Мы можем рассмотреть, как работает психодраматическая техника, на примере головной боли, о которой мы уже говорили в предыдущих главах. Как вы помните, мы довели работу до момента, когда пациент высказывает два противоречащих друг другу требования: «Не плачь» и «Оставь меня!». Теперь мы создаем сцену для воображаемого разыгрывания психодрамы. Пациент, понимая, что эти фразы указывают на разрыв в его личности, может разыгрывать как ту, так и другую роль.
Разыгрывая роль «Оставь меня!», он может обнаружить:
«Я плачу, когда хочу», – и: «Неважно, что я слюнтяй». Он может действительно почувствовать в этом вызов. Играя роль «Не плачь», он может почувствовать свое презрение к тем, кто ведет себя как слюнтяй. И вместе с тем, минутой-другой позже, он может с симпатией прошептать «не плачь». В этот момент негативный катексис («Люди, которые плачут, –дураки и слюнтяи»), изменяется на позитивный: «Я сочувствую людям, которые плачут», – и открывается путь к интеграции. Возможно, теперь он будет переживать свое «Оставь меня!» как «.Не прерывай мой плач по ложной причине, будто я слюнтяй. Прерви его симпатией ко мне.»
Сессия может закончиться потребностью в слиянии: «Я плачу, потому что должен покинуть тебя, но я не хочу этого видеть. Я не хочу показывать тебе, как я в тебе нуждаюсь.»
Мы снова вернулись к тому же, с чего начинали: к недостатку у пациента способности опираться на себя. Пациент теперь в плохом положении не по невротическим, как сказал бы Фрейд, причинам, а по чисто человеческим. В нашем языке мы сказали бы, что теперь его беспокоит не диссоциация, не головная боль, а он сам. В этот момент он полностью объединен и несчастен в своем одиночестве. Но он выражает это, полностью это сознает и теперь может быть готов к следующему шагу – к тому, чтобы принять на себя ответственность за это и что-то с этим сделать.
Когда пациент впервые входил в кабинет, неся с собой свою головную боль, он, разумеется, не был в контакте с терапевтом. Он был в контакте со своей головной болью, а его головная боль была в контакте с терапевтом. Он предлагал для контакта свою головную боль, как другие предлагают маску или фасад. Пациент не расстанется со своей маской, пока чувство безопасности, которое она создает, сильнее, чем вызываемый ею дискомфорт, и конечно он будет возражать против того, чтобы маску с него сорвали.
Тот факт, что пациент принес свою головную боль на терапию, означает, что он готов признать свою незаконченную ситуацию; в этом отношении он объединяется с терапевтом. Он как будто говорит: «Дайте мне почувствовать себя достаточно удобно, чтобы мне не был нужен этот симптом, или маска, или персона, или мышечный панцирь!» – Но терапевт не может дать ему почувствовать себя комфортно, поскольку пациент не находится с ним в контакте, а вместо себя предлагает для контакта свой симптом.
Это хороший пример того, как мы вообще работаем с психосоматическими симптомами. Хотя прерывание происходит на соматическом уровне, где симптом проявляется, в данном случае, как головная боль, мы должны завершить картину, находя ту фантазию, которая осуществляет прерывание. Делая это, мы постоянно обнаруживаем, что пациент воображает какое-то приказание, противоположное его требованию. В этом случае требование – «Оставь меня!», приказание – «Не плачь!», «Мужчины не плачут» и «Не будь слюнтяем!» Это приказание может быть усилено угрозой:
«Если ты не перестанешь плакать, я тебе устрою что-нибудь, о чем тебе действительно придется поплакать!» – Иными словами, пациент ведет себя так, как будто кто-то приказывает ему прервать плач. Слова, которые когда-то произвели на него впечатление, теперь стали его собственными, он воображает их в своей фантазии и подчиняется им.
Мы можем иметь дело с этими приказаниями, не копаясь в бессознательном пациента. Когда мы достигли этой точки, есть две возможности: пациент может сознавать (как правило так и бывает), что он сам обращается к себе с запретом, но может и не сознавать этого. В последнем случае он будет сознавать приказание-запрет как проекцию, – то есть он будет предполагать, что это, например, терапевт не хочет, чтобы он плакал. Когда он собрал достаточно сил, чтобы разразиться словами «Оставьте меня!», он может противопоставляться приказанию, понимает ли он его как собственное «анти-я» (Интроекцию) или считает терапевта фрустратором его спонтанных чувств.
Если пациент считает источником фрустрации терапевта, следующий шаг (опять же не имеющий ничего общего с бессознательным) состоит в том, что пациент видит парадокс, состоящий в том, что, обвиняя терапевта в желании прервать его плач, он в то же время видит и возможность поощрения плача со стороны терапевта. Если терапевт не принимает ни одну из сторон в этом противопоставлении (которое, в конце концов, принадлежит не ему, а пациенту), пациент обнаружит для себя абсурдность перенесения на терапевта ответственности за прерывание, и увидит возможность самому отвечать за свой симптом. Таким образом к концу сессии пациент обретет контакт с самим собой, а это первый шаг к контакту с Другими.
Нетрудно заметить, что в разрешении симптома мы использовали кое-что из находок Райха. Я не буду здесь вступать в спор по поводу Райха, так же как и по поводу Хаббарда; хочу лишь заметить, – не касаясь других областей их деятельности, – что я нахожу у них в ряде областей ценные Дополнения к технике сознавания. Работа Райхас прерыванием в двигательной сфере (пример головной боли) и работа Хаббарда с чувственно переживаемым возвращением (пример эпизода в кафе) и со словесными прерываниями могут дать терапевту весьма ценные средства для восстановления функций самости.
