Страница:
Лена провела взглядом по черным стеклам, белой эмалевой двери, опустила глаза еще ниже и увидела сверкающие никелем диски, окруженные черной резиной. Она поняла, что это есть те самые колеса любви, о которых она пела на конкурсе.
– Главное теперь не дать петухам, – пробормотала она.
– Чего? – спросила Вера.
– Нет, – сказала Лена, – это я так. Вспомнила кое-что.
Кима оказалась самой образованной и умной из девчонок. Пожалуй, даже слишком умной – поговорив с ней пару раз, Лена с неудовольствием ощутила свою темноту в вопросах современной культуры: до этого она искренне считала, что художник Кулик нажил состояние, чирикая птичкой, а «Швыдкой» – не имя собственное, а бранный малоросский эпитет с гнусным антисемитским душком.
Кроме того, у Кимы была смешная манера здороваться – она била себя правым кулаком по левому плечу и говорила:
– Путен морген!
Встречаться на «Профсоюзной» было удобно, потому что черный мерседесовский микроавтобус с табличкой «Семиотические знаки» отбывал в семь утра, и ловить его где-то в центре было бы тяжко – пришлось бы слишком рано вставать.
В первую поездку все нервничали. Особенно мрачной казалась Кима.
– Чего-то у меня нехорошее предчувствие, – сказала она, когда автобус тронулся. – По-моему, мы лоханулись. Это какая-то хрень, а не серьезный проект.
– Почему? – спросила Ася.
– Да хотя бы эта табличка за стеклом, – сказала Кима. – «Семиотические знаки». Уже напрячься можно. Семиотика – наука о знаковых системах, мы ее в университете проходили. Если на русский перевести, выйдет «знаковые знаки». Это ведь любому образованному человеку смешно станет.
– Угу, – буркнула Ася, у которой тоже было плохое настроение. – Что, лучше бы там написали «блядские проститутки»?
Лена поморщилась.
– Мы не проститутки, – сказала она. – Мы все-таки скорее гейши. Поем. Декламируем.
– Типа не лавка с дыркой, – сказала Ася, – а еще и наушники с фонограммой. Поэтому прайс другой.
Кима подняла палец.
– Хорошо, что напомнили. Вчера звонил референт дяди Пети, велел составить списки песен, чтоб они подготовили озвучку. В смысле, сопровождение – под фанеру нам петь не дадут. Сказал, от двадцати до тридцати номеров, больше не надо. По дороге как раз успеем.
У водителя нашелся еженедельник, из которого он разрешил вырвать несколько чистых страниц. Было поразительно, что «Колеса Любви» оказались в программе у всех.
– Сделаем отдельный номер, – предложила Вера. – Разобьем на голоса.
Лена предусмотрительно взяла с собой распечатанный репертуар, заготовленный еще к кастингу, поэтому ей не надо было ничего писать. Можно было расслабиться.
Она взяла у шофера зачитанный журнал «Женихи России». В него был вставлен другой журнал, совсем истрепанный и тонкий, под названием «Контркультура» – непонятно было, то ли это отдельное издание, то ли просто вкладка. «Контркультура», напечатанная на плохой газетной бумаге, выглядела очень несолидно и даже убого, но Вера объяснила, что так сделано специально.
– Контркультура же, – сказала она, словно это слово объясняло все.
– А что это такое? – спросила Лена.
– Это когда с неприличными словами и на дешевой бумаге, – объяснила Вера, – чтобы можно было обсирать глянец. Сегодня самая писечка.
Ася нахмурилась.
– Неправильно, – сказала она, – не обязательно на дешевой бумаге, бывает и на дорогой. Контркультура – это... – Она на секунду запнулась, словно вспоминая услышанную где-то фразу. – Это эстетика антибуржуазного бунта, экспроприированная правящей элитой, вот.
– А как можно экспроприировать эстетику? – спросила Вера.
– Да запросто, – ответила Ася. – Теперь все бунтари, у кого пиар-менеджер грамотный. Любая свинья из телевизора говорит, что за ней ФСБ охотится, только найти никак не могут... Вы че, я считаю, у нас вообще не должно быть никаких комплексов из-за работы. Потому что проститутки сейчас все, даже воздух. Раз он радиоволны через себя пропускает.
– Ты как-то эмоционально все воспринимаешь, через сердце, – сказала Кима. – Тебя так надолго не хватит. И потом, контркультура – это другое.
– Что? – спросила Ася.
– Просто рыночная ниша, – пожала плечами Кима. – И не только у нас, а во всем мире. По-английски пишется «counterculture». «Counter» – прилавок. Контркультура – это любой товар, который собираются круто продать и кладут на прилавок у самой кассы. Лен, ты че молчишь?
– Читаю, – ответила Лена. – Непонятно, почему у них мат через многоточия, если они бунтуют.
– А чтоб аудитория шире была.
– Ага... А вот тут пишут – «яркий интеллектуал, экспериментирующий в зоне массового мейнстрима...» Это тоже контркультура?
– Нет, – сказала Ася. – Это один Абраша капусту рубит, а другой его пиарит.
Больше Лена не задавала вопросов, но все-таки ей стало интересно, что такое эта контркультура, поэтому она решила проглядеть вкладку полностью.
Вполуха слушая девчонок, она прочла главный материал – рейтинг «100 Самых Дорогих Б...дей Москвы с Телефоном и Адресом», а затем и комментарий к нему (комментатор вопрошал, по какой причине – внезапного нравственного преображения или временного упадка в делах – в списке отсутствует ведущий ток-шоу «Шапки Прочь!» Дроздовец), наморщилась на странную рекламу («Устали от городской суеты и шума? Две минуты, и вы в сосновом лесу! Бельевые веревки фабрики „Раздолье“), полистала статью о шансонье Шнуркове („Почему из всех борцов с диктатурой манагера именно этот продвинутый чегевара, знакомый многим состоятельным господам по искрометным песням на закрытых корпоративах, первым пустил о себе слух, что нехило поднимает на рингтонах? Да потому, что понял: в наши дни это единственный путь к тому, чтобы его рингтон действительно зазвучал на твоем iPhone 3G, дорогой манагер“), затем интервью с самим Шнурковым („автор песен „На...ри в П...ду“ и „Х...й в Г...не“ размышляет о тенденциях и метаморфозах новейшего российского кинематографа“), а потом – наверно, от утомительного контркультурного мата – почувствовала тоску и одиночество, закрыла мятежную вкладку и погрузилась в спокойный глянцевый омут „Женихов России“.
