– Выпьем? – спросил Гриша. Андрей кивнул, и Гриша налил из графина три большие рюмки «Железнодорожной особой».
– За наш бизнес, – поднимая рюмку, сказал Иван.
– Точно, – сказал Гриша и подмигнул Андрею. – Что это такое – бизнес, догадываешься?
– Догадываюсь примерно, – сказал Андрей, чокаясь. – По звучанию. «Бить», «пизда» и «без нас». А вообще я последнее время много всяких слов слышу. Бизнес, гностицизм, ваучер, копрофагия.
– Кончай интеллектом давить, – сказал Гриша, – пей лучше.
– Да, Григорий, – сказал Иван, выпив и выдохнув, – совсем забыл. Слушай. Предлагают большую партию туалетной бумаги с Саддамом Хусейном. Она после войны осталась, а спрос упал. Очень дешево. Сколько она у вас может стоить?
– Стоить-то она может много, – сказал Гриша. – Но я тебе, Иван, могу сразу сказать, что заниматься этим нет мазы. Реальный рынок для туалетной бумаги очень маленький – только СВ. Из-за этого даже браться не стоит.
– А общие и плацкарта? – спросил Иван.
– В сидячих она вообще никогда не шла, а сейчас из-за инфляции плацкарта тоже на газеты переходит.
– Ну хорошо, – сказал Иван, – с плацкартой понятно. А купе? Ведь там тоже…
– Пока да, – ответил Гриша. – Но нам это без разницы. Никто новый, я тебе отвечаю, туда не втиснется.
– Почему? – спросил Иван. – А если ты дешевле продавать будешь?
– Да как же я смогу, Ваня? Ты бы «Файненшл таймс» пореже читал. Если я хоть один рулон дешевле продам, меня в окно живьем выбросят. Я говорю, мазы нет.
– Но нельзя же всю жизнь сигаретами и пивом заниматься, – закуривая, сказал Иван. – Надо на что-то крупнее переходить. Ты насчет алюминия выяснил?
– Да, – ответил Гриша. – Это, кажется, реально.
– Какая схема? – спросил Иван.
– Валюта-рубли-валюта-валюта-валюта, – сказал Гриша.
Иван на секунду сощурил веки, словно смотрел на что-то далекое и ослепительное.
– Ага, – сказал он, вынул из кармана маленький калькулятор и погрузился в вычисления.
– Это как? – тихо спросил Гришу Андрей. – Что за схема?
– Как, как. Платишь старшему проводнику, а он чайные ложки списывает. Это человек серьезный – берет только валютой. Условие такое – ложки надо переломать, потому что целые за погрантамбур не пропустят. И вообще, с ними проблемы могут быть. Стало быть, нужны ломщики. Берут они рублями, примерно десять процентов от того, что возьмет старший проводник. Эта часть называется валюта-рубли. И еще три раза надо валюту платить – в штабном вагоне, на погрантамбуре и рэкету.
– А как он считает? – прошептал Андрей, кивая на Ивана. – Откуда он знает, сколько кому надо платить?
– Так курс же печатают каждый день, – сказал Гриша. – Покупки и продажи. Ты вообще где живешь, а? У меня такое чувство, что ты из реального мира давно куда-то выпал. Тусуешься все с этим Ханом – это, кстати, кличка у него или имя?
– Имя, – сказал Андрей. – А кличка у него, если тебе интересно, Стоп-кран.
– Что это такое?
– Это такая штука на титане, – сказал Андрей, – чтобы пар выходил. Он раньше на титане работал, воду кипятил.
– Господи, – сказал Гриша, – на титане. Ты бы еще с официантом подружился.
Иван поднял голову.
– Нормально, – сказал он. – Будем делать. А как по латуни?
– Тяжелее, – ответил Гриша. – В принципе схема та же, но только все подстаканники на номерном учете. На каждый нужен отдельный акт по списанию. Это надо заместителю бригадира платить, а у меня на него прямого выхода нет. Я с одним его секретарем говорил, но он осторожный очень. Как про подстаканники услышал, сразу с базара съехал.
– По понятиям его провел? – спросил Иван.
– Нет пока. Он, похоже, ботаник.
– Ну хорошо, – сказал Иван. – С ложками начинай прямо завтра, а насчет латуни потом решим.
Он встал, вежливо попрощался и пошел к выходу. Гриша проводил его взглядом и повернулся к Андрею.
