– Кто они? – прошипела Нина, когда трио двинулось по мостовой через улицу ко входу в магазин.
Лиззи, обрадованная тем, что Нина, годами собиравшая вырезки из местных газет, посвященные родственникам, не узнала их, промолчала.
Роуз и Нина из любопытства сделали несколько шагов к «Брауну и Маффу», а Лиззи тем временем отступила назад и слегка опустила широкие поля своей лучшей шляпы, чтобы они прикрывали лицо. Ни к чему, чтобы племянники увидели ее, хотя вряд ли они ее узнали бы. На всякий случай стоит поостеречься.
Ее охватило сожаление. Она бы предпочла быть в добрых отношениях с ними. В свои девятнадцать лет Уильям в точности напоминал Уолтера в этом возрасте, вплоть до некоторой неловкости и неуверенности в себе. Зато его младшему брату подобная неловкость совершенно не свойственна. Лиззи это показалось немного забавным, несмотря на все ее смущение. С чего это у Гарри столь самоуверенный вид? Это так заметно, что даже кажется вульгарным. Что касается скромно одетой Лотти… Лиззи умела составить представление о характере человека по, казалось бы, незначительной мелочи, а сейчас она хорошо разглядела упрямо вздернутый подбородок Лотти. Любопытно, каким образом ее запуганный брат ухитряется держать в руках двух своих младших отпрысков?
Роуз подошла уже совсем близко к дверям в магазин и попробовала перехватить поудобнее свой громоздкий пакет. Чего дожидаются Нина и мать? Чего ради пропускать других вперед себя только потому, что они приехали на большом автомобиле? Что, если они тоже хотят попасть в кафе у «Брауна и Маффа», а там всего один свободный столик?
Роуз шагнула вперед, намереваясь войти раньше девицы с волосами какого-то мышиного цвета. Девица, удивленная, не успела вовремя остановиться. Произошло неизбежное столкновение, и сверток с драгоценной новой папкой для рисунков выпал у Роуз из рук.
Как в тумане она услышала досадливое восклицание Нины, потом довольно резкий ответ незнакомки, а потом сочувственный вопрос старшего молодого человека:
– С тобой все в порядке, сестренка?
Не обращая на них внимания, Роуз нагнулась поднять свой сверток, но младший из молодых людей опередил ее.
– Вот он, – сказал он с легкой улыбкой, и они посмотрели друг на друга, еще не распрямившись. – Сверток немного помялся, но я уверен, что внутри все цело и не испачкалось.
Прядь темных, почти черных волос упала ему на лоб, и юноша казался сейчас очень славным, ничуть не похожим на заносчивого типа, который недавно вышел из невероятно дорогого автомобиля.
В эту минуту до них донесся нетерпеливый оклик девицы:
– Идем же, Гарри!
Без всякой видимой причины Роуз улыбнулась Гарри. Его сестра обращалась к нему в том же тоне, в каком к Роуз нередко обращалась Нина.
– По крайней мере вы не пострадали, – сказал он, и глаза их, полные веселой насмешки, встретились, словно глаза соучастников. – Может, стоит развернуть пакет и проверить, не пострадала ли папка?
Он выпрямился, а Роуз, вдруг сообразив, что пешеходы, остановившиеся поглазеть на автомобиль, вот уже несколько минут пялятся на них, тоже распрямила спину и поспешила сказать:
– В этом нет необходимости. Я уверена, что все в порядке.
Старший молодой человек и девушка уже исчезли в элегантном интерьере магазина, а Нина решительно устремилась к Роуз. Гарри одарил Роуз последней, обезоруживающей улыбкой и последовал за своими спутниками.
– Так! – заговорила Нина с чувством глубокого негодования по поводу глупого поведения Роуз; впрочем, к негодованию примешивалась немалая доля зависти и разочарования, поскольку ей самой не удалось перемолвиться хоть словом с самым красивым, самым изысканным молодым человеком из всех, кого ей до сих пор приходилось встречать. – Ты поистине превзошла самое себя, Роуз! Так грубо налететь на людей! Что они должны были подумать о тебе?
Нина огляделась, ища глазами мать, и, когда Лиззи подошла к ним, обратилась к ней:
– Мама, ты не считаешь, что мы должны догнать их и попросить извинения за поведение Роуз? В конце концов, с его стороны было очень любезно поднять пакет, и он был… был…
Нина запнулась в полной растерянности. Не могла же она сказать матери, что он был самым красивым молодым человеком, какого она видела в жизни.
– …был очень заботлив, – закончила она еле слышно.
Лиззи, точно угадав чувства шестнадцатилетней дочери, ответила сухо:
– Я не считаю, что это необходимо, Нина. И полагаю, нам не следует пить чай у «Брауна и Маффа». Сейчас там полным-полно жен владельцев фабрик и их служащих. Лучше зайдем на рынок, я там, кстати, куплю на лотке ниток для шитья.
Разочарование Нины было столь велико, что она лишилась дара речи. Роуз, ни о чем не догадываясь, весело сказала, когда они подошли к началу круто поднимающейся вверх Айвгейт:
– Какой славный молодой человек, правда? Его зовут Гарри, так же, как одного из наших кузенов…
Нина остановилась как вкопанная, кровь отлила у нее от лица. Она вспомнила фотографии, напечатанные в «Йоркшир обсервер» года два назад, когда Риммингтоны вернулись из поездки в Италию. Кузены здорово повзрослели с тех пор, а Гарри стал намного красивее, и потому она не сообразила сразу, кто они такие. Но теперь-то все стало ясно. Доказательством служит хотя бы их примерный возраст. Уильяму девятнадцать или двадцать, Гарри восемнадцать, как Ноуэлу, а Лотти пятнадцать, она на год старше Роуз.
– Это были они! – хрипло выговорила она с таким видом, словно вот-вот упадет в обморок. – Наши родственники! – Нина устремила страдальческий взор на мать. – И ты их сразу узнала, ма, верно? Вот почему ты отошла в сторону, когда все уставились на них и на их автомобиль. Вот почему мы идем сейчас на рынок, а не сидим в кафе у «Брауна и Маффа».
Понимая, что Нина готова устроить на улице сцену похлеще той, что уже устроила Роуз, Лиззи неохотно признала:
– Да, это ваши двоюродные братья и сестра, я уверена, но не могли же мы представиться им прямо на улице, не так ли? И какой в этом смысл? Им с детства внушали, что они не должны с нами общаться ни при каких обстоятельствах, и, если бы мы назвали себя, это поставило бы в неловкое положение не только их, но и нас.
– Значит, этот молодой человек и был кузен Гарри? – спросила Роуз, широко раскрыв глаза. – Он очень мил! – Тут она вспомнила, как вскрикнула кузина Лотти, когда они столкнулись, и сочла нужным великодушно добавить: – Я уверена, что кузен Уильям и кузина Лотти тоже очень славные.