И сразу наткнулась на большую статью под названием «Последний русский мачо».
Она была посвящена олигарху Ботвинику, которого в ней называли «женихом России №1». Лена ввинтилась взглядом в фотографию круглого крепыша с неестественным румянцем во все щеки – словно пытаясь просверлить в глянце прорубь и выудить из-под нее какой-то секретный код.
– Могла бы полюбить такого? – спросила Ася, заглянув в журнал.
– Почему нет, – ответила Лена. – В любом человеке можно найти что-то хорошее. А когда у человека несколько миллиардов долларов, этого хорошего можно найти очень много. Надо только поискать.
Кима встала с места, чтобы поглядеть на фотографию.
– Попробуй с ним мысленно поговори, – сказала она. – Я читала, что человека можно притянуть к себе, глядя на его фотографию и говоря с ней. Только обещай ему что-то такое, чтобы ему тоже захотелось тебя увидеть. Потом он тебе обязательно встретится в жизни.
Лена иронично поблагодарила и стала читать.
Вспоминали старый-престарый слух о том, что Ботвиник в девяностых набил морду Жан-Клоду Ван Дамму у дискотеки в Монте-Карло – и якобы ему долго нельзя было за границу, потому что его искал Интерпол. В это не особо верилось: старшая сестра Лены в те годы крутила любовь с ореховским бандитом, и Лена с детства знала, как трудно найти среди ореховских быков такого, который в свое время не набил морду Жан-Клоду Ван Дамму у дискотеки в Монте-Карло (многие с похабной ухмылкой давали понять, что этим дело не ограничилось). Если Интерпол и искал когда-то Ботвиника, то, конечно, за другое – но широкая растиражированность слуха, который не поленились откомментировать все серьезные политобозреватели («Запад получил еще один повод бессильно скрежетать зубами»), указывала на такие мощные бюджеты, что это было гораздо круче, чем действительно набить морду Жан-Клоду Ван Дамму.
На что косвенно намекала и сама статья. Среди иллюстраций имелась сделанная на пустынном пляже фотография олигарха, где была видна вытатуированная на его плече летучая мышь (этот фрагмент снимка воспроизводился рядом с сильным увеличением).
У мыши была темная история.
По одной версии, Ботвиник служил в десантных войсках (приводилась его фотография в форме, в обнимку с пацанами в голубых беретах возле входа в Парк Горького) – и там ему, по десантному обычаю, и вытатуировали этот символ. По другой, он просто самым первым из российских олигархов задумался о том, что впоследствии стали называть «пиаром», – и вложился в образ раньше всех остальных. Поэтому еще во времена залоговых аукционов статьи в «Коммерсанте» о его финансовых операциях назывались не иначе как «Высадилась Десантура». А мышь ему якобы вытатуировали позже, когда на «компромат.ру» появился слив, что он вообще не служил.
Такого же происхождения была и тема «русского мачизма» – автор статьи иронизировал, что по природе Ботвиник плохо подходил на эту роль, поскольку был порядочным интеллигентным человеком по маме и папе. Тем не менее, специальная команда культурологов, психологов и специалистов по нейролингвистическому программированию помогла ему добиться полной трансформации, попутно разработав по его заказу так называемый «криптоспик» – разговорную технику, внедрявшую в сознание собеседника специальные микрокоманды, сами по себе безвредные, но в контексте выверенной фразы образующие что-то вроде бинарного лингвистического оружия. Вместе с тщательно отработанной жестикуляцией эти команды действовали на подсознание так, что за несколько минут общения Ботвинику подчинялась воля любого носителя традиционной российской культуры.
Про «криптоспик» было известно мало. Считалось, что кроме эксплуатации традиционных культурных кодов он использует команды-мемы, выстроенные по принципам каббалы из буквенно-цифровых комбинаций, замаскированных под обыденную речь. Эта система психического воздействия оказалась ошеломляюще эффективной – настолько, что была засекречена и взята на вооружение главными технологами режима, многие из которых считали Ботвиника своим гуру.
Самой закрытой технологией криптоспика считалось «боевое НЛП» – но все, связанное с этой темой, было спрятано настолько тщательно, что автор статьи даже отдаленно не брался гадать о смысле этого выражения. Ботвиник был здесь первопроходцем – владение криптоспиком в сочетании с боевым НЛП считалось одной из главных причин его сокрушительного успеха в бизнесе. Другой причиной было то, что Ботвиник якобы имел чин полковника ФСБ (автор статьи выражал сомнение в достоверности этого слуха, зато был уверен, что Ботвиник держит чекистский общак, которым управляет через подконтрольную структуру в лондонском Сити).
«Непрофессионалу может показаться странным, что полониевый скандал и кавказский конфликт мало повлияли на все эти обстоятельства, – писал журнал, – на деле же финансовая интеграция элит является одним из тех скрытых балансиров, которые не дают миру скатиться в окончательный хаос: никакая ПРО не защитит от ржавой ядерной бомбы лучше, чем принятый порядок вещей».
Последние годы Ботвиник жил большей частью в Лондоне (видимо, у Интерпола не осталось претензий по поводу Жан-Клода Ван Дамма), но часто бывал и в Москве.
Статья была интересной, но слишком заумной: некоторые фразы казались Лене полной бессмыслицей, хотя состояли из понятных слов. Например, такое вот: «В современной России место идеологий заняли технологии, а это значит, что Ботвиник, стоявший у истока нового поколения техник нейролингвистического контроля, может быть с полным правом назван не только главным технологом всех идеологов, но и главным идеологом всех технологов...» Лена перечитала это место три раза, но все равно не поняла, о чем речь.
– Боевое НЛП, – повторила она шепотом и поглядела на румяные щеки Ботвиника.
Ей пришло в голову, что Кима, возможно, права насчет разговора с фотографией – ведь древние люди не зря рисовали на стенах пещер добычу, которую надеялись встретить на охоте. Если бы тогда выходили глянцевые журналы, то кроманьонцы, скорей всего, не мазюкали бы головешками по камню, а просто вырезали оттуда фотографии бизонов и мамонтов и тыкали в них копьями во время своих магических ритуалов... Так что вполне можно было попробовать поколдовать на фотку – только незаметно, чтобы не засмеяли подруги.