– Я у него в гостях был недавно, – сказал он. – Представляешь, в вагоне только три купе, и в каждом отдельная ванна. Уровень жизни, конечно…
– А что это такое, – спросил Андрей, – уровень жизни?
– Брось, Андрей, – поморщившись, сказал Гриша. – Чего я не люблю, так это когда ты дураком прикидываешься. Давай лучше накатим.
– Давай. Слушай, скажи мне, только честно, – тебе подстаканниками не страшно заниматься?
Гриша открыл было рот, чтобы ответить, но вдруг задумался и даже полуприкрыл глаза. Его лицо на несколько секунд стало неподвижным и мертвым – только кудрявые волосы шевелились в струе влетающего в открытое окно воздуха.
– Нет, не страшно, – сказал он наконец. – А чернуху, Андрюша, я от себя гоню.
7
– Хан, – сказал Андрей, – все-таки объясни мне. Как ты мог что-то узнать от тех, кого ты никогда не видел?
– Чтобы узнать что-то от человека, не обязательно его видеть. Можно получить от него письмо.
– Ты что, получил такое письмо?
Хан кивнул.
– Ты можешь мне его показать? – спросил Андрей.
– Могу, – сказал Хан. – Но это надо долго идти.
С каждым вагоном на восток коридоры плацкарты становились все запущеннее, а занавески, отделявшие набитые людьми отсеки от прохода, – все грязнее и грязнее. В этих местах было небезопасно даже утром. Иногда приходилось перешагивать через пьяных или уступать дорогу тем из них, кто еще не успел упасть и заснуть. Потом начались общие вагоны – как ни странно, воздух в них был чище, а пассажиры, попадавшиеся навстречу, – как-то опрятнее. Мужики здесь ходили в тренировочной затрапезе, а женщины – в застиранных бледных сарафанах; сиденья были отгорожены друг от друга самодельными ширмами, а на газетах, расстеленных прямо на полу, лежали карты, яичная скорлупа и нарезанное сало. В одном вагоне сразу в трех местах пели под гитару – и, кажется, одну и ту же песню, гребенщиковский «Поезд в огне», но разные части: одна компания начинала, другая уже заканчивала, а третья пьяно пережевывала припев, только как-то неправильно – пели «этот поезд в огне, и нам некуда больше жить» вместо «некуда больше бежать».
– Кстати, насчет писем, – сказал Хан, подныривая под очередную веревку с бельем. – Ты и сам много раз их получал. Можно даже сказать, что ты их получаешь каждый день. И все остальные тоже.
– Не понимаю, о чем ты, – сказал Андрей. – Лично я никаких писем не получал.
– Ты когда-нибудь думал, почему наш поезд называется «Желтая стрела»?
– Нет, – ответил Андрей. – Я тебе, знаешь ли, поверил на слово.
– Подумай.
Голоса за разноцветными занавесками постепенно изменялись, стал заметен южный акцент. После тюремного вагона, где мимо запертых дверей ходил вооруженный проводник в ватнике и фуражке, начались полупомойки-полутаборы в невероятно переполненных общих вагонах, кишащих грязными цыганскими детьми, а потом пошли пустые вагоны – говорили, что раньше и в них кто-то ехал, но теперь там остались только голые лавки, изрезанные перочинными ножами, и стены с дырами от пуль и следами огня. Половина стекол в них была перебита, из дыр бил холодный ветер, а полы были завалены мусором – старой обувью, газетами и осколками бутылок. Андрей хотел уже спросить, долго ли еще идти, когда Хан обернулся.
– Почти пришли, – сказал он, – следующий тамбур. Так почему наш поезд так называется?
– Не знаю, – сказал Андрей. – Наверно, это что-то мифологическое. Может быть, ночью, когда все его окна горят, он со стороны похож на летящую стрелу. Но тогда должен быть кто-то, кто увидел его со стороны, а потом вернулся в поезд.
– Он похож на стрелу не только со стороны.
Они вышли в тамбур. Хан шагнул влево и молча открыл дверку, за которой зиял черный зев ржавой печки и изгибалась труба с манометром, на котором висела окостеневшая сухая тряпка. В последних вагонах перед границей уже давно не было горячей воды, а эту печку, было похоже, не топили лет десять, с самого начала Перецепки.
– В углу, – сказал Хан, – на стене. Зажги спичку.
