Страница:
Артуро Перес-Реверте
Дело чести
Тересе, Анхелю, Map, Чакону и всем им
1
Бордель португальца
Она была самой красивой Золушкой, какую я только видел. Шестнадцать лет, книжка про пиратов под подушкой и, как в сказках, – сводная сестра-злодейка, которая продала ее непорочность португальцу Алмейде, а тот, в свою очередь, собирался перепродать ее дону Максимо Ларрете, хозяину «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи».
– Когда-нибудь я увижу море, – говорила девочка (тоже как в сказках), скребя шваброй полы борделя. И грезила об одноногом коке, об острове и о попугае, выкрикивающем черт знает какую чепуху насчет пиастров.
– Ага, и какой-нибудь красавчик-принц увезет тебя на своей яхте, – с издевкой подхватывала Нати, исключительно вредная по натуре баба. – Ишь, размечталась!..
Красавчиком-принцем был я, только никто из нас еще не знал об этом. А моей яхтой – сорокатонный «вольво-800 магнум», который ваш покорный слуга в ту самую минуту гнал по шоссе № 435, приближаясь к Хересу-де-лос-Кабальерос.
Разрешите представиться: Маноло Харалес Кампос, двадцать семь лет, служил в регулярных войсках в Сеуте [1], потом провел полтора года за решеткой – так уж вышло: позволил себя сцапать, когда, съездив в Марокко, возвращался кое с чем таким, с чем возвращаться не стоило. На память о службе отечеству остался выщербленный зуб (это мне крепко вмазал один сержант), а на память о тюрьме Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария – покореженная носовая перегородка и две татуировки: на правой руке, пониже плеча, одна – сердце и слово «Кусочек», на левой другая – «Я родился тибе на беду». Этой буковкой "и" в слове «тибе» я обязан моему приятелю Пако Шестипалому: разукрашивая меня, он был в хорошем градусе, ну, и, ясное дело… Кстати, в тот день, о котором я веду речь, как раз исполнилось три месяца с моего выхода на свободу, и это была первая работа, что мне удалось получить.
Так вот: я, жутко довольный собой, крутил баранку «вольво», слушал кассету «Лос Чунгитос», а сам думал о том, как заеду оттянуться к португальцу Алмейде, то есть к Нати, и знать не знал, какие события уже готовы были обрушиться на мою голову.
В общем, в тот день – день Пресвятой Девы Фатимской, я точно помню, ведь португалец Алмейда был очень набожен, и над входом в его бордель красовался изразец с образком, а над ним фонарик, – где-то после обеда, я припарковал свой грузовик, сунул под рукав футболки пачку «Уинстона» и выпрыгнул из кабины, собираясь облегчиться и выпить пива.
– Здорово, красавчик, – приветствовала меня Нати.
Она всех так встречала – «здорово, красавчик», – так что не подумайте ничего такого. Эта Нати была бабенка что надо, и мы, дальнобойщики, рекомендовали ее друг другу по ОВЧ – радио, по которому переговариваемся в рейсах: с ним не так одиноко в пути, а при нужде можно как-то подсобить друг другу. В заведении имелись и другие девушки – три-четыре доминиканки и одна полька, но я всегда подкатывался к Нати, если только она бывала свободна. Вообще-то она была бабой португальца Алмейды – он взял ее с улицы и сделал своим доверенным лицом. Она занималась кассой, управляла борделем, и все такое, но вот поди ж ты – и сама продолжала работать, мерзавка эдакая.
А у португальца Алмейды, когда он пересчитывал деньги, вся ревность проходила. Такой вот он был сукин сын…
– Вот, Нати, заехал с тобой побарахтаться. Если, конечно, ты не против.
– С тобой я никогда не против, красавчик. Пять кусков, ты же знаешь.
Скажу сразу: шлюхи интересуют меня не больше, чем любого другого мужика. Но дальние рейсы – штука тяжкая, да и одиноко бывает так, что просто невмоготу. А кроме того, в двадцать семь лет очень трудно забыть, как постился полтора года, сидя в каталажке. Вот только лишние деньжата у меня, конечно, нечасто водятся. Короче, вы понимаете. Маленькая радость раз в две-три недели здорово помогает сбросить напряжение и забыть о разных неприятностях, о перекопанных дорогах, о жандармах, которые, чуть что, начинают тебя трясти, как грушу: подавай им документы, накладные, то да се, да еще и костерят тебя почем зря – это вместо того, чтобы задерживать разных маньяков, банкиров и телеведущих.
От которых, по-моему, обществу больше всего вреда.
Ну, да бог с ними. В общем, я отправился с Нати в комнату, залил ей бак, а потом вышел, собираясь хлебнуть пивка, прежде чем снова залезть в кабину. Иду себе довольный, облегченный, футболку в джинсы засовываю. И тут я увидел ее.
Когда в жизни наступает какой-то важный момент, плохо – а может, как раз хорошо – то, что почти никогда не понимаешь его важности. Так что не подумайте, что забили колокола или музыка заиграла, как это бывает в кино. Я увидел пару огромных темных глаз, смотревших на меня из-за приоткрытой двери, и чудесное личико – просто как у юного ангелочка, – которое не вязалось со всем этим бордельным антуражем так же, как не вязались бы с образом Христа винтовка и пара пистолетов. Эта девочка – не шлюха и никогда не будет шлюхой, подумал я, продолжая идти к бару.
А потом обернулся – еще раз на нее взглянуть – и увидел, что она по-прежнему стоит на том же месте, за приоткрытой дверью.
– Привет, – сказал я, останавливаясь.
– Привет.
– Что ты тут делаешь?
– Я сестра Нати.
Ни черта себе. Сестра Нати. Пару секунд я стоял, разглядывая ее с головы до ног, а сам, наверное, то краснел, то бледнел. На ней было легкое коротенькое платьице, черное в мелкий цветочек, на груди не хватало двух последних пуговиц.
Темные волосы, смуглая кожа. Нежное пятнадцатилетнее чудо – как те, что видишь по телевизору в рекламах прокладок, которые совсем не мешают, не сбиваются и не протекают. Одним словом, как мы говорили в Эль-Пуэрто, конфетка. Или, еще лучше, мармеладка.
– Как тебя зовут?
Она разглядывала мои татуировки.
– Маноло, – ответил я.
– А меня – Мария.
Мария. Черт побери… Давай-ка, Маноло, давай, браток, уноси ноги отсюда, да поскорее, сказал я себе.