«Эй, Миша Ботвиник, – позвала Лена про себя. – Слышишь меня? Ты ведь знаешь, какие сейчас бабы пошли? Конечно, знаешь. Так вот, я не такая. Правда, не такая... Я... Я такая, что ты даже представить себе не можешь. Я сделаю для тебя самое лучшее, что только одно существо может сделать другому. Самое-самое лучшее. Слышишь меня? Клянусь!»
Машина затормозила, журнал дернулся в ее руках, и ей показалось, что Ботвиник чуть подмигнул ей левым глазом. Тут она почувствовала себя глупо, перелистнула сразу полжурнала и попала на секцию низкобюджетных женихов.
Их было человек по десять на каждой странице, и они, если честно, не вдохновляли – фотографии были паспортного формата, а под ними мелким шрифтом были набраны странные рекомендации, вроде: «Рапидшер Вербицкий, математик года по версии журнала „GQ“. Поглядев на Рапидшера, Лена тихонько вздохнула, закрыла журнал и побыстрее отложила его на пустое сиденье – чтобы не сбить установку.
Оказалось, что дорога на ее новое рабочее место проходит через такое же неприметное бетонное строение, похожее не то на бокс автобусной остановки, не то на вход в общественный туалет. К тому же этот вход находился на территории военной части, за забором с колючей проволокой, и вокруг стояли вооруженные солдаты.
Лифт, в который они попали после проверки документов, тоже не показался ей слишком элегантным: это была простая железная клетка с рифленым полом – правда, очень вместительная. А когда они спустились вниз (ехать пришлось долго), у нее окончательно испортилось настроение.
Все здесь было совсем как в фильме про Гитлера: низкие бетонные коридоры с проводами на стенах, железные двери, вентили, люки, холодные лампы дневного света. Правда, воздух был чистым и даже отдавал какой-то лесной свежестью.
Девушек привели в гримерную с несколькими металлическими шкафчиками и душевой и велели ждать.
Через несколько минут в помещение вошли дядя Петя и майор, который собирал подписки о неразглашении. Майор был все в той же камуфляжной форме, а дядя Петя – в веселой маечке с надписью:
Лена сначала даже не поняла, в чем выверт, и только потом заметила нацистские руны.
– Это потому, – шепнула Кима, – что Хуго Босс разработал эсэсовскую форму.
– В самый раз для такого местечка, – прошептала Лена в ответ.
Майор рявкнул:
– Р-р-азговорчики!
Когда разговорчики стихли, дядя Петя сказал:
– Сегодня, девчат, просто ознакомительный день – клиентов не будет. Сейчас мы находимся в вашей гримерной. Здесь вы будете переодеваться. Потом по коридорчику, через металлодетектор будете проходить на рабочее место. Гримерная находится в технической зоне комплекса, здесь недалеко есть буфет, где вы всегда сможете подкрепиться. Теперь о специфике. Вы – кариатиды малахитового зала. Поэтому перед сменой будете натираться малахитовой мазью. Она совершенно безвредная – это такой тональный крем, разработанный специально для вас. И еще парики, вон они лежат. Парик можно надевать до инъекции, сзади оставлена специальная дырочка... Ну, чего ждем, маргаритки? Заголяемся и натираемся!
Лена уже давно приучила себя к мысли, что на пути к успеху ей придется часто раздеваться перед незнакомыми людьми. Поэтому процедура далась ей без труда. Правда, «малахитовая мазь» оказалась ужасной дрянью – по виду это было что-то вроде перламутрового шампуня зеленого цвета, который на коже превращался в тонкую блестящую пленку с узором, действительно похожим на полированный срез малахита.
– Натирайтесь тщательнее, – говорил дядя Петя. – Веки тоже, потому что стоять будете с закрытыми глазами.
– Кожа сквозь него дышит? – спросила Ася.
– Дышит, дышит, – ответил дядя Петя. – Ты, кстати, запомни – в следующий раз пелотка должна быть чисто выбрита.
Ася покраснела, но не сказала ничего.
Закончив натираться, Лена натянула на голову мочалистый парик, состоявший из зеленых дрэдов, собранных во что-то вроде прически фараона. Парик был большим и пышным, но очень легким и практически совсем не чувствовался на голове.
– А теперь на коленки, девчата, – сказал майор, и в его руке появился знакомый шприц-пистолет. – Поиграем в Катынь. Не бойтесь, хе-хе, это не больно.
Это действительно не было больно.
Инъекция оказалась похожа на прохладный фонтан, который вдруг включили у Лены в затылке на полную мощность (ей показалось, что она уже испытывала это ощущение раньше – то ли в детстве, то ли в каком-то сне). Фонтан ударил в мозг, омыл его холодной струей и унес все кипевшие там заботы и думы, которых Лена просто не замечала до тех пор, пока они не обнаружили себя своим исчезновением.
Это было странно. После укола ничего особенного не произошло. Просто стало понятно, что перед этим она пребывала в крайнем волнении, даже какой-то суетливой испуганной панике, у которой не было другой причины, кроме той, что это было ее обычное состояние. А как только эта внутренняя суета прошла и наступило спокойствие, кончилась и нервная трясучка тела, которой Лена тоже раньше не замечала. Все стало спокойно и очень просто.
Посмотрев на себя в зеркало, она оторопела.
Из блестящего прямоугольника на нее смотрела каменная баба. Это были первые слова, которые пришли ей в голову.
Конечно, никакого сходства с обветренными степными изваяниями не ощущалось – баба была из полированного малахита, а ее волосы казались высеченными из того же камня, только грубо. Живыми оставались только глаза. Лена попробовала прикрыть их и поглядела на себя сквозь ресницы. Теперь сходство со статуей стало полным.
Лена вытянула перед собой руку и поглядела на свои зеленые пальцы. Они были абсолютно незыблемы. Казалось, если тюкнуть по такому пальцу молотком, он отвалится, а остальные будут так же неподвижно вонзаться в воздух еще много тысяч лет.
В комнате не было никакой мебели, кроме огромного бубликоподобного дивана. В пустом центре этого бублика располагался выдвижной стол – круглая малахитовая плита на мощной телескопической ноге, уходящей в пол. Диван был затянут пестрым шелком; по нему было разбросано множество подушек разного цвета и формы, а на столе сверкали зелеными искрами хрусталь и стекло.