Андрей втиснулся в темное узкое пространство и зажег спичку. На стене была выцарапанная на краске надпись, очень старая и еле заметная. Это были несколько предложений, написанных крупными печатными буквами, столбиком, словно стихи:
ТОТ, КТО ОТБРОСИЛ МИР,
СРАВНИЛ ЕГО С ЖЕЛТОЙ ПЫЛЬЮ.
ТВОЕ ТЕЛО ПОДОБНО РАНЕ,
А САМ ТЫ ПОДОБЕН СУМАСШЕДШЕМУ.
ВЕСЬ ЭТОТ МИР —
ПОПАВШАЯ В ТЕБЯ ЖЕЛТАЯ СТРЕЛА.
ЖЕЛТАЯ СТРЕЛА, ПОЕЗД, НА КОТОРОМ
ТЫ ЕДЕШЬ К РАЗРУШЕННОМУ МОСТУ.
– Кто это написал? – спросил Андрей.
– Откуда я знаю, – сказал Хан.
– Но ты хотя бы догадываешься?
– Нет, – сказал Хан. – Да это и не важно. Я же говорю, писем вокруг полно – было бы кому прочесть. Например, слово «Земля». Это письмо с таким же смыслом.
– Почему?
– Подумай. Представь себе, что ты стоишь у окна и смотришь наружу. Дома, огороды, скелеты, столбы – ну, короче, как интеллигенты говорят, культара.
– Культура, – поправил Андрей.
– Да. А большая часть этой культуры состоит из покойников вперемешку с бутылками и постельным бельем. В несколько слоев, и трава сверху. Это тоже называется «земля». То, в чем гниют кости, и мир, в котором мы, так сказать, живем, называются одним и тем же словом. Мы все жители Земли. Существа из загробного мира, понимаешь?
– Понимаю, – сказал Андрей. – Как не понять. Слушай, а ты когда-нибудь думал, откуда мы едем? Откуда идет этот поезд?
– Нет, – сказал Хан. – Мне это не особо интересно. Мне интересно узнать, как с него сойти. Ты у проводников спроси. Они тебе объяснят, откуда он идет.
– Да, – задумчиво сказал Андрей, – они объяснят, это точно.
– Идем назад?
– Я здесь постою немного. Догоню тебя минут через пять.
Когда Хан вышел, Андрей повернулся к окну. В этих местах он был первый раз. Странно, но из-за того, что вокруг не было людей, ему в голову приходили необычные мысли, которые никогда не посещали его где-нибудь в ресторане, хотя все необходимое для их появления было и там.
То, что он видел в окне, когда смотрел назад, – участок насыпи, украшенный каким-нибудь уносящимся в прошлое кустом или деревом, – был точкой, где он находился секунду назад, и если бы вагон, в котором он ехал, был последним, то там осталась бы только пустота и покачивающиеся ветки по бокам от рельсов.
«Если бы все то, что существовало миг назад, не исчезало, – думал он, – то наш поезд и мы сами выглядели бы не так, как мы выглядим. Мы были бы размазаны в воздухе над шпалами. Мы были бы чем-то вроде переплетающихся друг с другом змей, а вокруг этих змей тянулись бы бесконечные ленты пластмассы, стекла и железа. Но все исчезает. Каждая прошлая секунда со всем тем, что в ней было, исчезает, и ни один человек не знает, каким он будет в следующую. И будет ли вообще. И не надоест ли Господу Богу создавать одну за другой эти секунды со всем тем, что они содержат. Ведь никто, абсолютно никто не может дать гарантии, что следующая секунда наступит. А тот миг, в котором мы действительно живем, так короток, что мы даже не в состоянии успеть ухватить его и способны только вспоминать прошлый. Но что тогда существует на самом деле и кто такие мы сами?»
Андрей увидел в стекле свое прозрачное отражение и попытался представить себе, как оно исчезает, а на его месте появляется другое, и так без конца.
«Я хочу сойти с этого поезда живым. Я знаю, что это невозможно, но я этого хочу, потому что хотеть чего-нибудь другого просто сумасшествие. И я знаю, что эта фраза – «я хочу сойти с поезда живым» – имеет смысл, хотя слова, из которых она состоит, смысла не имеют. Я даже не знаю, кто такой я сам. Кто тогда будет выбираться отсюда? И куда?»