– Чем ты занимаешься? – спросила она.
– Грузовик вожу, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
– А куда ездишь?
– На юг. В Фару… это в Португалии. К морю.
Мое тюремное чутье, которое никогда не подводит, подсказывало, что пора сматываться. И, словно в подтверждение этого, в другом конце коридора появился Окорок.
Эдакий шкаф размером два на два метра. Днем он работал шофером в похоронном бюро «До встречи», а вечерами – вышибалой в заведении португальца Алмейды, куда приезжал на своем катафалке: вдруг кто-нибудь невзначай возьмет да и откинется. Здоровенная, жирная, прыщавая скотина – таков был Окорок.
– Что ты тут делаешь?
– Как раз ухожу, браток. Как раз ухожу.
Когда я снова взглянул на дверь, девочки уже не было. Так что я сказал Окороку «пока» – он в ответ буркнул что-то неразборчивое, – выпил в баре стакан пива «Крускампо» и чашечку кофе, шлепнул по заднице польку, заскочил в сортир отлить и вернулся к грузовику. Фары встречных машин били мне в лицо, и в их свете передо мной опять и опять возникал образ той девочки. Было уже добрых одиннадцать вечера, когда мне удалось выбросить ее из головы. С кассеты в магнитофоне «Лос Чунгитос» распевали «Стальные кулаки»:
– Кто там?
Там была она. Высунула голову, как испуганный мышонок, – такая молоденькая, нежная, и я внезапно почувствовал, что внутри у меня все размякло, а мир тем временем валился мне на голову кусок за куском. Это же похищение, думал я, насилие над личностью, или черт его знает, как это называется. И вдруг вспомнил Нати, португальца Алмейду, рожу Окорока, катафалк, стоящий у дверей борделя, и облился холодным потом. Только тут я понял, как влопался.
– И куда это, по-твоему, ты едешь, красотка?
– С тобой, – очень спокойно ответила она. – Посмотреть на море.
В руках у нее была книга, за спиной – небольшой рюкзачок. Огни встречных фар, пробегая, на мгновение освещали ее, а в промежутках в кабине поблескивали только ее глаза. Я обалдело таращился на нее, как зачарованный. С идиотским выражением на лице.
– Когда-нибудь я увижу море, – говорила девочка (тоже как в сказках), скребя шваброй полы борделя. И грезила об одноногом коке, об острове и о попугае, выкрикивающем черт знает какую чепуху насчет пиастров.
– Ага, и какой-нибудь красавчик-принц увезет тебя на своей яхте, – с издевкой подхватывала Нати, исключительно вредная по натуре баба. – Ишь, размечталась!..
Красавчиком-принцем был я, только никто из нас еще не знал об этом. А моей яхтой – сорокатонный «вольво-800 магнум», который ваш покорный слуга в ту самую минуту гнал по шоссе № 435, приближаясь к Хересу-де-лос-Кабальерос.
Разрешите представиться: Маноло Харалес Кампос, двадцать семь лет, служил в регулярных войсках в Сеуте [1], потом провел полтора года за решеткой – так уж вышло: позволил себя сцапать, когда, съездив в Марокко, возвращался кое с чем таким, с чем возвращаться не стоило. На память о службе отечеству остался выщербленный зуб (это мне крепко вмазал один сержант), а на память о тюрьме Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария – покореженная носовая перегородка и две татуировки: на правой руке, пониже плеча, одна – сердце и слово «Кусочек», на левой другая – «Я родился тибе на беду». Этой буковкой "и" в слове «тибе» я обязан моему приятелю Пако Шестипалому: разукрашивая меня, он был в хорошем градусе, ну, и, ясное дело… Кстати, в тот день, о котором я веду речь, как раз исполнилось три месяца с моего выхода на свободу, и это была первая работа, что мне удалось получить.
Так вот: я, жутко довольный собой, крутил баранку «вольво», слушал кассету «Лос Чунгитос», а сам думал о том, как заеду оттянуться к португальцу Алмейде, то есть к Нати, и знать не знал, какие события уже готовы были обрушиться на мою голову.
В общем, в тот день – день Пресвятой Девы Фатимской, я точно помню, ведь португалец Алмейда был очень набожен, и над входом в его бордель красовался изразец с образком, а над ним фонарик, – где-то после обеда, я припарковал свой грузовик, сунул под рукав футболки пачку «Уинстона» и выпрыгнул из кабины, собираясь облегчиться и выпить пива.
– Здорово, красавчик, – приветствовала меня Нати.
Она всех так встречала – «здорово, красавчик», – так что не подумайте ничего такого. Эта Нати была бабенка что надо, и мы, дальнобойщики, рекомендовали ее друг другу по ОВЧ – радио, по которому переговариваемся в рейсах: с ним не так одиноко в пути, а при нужде можно как-то подсобить друг другу. В заведении имелись и другие девушки – три-четыре доминиканки и одна полька, но я всегда подкатывался к Нати, если только она бывала свободна. Вообще-то она была бабой португальца Алмейды – он взял ее с улицы и сделал своим доверенным лицом. Она занималась кассой, управляла борделем, и все такое, но вот поди ж ты – и сама продолжала работать, мерзавка эдакая.
А у португальца Алмейды, когда он пересчитывал деньги, вся ревность проходила. Такой вот он был сукин сын…
– Вот, Нати, заехал с тобой побарахтаться. Если, конечно, ты не против.
– С тобой я никогда не против, красавчик. Пять кусков, ты же знаешь.
Скажу сразу: шлюхи интересуют меня не больше, чем любого другого мужика. Но дальние рейсы – штука тяжкая, да и одиноко бывает так, что просто невмоготу. А кроме того, в двадцать семь лет очень трудно забыть, как постился полтора года, сидя в каталажке. Вот только лишние деньжата у меня, конечно, нечасто водятся. Короче, вы понимаете. Маленькая радость раз в две-три недели здорово помогает сбросить напряжение и забыть о разных неприятностях, о перекопанных дорогах, о жандармах, которые, чуть что, начинают тебя трясти, как грушу: подавай им документы, накладные, то да се, да еще и костерят тебя почем зря – это вместо того, чтобы задерживать разных маньяков, банкиров и телеведущих.
От которых, по-моему, обществу больше всего вреда.
Ну, да бог с ними. В общем, я отправился с Нати в комнату, залил ей бак, а потом вышел, собираясь хлебнуть пивка, прежде чем снова залезть в кабину. Иду себе довольный, облегченный, футболку в джинсы засовываю. И тут я увидел ее.