В каждом углу зала стояла малахитовая тумба-пьедестал. Наверху был упор для рук (кариатидам полагалось поддерживать потолок), высота которого регулировалась специальным механизмом, поэтому и маленькая Ася, и высокая Вера, залезая на свои тумбы, принимали одну и ту же позу – с поднятыми вверх руками, которые упирались в верхнюю малахитовую плиту под одинаковым углом. Локти при этом торчали вперед, открывая подмышки, и их надо было тщательно брить перед каждой сменой.
Стоять в такой позе целый день, не совершая никаких движений, не смог бы ни один нормальный человек – но после инъекции это было совсем просто. Тело казалось легкой стеклянной колбой, в которой горел невидимый огонек жизни. Лена знала, что внешний наблюдатель может заметить этот огонек только тогда, когда она открывает глаза. По инструкции это разрешалось делать только при разговоре с клиентом, но Лена уже поняла, что может незаметно следить за окружающим сквозь ресницы, и никто ничего не узнает.
Но следить было совершенно не за чем.
В первую рабочую смену в зал не пришло ни одного посетителя. Только из коридора за входом несколько раз долетели веселые пьяные голоса и смех. И еще один раз донесся запах кубинской сигары, напомнивший о дяде Пете.
За двое суток, проведенных на пьедестале, Лена успела изучить зал во всех подробностях.
На фресках были изображены длинноволосые левитирующие ангелы, одетые в одинаковые белые ризы с какими-то мистическими водяными знаками. Ангелы висели над кромкой облаков и словно прислушивались к чему-то тихому, взяв друг друга за руки. Религиозная тема, однако, вовсе не давила на сознание. Во-первых, ангелы были снисходительными – это делалось ясно по их улыбкам. Во-вторых, их глаза закрывали черные повязки. Такая же повязка на глазах была и у бородатого Бога-Отца, в животе которого размещалась неприметная дверь служебного входа, через которую Лена с подругами проходили на рабочее место. Бог-Отец воздевал руки, но со стороны казалось, что он по-свойски ими разводит, будто говоря: «Ребят, больше не просите, все, что мог, уже отдал».
Видимо, имелось в виду, что Бог – это все-таки не совсем то, что говорят простому человеку, и его не особо напрягают шалости элиты, которую он сам же и вознес на вершины могущества.
Было немного странно видеть облака в трехстах метрах под землей, но Лена понимала, что небо, где живут Бог и ангелы, – не физическое пространство: на этот счет, как известно, сильно прокололись еще Гагарин с Хрущевым.
Круглый стол каждые несколько часов с тихим жужжанием уходил под пол, и через минуту, заново накрытый, поднимался назад. На нем были крепкие напитки, вино, шампанское в ведерке со льдом, закуски и фрукты. И хоть за всю первую смену в комнату так никто и не вошел, стол съездил вниз-вверх восемь раз, и каждый раз закуски на нем менялись.
Лене казалось, что она простояла на тумбе совсем недолго. Она собиралась еще многое обдумать, поскольку голова работала как-то по-особому легко и точно, но тут дверь в животе Бога-Отца открылась, и в зал вошли четыре зеленые женские фигуры. Это была новая смена – оказалось, двое суток уже прошли.
– Ты его видела?
– Кого его? – не поняла Лена.
– Богомола.
Сначала Лена решила, что Ася говорит о фигуре молящегося ангела на входной двери – он находился как раз напротив служебной дверцы в Боге-Отце. И только потом вспомнила о насекомом, из которого делали «Мантис-Б».
– Нет, – ответила она. – Не видела. А где?
Ася пожала плечами.
– Не знаю. Внутри.
– Внутри себя?
– Наверно, – ответила Ася, посмотрев на нее загадочным взглядом. – А может, внутри богомола.
Лена подумала, что Ася валяет дурака.
Но в середине следующей смены случилось что-то крайне странное. Лене вдруг показалось, что ее руки не подняты вверх, а молитвенно сложены перед грудью.
Точнее, все было наоборот. Ощущение было таким, словно она очень долго, чуть ли не с самого начала времен, держала руки сложенными перед грудью, а потом ей померещилось, что они подняты вверх и уперты в каменную плиту. А затем она поняла, что то, что ей померещилось, и есть ее настоящее положение. Это было похоже на утреннее пробуждение, когда выясняется, что неубедительное развитие сна, только что казавшееся таким убогим и нелепым, и есть окончательная правда, и теперь придется вставать, одеваться и идти к людям за едой.
Лена решила, что задремала на рабочем месте – и испугалась, поскольку так можно было свалиться с тумбы. Но когда галлюцинация повторилась, она поняла – сон здесь ни при чем. Во второй раз она гораздо лучше отследила, что именно произошло.
Она находилась в двух местах одновременно. Одним местом был малахитовый зал. Другим – залитое ослепительным солнцем пространство, о котором трудно было сказать что-то определенное (оно дрожало, переливалось и походило на картинку калейдоскопа, растянутую на все триста шестьдесят градусов какой-то необычной оптикой). Впрочем, калейдоскоп по сравнению с тем, что видела Лена, показался бы скучным. Если окружающее и можно было с чем-то сравнить, то разве что с мультиками, которые рисует медиа-плейер «Виндоуз», прокручивая файлы mp3. Но, несмотря на свою крайнюю необычность, это пространство сразу же пришлось Лене по душе, потому что волны разноцветных огней, все время возникавшие в нем, каким-то образом переживались как счастье, которое постоянно меняло цвет и форму – но не переставало быть счастьем и совсем не надоедало.
Было две Лены. Одна стояла на малахитовой тумбе в углу пустого подземного зала, упираясь руками в каменный блок над головой. А другая находилась в потоке живого солнечного света и держала ладони сложенными перед грудью. Это были необычные ладони – со множеством маленьких острых пальцев, торчащих под прямым углом, словно гвозди из доски. Острия пальцев приятно покалывали ладони и рождали чувство уверенности в себе.
– Главное теперь не дать петухам, – пробормотала она.
– Чего? – спросила Вера.
– Нет, – сказала Лена, – это я так. Вспомнила кое-что.