Он снова поглядел в окно. Уже почти стемнело. По краям пути иногда возникали белые километровые столбики, отчетливо видные в сумраке и похожие на маленьких каменных часовых.
6
Андрей развернул свежий «Путь» на центральном развороте, где была рубрика «Рельсы и шпалы», в которой обычно печатали самые интересные статьи. Через всю верхнюю часть листа шла жирная надпись:
* * *
Устроившись поудобнее, он перегнул газету вдвое и погрузился в чтение:
«Стук колес, сопровождающий каждого из нас с момента рождения до смерти, – это, конечно, самый привычный для нас звук. Ученые подсчитали, что в языках различных народов имеется примерно двадцать тысяч его имитаций, из которых около восемнадцати тысяч относится к мертвым языкам; большинство из этих забытых звукосочетаний даже невозможно воспроизвести по сохранившимся скудным, а часто и нерасшифрованным записям. Это, как сказал бы Поль Саймон, songs, that voices never share. Но и существующие ныне подражания, имеющиеся в каждом языке, конечно, достаточно разнообразны и интересны – некоторые антропологи даже рассматривают их на уровне метаязыка, как своего рода культурные пароли, по которым люди узнают своих соседей по вагону. Самым длинным оказалось выражение, используемое пигмеями с плато Каннабис в Центральной Африке, – оно звучит так:
«У-ку-лэ-лэ-у-ку-ла-ла-о-бэ-о-бэ-о-ба-о-ба».
Самым коротким звукоподражанием является взрывное «п», которым пользуются жители верховьев Амазонки. А вот как стучат колеса в разных странах мира:
В Америке – «джинджерэл-джинджерэл».
В странах Прибалтики – «па-дуба-дам».
В Польше – «пан-пан».
В Бенгалии – «чуг-чунг».
В Тибете – «дзог-чен».
Во Франции – «клико-клико».
В тюркоязычных республиках Средней Азии – «бир-сум», «бир-сом» и «бир-манат».
В Иране – «авдаль-халлаж».
В Ираке – «джалал-идди».
В Монголии – «улан-далай». (Интересно, что во Внутренней Монголии колеса стучат совсем иначе – «унгер-хан-хан».)
В Афганистане – «накшбанди-накшбанди».
В Персии – «карнак-зебуб».
На Украине – «тpix-тарарух».
В Германии – «вриль-шрапп».
В Японии – «додеска-дзен».
У аборигенов Австралии – «тулуп».
У горских народов Кавказа и, что характерно, у басков – «дарлан-бичесын».
В Северной Корее – «улду-чу-чхе».
В Южной Корее – «дулду-кван-ум».
В Мексике (особенно у индейцев уичотль) – «тональ-нагваль».
В Якутии – «тыдын-тыгыдын».
В Северном Китае – «цао-цао-тан-тиен».
В Южном Китае – «дэ-и-чань-чань».
В Индии – «бхай-гхош».
В Грузии – «коба-цап».
В Израиле – «таки-бац-бубер-бум».
В Англии – «клик-о-клик» (в Шотландии – «глюк-о-клок».)
В Ирландии – «бла-бла-бла».
В Аргентине…»
Андрей перевел взгляд в самый низ страницы, где длинные столбцы перечислений заканчивались коротким заключительным абзацем:
«Но, конечно, красивее, задушевнее и нежнее всего колеса стучат в России – «там-там». Так и кажется, что их стук указывает в какую-то светлую зоревую даль – там она, там, ненаглядная…»
В дверь постучали, и Андрей рефлекторно схватился за рукоять замка, чуть не свалившись с унитаза.
– Скоро ты там? – спросил голос в коридоре.
– Сейчас, – сказал Андрей и смял газету в неровный ком.
«Там-там, – стучали колеса под мокрым заплеванным полом, – там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, там-там, там-там…»
В соседнем вагоне была пробка – там шли похороны. Мимо пропускали, но толпа двигалась очень медленно, подолгу застывая на месте.
– Бадасов умер, – сказал рядом чей-то голос.
Перед Андреем стояла неспокойная девочка с огромными грязными бантами в волосах. Стуча кулаком в стекло, она глядела в окно, иногда поворачиваясь к стоящей рядом матери, одетой в турецкий спортивный костюм.
– Мама, – спросила вдруг она, – а что там?
– Где там? – спросила мама.
– Там, – сказала девочка и ткнула кулаком в окно.
– Там-там, – с ясной улыбкой сказала мама.