Когда в жизни наступает какой-то важный момент, плохо – а может, как раз хорошо – то, что почти никогда не понимаешь его важности. Так что не подумайте, что забили колокола или музыка заиграла, как это бывает в кино. Я увидел пару огромных темных глаз, смотревших на меня из-за приоткрытой двери, и чудесное личико – просто как у юного ангелочка, – которое не вязалось со всем этим бордельным антуражем так же, как не вязались бы с образом Христа винтовка и пара пистолетов. Эта девочка – не шлюха и никогда не будет шлюхой, подумал я, продолжая идти к бару.
А потом обернулся – еще раз на нее взглянуть – и увидел, что она по-прежнему стоит на том же месте, за приоткрытой дверью.
– Привет, – сказал я, останавливаясь.
– Привет.
– Что ты тут делаешь?
– Я сестра Нати.
Ни черта себе. Сестра Нати. Пару секунд я стоял, разглядывая ее с головы до ног, а сам, наверное, то краснел, то бледнел. На ней было легкое коротенькое платьице, черное в мелкий цветочек, на груди не хватало двух последних пуговиц.
Темные волосы, смуглая кожа. Нежное пятнадцатилетнее чудо – как те, что видишь по телевизору в рекламах прокладок, которые совсем не мешают, не сбиваются и не протекают. Одним словом, как мы говорили в Эль-Пуэрто, конфетка. Или, еще лучше, мармеладка.
– Как тебя зовут?
Она разглядывала мои татуировки.
– Маноло, – ответил я.
– А меня – Мария.
Мария. Черт побери… Давай-ка, Маноло, давай, браток, уноси ноги отсюда, да поскорее, сказал я себе.
– Чем ты занимаешься? – спросила она.
– Грузовик вожу, – сказал я, чтобы сказать хоть что-нибудь.
– А куда ездишь?
– На юг. В Фару… это в Португалии. К морю.
Мое тюремное чутье, которое никогда не подводит, подсказывало, что пора сматываться. И, словно в подтверждение этого, в другом конце коридора появился Окорок.
Эдакий шкаф размером два на два метра. Днем он работал шофером в похоронном бюро «До встречи», а вечерами – вышибалой в заведении португальца Алмейды, куда приезжал на своем катафалке: вдруг кто-нибудь невзначай возьмет да и откинется. Здоровенная, жирная, прыщавая скотина – таков был Окорок.
– Что ты тут делаешь?
– Как раз ухожу, браток. Как раз ухожу.
Когда я снова взглянул на дверь, девочки уже не было. Так что я сказал Окороку «пока» – он в ответ буркнул что-то неразборчивое, – выпил в баре стакан пива «Крускампо» и чашечку кофе, шлепнул по заднице польку, заскочил в сортир отлить и вернулся к грузовику. Фары встречных машин били мне в лицо, и в их свете передо мной опять и опять возникал образ той девочки. Было уже добрых одиннадцать вечера, когда мне удалось выбросить ее из головы. С кассеты в магнитофоне «Лос Чунгитос» распевали «Стальные кулаки»:
Я открыл окошко. Погода стояла замечательная, было прохладно.
Днем мне не жизнь,
ночью не со-о-он…
Проехав с десяток километров к Фрехеналю-де-ла-Сьерра, я стал менять кассету и вдруг услышал какой-то шорох – будто сзади, где койка, мышь возится. Первые два раза я не придал этому значения, но на третий меня достало. Я включил стояночные огни и притормозил у обочины.
Стены тюремные
со всех сторо-о-он…
– Кто там?
Там была она. Высунула голову, как испуганный мышонок, – такая молоденькая, нежная, и я внезапно почувствовал, что внутри у меня все размякло, а мир тем временем валился мне на голову кусок за куском. Это же похищение, думал я, насилие над личностью, или черт его знает, как это называется. И вдруг вспомнил Нати, португальца Алмейду, рожу Окорока, катафалк, стоящий у дверей борделя, и облился холодным потом. Только тут я понял, как влопался.
– И куда это, по-твоему, ты едешь, красотка?
– С тобой, – очень спокойно ответила она. – Посмотреть на море.
В руках у нее была книга, за спиной – небольшой рюкзачок. Огни встречных фар, пробегая, на мгновение освещали ее, а в промежутках в кабине поблескивали только ее глаза. Я обалдело таращился на нее, как зачарованный. С идиотским выражением на лице.
2
Одноногий и попугай
Грузовик по-прежнему стоял у обочины. Мимо, сверкая вспышками голубых мигалок, прокатили жандармы, но не остановились, как обычно, чтобы попортить мне нервы.
Покажи бумаги, покажи груз – ну и все такое прочее. В паре километров впереди только что расшибся какой-то бедолага, им было не до меня.
– Возьми меня с собой, – попросила она.
– Даже не мечтай, – ответил я.
– Мне хочется увидеть море, – повторила она.
– Ну так сходи в кино. Или езжай на автобусе.
Она не надула губы, не нахмурилась. Просто смотрела на меня: очень пристально и очень спокойно.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой.
– Бывают вещи и похуже.
Если бы взгляд мог быть медленным, я бы сказал, что она посмотрела на меня очень медленно. Очень.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой, как Нати.
Мимо проскочила встречная машина со включенным дальним светом, вот ведь мерзавец. Ослепительные огни залили кабину, высвечивая книжку у нее в руках, рюкзачок на спине. И тут что-то случилось с моим горлом, и меня охватило какое-то странное ощущение – одиночества и грусти, как в детстве, когда я, еще совсем мелкий мальчишка, опаздывал в школу и бежал, таща за собой портфель. Я сглотнул слюну и покачал головой.
– Это не мое дело.
В свете фар я успел хорошо разглядеть ее лицо, выражение больших темных глаз.
– Я еще девушка.
– Я рад за тебя. А теперь давай вылезай.
– Нати с португальцем Алмейдой продали мою честь дону Максимо Ларрете. За сорок тысяч дуро[2]. И он приедет за мной завтра.
Так, значит, вот в чем дело. Я переварил эту новость медленно, не расстраиваясь, не торопясь. Ко всему прочему, дон Максиме Ларрета, хозяин «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи», владел половиной Хереса-де-лос-Кабальерос, и у него везде были приятели. Что же касается Маноло Харалеса Кампоса, то «вольво» был не мой, у меня это была первая работа после освобождения, и достаточно одного-единственного неблагоприятного отзыва, чтобы Министерство исправительных учреждений снова заинтересовалось моей персоной.