* * *
Четвертой в смену попала негритянка Кима – она жила на «Академической», и согласилась встречаться с остальными на «Профсоюзной».Кима оказалась самой образованной и умной из девчонок. Пожалуй, даже слишком умной – поговорив с ней пару раз, Лена с неудовольствием ощутила свою темноту в вопросах современной культуры: до этого она искренне считала, что художник Кулик нажил состояние, чирикая птичкой, а «Швыдкой» – не имя собственное, а бранный малоросский эпитет с гнусным антисемитским душком.
Кроме того, у Кимы была смешная манера здороваться – она била себя правым кулаком по левому плечу и говорила:
– Путен морген!
Встречаться на «Профсоюзной» было удобно, потому что черный мерседесовский микроавтобус с табличкой «Семиотические знаки» отбывал в семь утра, и ловить его где-то в центре было бы тяжко – пришлось бы слишком рано вставать.
В первую поездку все нервничали. Особенно мрачной казалась Кима.
– Чего-то у меня нехорошее предчувствие, – сказала она, когда автобус тронулся. – По-моему, мы лоханулись. Это какая-то хрень, а не серьезный проект.
– Почему? – спросила Ася.
– Да хотя бы эта табличка за стеклом, – сказала Кима. – «Семиотические знаки». Уже напрячься можно. Семиотика – наука о знаковых системах, мы ее в университете проходили. Если на русский перевести, выйдет «знаковые знаки». Это ведь любому образованному человеку смешно станет.
– Угу, – буркнула Ася, у которой тоже было плохое настроение. – Что, лучше бы там написали «блядские проститутки»?
Лена поморщилась.
– Мы не проститутки, – сказала она. – Мы все-таки скорее гейши. Поем. Декламируем.
– Типа не лавка с дыркой, – сказала Ася, – а еще и наушники с фонограммой. Поэтому прайс другой.
Кима подняла палец.
– Хорошо, что напомнили. Вчера звонил референт дяди Пети, велел составить списки песен, чтоб они подготовили озвучку. В смысле, сопровождение – под фанеру нам петь не дадут. Сказал, от двадцати до тридцати номеров, больше не надо. По дороге как раз успеем.
У водителя нашелся еженедельник, из которого он разрешил вырвать несколько чистых страниц. Было поразительно, что «Колеса Любви» оказались в программе у всех.
– Сделаем отдельный номер, – предложила Вера. – Разобьем на голоса.
Лена предусмотрительно взяла с собой распечатанный репертуар, заготовленный еще к кастингу, поэтому ей не надо было ничего писать. Можно было расслабиться.
Она взяла у шофера зачитанный журнал «Женихи России». В него был вставлен другой журнал, совсем истрепанный и тонкий, под названием «Контркультура» – непонятно было, то ли это отдельное издание, то ли просто вкладка. «Контркультура», напечатанная на плохой газетной бумаге, выглядела очень несолидно и даже убого, но Вера объяснила, что так сделано специально.
– Контркультура же, – сказала она, словно это слово объясняло все.
– А что это такое? – спросила Лена.
– Это когда с неприличными словами и на дешевой бумаге, – объяснила Вера, – чтобы можно было обсирать глянец. Сегодня самая писечка.
Ася нахмурилась.
– Неправильно, – сказала она, – не обязательно на дешевой бумаге, бывает и на дорогой. Контркультура – это... – Она на секунду запнулась, словно вспоминая услышанную где-то фразу. – Это эстетика антибуржуазного бунта, экспроприированная правящей элитой, вот.
– А как можно экспроприировать эстетику? – спросила Вера.
– Да запросто, – ответила Ася. – Теперь все бунтари, у кого пиар-менеджер грамотный. Любая свинья из телевизора говорит, что за ней ФСБ охотится, только найти никак не могут... Вы че, я считаю, у нас вообще не должно быть никаких комплексов из-за работы. Потому что проститутки сейчас все, даже воздух. Раз он радиоволны через себя пропускает.
– Ты как-то эмоционально все воспринимаешь, через сердце, – сказала Кима. – Тебя так надолго не хватит. И потом, контркультура – это другое.
– Что? – спросила Ася.
– Просто рыночная ниша, – пожала плечами Кима. – И не только у нас, а во всем мире. По-английски пишется «counterculture». «Counter» – прилавок. Контркультура – это любой товар, который собираются круто продать и кладут на прилавок у самой кассы. Лен, ты че молчишь?
– Читаю, – ответила Лена. – Непонятно, почему у них мат через многоточия, если они бунтуют.
– А чтоб аудитория шире была.
– Ага... А вот тут пишут – «яркий интеллектуал, экспериментирующий в зоне массового мейнстрима...» Это тоже контркультура?
– Нет, – сказала Ася. – Это один Абраша капусту рубит, а другой его пиарит.
Больше Лена не задавала вопросов, но все-таки ей стало интересно, что такое эта контркультура, поэтому она решила проглядеть вкладку полностью.
Вполуха слушая девчонок, она прочла главный материал – рейтинг «100 Самых Дорогих Б...дей Москвы с Телефоном и Адресом», а затем и комментарий к нему (комментатор вопрошал, по какой причине – внезапного нравственного преображения или временного упадка в делах – в списке отсутствует ведущий ток-шоу «Шапки Прочь!» Дроздовец), наморщилась на странную рекламу («Устали от городской суеты и шума? Две минуты, и вы в сосновом лесу! Бельевые веревки фабрики „Раздолье“), полистала статью о шансонье Шнуркове („Почему из всех борцов с диктатурой манагера именно этот продвинутый чегевара, знакомый многим состоятельным господам по искрометным песням на закрытых корпоративах, первым пустил о себе слух, что нехило поднимает на рингтонах? Да потому, что понял: в наши дни это единственный путь к тому, чтобы его рингтон действительно зазвучал на твоем iPhone 3G, дорогой манагер“), затем интервью с самим Шнурковым („автор песен „На...ри в П...ду“ и „Х...й в Г...не“ размышляет о тенденциях и метаморфозах новейшего российского кинематографа“), а потом – наверно, от утомительного контркультурного мата – почувствовала тоску и одиночество, закрыла мятежную вкладку и погрузилась в спокойный глянцевый омут „Женихов России“.
И сразу наткнулась на большую статью под названием «Последний русский мачо».
