Когда утром они проснулись, оказалось, что раскладушка, на которой спал Красовский, была пуста. Махоркин рассмеялся и сказал:
- Это наш друг, Соня, наверное, испугался, что вы его не пустите в Александровскую слободу.
Этим утром его вдруг посетило такое чувство, словно он как-то вдвойне проснулся - собственно проснулся и точно обновился, точно пришел в себя после долгой-долгой болезни, - и мир ни с того ни с сего показался ему другим. Дальше - пуще: когда Соня отправилась на кухню готовить завтрак и комната опустела, у него внезапно отнялось чувство цельности, самодостаточности, как, бывает, отнимается зрение или слух.
За завтраком они напились чаю, съели на двоих банку частика в томатном соусе и по бутерброду с ливерной колбасой. Мирно постукивали в стаканах чайные ложечки, в исполинском заварном чайнике бойко отражался солнечный свет, где-то неподалеку ухало похоже на приближающуюся грозу.
Махоркин сказал:
- Слава тебе господи, хоть чая у нас запас.
- И без хлеба никогда не останемся, слава тебе господи, - сказала Соня, и Николай подумал: "Это уже второй раз, как мы с ней употребляем одинаковый оборот!"
После завтрака Махоркин вернулся к своему стеллажу и принялся дальше перелистывать книгу за книгой, а Соня обратилась к квадрату No 7, а именно к четырем картонным коробкам, перевязанным шпагатом, в которых заключалась последняя надежда найти конверт.
- У меня такое чувство, что сейчас Красовский явится, - сказала Соня и на всех четырех коробках перерезала ножницами шпагат.
В общей сложности ей попались: нетронутый флакон одеколона "Красная Москва", металлическая емкость с двумя шприцами, игрушечная подзорная труба, жестяной футляр из-под сигары, пульверизатор, хрустальная чернильница, несколько застекленных фотографий (все это были мужские портреты начала века), кожаная женская сумочка, из которой был вырезан правильный квадрат, фигурка шотландского волынщика, сломанный подсвечник, большая коробка с лекарствами, носик от чайника, копия иконы Казанской Божьей Матери, пара патронов для ружья двенадцатого калибра, двухтомник де Мюссе на французском языке, мужская кроличья шапка, побитая молью, пустая шкатулка красного дерева, пасхальное яичко синего стекла, сапожная щетка, набор цветных карандашей, пачка старых поздравительных открыток и помазок.
- Все! - сказала Соня и тяжело перевела дух. - Нету конверта с деньгами... а может быть, его и не было никогда?
- Быть-то он был, - отозвался Махоркин, - разве что я эти деньги ненароком пропил и позабыл.
- А вы разве пьете?
- Пью.
- И зачем?
- Затем что водка в России - это не спиртной напиток, а гармонизатор. То есть водка представляет собой единственное средство гармонизации личности с внешним миром. Выпил стакан-другой, и уже ты такой же кретин, как все.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Вася Красовский, серо-бледный лицом, как давно нестиранная простыня.
- Только пожалуйста без твоей обычной клоунады! - сердито запротестовал Николай. - Ну что там опять стряслось?!
Красовский сказал:
- По-моему, снова революция в октябре... По крайней мере, все улицы запружены танками и каждый водит пушкой туда-сюда. Это ужас какой-то: повсюду стоят эти бездушные железные громадины и как будто собираются растереть тебя об асфальт! Уж какая там Александровская слобода, я только дошел до набережной - и назад!
С этими словами Вася Красовский сел за стол и немного поиграл чайной ложкой, потом прилег на диван, закинул руку за голову и вперился в потолок. Соня Посиделкина перевязала остатками шпагата четыре картонных коробки, подошла к левому подоконнику и проверила, все ли после ее вмешательства осталось в порядке, подошла к правому подоконнику с той же самой ревизией, а после выдвинула верхний ящик комода и принялась по-новому перекладывать рубашки, в клетку по преимуществу, и белье.
Махоркин сказал:
- Вот послушайте, Соня, что Айхенвальд пишет о Брюсове...
Посиделкина сказала:
- Брюсова я знаю, а кто это - Айхенвальд?
- Умница, культуролог, языковед. Так вот он пишет: "Брюсов - это не талант, а преодоление бездарности". Каково?!