– Вылезай.
– Мне не хочется.
– Ну тогда пеняй на себя.
Я включил двигатель, развернулся и тронулся в обратный путь, к борделю португальца Алмейды. Те пятнадцать минут, что мы ехали, она сидела рядом совершенно неподвижно: рюкзачок за спиной, книжка прижата к груди, взгляд устремлен на прерывистую разделительную полосу. Время от времени я искоса поглядывал на нее. Мне было неуютно и стыдно. Но скажите, что еще, черт побери, мне оставалось делать.
– Мне очень жаль, – наконец тихонько проговорил я.
Она не ответила, и мне стало еще паршивее. Я думал об этом доне Максиме Ларрете, об этом подонке, который разбогател на спекуляции земельными участками, строительном бизнесе и мошенничестве. Который швырялся купюрами направо и налево, убежденный, что все на свете – женщину, бывшего заключенного, невинную пятнадцатилетнюю девочку можно купить за деньги.
Я перестал думать. За ближайшим поворотом уже завиднелись огни борделя, и скоро все должно было вернуться на круги своя, стать как прежде, как всегда: я, дорога и «Лос Чунгитос». В свете фонарей бензоколонки я в последний раз взглянул на девочку. Она сидела покорная и неподвижная, прижимая к груди книжку. У нее был чудесный профиль – тонкий, нежный.
Мармеладка. Сорок тысяч распроклятых дуро, повторил я про себя.
Какая сука эта жизнь.
Я остановил грузовик на площадке перед борделем и покосился на девочку. Она по-прежнему упрямо смотрела перед собой, а по щеке у нее медленно ползла крупная блестящая слеза. Пока наконец не повисла на подбородке, сбоку.
– Сукин сын, – произнесла девочка.
В борделе, видимо, уже сообразили, в чем дело, потому что на пороге нарисовался Окорок, за ним Нати – она осталась стоять там, на ступеньках, уперев руки в бока.
Вскоре вышел и португалец Алмейда – смуглый коротышка с курчавыми бачками, повадками лиссабонского сутенера, золотым зубом и опасной улыбкой – и медленно подошел к грузовику. Окорок, как верный телохранитель, следовал за ним по пятам.
– Ей захотелось покататься, – сказал я.
Окорок смотрел на своего босса, португалец Алмейда смотрел на меня. Нати издали смотрела на всех.
Только девочка не смотрела ни на кого.
– Терпеть не могу умников, – проговорил Алмейда, и его улыбка стала угрожающей.
Я пожал плечами, стараясь не дать воли языку.
– Мне плевать, чего ты там терпеть не можешь. Девочка села ко мне в грузовик, и вот я ее привез.
Окорок шагнул вперед. Его руки – и правда настоящие окорока – были немного отставлены от тела, как в фильмах: на случай, если боссу придется не по вкусу мое замечание. Но португалец Алмейда только молча посмотрел на меня, а потом его улыбка стала еще шире.
– Ты ведь хороший парень, правда?.. Нати говорит, что ты хороший парень.
Я ничего не ответил. Это был опасный народ, но за полтора года тюрьмы даже самый зеленый дурошлеп чему-нибудь да научится. Я незаметно ухватил здоровенную отвертку и пододвинул ее к себе так, чтоб была под рукой, если заварится каша. Но, похоже, в тот вечер у португальца Алмейды не было настроения затевать ссоры. Во всяком случае, со мной.
– Пускай она вылезет, – сказал он. Его золотой зуб так и сверкал во рту, точно посередине.
Таким образом, насчет меня вопрос был закрыт. Я перегнулся через колени девочки, чтобы распахнуть дверцу кабины, и при этом случайно коснулся локтем ее грудей.
Мягкие, нежные и дрожали, как две голубки.
– Вылезай, – сказал я.
Она не двинулась с места. Тогда португалец Алмейда схватил ее за руку пониже локтя и так резко рванул к себе, что девочка вывалилась из кабины на асфальт вместе со своим рюкзачком на спине. Окорок стоял, наморщив лоб, словно это зрелище пробудило в нем какие-то мысли.
– Мерзавка, – произнес его хозяин. И влепил девочке пощечину – как раз в тот момент, когда она приподнялась. Раздалось звонкое «шмяк», и я отвел глаза, а когда снова обернулся, она смотрела на меня, наши взгляды встретились, и в ее глазищах было такое отчаяние и в то же время такое презрение, что я захлопнул дверцу, чтобы она разделила нас. А потом, с пылающими от стыда ушами, крутанул баранку и снова вырулил на шоссе.
Через двадцать километров я остановился на технической площадке и принялся лупить кулаком по рулю, пока у меня не заболела рука.
Потом зашарил по сиденью, ища сигареты; но попалась ее книжка, и я включил в кабине свет, чтобы ее рассмотреть. «Остров сокровищ» – она так называлась. Написал Р. Л. Стивенсон – знать бы еще, кто это. На обложке была изображена карта какого-то острова, а внутри оказались две картинки: на одной – парусник, на другой – одноногий человек с попугаем на плече. И на обеих было море.
Я выкурил две сигареты, одну за другой. Потом взглянул в кабинное зеркальце на свою физиономию: нос, сломанный в Эль-Пуэртоде-Санта-Мария, зуб, выщербленный в Сеуте. Нет и нет, сказал я себе.
Сейчас ты рискуешь слишком многим: работой и свободой. Потом я вспомнил сорок тысяч дуро дона Максиме Ларреты, улыбку португальца Алмейды. Крупную блестящую слезу, повисшую на подбородке девочки.
Потом я потрогал книгу и перекрестился. Я уже давно не крестился, и моя бедная старушка обрадовалась бы, если б сейчас увидела, что я это сделал. Затем глубоко вздохнул, повернул ключ зажигания, и «вольво» взревел под моими ногами и руками. Я вывел его на шоссе, чтобы – за этот вечер уже во второй раз – вернуться в Херес-де-лос-Кабальерос. И когда вдали показались огни борделя – эти распроклятые огни, которые я уже знал как родные, – я включил кассету «Лос Чунгитос», чтобы придать себе храбрости.
Покажи бумаги, покажи груз – ну и все такое прочее. В паре километров впереди только что расшибся какой-то бедолага, им было не до меня.
– Возьми меня с собой, – попросила она.
– Даже не мечтай, – ответил я.
– Мне хочется увидеть море, – повторила она.