– Да уймись же ты, Роуз! – В голосе у Нины дрожали слезы. – Ты как малый ребенок, ничего не понимаешь!
– Не знаю, понимает ли Роуз, но я отлично понимаю, что не намерена торчать посреди Айвгейт, пока вы тут устраиваете спектакль для окружающих, – сказала Лиззи, у которой определенно сдали нервы. – Или мы сейчас же идем к рынку, или я просто уведу вас домой.
Она повернулась и быстро зашагала вверх по крутой улице. Слезы жгли Нине глаза. Как могла мать упустить такую возможность? Неужели она не понимает, что, познакомься они с родственниками прямо здесь, они бы сейчас сидели вместе с ними в кафе у «Брауна и Маффа» и пили чай? А потом могли бы покататься в шикарном автомобиле дедушки Риммингтона.
– Идем, Нина, – сказала Роуз, все еще зачарованная открытием, что молодой человек, с которым у нее возникло мгновенное взаимопонимание, оказался ее кузеном Гарри.
Отец был, безусловно, прав, когда говорил, что Рим-мингтоны – люди действия. Очень легко было представить кузена Гарри в военной форме и верхом на коне, или прокладывающим дорогу сквозь неизведанные джунгли, или поднимающимся на еще никем не покоренные бы меня. Но он вряд ли мог просить детей не рассказывать деду об этой встрече.
Лоренс в ответ только хмыкнул. Он до сих пор не мог уразуметь, почему Уолтер не воспротивился отцу много лет назад. Поступи он так, не потерял бы любимую девушку, на которой хотел жениться, и сохранил бы добрые отношения с сестрой. Помолчав, он заметил:
– Что касается твоего Уолтера, можно сказать одно: нет на свете людей более странных, чем родственники.
Лоренс ощутил благодарность судьбе за то, что никто из его собственных детей не унаследовал дядюшкину бесхребетность. Он крепче прижал к себе жену и коснулся губами ее волос.
– Пора спать, любовь моя. Я себя не слишком хорошо чувствую в эту погоду.
– Ужасная жара, – отозвалась Лиззи, размышляя, стоит ли рассказывать мужу об очевидной и мгновенной влюбленности Нины в Гарри. Она прогнала от себя эту мысль: беспокойный вопрос о быстро расцветающей женственности Нины может подождать до следующего дня. Она закрыла глаза, думая о том, как отнесся бы Гарри к тому открытию, что Роуз его двоюродная сестра. И как отнеслись бы к этому Уильям и Лотти. – Спокойной ночи, благослови тебя Бог, – сказала она Лоренсу, опечаленная тем, что ее дети и дети брата были лишены радости расти вместе, как любящие друзья.
– Он был очень вежливый… и, как тебе сказать… чем-то похожий на пирата, – сказала Роуз на следующее утро за завтраком в ответ на вопрос Ноуэла о Гарри. – Я не очень хорошо рассмотрела Уильяма и Лотти, горные вершины. Кузен Уильям произвел на нее совсем другое впечатление. Возможно, папа был не вполне прав и у кузена Уильяма натура артистическая и мечтательная, может, он чем-то похож на Ноуэла.
– Идем, – повторила она, так как они уже сильно отстали от Лиззи. – Не хочется возвращаться домой, даже не выпив чаю с бисквитами.
Нина так крепко сжала кулаки, что разошлись швы на ее коротких летних перчатках.
– Подумаешь, бисквиты! Радость для всякой деревенщины! – со злостью отозвалась она, употребив выражение, которое ей казалось самым уничижительным из всех известных бранных слов. – Неужели ты не понимаешь, что если мы знаем теперь, кто они такие, то они не знают, кто мы?
Роуз удивленно подняла брови.
– Но они узнают когда-нибудь, Нина, – возразила она с полной уверенностью. – И тогда кузен Гарри вспомнит, как он поднял мой пакет. Подожди немного и сама убедишься.
– Только представить, чем обернулось бы дело, если бы Уолтер был с ними, – задумчиво проговорил Лоренс, когда они с Лиззи уже устроились на ночь в своей удобной и мягкой кровати с медным изголовьем. – Я знаю, что он никогда не нарушал запрет отца, но в данных обстоятельствах, несомненно удивленный, он, может, и признал бы тебя.
– Не уверена, – сказала Лиззи, лежа в ласковых объятиях мужа; на ней была вышитая по вороту девственно белая, как у юной девушки, ночная рубашка. – Если бы он был один, без детей, он, само собой, узнал потому что не разговаривала с ними. Я разговаривала только с Гарри.
Нина разрезала ломтик хлеба с маслом на несколько узких полосок и разложила их на столе рядом с яйцом в яичной рюмке. Ночью она долго размышляла о двоюродных братьях и пришла к заключению, что Гарри, пожалуй, не так уж красив, как ей показалось с первого взгляда. Уильям, который в один прекрасный день унаследует и фабрику, и Крэг-Сайд, выглядит очень… изысканно. Все еще пребывая в задумчивости, Нина срезала верхушку яйца. Да, «изысканный» именно то слово. И чувствительный. В конечном счете в том, как Гарри бросился поднимать с мостовой пакет Роуз, было что-то немного вульгарное. И в том, что он оставался в нелепой позе, когда говорил с Роуз, тоже.
– Хочешь чашку чаю, папа? – спросила Роуз.
– Да, детка, – ответил Лоренс, проходя к кухонному столу.
Губы его были как-то странно поджаты. Он медлил сесть и слегка отшатнулся.
– Держись, па, – сказал Ноуэл, озабоченно глядя на отца.
Лоренс поднял руку к своему жестко накрахмаленному воротничку, словно хотел ослабить его, и проговорил с некоторым удивлением:
– Что-то мне нехорошо, сынок.
Все повернули к нему головы, а Лоренс повторил:
– Что-то мне совсем нехорошо.
Потом все они с ужасом, оставшимся в памяти на всю жизнь, увидели, как исказилось его лицо и он повалился прямо на стол, опрокидывая на пол кувшин с молоком, чайник, яйца, рюмки для яиц, ножи и посуду.
Глава 3
Лиззи, обрадованная тем, что Нина, годами собиравшая вырезки из местных газет, посвященные родственникам, не узнала их, промолчала.
Роуз и Нина из любопытства сделали несколько шагов к «Брауну и Маффу», а Лиззи тем временем отступила назад и слегка опустила широкие поля своей лучшей шляпы, чтобы они прикрывали лицо. Ни к чему, чтобы племянники увидели ее, хотя вряд ли они ее узнали бы. На всякий случай стоит поостеречься.