Она была посвящена олигарху Ботвинику, которого в ней называли «женихом России №1». Лена ввинтилась взглядом в фотографию круглого крепыша с неестественным румянцем во все щеки – словно пытаясь просверлить в глянце прорубь и выудить из-под нее какой-то секретный код.
– Могла бы полюбить такого? – спросила Ася, заглянув в журнал.
– Почему нет, – ответила Лена. – В любом человеке можно найти что-то хорошее. А когда у человека несколько миллиардов долларов, этого хорошего можно найти очень много. Надо только поискать.
Кима встала с места, чтобы поглядеть на фотографию.
– Попробуй с ним мысленно поговори, – сказала она. – Я читала, что человека можно притянуть к себе, глядя на его фотографию и говоря с ней. Только обещай ему что-то такое, чтобы ему тоже захотелось тебя увидеть. Потом он тебе обязательно встретится в жизни.
Лена иронично поблагодарила и стала читать.
* * *
В статье обнаружилось много интересного.Вспоминали старый-престарый слух о том, что Ботвиник в девяностых набил морду Жан-Клоду Ван Дамму у дискотеки в Монте-Карло – и якобы ему долго нельзя было за границу, потому что его искал Интерпол. В это не особо верилось: старшая сестра Лены в те годы крутила любовь с ореховским бандитом, и Лена с детства знала, как трудно найти среди ореховских быков такого, который в свое время не набил морду Жан-Клоду Ван Дамму у дискотеки в Монте-Карло (многие с похабной ухмылкой давали понять, что этим дело не ограничилось). Если Интерпол и искал когда-то Ботвиника, то, конечно, за другое – но широкая растиражированность слуха, который не поленились откомментировать все серьезные политобозреватели («Запад получил еще один повод бессильно скрежетать зубами»), указывала на такие мощные бюджеты, что это было гораздо круче, чем действительно набить морду Жан-Клоду Ван Дамму.
На что косвенно намекала и сама статья. Среди иллюстраций имелась сделанная на пустынном пляже фотография олигарха, где была видна вытатуированная на его плече летучая мышь (этот фрагмент снимка воспроизводился рядом с сильным увеличением).
У мыши была темная история.
По одной версии, Ботвиник служил в десантных войсках (приводилась его фотография в форме, в обнимку с пацанами в голубых беретах возле входа в Парк Горького) – и там ему, по десантному обычаю, и вытатуировали этот символ. По другой, он просто самым первым из российских олигархов задумался о том, что впоследствии стали называть «пиаром», – и вложился в образ раньше всех остальных. Поэтому еще во времена залоговых аукционов статьи в «Коммерсанте» о его финансовых операциях назывались не иначе как «Высадилась Десантура». А мышь ему якобы вытатуировали позже, когда на «компромат.ру» появился слив, что он вообще не служил.
Такого же происхождения была и тема «русского мачизма» – автор статьи иронизировал, что по природе Ботвиник плохо подходил на эту роль, поскольку был порядочным интеллигентным человеком по маме и папе. Тем не менее, специальная команда культурологов, психологов и специалистов по нейролингвистическому программированию помогла ему добиться полной трансформации, попутно разработав по его заказу так называемый «криптоспик» – разговорную технику, внедрявшую в сознание собеседника специальные микрокоманды, сами по себе безвредные, но в контексте выверенной фразы образующие что-то вроде бинарного лингвистического оружия. Вместе с тщательно отработанной жестикуляцией эти команды действовали на подсознание так, что за несколько минут общения Ботвинику подчинялась воля любого носителя традиционной российской культуры.
Про «криптоспик» было известно мало. Считалось, что кроме эксплуатации традиционных культурных кодов он использует команды-мемы, выстроенные по принципам каббалы из буквенно-цифровых комбинаций, замаскированных под обыденную речь. Эта система психического воздействия оказалась ошеломляюще эффективной – настолько, что была засекречена и взята на вооружение главными технологами режима, многие из которых считали Ботвиника своим гуру.
Самой закрытой технологией криптоспика считалось «боевое НЛП» – но все, связанное с этой темой, было спрятано настолько тщательно, что автор статьи даже отдаленно не брался гадать о смысле этого выражения. Ботвиник был здесь первопроходцем – владение криптоспиком в сочетании с боевым НЛП считалось одной из главных причин его сокрушительного успеха в бизнесе. Другой причиной было то, что Ботвиник якобы имел чин полковника ФСБ (автор статьи выражал сомнение в достоверности этого слуха, зато был уверен, что Ботвиник держит чекистский общак, которым управляет через подконтрольную структуру в лондонском Сити).
«Непрофессионалу может показаться странным, что полониевый скандал и кавказский конфликт мало повлияли на все эти обстоятельства, – писал журнал, – на деле же финансовая интеграция элит является одним из тех скрытых балансиров, которые не дают миру скатиться в окончательный хаос: никакая ПРО не защитит от ржавой ядерной бомбы лучше, чем принятый порядок вещей».
Последние годы Ботвиник жил большей частью в Лондоне (видимо, у Интерпола не осталось претензий по поводу Жан-Клода Ван Дамма), но часто бывал и в Москве.
Статья была интересной, но слишком заумной: некоторые фразы казались Лене полной бессмыслицей, хотя состояли из понятных слов. Например, такое вот: «В современной России место идеологий заняли технологии, а это значит, что Ботвиник, стоявший у истока нового поколения техник нейролингвистического контроля, может быть с полным правом назван не только главным технологом всех идеологов, но и главным идеологом всех технологов...» Лена перечитала это место три раза, но все равно не поняла, о чем речь.
– Боевое НЛП, – повторила она шепотом и поглядела на румяные щеки Ботвиника.
Ей пришло в голову, что Кима, возможно, права насчет разговора с фотографией – ведь древние люди не зря рисовали на стенах пещер добычу, которую надеялись встретить на охоте. Если бы тогда выходили глянцевые журналы, то кроманьонцы, скорей всего, не мазюкали бы головешками по камню, а просто вырезали оттуда фотографии бизонов и мамонтов и тыкали в них копьями во время своих магических ритуалов... Так что вполне можно было попробовать поколдовать на фотку – только незаметно, чтобы не засмеяли подруги.