– Ну так сходи в кино. Или езжай на автобусе.
Она не надула губы, не нахмурилась. Просто смотрела на меня: очень пристально и очень спокойно.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой.
– Бывают вещи и похуже.
Если бы взгляд мог быть медленным, я бы сказал, что она посмотрела на меня очень медленно. Очень.
– Они хотят, чтобы я стала шлюхой, как Нати.
Мимо проскочила встречная машина со включенным дальним светом, вот ведь мерзавец. Ослепительные огни залили кабину, высвечивая книжку у нее в руках, рюкзачок на спине. И тут что-то случилось с моим горлом, и меня охватило какое-то странное ощущение – одиночества и грусти, как в детстве, когда я, еще совсем мелкий мальчишка, опаздывал в школу и бежал, таща за собой портфель. Я сглотнул слюну и покачал головой.
– Это не мое дело.
В свете фар я успел хорошо разглядеть ее лицо, выражение больших темных глаз.
– Я еще девушка.
– Я рад за тебя. А теперь давай вылезай.
– Нати с португальцем Алмейдой продали мою честь дону Максимо Ларрете. За сорок тысяч дуро[2]. И он приедет за мной завтра.
Так, значит, вот в чем дело. Я переварил эту новость медленно, не расстраиваясь, не торопясь. Ко всему прочему, дон Максиме Ларрета, хозяин «Строительной компании Ларрета» и похоронного бюро «До встречи», владел половиной Хереса-де-лос-Кабальерос, и у него везде были приятели. Что же касается Маноло Харалеса Кампоса, то «вольво» был не мой, у меня это была первая работа после освобождения, и достаточно одного-единственного неблагоприятного отзыва, чтобы Министерство исправительных учреждений снова заинтересовалось моей персоной.
– Вылезай.
– Мне не хочется.
– Ну тогда пеняй на себя.
Я включил двигатель, развернулся и тронулся в обратный путь, к борделю португальца Алмейды. Те пятнадцать минут, что мы ехали, она сидела рядом совершенно неподвижно: рюкзачок за спиной, книжка прижата к груди, взгляд устремлен на прерывистую разделительную полосу. Время от времени я искоса поглядывал на нее. Мне было неуютно и стыдно. Но скажите, что еще, черт побери, мне оставалось делать.
– Мне очень жаль, – наконец тихонько проговорил я.
Она не ответила, и мне стало еще паршивее. Я думал об этом доне Максиме Ларрете, об этом подонке, который разбогател на спекуляции земельными участками, строительном бизнесе и мошенничестве. Который швырялся купюрами направо и налево, убежденный, что все на свете – женщину, бывшего заключенного, невинную пятнадцатилетнюю девочку можно купить за деньги.
Я перестал думать. За ближайшим поворотом уже завиднелись огни борделя, и скоро все должно было вернуться на круги своя, стать как прежде, как всегда: я, дорога и «Лос Чунгитос». В свете фонарей бензоколонки я в последний раз взглянул на девочку. Она сидела покорная и неподвижная, прижимая к груди книжку. У нее был чудесный профиль – тонкий, нежный.
Мармеладка. Сорок тысяч распроклятых дуро, повторил я про себя.
Какая сука эта жизнь.
Я остановил грузовик на площадке перед борделем и покосился на девочку. Она по-прежнему упрямо смотрела перед собой, а по щеке у нее медленно ползла крупная блестящая слеза. Пока наконец не повисла на подбородке, сбоку.
– Сукин сын, – произнесла девочка.
В борделе, видимо, уже сообразили, в чем дело, потому что на пороге нарисовался Окорок, за ним Нати – она осталась стоять там, на ступеньках, уперев руки в бока.
Вскоре вышел и португалец Алмейда – смуглый коротышка с курчавыми бачками, повадками лиссабонского сутенера, золотым зубом и опасной улыбкой – и медленно подошел к грузовику. Окорок, как верный телохранитель, следовал за ним по пятам.
– Ей захотелось покататься, – сказал я.
Окорок смотрел на своего босса, португалец Алмейда смотрел на меня. Нати издали смотрела на всех.
Только девочка не смотрела ни на кого.
– Терпеть не могу умников, – проговорил Алмейда, и его улыбка стала угрожающей.
Я пожал плечами, стараясь не дать воли языку.
– Мне плевать, чего ты там терпеть не можешь. Девочка села ко мне в грузовик, и вот я ее привез.
Окорок шагнул вперед. Его руки – и правда настоящие окорока – были немного отставлены от тела, как в фильмах: на случай, если боссу придется не по вкусу мое замечание. Но португалец Алмейда только молча посмотрел на меня, а потом его улыбка стала еще шире.
– Ты ведь хороший парень, правда?.. Нати говорит, что ты хороший парень.
Я ничего не ответил. Это был опасный народ, но за полтора года тюрьмы даже самый зеленый дурошлеп чему-нибудь да научится. Я незаметно ухватил здоровенную отвертку и пододвинул ее к себе так, чтоб была под рукой, если заварится каша. Но, похоже, в тот вечер у португальца Алмейды не было настроения затевать ссоры. Во всяком случае, со мной.
– Пускай она вылезет, – сказал он. Его золотой зуб так и сверкал во рту, точно посередине.
Таким образом, насчет меня вопрос был закрыт. Я перегнулся через колени девочки, чтобы распахнуть дверцу кабины, и при этом случайно коснулся локтем ее грудей.
Мягкие, нежные и дрожали, как две голубки.
– Вылезай, – сказал я.
Она не двинулась с места. Тогда португалец Алмейда схватил ее за руку пониже локтя и так резко рванул к себе, что девочка вывалилась из кабины на асфальт вместе со своим рюкзачком на спине. Окорок стоял, наморщив лоб, словно это зрелище пробудило в нем какие-то мысли.
– Мерзавка, – произнес его хозяин. И влепил девочке пощечину – как раз в тот момент, когда она приподнялась. Раздалось звонкое «шмяк», и я отвел глаза, а когда снова обернулся, она смотрела на меня, наши взгляды встретились, и в ее глазищах было такое отчаяние и в то же время такое презрение, что я захлопнул дверцу, чтобы она разделила нас. А потом, с пылающими от стыда ушами, крутанул баранку и снова вырулил на шоссе.
Через двадцать километров я остановился на технической площадке и принялся лупить кулаком по рулю, пока у меня не заболела рука.