Ее охватило сожаление. Она бы предпочла быть в добрых отношениях с ними. В свои девятнадцать лет Уильям в точности напоминал Уолтера в этом возрасте, вплоть до некоторой неловкости и неуверенности в себе. Зато его младшему брату подобная неловкость совершенно не свойственна. Лиззи это показалось немного забавным, несмотря на все ее смущение. С чего это у Гарри столь самоуверенный вид? Это так заметно, что даже кажется вульгарным. Что касается скромно одетой Лотти… Лиззи умела составить представление о характере человека по, казалось бы, незначительной мелочи, а сейчас она хорошо разглядела упрямо вздернутый подбородок Лотти. Любопытно, каким образом ее запуганный брат ухитряется держать в руках двух своих младших отпрысков?
Роуз подошла уже совсем близко к дверям в магазин и попробовала перехватить поудобнее свой громоздкий пакет. Чего дожидаются Нина и мать? Чего ради пропускать других вперед себя только потому, что они приехали на большом автомобиле? Что, если они тоже хотят попасть в кафе у «Брауна и Маффа», а там всего один свободный столик?
Роуз шагнула вперед, намереваясь войти раньше девицы с волосами какого-то мышиного цвета. Девица, удивленная, не успела вовремя остановиться. Произошло неизбежное столкновение, и сверток с драгоценной новой папкой для рисунков выпал у Роуз из рук.
Как в тумане она услышала досадливое восклицание Нины, потом довольно резкий ответ незнакомки, а потом сочувственный вопрос старшего молодого человека:
– С тобой все в порядке, сестренка?
Не обращая на них внимания, Роуз нагнулась поднять свой сверток, но младший из молодых людей опередил ее.
– Вот он, – сказал он с легкой улыбкой, и они посмотрели друг на друга, еще не распрямившись. – Сверток немного помялся, но я уверен, что внутри все цело и не испачкалось.
Прядь темных, почти черных волос упала ему на лоб, и юноша казался сейчас очень славным, ничуть не похожим на заносчивого типа, который недавно вышел из невероятно дорогого автомобиля.
В эту минуту до них донесся нетерпеливый оклик девицы:
– Идем же, Гарри!
Без всякой видимой причины Роуз улыбнулась Гарри. Его сестра обращалась к нему в том же тоне, в каком к Роуз нередко обращалась Нина.
– По крайней мере вы не пострадали, – сказал он, и глаза их, полные веселой насмешки, встретились, словно глаза соучастников. – Может, стоит развернуть пакет и проверить, не пострадала ли папка?
Он выпрямился, а Роуз, вдруг сообразив, что пешеходы, остановившиеся поглазеть на автомобиль, вот уже несколько минут пялятся на них, тоже распрямила спину и поспешила сказать:
– В этом нет необходимости. Я уверена, что все в порядке.
Старший молодой человек и девушка уже исчезли в элегантном интерьере магазина, а Нина решительно устремилась к Роуз. Гарри одарил Роуз последней, обезоруживающей улыбкой и последовал за своими спутниками.
– Так! – заговорила Нина с чувством глубокого негодования по поводу глупого поведения Роуз; впрочем, к негодованию примешивалась немалая доля зависти и разочарования, поскольку ей самой не удалось перемолвиться хоть словом с самым красивым, самым изысканным молодым человеком из всех, кого ей до сих пор приходилось встречать. – Ты поистине превзошла самое себя, Роуз! Так грубо налететь на людей! Что они должны были подумать о тебе?
Нина огляделась, ища глазами мать, и, когда Лиззи подошла к ним, обратилась к ней:
– Мама, ты не считаешь, что мы должны догнать их и попросить извинения за поведение Роуз? В конце концов, с его стороны было очень любезно поднять пакет, и он был… был…
Нина запнулась в полной растерянности. Не могла же она сказать матери, что он был самым красивым молодым человеком, какого она видела в жизни.
– …был очень заботлив, – закончила она еле слышно.
Лиззи, точно угадав чувства шестнадцатилетней дочери, ответила сухо:
– Я не считаю, что это необходимо, Нина. И полагаю, нам не следует пить чай у «Брауна и Маффа». Сейчас там полным-полно жен владельцев фабрик и их служащих. Лучше зайдем на рынок, я там, кстати, куплю на лотке ниток для шитья.
Разочарование Нины было столь велико, что она лишилась дара речи. Роуз, ни о чем не догадываясь, весело сказала, когда они подошли к началу круто поднимающейся вверх Айвгейт:
– Какой славный молодой человек, правда? Его зовут Гарри, так же, как одного из наших кузенов…
Нина остановилась как вкопанная, кровь отлила у нее от лица. Она вспомнила фотографии, напечатанные в «Йоркшир обсервер» года два назад, когда Риммингтоны вернулись из поездки в Италию. Кузены здорово повзрослели с тех пор, а Гарри стал намного красивее, и потому она не сообразила сразу, кто они такие. Но теперь-то все стало ясно. Доказательством служит хотя бы их примерный возраст. Уильяму девятнадцать или двадцать, Гарри восемнадцать, как Ноуэлу, а Лотти пятнадцать, она на год старше Роуз.
– Это были они! – хрипло выговорила она с таким видом, словно вот-вот упадет в обморок. – Наши родственники! – Нина устремила страдальческий взор на мать. – И ты их сразу узнала, ма, верно? Вот почему ты отошла в сторону, когда все уставились на них и на их автомобиль. Вот почему мы идем сейчас на рынок, а не сидим в кафе у «Брауна и Маффа».
Понимая, что Нина готова устроить на улице сцену похлеще той, что уже устроила Роуз, Лиззи неохотно признала:
– Да, это ваши двоюродные братья и сестра, я уверена, но не могли же мы представиться им прямо на улице, не так ли? И какой в этом смысл? Им с детства внушали, что они не должны с нами общаться ни при каких обстоятельствах, и, если бы мы назвали себя, это поставило бы в неловкое положение не только их, но и нас.
– Значит, этот молодой человек и был кузен Гарри? – спросила Роуз, широко раскрыв глаза. – Он очень мил! – Тут она вспомнила, как вскрикнула кузина Лотти, когда они столкнулись, и сочла нужным великодушно добавить: – Я уверена, что кузен Уильям и кузина Лотти тоже очень славные.
– Да уймись же ты, Роуз! – В голосе у Нины дрожали слезы. – Ты как малый ребенок, ничего не понимаешь!
– Не знаю, понимает ли Роуз, но я отлично понимаю, что не намерена торчать посреди Айвгейт, пока вы тут устраиваете спектакль для окружающих, – сказала Лиззи, у которой определенно сдали нервы. – Или мы сейчас же идем к рынку, или я просто уведу вас домой.