«Эй, Миша Ботвиник, – позвала Лена про себя. – Слышишь меня? Ты ведь знаешь, какие сейчас бабы пошли? Конечно, знаешь. Так вот, я не такая. Правда, не такая... Я... Я такая, что ты даже представить себе не можешь. Я сделаю для тебя самое лучшее, что только одно существо может сделать другому. Самое-самое лучшее. Слышишь меня? Клянусь!»
Машина затормозила, журнал дернулся в ее руках, и ей показалось, что Ботвиник чуть подмигнул ей левым глазом. Тут она почувствовала себя глупо, перелистнула сразу полжурнала и попала на секцию низкобюджетных женихов.
Их было человек по десять на каждой странице, и они, если честно, не вдохновляли – фотографии были паспортного формата, а под ними мелким шрифтом были набраны странные рекомендации, вроде: «Рапидшер Вербицкий, математик года по версии журнала „GQ“. Поглядев на Рапидшера, Лена тихонько вздохнула, закрыла журнал и побыстрее отложила его на пустое сиденье – чтобы не сбить установку.
* * *
Когда Лена смотрела немецкий фильм про последние дни Гитлера, ее больше всего поразило, до чего невзрачно выглядел вход в подземное убежище диктатора – даже непонятно было, стоило ли ради такого убожества пускаться на все эти хлопоты.Оказалось, что дорога на ее новое рабочее место проходит через такое же неприметное бетонное строение, похожее не то на бокс автобусной остановки, не то на вход в общественный туалет. К тому же этот вход находился на территории военной части, за забором с колючей проволокой, и вокруг стояли вооруженные солдаты.
Лифт, в который они попали после проверки документов, тоже не показался ей слишком элегантным: это была простая железная клетка с рифленым полом – правда, очень вместительная. А когда они спустились вниз (ехать пришлось долго), у нее окончательно испортилось настроение.
Все здесь было совсем как в фильме про Гитлера: низкие бетонные коридоры с проводами на стенах, железные двери, вентили, люки, холодные лампы дневного света. Правда, воздух был чистым и даже отдавал какой-то лесной свежестью.
Девушек привели в гримерную с несколькими металлическими шкафчиками и душевой и велели ждать.
Через несколько минут в помещение вошли дядя Петя и майор, который собирал подписки о неразглашении. Майор был все в той же камуфляжной форме, а дядя Петя – в веселой маечке с надписью:
– Это потому, – шепнула Кима, – что Хуго Босс разработал эсэсовскую форму.
– В самый раз для такого местечка, – прошептала Лена в ответ.
Майор рявкнул:
– Р-р-азговорчики!
Когда разговорчики стихли, дядя Петя сказал:
– Сегодня, девчат, просто ознакомительный день – клиентов не будет. Сейчас мы находимся в вашей гримерной. Здесь вы будете переодеваться. Потом по коридорчику, через металлодетектор будете проходить на рабочее место. Гримерная находится в технической зоне комплекса, здесь недалеко есть буфет, где вы всегда сможете подкрепиться. Теперь о специфике. Вы – кариатиды малахитового зала. Поэтому перед сменой будете натираться малахитовой мазью. Она совершенно безвредная – это такой тональный крем, разработанный специально для вас. И еще парики, вон они лежат. Парик можно надевать до инъекции, сзади оставлена специальная дырочка... Ну, чего ждем, маргаритки? Заголяемся и натираемся!
Лена уже давно приучила себя к мысли, что на пути к успеху ей придется часто раздеваться перед незнакомыми людьми. Поэтому процедура далась ей без труда. Правда, «малахитовая мазь» оказалась ужасной дрянью – по виду это было что-то вроде перламутрового шампуня зеленого цвета, который на коже превращался в тонкую блестящую пленку с узором, действительно похожим на полированный срез малахита.
– Натирайтесь тщательнее, – говорил дядя Петя. – Веки тоже, потому что стоять будете с закрытыми глазами.
– Кожа сквозь него дышит? – спросила Ася.
– Дышит, дышит, – ответил дядя Петя. – Ты, кстати, запомни – в следующий раз пелотка должна быть чисто выбрита.
Ася покраснела, но не сказала ничего.
Закончив натираться, Лена натянула на голову мочалистый парик, состоявший из зеленых дрэдов, собранных во что-то вроде прически фараона. Парик был большим и пышным, но очень легким и практически совсем не чувствовался на голове.
– А теперь на коленки, девчата, – сказал майор, и в его руке появился знакомый шприц-пистолет. – Поиграем в Катынь. Не бойтесь, хе-хе, это не больно.
Это действительно не было больно.
Инъекция оказалась похожа на прохладный фонтан, который вдруг включили у Лены в затылке на полную мощность (ей показалось, что она уже испытывала это ощущение раньше – то ли в детстве, то ли в каком-то сне). Фонтан ударил в мозг, омыл его холодной струей и унес все кипевшие там заботы и думы, которых Лена просто не замечала до тех пор, пока они не обнаружили себя своим исчезновением.
Это было странно. После укола ничего особенного не произошло. Просто стало понятно, что перед этим она пребывала в крайнем волнении, даже какой-то суетливой испуганной панике, у которой не было другой причины, кроме той, что это было ее обычное состояние. А как только эта внутренняя суета прошла и наступило спокойствие, кончилась и нервная трясучка тела, которой Лена тоже раньше не замечала. Все стало спокойно и очень просто.
Посмотрев на себя в зеркало, она оторопела.
Из блестящего прямоугольника на нее смотрела каменная баба. Это были первые слова, которые пришли ей в голову.
Конечно, никакого сходства с обветренными степными изваяниями не ощущалось – баба была из полированного малахита, а ее волосы казались высеченными из того же камня, только грубо. Живыми оставались только глаза. Лена попробовала прикрыть их и поглядела на себя сквозь ресницы. Теперь сходство со статуей стало полным.
Лена вытянула перед собой руку и поглядела на свои зеленые пальцы. Они были абсолютно незыблемы. Казалось, если тюкнуть по такому пальцу молотком, он отвалится, а остальные будут так же неподвижно вонзаться в воздух еще много тысяч лет.