Потом зашарил по сиденью, ища сигареты; но попалась ее книжка, и я включил в кабине свет, чтобы ее рассмотреть. «Остров сокровищ» – она так называлась. Написал Р. Л. Стивенсон – знать бы еще, кто это. На обложке была изображена карта какого-то острова, а внутри оказались две картинки: на одной – парусник, на другой – одноногий человек с попугаем на плече. И на обеих было море.
Я выкурил две сигареты, одну за другой. Потом взглянул в кабинное зеркальце на свою физиономию: нос, сломанный в Эль-Пуэртоде-Санта-Мария, зуб, выщербленный в Сеуте. Нет и нет, сказал я себе.
Сейчас ты рискуешь слишком многим: работой и свободой. Потом я вспомнил сорок тысяч дуро дона Максиме Ларреты, улыбку португальца Алмейды. Крупную блестящую слезу, повисшую на подбородке девочки.
Потом я потрогал книгу и перекрестился. Я уже давно не крестился, и моя бедная старушка обрадовалась бы, если б сейчас увидела, что я это сделал. Затем глубоко вздохнул, повернул ключ зажигания, и «вольво» взревел под моими ногами и руками. Я вывел его на шоссе, чтобы – за этот вечер уже во второй раз – вернуться в Херес-де-лос-Кабальерос. И когда вдали показались огни борделя – эти распроклятые огни, которые я уже знал как родные, – я включил кассету «Лос Чунгитос», чтобы придать себе храбрости.
3
Бегство на юг
Не знаю, как я сделал это, но я сделал. Помню, что перед тем, как открыть дверь, я набрал полную грудь воздуха, словно человек, который собирается нырнуть в воду, а потом вошел. От того, что было потом, я запомнил какие-то обрывки: лицо Нати, когда она снова увидела меня в борделе, всколыхнувшиеся жирные телеса Окорока, когда я заехал ему коленом между ног. Все остальное помнится смутно: вопящие бабы, Нати, сующая мне в самое лицо нож, которым обычно резала ветчину (она промахнулась всего на пару пальцев), коридор, длинный, как день без табака, я стучу кулаками во все двери, одна открывается, и португалец Алмейда попадает мне по лицу пряжкой своего ремня, а в комнате, через его плечо, я вижу девочку, распростертую на кровати.
– Что ты тут делаешь, скотина?
Это он говорит мне. У девочки поперек лица след от удара ремнем, золотой зуб португальца Алмейды слепит меня своим блеском, и я зверею, хватаю за горлышко бутылку со стола, разбиваю ее о стену и утыкаю то, что осталось, ему прямо под нижнюю челюсть, в самую сонную артерию, и он съезжает на пол, потому что по моим глазам понимает, что в эту минуту я вполне способен его убить.
– Мы уезжаем, девочка.
Она ничего не говорит – просто хватает свой рюкзачок, который валяется на полу возле кровати, и быстро, как белочка, проскальзывает под моей рукой, той самой, которой я держу за горло португальца Алмейду. И таким вот образом – острый край стекла упирается ему в набухшие вены – мы отступаем, пятясь, по коридору, оказываемся возле стойки бара, и Нати, хоть и злая как черт, но не растерявшаяся, орет мне:
– Ты за это заплатишь!
Окорок корчится на полу – руки зажаты между ляжек, глаза мутные, он не соображает, что происходит, – а португалец Алмейда потеет у меня в руках – липким, кислым потом, который воняет ненавистью и страхом. Несколько клиентов у стойки в глубине зала пытаются было вмешаться, но в тот вечер, наверно, моя старушка молится за меня там, на небесах, куда попадают все добрые старушки, потому что двое знакомых парней-дадьнобойщиков, завернувших сюда по пути, преграждают им дорогу и говорят: не встревайте, мужики, двое дерутся – третий не мешай, и они отвечают: ну ладно, ладно, нет базара. И возвращаются к своим стаканам.
Короче, вот так вот, просто чудом, мы добрались до моего грузовика – весь народ толпится в дверях, Нати дерет глотку, как на праздник, а португалец Алмейда потеет в три ручья, зажатый между моей рукой и «розочкой».
– Забирайся в кабину, девочка.
Она не заставила просить себя дважды – вспорхнула в один миг, пока я протискивался между катафалком Окорока и моим «вольво», чтобы зайти со своей стороны.
И все это время не выпускал из рук добычу. Только в самую последнюю секунду я крикнул ему в ухо:
– Если она тебе нужна, приезжай за ней в жандармерию.
Это был отчаянный блеф, Манолито, браток, но в тот момент мне в голову не пришло ничего лучше. Потом я ослабил хватку и бросил «розочку», а когда португалец Алмейда попытался было повернуться, я двинул ему коленом в бедро, как мы делали в Эль-Пуэрто, и он свалился, так и сигналя мне своим золотым зубом, но я тем временем уже включил зажигание, и мы – я и девочка – на полной скорости вынеслись на шоссе. А по пути я снес крыло и колесо его «опелю-калибра», который подвернулся по пути.
Было уже за полночь, машин на дороге стало поменьше: снопы света попутных и встречных фар, красные огоньки в зеркале заднего вида.
«Лос Чунгитос» успели пропеть всю вторую сторону своей кассеты, прежде чем мы впервые заговорили.
Ища сигареты, я нашарил книжку.
И отдал ее девочке.
– Спасибо, – проронила она.
Я так и не понял, за что: за книжку или за наше бегство из Хереса-де-лос-Кабальерос.
Мы благополучно миновали Фрехеналь-де-ла-Сьерра. Я все время высматривал в зеркале, не мелькнут ли где какие-нибудь подозрительные фары, но ничего такого вроде видно не было. Понемногу я начал расслабляться.
– Что ты теперь думаешь делать? – спросил я.
Она ответила не сразу, так что я повернул голову и в полумраке увидел ее неподвижный профиль, глаза, устремленные вперед, на дорогу.
– Ты же говорил, что едешь в Португалию. К морю. А я никогда не видела моря.
– Оно такое же, как в кино, – сказал я – просто чтобы сказать что-нибудь. – Там корабли. И волны.
Я обогнал знакомого коллегу-дальнобойщика; он узнал мою машину и приветствовал меня целым салютом вспышек фар. Потом я снова глянул в зеркало. Сзади по-прежнему никого. Тут я вспомнил о ремне португальца Алмейды и протянул руку, чтобы повернуть к себе лицо девочки, но она отстранилась.
– Тебе больно?
– Нет.
Я на секунду включил в кабине свет и убедился, что след на ее лице едва заметен. Вот ведь сукин сын.