Она повернулась и быстро зашагала вверх по крутой улице. Слезы жгли Нине глаза. Как могла мать упустить такую возможность? Неужели она не понимает, что, познакомься они с родственниками прямо здесь, они бы сейчас сидели вместе с ними в кафе у «Брауна и Маффа» и пили чай? А потом могли бы покататься в шикарном автомобиле дедушки Риммингтона.
– Идем, Нина, – сказала Роуз, все еще зачарованная открытием, что молодой человек, с которым у нее возникло мгновенное взаимопонимание, оказался ее кузеном Гарри.
Отец был, безусловно, прав, когда говорил, что Рим-мингтоны – люди действия. Очень легко было представить кузена Гарри в военной форме и верхом на коне, или прокладывающим дорогу сквозь неизведанные джунгли, или поднимающимся на еще никем не покоренные бы меня. Но он вряд ли мог просить детей не рассказывать деду об этой встрече.
Лоренс в ответ только хмыкнул. Он до сих пор не мог уразуметь, почему Уолтер не воспротивился отцу много лет назад. Поступи он так, не потерял бы любимую девушку, на которой хотел жениться, и сохранил бы добрые отношения с сестрой. Помолчав, он заметил:
– Что касается твоего Уолтера, можно сказать одно: нет на свете людей более странных, чем родственники.
Лоренс ощутил благодарность судьбе за то, что никто из его собственных детей не унаследовал дядюшкину бесхребетность. Он крепче прижал к себе жену и коснулся губами ее волос.
– Пора спать, любовь моя. Я себя не слишком хорошо чувствую в эту погоду.
– Ужасная жара, – отозвалась Лиззи, размышляя, стоит ли рассказывать мужу об очевидной и мгновенной влюбленности Нины в Гарри. Она прогнала от себя эту мысль: беспокойный вопрос о быстро расцветающей женственности Нины может подождать до следующего дня. Она закрыла глаза, думая о том, как отнесся бы Гарри к тому открытию, что Роуз его двоюродная сестра. И как отнеслись бы к этому Уильям и Лотти. – Спокойной ночи, благослови тебя Бог, – сказала она Лоренсу, опечаленная тем, что ее дети и дети брата были лишены радости расти вместе, как любящие друзья.
– Он был очень вежливый… и, как тебе сказать… чем-то похожий на пирата, – сказала Роуз на следующее утро за завтраком в ответ на вопрос Ноуэла о Гарри. – Я не очень хорошо рассмотрела Уильяма и Лотти, горные вершины. Кузен Уильям произвел на нее совсем другое впечатление. Возможно, папа был не вполне прав и у кузена Уильяма натура артистическая и мечтательная, может, он чем-то похож на Ноуэла.
– Идем, – повторила она, так как они уже сильно отстали от Лиззи. – Не хочется возвращаться домой, даже не выпив чаю с бисквитами.
Нина так крепко сжала кулаки, что разошлись швы на ее коротких летних перчатках.
– Подумаешь, бисквиты! Радость для всякой деревенщины! – со злостью отозвалась она, употребив выражение, которое ей казалось самым уничижительным из всех известных бранных слов. – Неужели ты не понимаешь, что если мы знаем теперь, кто они такие, то они не знают, кто мы?
Роуз удивленно подняла брови.
– Но они узнают когда-нибудь, Нина, – возразила она с полной уверенностью. – И тогда кузен Гарри вспомнит, как он поднял мой пакет. Подожди немного и сама убедишься.
– Только представить, чем обернулось бы дело, если бы Уолтер был с ними, – задумчиво проговорил Лоренс, когда они с Лиззи уже устроились на ночь в своей удобной и мягкой кровати с медным изголовьем. – Я знаю, что он никогда не нарушал запрет отца, но в данных обстоятельствах, несомненно удивленный, он, может, и признал бы тебя.
– Не уверена, – сказала Лиззи, лежа в ласковых объятиях мужа; на ней была вышитая по вороту девственно белая, как у юной девушки, ночная рубашка. – Если бы он был один, без детей, он, само собой, узнал потому что не разговаривала с ними. Я разговаривала только с Гарри.
Нина разрезала ломтик хлеба с маслом на несколько узких полосок и разложила их на столе рядом с яйцом в яичной рюмке. Ночью она долго размышляла о двоюродных братьях и пришла к заключению, что Гарри, пожалуй, не так уж красив, как ей показалось с первого взгляда. Уильям, который в один прекрасный день унаследует и фабрику, и Крэг-Сайд, выглядит очень… изысканно. Все еще пребывая в задумчивости, Нина срезала верхушку яйца. Да, «изысканный» именно то слово. И чувствительный. В конечном счете в том, как Гарри бросился поднимать с мостовой пакет Роуз, было что-то немного вульгарное. И в том, что он оставался в нелепой позе, когда говорил с Роуз, тоже.
– Хочешь чашку чаю, папа? – спросила Роуз.
– Да, детка, – ответил Лоренс, проходя к кухонному столу.
Губы его были как-то странно поджаты. Он медлил сесть и слегка отшатнулся.
– Держись, па, – сказал Ноуэл, озабоченно глядя на отца.
Лоренс поднял руку к своему жестко накрахмаленному воротничку, словно хотел ослабить его, и проговорил с некоторым удивлением:
– Что-то мне нехорошо, сынок.
Все повернули к нему головы, а Лоренс повторил:
– Что-то мне совсем нехорошо.
Потом все они с ужасом, оставшимся в памяти на всю жизнь, увидели, как исказилось его лицо и он повалился прямо на стол, опрокидывая на пол кувшин с молоком, чайник, яйца, рюмки для яиц, ножи и посуду.
Глава 3
– Беги за врачом, Розй! – крикнул Ноуэл, вскочив на ноги.
Роуз услышала душераздирающий вопль Нины и крики матери: «Лоренс! Лоренс!» С мертвенно-белым лицом она бросилась к отцу, пытаясь удержать его, – он медленно и страшно сползал на пол в мешанину из пролитого горячего чая, разводов молока, пятен яичного желтка.
– Врача, Рози! – снова крикнул Ноуэл.
Секунду, долгую, словно вечность, Роуз не могла сдвинуться с места, а потом кинулась бежать так, как не бегала ни разу в жизни.
Доктор Тодд снял с шеи стетоскоп и уложил в футляр. Его пациент лежал на боку на диване в гостиной, накрытый легким одеялом. Даже с помощью Ноуэла и кого-то из соседей врач не мог бы перенести Лоренса в спальню, да и не хотел бы этого делать. Он был убежден, что комната, в которой протекает повседневная домашняя жизнь, гораздо более подходит для прикованного к постели больного, нежели полная изоляция в одной из спален наверху. Доктор Тодд не сомневался ни в малейшей степени, что Лоренсу Сагдену придется провести в постели долгое, очень долгое время.