– А кто там живет?
– Там животные, – сказала мама.
– А еще кто там?
– Еще там боги и духи, – сказала мама, – но их там никто не видел.
– А люди там не живут? – спросила девочка.
– Нет, – ответила мама, – люди там не живут. Люди там едут в поезде.
– А где лучше, – спросила девочка, – в поезде или там?
– Не знаю, – сказала мама, – там я не была.
– Я хочу туда, – сказала девочка и постучала пальцем по стеклу окна.
– Подожди, – горько вздохнула мать, – еще попадешь. Пьяные проводники наконец управились с подстаканником, труп шмякнулся о землю, подпрыгнул и покатился вниз по откосу. Вслед полетели подушка, полотенце, два красных венка и мраморное пресс-папье – покойный, судя по всему, был человек заметный. – Я хочу туда-а, – пропела девочка на несуществующий мотив, – там-там, там-там…
Мать дернула ее за руку, приложила палец к губам и, сделав страшные глаза, кивнула на толпу скорбящих. Заметив, что Андрей смотрит на девочку, она подняла на него глаза и чуть выгнула брови, как бы приглашая на вершину годов, прожитых неким абстрактным Вахтангом Кикабидзе, чтобы снисходительно улыбнуться оттуда трогательной детской наивности.
– Чего это вы на меня так смотрите, – сказал женщине Андрей, – я, может, тоже туда хочу.
– Это что, – спросила женщина, – в снежные люди, что ли?
Андрей вспомнил цепочку следов на снегу за окном, которую год назад видел из окна ресторана, – это явно были отпечатки ботинок, несколько десятков метров тянувшиеся вдоль пути, а затем совершенно неожиданно прервавшиеся, словно тот, кто их оставил, растворился в воздухе.
5
Над столом горела лампа, и Петр Сергеевич пил свой вечерний чай. Он подносил к губам аккуратно обмотанный вафельным полотенцем стакан, дул в него и громко чмокал губами. Чай он всегда пил с легким отвращением, словно целовался с женщиной, которую уже давно не любит, но не хочет обидеть невниманием.
– Судить их надо, – вдруг сказал он. – Судить надо этих сволочей, вот что я тебе скажу.
– Кого? – спросил Андрей. Он лежал на своем, месте, заложив руки за голову, и глядел в потолок, по которому ползла какая-то живая черная точка.
– Всех, – сказал Петр Сергеевич и почему-то перешел на шепот. – Весь штабной вагон начиная с бригадира. Ты посмотри, что делается. Ложек уже нет, привыкли. Ладно. А теперь подстаканники. Где подстаканники, а? Скажи мне, где подстаканники?
– Украли, надо думать, – сказал Андрей.
– А воры кто? – вскричал Петр Сергеевич тоном Чацкого, устраивающего очередное разоблачение в тамбуре вагона Фамусовых. – Да и не просто воры уже. Это раньше воровали. А теперь – знаешь, как это называется? Родиной торгуют, вот что.
– Да бросьте вы, – сказал Андрей. – Вы же не в подстаканнике родились. И не в ложке.
– Не в ложке. Да ты что думаешь, мне ложек твоих жалко? Мне девочек жалко, чистых наших девочек, ласточек этих синеглазых, которые в плацкарте себя всякой мрази продают, понял?
Андрей промолчал.
– Воруют нагло, – сказал Петр Сергеевич, успокаиваясь. – Ничего не боятся. Власть потому что ихняя.
– Такого, чтоб не воровали, тут никогда не было, – сказал Андрей. – Нынешние хоть в окна живыми никого не кидают.
В запертую дверь купе сильно постучали.
– Кто там? – спросил Андрей.
– Андрей, это я, – крикнул голос из-за двери. – Открой быстрее!
Голос был Гришин. Андрей вскочил на ноги, открыл дверь, и Гриша, скользнув внутрь, сразу же запер ее за собой. Его лицо было в крови, а пиджак испачкан в нескольких местах. Андрей заметил, что на его лацкане уже нет крылатой эмблемы МПС, а на ее месте зияет рваная дыра.
– Что случилось? – спросил он, усаживая Гришу на диван.
– Напали, – сказал Гриша. – Иду я, значит, из ресторана, один. Уже почти до дома дошел, и тут – представляешь? В переходе между вагонами. Четверо их было. Двое спереди и двое сзади. А у одного, сука, ложка заточенная.