Это я сказал вслух.
– Сколько тебе лет, девочка? – спросил я.
– В августе будет семнадцать. Так что не называй меня девочкой.
– У тебя есть паспорт? На границе могут потребовать.
– Да. Нати мне его выправила месяц назад. – Она мгновение помолчала. – Чтобы работать шлюхой, надо иметь паспорт.
В Хабуго мы остановились выпить кофе. Девочка попросила апельсиновую фанту. У самых дверей бара стояла жандармская машина, поэтому я рискнул девочку оставить ненадолго одну, а сам пошел в сортир и подставил голову под воду, чтобы разогнать адреналин. Когда я вернулся – футболка в мокрых пятнах, с волос капает вода, – девочка окинула меня долгим взглядом: сначала лицо, потом татуировки на руках. Я выпил кофе и заказал порцию коньяка «Магно».
– А Кусочек – это кто? – вдруг спросила девочка.
Я не торопясь вытянул коньяк.
– Она.
– Кто – она?
Я смотрел на стену бара: окорока, колбасы, брелки, фотографии тореадоров, бурдюки с вином «Трес Сетас».
– Не знаю. Я ищу ее.
– Ты носишь на руке имя девушки, которую даже еще не знаешь?
– Да.
Она помешала соломинкой в своем стакане с фантой.
– Ты ненормальный. А если ты никогда не найдешь девушку, которую так зовут?
– Найду, – рассмеялся я. – А вдруг это ты…
– Я? Еще чего… – Она искоса глянула на меня и увидела, что я все еще смеюсь. – Идиот.
Я погрозил ей пальцем:
– Не смей больше обзывать меня идиотом, а то не пущу в машину.
Она снова посмотрела на меня, на этот раз – пристальнее.
– Идиот. – И отпила глоток фанты.
– Красоточка.
Я увидел, как она покраснела – аж до кончика носа. Вот тут-то я и влюбился в Кусочек по самую макушку.
– Почему ты залезла ко мне в машину?
Она не ответила. Завязала узелком свою соломинку. Потом пожала плечами. Своими смуглыми плечиками, такими чудесными под легкой тканью темного в мелкий цветочек платья.
– Ты мне понравился. Ты вроде бы хороший человек.
Я обиженно поерзал на табурете.
– Никакой я не хороший человек. И чтобы ты знала, у меня на счету ходка.
– Ходка?
– Ну да. Я мотал срок. Сидел в каталажке. В тюрьме. Ну что, ты по-прежнему хочешь ехать со мной в Португалию?
Она посмотрела на татуировку, потом взглянула мне в лицо – так, словно видела меня впервые. Потом с презрительным видом развязала и снова завязала узелок на соломинке.
– А мне какое дело? – проговорила она.
Я заметил, что машина жандармов отъезжает от двери, и понял, что передышка кончилась. Я положил на стойку несколько монет.
– Надо ехать, – сказал я.
В дверях мы встретились с Трианой – коллегой-дальнобойщиком, который только что поставил свой трейлер на площадке у входа в бар.
И он мне сообщил: только что слышал по ОВЧ про португальца Алмейду и про нас. Похоже, мы стали знамениты. Все дальнобойщики на шоссе № 435 были в курсе событий и следили за их развитием.
– Что ты тут делаешь, скотина?
Это он говорит мне. У девочки поперек лица след от удара ремнем, золотой зуб португальца Алмейды слепит меня своим блеском, и я зверею, хватаю за горлышко бутылку со стола, разбиваю ее о стену и утыкаю то, что осталось, ему прямо под нижнюю челюсть, в самую сонную артерию, и он съезжает на пол, потому что по моим глазам понимает, что в эту минуту я вполне способен его убить.
– Мы уезжаем, девочка.
Она ничего не говорит – просто хватает свой рюкзачок, который валяется на полу возле кровати, и быстро, как белочка, проскальзывает под моей рукой, той самой, которой я держу за горло португальца Алмейду. И таким вот образом – острый край стекла упирается ему в набухшие вены – мы отступаем, пятясь, по коридору, оказываемся возле стойки бара, и Нати, хоть и злая как черт, но не растерявшаяся, орет мне:
– Ты за это заплатишь!
Окорок корчится на полу – руки зажаты между ляжек, глаза мутные, он не соображает, что происходит, – а португалец Алмейда потеет у меня в руках – липким, кислым потом, который воняет ненавистью и страхом. Несколько клиентов у стойки в глубине зала пытаются было вмешаться, но в тот вечер, наверно, моя старушка молится за меня там, на небесах, куда попадают все добрые старушки, потому что двое знакомых парней-дадьнобойщиков, завернувших сюда по пути, преграждают им дорогу и говорят: не встревайте, мужики, двое дерутся – третий не мешай, и они отвечают: ну ладно, ладно, нет базара. И возвращаются к своим стаканам.
Короче, вот так вот, просто чудом, мы добрались до моего грузовика – весь народ толпится в дверях, Нати дерет глотку, как на праздник, а португалец Алмейда потеет в три ручья, зажатый между моей рукой и «розочкой».
– Забирайся в кабину, девочка.
Она не заставила просить себя дважды – вспорхнула в один миг, пока я протискивался между катафалком Окорока и моим «вольво», чтобы зайти со своей стороны.
И все это время не выпускал из рук добычу. Только в самую последнюю секунду я крикнул ему в ухо:
– Если она тебе нужна, приезжай за ней в жандармерию.
Это был отчаянный блеф, Манолито, браток, но в тот момент мне в голову не пришло ничего лучше. Потом я ослабил хватку и бросил «розочку», а когда португалец Алмейда попытался было повернуться, я двинул ему коленом в бедро, как мы делали в Эль-Пуэрто, и он свалился, так и сигналя мне своим золотым зубом, но я тем временем уже включил зажигание, и мы – я и девочка – на полной скорости вынеслись на шоссе. А по пути я снес крыло и колесо его «опелю-калибра», который подвернулся по пути.
Было уже за полночь, машин на дороге стало поменьше: снопы света попутных и встречных фар, красные огоньки в зеркале заднего вида.
«Лос Чунгитос» успели пропеть всю вторую сторону своей кассеты, прежде чем мы впервые заговорили.
Ища сигареты, я нашарил книжку.
И отдал ее девочке.
– Спасибо, – проронила она.
Я так и не понял, за что: за книжку или за наше бегство из Хереса-де-лос-Кабальерос.