- И чего он Брюсова обижает - ей-богу, понять нельзя... Ведь он же не виноват, что он не Пушкин, что у него таланта мало, а виновата генетика и среда. Я на месте этого Айхенвальда лучше бы Брюсова пожалела, потому что он, правда, не виноват.
- Вот это что верно, то верно! - воскликнул Вася Красовский, вскочив с дивана. - Пожалеть человека надо, именно пожалеть! Ведь сколько сразу рассасывается вопросов, сколько снимается проблем, если подойти к человеку с точки зрения "пожалеть"! Пускай он даже ударил женщину, а ты его пожалей, поскольку он, бедняга, знать не знает во всей его девственной простоте, что ударить женщину - это уже симптом. Пускай он выдумал какой-нибудь особенный телефон - ты его все-таки пожалей, ибо он себя считает гением, а на самом деле не ведает, что творит. Или пускай он пишет бездарные стихи - тут опять же больше оснований пожалеть человека, нежели написать на него критическую статью. Я вот сейчас выйду на улицу и буду пропагандировать среди танкистов этот свежий императив!
- Побьют тебя, Вася, - напророчил Махоркин, - ничего не поймут из твоих слов, рассердятся и побьют. Пропагандировать этот императив надо там, где его и пропагандировать не нужно, в Доме моделей, например, или на ткацкой фабрике, где работают одни женщины, на самом деле способные пожалеть. Вообще, конечно, было бы идеально, если бы наш мир обабился, если бы он стал женственным, этот мир...
- Так-то оно так, - согласился Красовский, - но за последствия такой трансформации я бы не поручился, ведь бабы - дуры, это, Коля, возьми в расчет.
- Во-первых, я не думаю, чтобы дур среди людей было больше, чем дураков. Во-вторых, еще в двадцатых годах девятнадцатого столетия в России вывели, что горе не от глупости, а горе-то - от ума!..
В комнату заглянул Леонид Леонидович Непомуков.
- Ну что, Николай, - спросил он, - согласен ты прогуляться со мной до Дома парламента и вокруг?
Махоркин пожал плечами, призадумался и кивнул. А Соня вдруг как-то потемнела, с шумом задвинула верхний ящик комода и вышла вон. Еще до нее доносились слова Красовского, который призывал пожалеть человечество уже потому, что в зрелые годы все люди сироты, когда в конце коридора, возле входной двери, ей попался на глаза ключ. Соня сняла его с гвоздика, вышла на лестничную площадку и заперла дверь снаружи, оставя ключ как-то призывно торчать в замке. После этого она села на лестничную ступеньку и стала ждать.
Пяти минут не прошло, как в дверь забарабанили изнутри. Затем послышались возбужденные голоса, снова стук в дверь и опять возбужденные голоса, - судя по всему, жильцы обменивались впечатлениями от Сониного поступка и решали, что именно в их положении следует предпринять. Наконец, явственно раздался голос Непомукова:
- Софья Владимировна, убедительно прошу вас отпереть дверь. Поймите же, что я исполняю ответственнейшую миссию и мне, хоть тресни, необходимо собственными глазами увидеть, что творится у Дома парламента и вокруг! Ведь ради ваших же потомков стараюсь, чтобы они были в курсе событий текущего октября!..
Соня сказала твердо:
- Не отопру.
- Да, но как же историческая наука?!
- Еще никому не стало легче от того, что Петр I умер, застудив мочевой пузырь.
- Послушайте, мадам, - послышался голос прапорщика Бегунка. - Если вы немедленно не откроете дверь, то я вас самым форменным образом пристрелю!
- Значит, такая моя судьба.
- Интересное дело, - сказал из-за двери Вася Красовский. - А я было собрался пропагандировать среди танкистов новый императив...
- Ну да! Танкистам только его и не хватало.
Махоркин сказал, вдруг перейдя на "ты":
- Действительно, Соня, кончай дурить. Тут все-таки в прихожей скопилось пятеро мужиков - и у всех дела!
- А вы, Николай, вообще идите писать стихи!
И то верно: что мы, в самом деле, сорок тысяч лет все безобразничаем, воюем, впадаем в политикоз (есть такое нестрашное душевное заболевание), выдумываем разные железные приспособления, стремимся и побеждаем, когда для спасения человечества только то и нужно, чтобы нашего брата приставили к какому-нибудь милому, безвредному занятию, например послали писать стихи.