– Много отняли-то?
– Много, – сказал он, – не спрашивай. Сегодня с Иваном расчет был – все забрали. Козлы. Ботаники.
Андрей намочил из графина вафельное полотенце и протянул его Грише.
– Что, – спросил он, – не заплатил вовремя?
– Да при чем тут это, – сказал тот, прикладывая полотенце к скуле. – Это урла какая-то залетная. Не знают, на кого наехали. Ну да я завтра всех тут на уши поставлю.
– Может быть, навел кто-нибудь?
– Ты что, – сказал Гриша. – Кроме Ивана, никто про это и не знал. А ему это незачем. Я же тебе говорю, просто урла.
Петр Сергеевич, до этого деликатно прятавший лицо за газетой, высунулся и сказал:
– Вот так, Андрей. Вот так. Говоришь, нынешние из окон не кидают? А надо кидать. Вот именно как раньше делали – руки-ноги вязать и головой вниз на шпалы. Публично. Тогда и чай будет сладкий, и вежливость в коридоре. И друга твоего никто тронуть не посмеет.
– А вы не боитесь, что вас самого выкинут? – спросил Андрей.
– Меня-то за что? Я всю жизнь честно работал. Ты пройди по купейным вагонам – половина дверей вот этими руками поставлена. Я при всякой власти нужен.
– Двери? – оживился Гриша. – Простите, вас как звать? Петр Сергеевич, очень приятно. А я Григорий Струпин, директор совместного предприятия «Голубой вагон».
Петр Сергеевич пожал протянутую ему руку, улыбнулся и поправил воротник.
– Извините за мой внешний вид, – сказал Гриша, широко улыбаясь разбитым ртом и косясь на свой изуродованный лацкан, – так обстоятельства сложились. Мне как раз нужна небольшая консультация насчет дверей. Понятно, не бесплатная – потом по договору проведем.
– Ну, если смогу, – проговорил Петр Сергеевич.
– Скажите, а замки на дверях действительно из никеля?
– Нет, – сказал Петр Сергеевич, – понимаете ли, никелевое только покрытие. А сами замки…
– Слышь, Гриша, – сказал Андрей. – Вы тут поговорите пока, а я по коридору пройдусь. Посмотрю на всякий случай, ждет тебя кто-нибудь или нет.
Он закрыл за собой дверь. Коридор был безлюден. Андрей дошел до его конца и выглянул в тамбур – там никого не оказалось. С другой стороны вагона было то же самое. Он вернулся к двери в свое купе и услышал за ней оживленный голос Гриши и уклончивое хмыканье Петра Сергеевича. Несколько секунд постояв у порога, он пошел по вагону дальше, остановился у плексигласового кармана на стене и вытащил из него неизвестную брошюру. На обложке была фотография автора, усатого мужчины, похожего на сильно похудевшего, поумневшего и протрезвевшего Ницше, а называлась брошюра «Путеводитель по железным дорогам Индии». В ней не хватало примерно половины страниц, вырванных с мясом со скрепок. Андрей остановился на освещенной площадке перед тамбуром, поставил ногу на треугольную крышку мусорного бака, прислонился плечом к окну и стал читать тот лист, которому предстояло покинуть книгу следующим:
«советовал мне преподобный Шри Бававсенаху, я задал себе этот вопрос. Ответ пришел почти сразу – сколько я себя помню, больше всего в жизни я люблю подолгу стоять у открытого окна в коридоре, поставив ногу на треугольную крышку мусорного бака, высунув наружу локти и глядя на несущуюся мимо стену джунглей. Иногда приходится прижиматься плечом к стеклу, пропуская идущих в тамбур, и тогда я вспоминаю, что стою у окна мчащегося по Индии вагона, а все остальное время даже не очень понятно, что происходит и с кем. Не замечали ли вы, дорогой читатель, что, когда долго глядишь на мир и забываешь о себе, остается только то, что видишь: невысокий склон в густых зарослях конопли (которую, стоит поезду замедлить ход, рвут специальными палками из соседних окон), оплетенная лианами цепь пальм, отделяющая железную дорогу от остального мира, изредка река или мост в колониальном стиле или защищенная стальной рукой шлагбаума пустая дорога. Куда в это время деваюсь я? И куда деваются эти деревья и шлагбаумы в то время, когда на них никто не смотрит?
Да какая мне разница.