Он обратился к Лиззи:
– Ваш муж, миссис Сагден, пострадал от сильного апоплексического удара. К нему постепенно вернется дар речи, но разговаривать так же свободно, как раньше, он уже никогда не сможет. Что касается правостороннего паралича… – врач грустно покачал головой, – он не сможет владеть ни рукой, ни ногой, ни даже кистью руки.
Укладывая футляр со стетоскопом во вместительный черный саквояж, доктор Тодд добавил:
– Ваш муж стал полным инвалидом, миссис Сагден. Мой вам совет: превратите эту комнату в его спальню. Поставьте кровать таким образом, чтобы он мог смотреть в окно и наблюдать за жизнью улицы.
Лиззи пошатнулась и ухватилась рукой за спинку кресла, чтобы не упасть. Она жалела, что доктор Тодд попросил ее о разговоре наедине – лучше бы дети были рядом с ней.
– Но Лоренсу всего сорок три года, доктор. Что будет с его работой? И с его талантом?
Рука Лиззи с побелевшими костяшками пальцев резко выделялась на коричневой кожаной обивке кресла. До этой минуты Лиззи чувствовала только всепоглощающее облегчение от того, что Лоренс остался жив, что он не умирает, что ей не придется провести остаток жизни без него, но теперь перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что ее ожидает в будущем.
Глаза ее казались сейчас темными провалами на белом как мел лице.
– Мой муж художник, доктор! Он главный художник по тканям на фабрике Латтеруорта. Он должен, непременно должен владеть правой рукой!
Алан Тодд вздохнул и поднял свой потертый черный саквояж. Ну почему потрясение так подавляет способность мыслить здраво? Ведь он только что объяснил женщине, что ее муж получил такой сильный удар, после которого вряд ли сможет ходить. А она все еще во власти иллюзии, будто он когда-нибудь вернется к работе. Материальное положение семьи станет нелегким, однако, если дошедшие до него слухи верны, не таким тяжелым, как у многих других в подобной ситуации. В столь резко изменившихся к худшему обстоятельствах Калеб Риммингтон, несомненно, придет ей на помощь. К тому же у нее двое детей вполне рабочего возраста, а младшая дочь к этому возрасту приближается. Если двое старших станут работать на фабрике, Сагдены справятся с бедой. Врач сожалел о тех, кто не имел подобных преимуществ, о тех, для кого потеря способности работать означала полную нищету.
– Вы должны смириться с тем фактом, что дни работы для вашего мужа миновали, – прямо сказал он. – Я буду навещать его регулярно, это само собой разумеется, но главные заботы по уходу за больным лягут на вас и ваших дочерей. Давайте ему легко усваиваемую пищу, которую не надо пережевывать, первые два-три дня она должна быть совсем жидкой. Почаще его поворачивайте и следите за тем, чтобы его парализованные конечности находились в правильном положении.
Доктор Тодд взял свой хомбург.[8]
– В случае удара не существует каких-либо твердых и действенных правил, миссис Сагден. Если к больному хотя бы отчасти вернутся речь и способность двигаться – слава Богу, но о рисовании нечего и думать.
Он водрузил на голову свой хомбург, попрощался вежливым наклоном головы и вышел из комнаты и из дому.
Лиззи смотрела ему вслед, оцепенев от охватившего ее ужаса. На диване неподвижно лежал Лоренс, больше не тот полный жизни, стойкий и мужественный человек, каким она привыкла его видеть, а тяжело больной, неизлечимый инвалид, состарившийся прежде времени. Глаза его были закрыты, но Лиззи не знала, спит он или нет. Слышал ли он, что говорил доктор Тодд? И если не слышал, то где ей взять силы, чтобы довести все это до его сведения? Рыдания закипали у нее в горле. Ну почему, почему не пострадала левая сторона? Если бы парализовало левую руку, Лоренс еще мог бы рисовать и жизнь оставалась бы для него переносимой. А теперь…
Душевная боль, испытываемая ею, была невероятно мучительной. «Любовь моя, – прошептала она, опускаясь на колени возле Лоренса и взяв его неподвижную, безвольную руку в свою, – дорогой мой, любимый».
В дверь гостиной нервно постучали, и в комнату просунулась голова Ноуэла; лицо у него было почти такое же мертвенно-серое, как у отца.
– Мы слышали, как ушел доктор. Что он сказал? Папа выздоровеет? Не собирается ли он положить его в больницу?
Лиззи тяжело поднялась на ноги.
– Лучше нам поговорить на кухне, – сказала она, не желая обсуждать положение Лоренса в его безучастном присутствии.
Короткий переход в кухню показался ей целой вечностью, потому что она понимала, какое впечатление произведет на детей ее рассказ о безнадежном, бездеятельном будущем отца. Ничто в их доме не останется прежним. Мечты Ноуэла о творческой жизни свободного художника и страстное стремление Нины стать известной модисткой обратятся в пыль. Они должны будут оставить школу искусств и пойти работать, чтобы приносить в дом деньги.
Лиззи остановилась, ощутив острую боль в сердце. Ноуэл и Нина на одной из местных фабрик? Невыносимо думать об этом после того, как и она сама, и Лоренс поощряли честолюбивые замыслы сына и дочери. Ну а если они не пойдут на фабрику, какой у них выбор? Она же не может поступить на фабрику вместо них. Она уже слишком стара, чтобы начинать учиться прясть, ткать, связывать узлы и тому подобное, и к тому же ей нужно ухаживать за Лоренсом.
Едва она вошла в кухню, Нина и Роуз повернули к ней осунувшиеся, испуганные лица.
– Что сказал доктор? – дрожащим голосом спросила Нина. – Отца положат в больницу? Или…
Роуз подбежала к матери и обхватила ее обеими руками, успокаивая и успокаиваясь сама, и Лиззи крепко прижала девочку к себе, покачав головой в ответ на вопрос Нины.
– Нет, – проговорила она надтреснутым голосом. – Вашего отца не возьмут в больницу. – Ощутив, что Роуз расслабилась, и заметив чувство облегчения во взгляде Нины, она добавила: – Но это лишь потому, что больница ему не поможет, да и мы здесь, дома, особо ничем не поможем.
Роуз подняла голову и посмотрела на мать, ее светло-карие глаза вдруг стали почти черными от тревоги.
– Ма, можно я сейчас пойду и посижу с ним?
– Это апоплексия? – спросил Ноуэл. – У па апоплексический удар?
Лиззи кивнула.
Ноуэл, наверное, понимает, что это значит, но понимают ли Нина и Роуз?
Она села за кухонный стол и подождала, пока усядутся дети, прежде чем заговорить.
– Ваш отец нуждается в очень серьезном уходе.
– Я помогу ухаживать за ним! – Нина оживилась при этой мысли: в уходе за больным отцом ей чудилось нечто романтическое. Быть может, кузен Уильям услышит об этом и…
Лиззи крепко сжала руки. Нелегко сказать им то, что следует, но чем скорее сделать это, тем лучше.