- Это наш друг, Соня, наверное, испугался, что вы его не пустите в Александровскую слободу.
Этим утром его вдруг посетило такое чувство, словно он как-то вдвойне проснулся - собственно проснулся и точно обновился, точно пришел в себя после долгой-долгой болезни, - и мир ни с того ни с сего показался ему другим. Дальше - пуще: когда Соня отправилась на кухню готовить завтрак и комната опустела, у него внезапно отнялось чувство цельности, самодостаточности, как, бывает, отнимается зрение или слух.
За завтраком они напились чаю, съели на двоих банку частика в томатном соусе и по бутерброду с ливерной колбасой. Мирно постукивали в стаканах чайные ложечки, в исполинском заварном чайнике бойко отражался солнечный свет, где-то неподалеку ухало похоже на приближающуюся грозу.
Махоркин сказал:
- Слава тебе господи, хоть чая у нас запас.
- И без хлеба никогда не останемся, слава тебе господи, - сказала Соня, и Николай подумал: "Это уже второй раз, как мы с ней употребляем одинаковый оборот!"
После завтрака Махоркин вернулся к своему стеллажу и принялся дальше перелистывать книгу за книгой, а Соня обратилась к квадрату No 7, а именно к четырем картонным коробкам, перевязанным шпагатом, в которых заключалась последняя надежда найти конверт.
- У меня такое чувство, что сейчас Красовский явится, - сказала Соня и на всех четырех коробках перерезала ножницами шпагат.
В общей сложности ей попались: нетронутый флакон одеколона "Красная Москва", металлическая емкость с двумя шприцами, игрушечная подзорная труба, жестяной футляр из-под сигары, пульверизатор, хрустальная чернильница, несколько застекленных фотографий (все это были мужские портреты начала века), кожаная женская сумочка, из которой был вырезан правильный квадрат, фигурка шотландского волынщика, сломанный подсвечник, большая коробка с лекарствами, носик от чайника, копия иконы Казанской Божьей Матери, пара патронов для ружья двенадцатого калибра, двухтомник де Мюссе на французском языке, мужская кроличья шапка, побитая молью, пустая шкатулка красного дерева, пасхальное яичко синего стекла, сапожная щетка, набор цветных карандашей, пачка старых поздравительных открыток и помазок.
- Все! - сказала Соня и тяжело перевела дух. - Нету конверта с деньгами... а может быть, его и не было никогда?
- Быть-то он был, - отозвался Махоркин, - разве что я эти деньги ненароком пропил и позабыл.
- А вы разве пьете?
- Пью.
- И зачем?
- Затем что водка в России - это не спиртной напиток, а гармонизатор. То есть водка представляет собой единственное средство гармонизации личности с внешним миром. Выпил стакан-другой, и уже ты такой же кретин, как все.
Дверь отворилась, и в комнату вошел Вася Красовский, серо-бледный лицом, как давно нестиранная простыня.
- Только пожалуйста без твоей обычной клоунады! - сердито запротестовал Николай. - Ну что там опять стряслось?!
Красовский сказал:
- По-моему, снова революция в октябре... По крайней мере, все улицы запружены танками и каждый водит пушкой туда-сюда. Это ужас какой-то: повсюду стоят эти бездушные железные громадины и как будто собираются растереть тебя об асфальт! Уж какая там Александровская слобода, я только дошел до набережной - и назад!
С этими словами Вася Красовский сел за стол и немного поиграл чайной ложкой, потом прилег на диван, закинул руку за голову и вперился в потолок. Соня Посиделкина перевязала остатками шпагата четыре картонных коробки, подошла к левому подоконнику и проверила, все ли после ее вмешательства осталось в порядке, подошла к правому подоконнику с той же самой ревизией, а после выдвинула верхний ящик комода и принялась по-новому перекладывать рубашки, в клетку по преимуществу, и белье.
Махоркин сказал:
- Вот послушайте, Соня, что Айхенвальд пишет о Брюсове...
Посиделкина сказала:
- Брюсова я знаю, а кто это - Айхенвальд?
- Умница, культуролог, языковед. Так вот он пишет: "Брюсов - это не талант, а преодоление бездарности". Каково?!