* * *
«Малахитовый зал» оказался большой квадратной комнатой, отделанной малахитом и украшенной фресками на духовные темы. Дядя Петя объяснил, что это вольное подражание одному из залов Эрмитажа, где находилась когда-то приемная императрицы.В комнате не было никакой мебели, кроме огромного бубликоподобного дивана. В пустом центре этого бублика располагался выдвижной стол – круглая малахитовая плита на мощной телескопической ноге, уходящей в пол. Диван был затянут пестрым шелком; по нему было разбросано множество подушек разного цвета и формы, а на столе сверкали зелеными искрами хрусталь и стекло.
В каждом углу зала стояла малахитовая тумба-пьедестал. Наверху был упор для рук (кариатидам полагалось поддерживать потолок), высота которого регулировалась специальным механизмом, поэтому и маленькая Ася, и высокая Вера, залезая на свои тумбы, принимали одну и ту же позу – с поднятыми вверх руками, которые упирались в верхнюю малахитовую плиту под одинаковым углом. Локти при этом торчали вперед, открывая подмышки, и их надо было тщательно брить перед каждой сменой.
Стоять в такой позе целый день, не совершая никаких движений, не смог бы ни один нормальный человек – но после инъекции это было совсем просто. Тело казалось легкой стеклянной колбой, в которой горел невидимый огонек жизни. Лена знала, что внешний наблюдатель может заметить этот огонек только тогда, когда она открывает глаза. По инструкции это разрешалось делать только при разговоре с клиентом, но Лена уже поняла, что может незаметно следить за окружающим сквозь ресницы, и никто ничего не узнает.
Но следить было совершенно не за чем.
В первую рабочую смену в зал не пришло ни одного посетителя. Только из коридора за входом несколько раз долетели веселые пьяные голоса и смех. И еще один раз донесся запах кубинской сигары, напомнивший о дяде Пете.
За двое суток, проведенных на пьедестале, Лена успела изучить зал во всех подробностях.
На фресках были изображены длинноволосые левитирующие ангелы, одетые в одинаковые белые ризы с какими-то мистическими водяными знаками. Ангелы висели над кромкой облаков и словно прислушивались к чему-то тихому, взяв друг друга за руки. Религиозная тема, однако, вовсе не давила на сознание. Во-первых, ангелы были снисходительными – это делалось ясно по их улыбкам. Во-вторых, их глаза закрывали черные повязки. Такая же повязка на глазах была и у бородатого Бога-Отца, в животе которого размещалась неприметная дверь служебного входа, через которую Лена с подругами проходили на рабочее место. Бог-Отец воздевал руки, но со стороны казалось, что он по-свойски ими разводит, будто говоря: «Ребят, больше не просите, все, что мог, уже отдал».
Видимо, имелось в виду, что Бог – это все-таки не совсем то, что говорят простому человеку, и его не особо напрягают шалости элиты, которую он сам же и вознес на вершины могущества.
Было немного странно видеть облака в трехстах метрах под землей, но Лена понимала, что небо, где живут Бог и ангелы, – не физическое пространство: на этот счет, как известно, сильно прокололись еще Гагарин с Хрущевым.
Круглый стол каждые несколько часов с тихим жужжанием уходил под пол, и через минуту, заново накрытый, поднимался назад. На нем были крепкие напитки, вино, шампанское в ведерке со льдом, закуски и фрукты. И хоть за всю первую смену в комнату так никто и не вошел, стол съездил вниз-вверх восемь раз, и каждый раз закуски на нем менялись.
Лене казалось, что она простояла на тумбе совсем недолго. Она собиралась еще многое обдумать, поскольку голова работала как-то по-особому легко и точно, но тут дверь в животе Бога-Отца открылась, и в зал вошли четыре зеленые женские фигуры. Это была новая смена – оказалось, двое суток уже прошли.
* * *
Перед следующей сменой Ася спросила:– Ты его видела?
– Кого его? – не поняла Лена.
– Богомола.
Сначала Лена решила, что Ася говорит о фигуре молящегося ангела на входной двери – он находился как раз напротив служебной дверцы в Боге-Отце. И только потом вспомнила о насекомом, из которого делали «Мантис-Б».
– Нет, – ответила она. – Не видела. А где?
Ася пожала плечами.
– Не знаю. Внутри.
– Внутри себя?
– Наверно, – ответила Ася, посмотрев на нее загадочным взглядом. – А может, внутри богомола.
Лена подумала, что Ася валяет дурака.
Но в середине следующей смены случилось что-то крайне странное. Лене вдруг показалось, что ее руки не подняты вверх, а молитвенно сложены перед грудью.
Точнее, все было наоборот. Ощущение было таким, словно она очень долго, чуть ли не с самого начала времен, держала руки сложенными перед грудью, а потом ей померещилось, что они подняты вверх и уперты в каменную плиту. А затем она поняла, что то, что ей померещилось, и есть ее настоящее положение. Это было похоже на утреннее пробуждение, когда выясняется, что неубедительное развитие сна, только что казавшееся таким убогим и нелепым, и есть окончательная правда, и теперь придется вставать, одеваться и идти к людям за едой.
Лена решила, что задремала на рабочем месте – и испугалась, поскольку так можно было свалиться с тумбы. Но когда галлюцинация повторилась, она поняла – сон здесь ни при чем. Во второй раз она гораздо лучше отследила, что именно произошло.
Она находилась в двух местах одновременно. Одним местом был малахитовый зал. Другим – залитое ослепительным солнцем пространство, о котором трудно было сказать что-то определенное (оно дрожало, переливалось и походило на картинку калейдоскопа, растянутую на все триста шестьдесят градусов какой-то необычной оптикой). Впрочем, калейдоскоп по сравнению с тем, что видела Лена, показался бы скучным. Если окружающее и можно было с чем-то сравнить, то разве что с мультиками, которые рисует медиа-плейер «Виндоуз», прокручивая файлы mp3. Но, несмотря на свою крайнюю необычность, это пространство сразу же пришлось Лене по душе, потому что волны разноцветных огней, все время возникавшие в нем, каким-то образом переживались как счастье, которое постоянно меняло цвет и форму – но не переставало быть счастьем и совсем не надоедало.
Было две Лены. Одна стояла на малахитовой тумбе в углу пустого подземного зала, упираясь руками в каменный блок над головой. А другая находилась в потоке живого солнечного света и держала ладони сложенными перед грудью. Это были необычные ладони – со множеством маленьких острых пальцев, торчащих под прямым углом, словно гвозди из доски. Острия пальцев приятно покалывали ладони и рождали чувство уверенности в себе.