– Удар поразил правую сторону, – начала она, но ее перебила Роуз.
– Ведь папа поправится, правда? – спросила она с надеждой. – Когда я растянула связку на запястье, мне было больно двигать рукой несколько лет, но опухоль сошла довольно скоро…
– Растяжение связки – это не инсульт, моя дорогая, – возразила дочери Лиззи, изо всех сил стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – С течением времени могут произойти улучшения, но доктор Тодд не думает, что ваш отец сможет говорить четко и ясно или… или… – Она стиснула руки еще сильнее, так что на них проступили синие вены, как это бывает у пожилых женщин. – Или ходить, даже при чьей-то помощи.
Ноуэл издал сдавленный крик. У Нины отвисла челюсть. Роуз не пошевелила ни одним мускулом и словно бы перестала дышать. Где-то громко тикали часы. Через окно доносился звук работающей газонокосилки.
– И вряд ли он сможет снова владеть правой рукой, – закончила Лиззи.
Часы пробили половину. Колесики газонокосилки с шумом проехались по гравиевой дорожке. Три бледных, ошеломленных лица уставились на Лиззи.
– Но па должен пользоваться правой рукой, – произнес Ноуэл таким тоном, словно ни мать, ни доктор Тодд не понимали самых очевидных вещей. – Ведь он художник. Ты сказала об этом доктору Тодду? То есть, я имею в виду, понимает ли это доктор Тодд?
Лиззи молчала. Она больше не могла говорить.
Медленно, с ужасающей определенностью в трех парах устремленных на нее глаз появилось осознание происшедшего.
– Нет! – дико закричал Ноуэл и вскочил на ноги с такой яростью, что стул о. прокинулся. – Господи Иисусе! Нет!
Такого в их доме не бывало. Но никто даже не вздрогнул. Нина сидела, зажав рот ладонью. У Роуз все черты ее подвижного личика словно обострились, оно казалось угловатым, кожа на скулах натянулась.
Лиззи провела рукой по глазам. Только бы не впасть в истерику… Должна ли она объяснить им, к каким последствиям приведет постигший Лоренса удар? Очевидно, что они еще не подумали о том, что значит для всех них неспособность отца работать. Ну а что, если она скажет сейчас об этом? Как отнесутся дети к мрачной реальности того, что ждет их в ближайшем будущем?
Ноуэл разрешил за нее эту дилемму. Повернувшись, он ринулся к задней двери и распахнул ее с такой силой, что едва не сорвал с петель. Через несколько секунд за ним со стуком захлопнулась калитка. Когда бешеный топот ног, бегущих по мощеному проходу, разделяющему зады усадеб на Джесмонд-авеню от задов усадеб на соседней улице, стих вдали, Нина разрыдалась.
Роуз, пошатнувшись, выпрямилась и произнесла ломким голосом:
– Я иду побыть с папой. Я буду молиться. Я буду молиться очень горячо и долго.
Лиззи кивнула, с благодарностью принимая передышку, которую дало ей внезапное бегство Ноуэла. Она тоже собиралась помолиться. И заняться после этого тем, чем ей ни разу не приходилось заниматься за время жизни замужем: открыть бюро и просмотреть бумаги по хозяйству и финансовые документы. Если Бог очень, очень добр к ним, то, может быть, состояние дел при разумном их ведении позволит семье выжить, не прибегая к таким мерам, как уход Ноуэла и Нины из школы искусств или, в худшем случае, уход кого-то одного из них.
Роуз сидела возле отца до тех пор, пока Лиззи не вошла в комнату с чашкой теплого молока, в котором плавали маленькие кусочки размоченного белого хлеба.
– Хочу попробовать покормить твоего папу, может, ему удастся проглотить хоть самую малость, – сказала она, усаживаясь на место возле дивана, с которого встала Роуз. – Не сходишь ли ты поискать Ноуэла?
Роуз кивнула и поспешила сообщить:
– Па не спит. Глаза у него открыты, и он пытается говорить, но лицо у него перекошено, и я не могу понять ни слова. – Голос у Роуз дрожал от сдерживаемых слез. – И каждый раз, как слова у него не получаются, у папы делаются испуганные глаза.
У Роуз тоже был испуганный вид. Лиззи почувствовала щемящую жалость к дочери.
– Все обойдется, Роуз, – сказала она, моля в душе Господа, чтобы слова ее сбылись. – Так или иначе мы справимся, а твой дорогой отец снова обретет возможность общаться с нами.
Роуз улыбнулась, хотя улыбка эта была робкой и неуверенной. Конечно, все обойдется. Да и как может быть иначе, если отец жив, а все они рядом с ним, маленькая, но дружная семья.
Роуз нашла Ноуэла на берегу речки. Он сидел, свесив руки между колен, на невысоком, поросшем травой берегу и невидящими глазами смотрел на быстро бегущую воду.
Роуз села рядом с братом. Еще совсем маленькими они любили плескаться в неглубокой речке – ее скорее можно было бы назвать ручьем – или играть на берегу. Совсем недалеко от того места, где они сейчас сидели, речка уходила под землю, но вскоре снова пробивалась на поверхность, бежала мимо фабрик и товарных складов и опять ныряла под землю. Так она и протекала под центром города, чтобы уже за его пределами проложить себе путь в большую реку Эр неподалеку от Шипли.
Все, кого Роуз знала, называли речку «вонючей канавой», и она не могла взять в толк, почему: здесь, у Бычьего брода, где они с Ноуэлом сидели, и дальше, к Торнтону и Аллертону, речка несла свои чистые воды среди нешироких полей, и по берегам ее цвели золотые калужницы и ноготки.
– Речка становится грязной, протекая мимо фабрик, – часто говорил Роуз отец. – Фабрики сбрасывают в нее отходы производства и делают это с тех пор, как были выстроены на берегу первые из них.
Фабрика Риммингтонов была построена не на берегу, и Роуз всегда этому радовалась. Она возненавидела бы ее, если бы она оказалась одной из тех, которые избавляются от всякой грязи таким отвратительным способом.
Роуз услышала душераздирающий вопль Нины и крики матери: «Лоренс! Лоренс!» С мертвенно-белым лицом она бросилась к отцу, пытаясь удержать его, – он медленно и страшно сползал на пол в мешанину из пролитого горячего чая, разводов молока, пятен яичного желтка.
– Врача, Рози! – снова крикнул Ноуэл.
Секунду, долгую, словно вечность, Роуз не могла сдвинуться с места, а потом кинулась бежать так, как не бегала ни разу в жизни.