- И чего он Брюсова обижает - ей-богу, понять нельзя... Ведь он же не виноват, что он не Пушкин, что у него таланта мало, а виновата генетика и среда. Я на месте этого Айхенвальда лучше бы Брюсова пожалела, потому что он, правда, не виноват.
- Вот это что верно, то верно! - воскликнул Вася Красовский, вскочив с дивана. - Пожалеть человека надо, именно пожалеть! Ведь сколько сразу рассасывается вопросов, сколько снимается проблем, если подойти к человеку с точки зрения "пожалеть"! Пускай он даже ударил женщину, а ты его пожалей, поскольку он, бедняга, знать не знает во всей его девственной простоте, что ударить женщину - это уже симптом. Пускай он выдумал какой-нибудь особенный телефон - ты его все-таки пожалей, ибо он себя считает гением, а на самом деле не ведает, что творит. Или пускай он пишет бездарные стихи - тут опять же больше оснований пожалеть человека, нежели написать на него критическую статью. Я вот сейчас выйду на улицу и буду пропагандировать среди танкистов этот свежий императив!
- Побьют тебя, Вася, - напророчил Махоркин, - ничего не поймут из твоих слов, рассердятся и побьют. Пропагандировать этот императив надо там, где его и пропагандировать не нужно, в Доме моделей, например, или на ткацкой фабрике, где работают одни женщины, на самом деле способные пожалеть. Вообще, конечно, было бы идеально, если бы наш мир обабился, если бы он стал женственным, этот мир...
- Так-то оно так, - согласился Красовский, - но за последствия такой трансформации я бы не поручился, ведь бабы - дуры, это, Коля, возьми в расчет.
- Во-первых, я не думаю, чтобы дур среди людей было больше, чем дураков. Во-вторых, еще в двадцатых годах девятнадцатого столетия в России вывели, что горе не от глупости, а горе-то - от ума!..
В комнату заглянул Леонид Леонидович Непомуков.
- Ну что, Николай, - спросил он, - согласен ты прогуляться со мной до Дома парламента и вокруг?
Махоркин пожал плечами, призадумался и кивнул. А Соня вдруг как-то потемнела, с шумом задвинула верхний ящик комода и вышла вон. Еще до нее доносились слова Красовского, который призывал пожалеть человечество уже потому, что в зрелые годы все люди сироты, когда в конце коридора, возле входной двери, ей попался на глаза ключ. Соня сняла его с гвоздика, вышла на лестничную площадку и заперла дверь снаружи, оставя ключ как-то призывно торчать в замке. После этого она села на лестничную ступеньку и стала ждать.
Пяти минут не прошло, как в дверь забарабанили изнутри. Затем послышались возбужденные голоса, снова стук в дверь и опять возбужденные голоса, - судя по всему, жильцы обменивались впечатлениями от Сониного поступка и решали, что именно в их положении следует предпринять. Наконец, явственно раздался голос Непомукова:
- Софья Владимировна, убедительно прошу вас отпереть дверь. Поймите же, что я исполняю ответственнейшую миссию и мне, хоть тресни, необходимо собственными глазами увидеть, что творится у Дома парламента и вокруг! Ведь ради ваших же потомков стараюсь, чтобы они были в курсе событий текущего октября!..
Соня сказала твердо:
- Не отопру.
- Да, но как же историческая наука?!
- Еще никому не стало легче от того, что Петр I умер, застудив мочевой пузырь.
- Послушайте, мадам, - послышался голос прапорщика Бегунка. - Если вы немедленно не откроете дверь, то я вас самым форменным образом пристрелю!
- Значит, такая моя судьба.
- Интересное дело, - сказал из-за двери Вася Красовский. - А я было собрался пропагандировать среди танкистов новый императив...
- Ну да! Танкистам только его и не хватало.
Махоркин сказал, вдруг перейдя на "ты":
- Действительно, Соня, кончай дурить. Тут все-таки в прихожей скопилось пятеро мужиков - и у всех дела!
- А вы, Николай, вообще идите писать стихи!
И то верно: что мы, в самом деле, сорок тысяч лет все безобразничаем, воюем, впадаем в политикоз (есть такое нестрашное душевное заболевание), выдумываем разные железные приспособления, стремимся и побеждаем, когда для спасения человечества только то и нужно, чтобы нашего брата приставили к какому-нибудь милому, безвредному занятию, например послали писать стихи.