Мы благополучно миновали Фрехеналь-де-ла-Сьерра. Я все время высматривал в зеркале, не мелькнут ли где какие-нибудь подозрительные фары, но ничего такого вроде видно не было. Понемногу я начал расслабляться.
– Что ты теперь думаешь делать? – спросил я.
Она ответила не сразу, так что я повернул голову и в полумраке увидел ее неподвижный профиль, глаза, устремленные вперед, на дорогу.
– Ты же говорил, что едешь в Португалию. К морю. А я никогда не видела моря.
– Оно такое же, как в кино, – сказал я – просто чтобы сказать что-нибудь. – Там корабли. И волны.
Я обогнал знакомого коллегу-дальнобойщика; он узнал мою машину и приветствовал меня целым салютом вспышек фар. Потом я снова глянул в зеркало. Сзади по-прежнему никого. Тут я вспомнил о ремне португальца Алмейды и протянул руку, чтобы повернуть к себе лицо девочки, но она отстранилась.
– Тебе больно?
– Нет.
Я на секунду включил в кабине свет и убедился, что след на ее лице едва заметен. Вот ведь сукин сын.
Это я сказал вслух.
– Сколько тебе лет, девочка? – спросил я.
– В августе будет семнадцать. Так что не называй меня девочкой.
– У тебя есть паспорт? На границе могут потребовать.
– Да. Нати мне его выправила месяц назад. – Она мгновение помолчала. – Чтобы работать шлюхой, надо иметь паспорт.
В Хабуго мы остановились выпить кофе. Девочка попросила апельсиновую фанту. У самых дверей бара стояла жандармская машина, поэтому я рискнул девочку оставить ненадолго одну, а сам пошел в сортир и подставил голову под воду, чтобы разогнать адреналин. Когда я вернулся – футболка в мокрых пятнах, с волос капает вода, – девочка окинула меня долгим взглядом: сначала лицо, потом татуировки на руках. Я выпил кофе и заказал порцию коньяка «Магно».
– А Кусочек – это кто? – вдруг спросила девочка.
Я не торопясь вытянул коньяк.
– Она.
– Кто – она?
Я смотрел на стену бара: окорока, колбасы, брелки, фотографии тореадоров, бурдюки с вином «Трес Сетас».
– Не знаю. Я ищу ее.
– Ты носишь на руке имя девушки, которую даже еще не знаешь?
– Да.
Она помешала соломинкой в своем стакане с фантой.
– Ты ненормальный. А если ты никогда не найдешь девушку, которую так зовут?
– Найду, – рассмеялся я. – А вдруг это ты…
– Я? Еще чего… – Она искоса глянула на меня и увидела, что я все еще смеюсь. – Идиот.
Я погрозил ей пальцем:
– Не смей больше обзывать меня идиотом, а то не пущу в машину.
Она снова посмотрела на меня, на этот раз – пристальнее.
– Идиот. – И отпила глоток фанты.
– Красоточка.
Я увидел, как она покраснела – аж до кончика носа. Вот тут-то я и влюбился в Кусочек по самую макушку.
– Почему ты залезла ко мне в машину?
Она не ответила. Завязала узелком свою соломинку. Потом пожала плечами. Своими смуглыми плечиками, такими чудесными под легкой тканью темного в мелкий цветочек платья.
– Ты мне понравился. Ты вроде бы хороший человек.
Я обиженно поерзал на табурете.
– Никакой я не хороший человек. И чтобы ты знала, у меня на счету ходка.
– Ходка?
– Ну да. Я мотал срок. Сидел в каталажке. В тюрьме. Ну что, ты по-прежнему хочешь ехать со мной в Португалию?
Она посмотрела на татуировку, потом взглянула мне в лицо – так, словно видела меня впервые. Потом с презрительным видом развязала и снова завязала узелок на соломинке.
– А мне какое дело? – проговорила она.
Я заметил, что машина жандармов отъезжает от двери, и понял, что передышка кончилась. Я положил на стойку несколько монет.
– Надо ехать, – сказал я.
В дверях мы встретились с Трианой – коллегой-дальнобойщиком, который только что поставил свой трейлер на площадке у входа в бар.
И он мне сообщил: только что слышал по ОВЧ про португальца Алмейду и про нас. Похоже, мы стали знамениты. Все дальнобойщики на шоссе № 435 были в курсе событий и следили за их развитием.
4
«Веселая утка»
В общем, оказывается, те двое парней, что подсобили мне в борделе у португальца, раззвонили об этой истории по ОВЧ, и к этому моменту уже все дальнобойщики на шоссе № 435 знали о случившемся. Как только мы уселись в кабину «вольво», я включил приемник. «Говорят, девчонка что надо, все при ней, – раздавались комментарии. – Просто цыпочка. Ну и повезло же этому Маноло».
Ага, повезло. Я всматривался в зеркало заднего вида, и по шее у меня стекали капли пота.
«Тощий Орел говорит, что Одиночка с Равнины там поставил весь этот чертов бардак вверх тормашками. Как и положено настоящему мужику».
«Одиночка с Равнины» – это я.
Двое-трое ребят, которые обогнали меня, тоже салютовали мне вспышками фар, а один даже гуднул в знак приветствия.
«Только что видел тебя, Одиночка. Удачи!» – раздалось из приемника.
Девочка, съежившись на сиденье, смотрела на меня.
– Это они про нас говорят?
Я хотел улыбнуться, но выдавил какую-то отчаянную гримасу.
– Нет. Про Росио Хурадо и Ортегу Кано [3].
– Остряк, да?
Ага, остряк, куда уж там. Я решил, что нужно сказать им что-нибудь.
Ага, повезло. Я всматривался в зеркало заднего вида, и по шее у меня стекали капли пота.
«Тощий Орел говорит, что Одиночка с Равнины там поставил весь этот чертов бардак вверх тормашками. Как и положено настоящему мужику».
«Одиночка с Равнины» – это я.
Двое-трое ребят, которые обогнали меня, тоже салютовали мне вспышками фар, а один даже гуднул в знак приветствия.
«Только что видел тебя, Одиночка. Удачи!» – раздалось из приемника.
Девочка, съежившись на сиденье, смотрела на меня.
– Это они про нас говорят?
Я хотел улыбнуться, но выдавил какую-то отчаянную гримасу.
– Нет. Про Росио Хурадо и Ортегу Кано [3].
– Остряк, да?
Ага, остряк, куда уж там. Я решил, что нужно сказать им что-нибудь.