Доктор Тодд снял с шеи стетоскоп и уложил в футляр. Его пациент лежал на боку на диване в гостиной, накрытый легким одеялом. Даже с помощью Ноуэла и кого-то из соседей врач не мог бы перенести Лоренса в спальню, да и не хотел бы этого делать. Он был убежден, что комната, в которой протекает повседневная домашняя жизнь, гораздо более подходит для прикованного к постели больного, нежели полная изоляция в одной из спален наверху. Доктор Тодд не сомневался ни в малейшей степени, что Лоренсу Сагдену придется провести в постели долгое, очень долгое время.
Он обратился к Лиззи:
– Ваш муж, миссис Сагден, пострадал от сильного апоплексического удара. К нему постепенно вернется дар речи, но разговаривать так же свободно, как раньше, он уже никогда не сможет. Что касается правостороннего паралича… – врач грустно покачал головой, – он не сможет владеть ни рукой, ни ногой, ни даже кистью руки.
Укладывая футляр со стетоскопом во вместительный черный саквояж, доктор Тодд добавил:
– Ваш муж стал полным инвалидом, миссис Сагден. Мой вам совет: превратите эту комнату в его спальню. Поставьте кровать таким образом, чтобы он мог смотреть в окно и наблюдать за жизнью улицы.
Лиззи пошатнулась и ухватилась рукой за спинку кресла, чтобы не упасть. Она жалела, что доктор Тодд попросил ее о разговоре наедине – лучше бы дети были рядом с ней.
– Но Лоренсу всего сорок три года, доктор. Что будет с его работой? И с его талантом?
Рука Лиззи с побелевшими костяшками пальцев резко выделялась на коричневой кожаной обивке кресла. До этой минуты Лиззи чувствовала только всепоглощающее облегчение от того, что Лоренс остался жив, что он не умирает, что ей не придется провести остаток жизни без него, но теперь перед ней постепенно вырисовывалась картина того, что ее ожидает в будущем.
Глаза ее казались сейчас темными провалами на белом как мел лице.
– Мой муж художник, доктор! Он главный художник по тканям на фабрике Латтеруорта. Он должен, непременно должен владеть правой рукой!
Алан Тодд вздохнул и поднял свой потертый черный саквояж. Ну почему потрясение так подавляет способность мыслить здраво? Ведь он только что объяснил женщине, что ее муж получил такой сильный удар, после которого вряд ли сможет ходить. А она все еще во власти иллюзии, будто он когда-нибудь вернется к работе. Материальное положение семьи станет нелегким, однако, если дошедшие до него слухи верны, не таким тяжелым, как у многих других в подобной ситуации. В столь резко изменившихся к худшему обстоятельствах Калеб Риммингтон, несомненно, придет ей на помощь. К тому же у нее двое детей вполне рабочего возраста, а младшая дочь к этому возрасту приближается. Если двое старших станут работать на фабрике, Сагдены справятся с бедой. Врач сожалел о тех, кто не имел подобных преимуществ, о тех, для кого потеря способности работать означала полную нищету.
– Вы должны смириться с тем фактом, что дни работы для вашего мужа миновали, – прямо сказал он. – Я буду навещать его регулярно, это само собой разумеется, но главные заботы по уходу за больным лягут на вас и ваших дочерей. Давайте ему легко усваиваемую пищу, которую не надо пережевывать, первые два-три дня она должна быть совсем жидкой. Почаще его поворачивайте и следите за тем, чтобы его парализованные конечности находились в правильном положении.
Доктор Тодд взял свой хомбург.[8]
– В случае удара не существует каких-либо твердых и действенных правил, миссис Сагден. Если к больному хотя бы отчасти вернутся речь и способность двигаться – слава Богу, но о рисовании нечего и думать.
Он водрузил на голову свой хомбург, попрощался вежливым наклоном головы и вышел из комнаты и из дому.
Лиззи смотрела ему вслед, оцепенев от охватившего ее ужаса. На диване неподвижно лежал Лоренс, больше не тот полный жизни, стойкий и мужественный человек, каким она привыкла его видеть, а тяжело больной, неизлечимый инвалид, состарившийся прежде времени. Глаза его были закрыты, но Лиззи не знала, спит он или нет. Слышал ли он, что говорил доктор Тодд? И если не слышал, то где ей взять силы, чтобы довести все это до его сведения? Рыдания закипали у нее в горле. Ну почему, почему не пострадала левая сторона? Если бы парализовало левую руку, Лоренс еще мог бы рисовать и жизнь оставалась бы для него переносимой. А теперь…
Душевная боль, испытываемая ею, была невероятно мучительной. «Любовь моя, – прошептала она, опускаясь на колени возле Лоренса и взяв его неподвижную, безвольную руку в свою, – дорогой мой, любимый».
В дверь гостиной нервно постучали, и в комнату просунулась голова Ноуэла; лицо у него было почти такое же мертвенно-серое, как у отца.
– Мы слышали, как ушел доктор. Что он сказал? Папа выздоровеет? Не собирается ли он положить его в больницу?
Лиззи тяжело поднялась на ноги.
– Лучше нам поговорить на кухне, – сказала она, не желая обсуждать положение Лоренса в его безучастном присутствии.
Короткий переход в кухню показался ей целой вечностью, потому что она понимала, какое впечатление произведет на детей ее рассказ о безнадежном, бездеятельном будущем отца. Ничто в их доме не останется прежним. Мечты Ноуэла о творческой жизни свободного художника и страстное стремление Нины стать известной модисткой обратятся в пыль. Они должны будут оставить школу искусств и пойти работать, чтобы приносить в дом деньги.
Лиззи остановилась, ощутив острую боль в сердце. Ноуэл и Нина на одной из местных фабрик? Невыносимо думать об этом после того, как и она сама, и Лоренс поощряли честолюбивые замыслы сына и дочери. Ну а если они не пойдут на фабрику, какой у них выбор? Она же не может поступить на фабрику вместо них. Она уже слишком стара, чтобы начинать учиться прясть, ткать, связывать узлы и тому подобное, и к тому же ей нужно ухаживать за Лоренсом.
Едва она вошла в кухню, Нина и Роуз повернули к ней осунувшиеся, испуганные лица.
– Что сказал доктор? – дрожащим голосом спросила Нина. – Отца положат в больницу? Или…
Роуз подбежала к матери и обхватила ее обеими руками, успокаивая и успокаиваясь сама, и Лиззи крепко прижала девочку к себе, покачав головой в ответ на вопрос Нины.
– Нет, – проговорила она надтреснутым голосом. – Вашего отца не возьмут в больницу. – Ощутив, что Роуз расслабилась, и заметив чувство облегчения во взгляде Нины, она добавила: – Но это лишь потому, что больница ему не поможет, да и мы здесь, дома, особо ничем не поможем.
Роуз подняла голову и посмотрела на мать, ее светло-карие глаза вдруг стали почти черными от тревоги.
– Ма, можно я сейчас пойду и посижу с ним?
– Это апоплексия? – спросил Ноуэл. – У па апоплексический удар?
Лиззи кивнула.
Ноуэл, наверное, понимает, что это значит, но понимают ли Нина и Роуз?
Она села за кухонный стол и подождала, пока усядутся дети, прежде чем заговорить.
– Ваш отец нуждается в очень серьезном уходе.
– Я помогу ухаживать за ним! – Нина оживилась при этой мысли: в уходе за больным отцом ей чудилось нечто романтическое. Быть может, кузен Уильям услышит об этом и…
Лиззи крепко сжала руки. Нелегко сказать им то, что следует, но чем скорее сделать это, тем лучше.
– Удар поразил правую сторону, – начала она, но ее перебила Роуз.
– Ведь папа поправится, правда? – спросила она с надеждой. – Когда я растянула связку на запястье, мне было больно двигать рукой несколько лет, но опухоль сошла довольно скоро…
– Растяжение связки – это не инсульт, моя дорогая, – возразила дочери Лиззи, изо всех сил стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – С течением времени могут произойти улучшения, но доктор Тодд не думает, что ваш отец сможет говорить четко и ясно или… или… – Она стиснула руки еще сильнее, так что на них проступили синие вены, как это бывает у пожилых женщин. – Или ходить, даже при чьей-то помощи.
Ноуэл издал сдавленный крик. У Нины отвисла челюсть. Роуз не пошевелила ни одним мускулом и словно бы перестала дышать. Где-то громко тикали часы. Через окно доносился звук работающей газонокосилки.
– И вряд ли он сможет снова владеть правой рукой, – закончила Лиззи.
Часы пробили половину. Колесики газонокосилки с шумом проехались по гравиевой дорожке. Три бледных, ошеломленных лица уставились на Лиззи.
– Но па должен пользоваться правой рукой, – произнес Ноуэл таким тоном, словно ни мать, ни доктор Тодд не понимали самых очевидных вещей. – Ведь он художник. Ты сказала об этом доктору Тодду? То есть, я имею в виду, понимает ли это доктор Тодд?
Лиззи молчала. Она больше не могла говорить.
Медленно, с ужасающей определенностью в трех парах устремленных на нее глаз появилось осознание происшедшего.
– Нет! – дико закричал Ноуэл и вскочил на ноги с такой яростью, что стул о. прокинулся. – Господи Иисусе! Нет!
Такого в их доме не бывало. Но никто даже не вздрогнул. Нина сидела, зажав рот ладонью. У Роуз все черты ее подвижного личика словно обострились, оно казалось угловатым, кожа на скулах натянулась.
Лиззи провела рукой по глазам. Только бы не впасть в истерику… Должна ли она объяснить им, к каким последствиям приведет постигший Лоренса удар? Очевидно, что они еще не подумали о том, что значит для всех них неспособность отца работать. Ну а что, если она скажет сейчас об этом? Как отнесутся дети к мрачной реальности того, что ждет их в ближайшем будущем?
Ноуэл разрешил за нее эту дилемму. Повернувшись, он ринулся к задней двери и распахнул ее с такой силой, что едва не сорвал с петель. Через несколько секунд за ним со стуком захлопнулась калитка. Когда бешеный топот ног, бегущих по мощеному проходу, разделяющему зады усадеб на Джесмонд-авеню от задов усадеб на соседней улице, стих вдали, Нина разрыдалась.
Роуз, пошатнувшись, выпрямилась и произнесла ломким голосом:
– Я иду побыть с папой. Я буду молиться. Я буду молиться очень горячо и долго.
Лиззи кивнула, с благодарностью принимая передышку, которую дало ей внезапное бегство Ноуэла. Она тоже собиралась помолиться. И заняться после этого тем, чем ей ни разу не приходилось заниматься за время жизни замужем: открыть бюро и просмотреть бумаги по хозяйству и финансовые документы. Если Бог очень, очень добр к ним, то, может быть, состояние дел при разумном их ведении позволит семье выжить, не прибегая к таким мерам, как уход Ноуэла и Нины из школы искусств или, в худшем случае, уход кого-то одного из них.
Роуз сидела возле отца до тех пор, пока Лиззи не вошла в комнату с чашкой теплого молока, в котором плавали маленькие кусочки размоченного белого хлеба.
– Хочу попробовать покормить твоего папу, может, ему удастся проглотить хоть самую малость, – сказала она, усаживаясь на место возле дивана, с которого встала Роуз. – Не сходишь ли ты поискать Ноуэла?
Роуз кивнула и поспешила сообщить:
– Па не спит. Глаза у него открыты, и он пытается говорить, но лицо у него перекошено, и я не могу понять ни слова. – Голос у Роуз дрожал от сдерживаемых слез. – И каждый раз, как слова у него не получаются, у папы делаются испуганные глаза.
У Роуз тоже был испуганный вид. Лиззи почувствовала щемящую жалость к дочери.
– Все обойдется, Роуз, – сказала она, моля в душе Господа, чтобы слова ее сбылись. – Так или иначе мы справимся, а твой дорогой отец снова обретет возможность общаться с нами.
Роуз улыбнулась, хотя улыбка эта была робкой и неуверенной. Конечно, все обойдется. Да и как может быть иначе, если отец жив, а все они рядом с ним, маленькая, но дружная семья.
Роуз нашла Ноуэла на берегу речки. Он сидел, свесив руки между колен, на невысоком, поросшем травой берегу и невидящими глазами смотрел на быстро бегущую воду.
Роуз села рядом с братом. Еще совсем маленькими они любили плескаться в неглубокой речке – ее скорее можно было бы назвать ручьем – или играть на берегу. Совсем недалеко от того места, где они сейчас сидели, речка уходила под землю, но вскоре снова пробивалась на поверхность, бежала мимо фабрик и товарных складов и опять ныряла под землю. Так она и протекала под центром города, чтобы уже за его пределами проложить себе путь в большую реку Эр неподалеку от Шипли.
Все, кого Роуз знала, называли речку «вонючей канавой», и она не могла взять в толк, почему: здесь, у Бычьего брода, где они с Ноуэлом сидели, и дальше, к Торнтону и Аллертону, речка несла свои чистые воды среди нешироких полей, и по берегам ее цвели золотые калужницы и ноготки.
– Речка становится грязной, протекая мимо фабрик, – часто говорил Роуз отец. – Фабрики сбрасывают в нее отходы производства и делают это с тех пор, как были выстроены на берегу первые из них.
Фабрика Риммингтонов была построена не на берегу, и Роуз всегда этому радовалась. Она возненавидела бы ее, если бы она оказалась одной из тех, которые избавляются от всякой грязи таким отвратительным способом.