Чувственное переживание прошлых событий в воображении – не новый метод. Он был описан более десяти лет назад. Пациента просили находить все больше деталей в актуально визуализируемой ситуации. Иными словами, это повторное переживание ситуации в воображении. Что касается словесных прерываний, идея повторения также широко используется. Повторение значимых сентенций из прошлого пациента, которые стали его интроектами, может иметь терапевтический эффект. Эти сентенции могут оказывать глубокое влияние на пациента, как мы видели в случае головной боли. Однако в отличие от Хаббарда я полагаю, что эти сентенции оказывают действие не в качестве травматических переживаний, а в качестве повседневного вмешательства в жизнь пациента.
В связи с этими методами может возникнуть одна существенная трудность: для их реализации пациент должен уже до некоторой степени быть способен выражать себя. Для участия в психодраме он также должен быть в состоянии отождествляться с ролями, которые ему не нравятся. Но даже если мы не получаем ничего, кроме обнаружения сопротивлений пациента против самовыражения, это тоже очень полезно.
Другой важный терапевтический метод состоит в подходе, через проявленные прерывания, к областям замешательства пациента. Замешательство – плохая поддержка для контакта, и проблема пациента часто проявляется в сферах его замешательства.
Прежде чем я опишу, как работает этот метод, я хочу отметить, что переживание замешательства крайне неприятно, и здесь, как и в случаях тревоги, стыда и отвращения, мы сталкиваемся с сильным желанием аннигилировать это переживание – посредством избегания, разговоров, или иными способами. И можно считать значительным достижением в борьбе против невроза, когда удается помочь пациенту сознавать свое замешательство и оставаться с ним, а также с сопутствующей ему нечувствительностью.
Хотя замешательство неприятно, единственная реальная опасность состоит в прерывании его, поскольку за этим прерыванием следует запутанность в действиях. Если замешательство – как любую другую эмоцию, – предоставить собственному развитию, не прерывая его, оно не останется замешательством. Оно трансформируется в более позитивное чувство, которое может вызвать соответствующее действие.
Замешательство обычно связывается с недостатком понимания в ситуации, когда в таком понимании возникает необходимость. Единственная реальная гарантия свободы от замешательства – отсутствие какой бы то ни было заинтересованности в понимании. Если я нахожусь среди группы людей, рассуждающих о высшей математике, и мне неинтересно, я могу уйти в себя, решив, что их разговор меня совершенно не касается. Но если я по той или иной причине начинаю быть заинтересованным, ограниченность познаний в области, о которой идет разговор, неизбежно приводит к тому, что я переживаю замешательство. Иными словами, замешательство обычно возникает из попытки контакта в области, где по той или иной причине контакт невозможен; может быть для поддержания хорошего контакта не хватает понимания, может быть недостаточно интереса, при том что ситуация требует его демонстрации.
Большинство людей старается прервать замешательство, которое столь неприятно, посредством спекуляций, интерпретаций, объяснений и рационализации. Так ведут себя многие невротики, в особенности интеллектуалы. И некоторые формы терапии едва ли не поддерживают такое прерывание. Многое во фрейдовском анализе, например, основано на ошибочном предположении, что символическое, интеллектуальное знание равно пониманию. Но такое знание обычно само по себе является прерыванием, преждевременной приостановкой развития, оставляющей за собой след экзистенциального замешательства. Это в свою очередь ведет к неспособности опираться на себя, к потребности во внешней опоре, к узости ориентации, основания для которой заимствуются из среды, а не исходят от самого индивида.
Фактору замешательства уделялось значительное внимание при работе с психозами, меж тем как его роль в неврозах как правило игнорировалась. Однако каждый пациент в терапии являет собой картину замешательства. Чтобы увидеть это, терапевту достаточно обратить внимание на то, что находится у него перед носом. Каждое «э-э» и «м-м», каждое прерывание предложения скрывают за собой большую или меньшую область замешательства. Оно является попыткой повиснуть на собеседнике ради поддержания контакта, в то время как реальной потребностью является уход.
Когда пациент научится принимать тот факт, что у него есть области замешательства, он будет готов сотрудничать с терапевтом. Возвращаясь к пробелам в своей речи, пациент может обнаружить много материала, который он не замечает или игнорирует во время своих прерываний. Хотя этот материал часто не имеет отношения к делу, он дает разнообразные ключи к тому, что делает пациент на уровне фантазии. Во время моментов замешательства он занят угасающей двигательной деятельностью (прячущейся под общим именем мышления), и в этих расщелинах, – перерывах в настоящем времени, – может быть обнаружено многое из того, что отсутствует в его повседневном поведении и составляет незаконченные дела его невроза.
Я приведу несколько примеров того, как это работает на практике. Пробел, как я говорил, соответствует замешательству. Это прерывание замешательства, попытка полностью стереть его. Мы видим это часто в отношении проблемы визуализации и визуального воображения, – области слепых или почти слепых пятен для многих пациентов.
Если мы просим пациента визуализировать нечто, он может сказать нам, что его образы очень смутны. Если мы просим его продолжать, он может продолжать говорить, что они как бы окутаны дымкой тумана. Этот туман или дымку терапевт может понимать как образ себя, структуру характера, систему вербализации. По-видимому пациенту нужно поместить дымовой занавес вокруг своих образов, окружить их туманом. Терапевт не должен обманываться жалобой пациента на то, что он хотел бы уметь визуализировать ясно. Хотя это несомненно так, это еще не все. Мы должны предположить, что у него должны быть по крайней мере некоторые области, куда он запрещает себе смотреть, иначе он не дал бы себе труда сделать себя в фантазии полуслепым. Если пациент может оставаться со своим туманом достаточно долго, туман прояснится.
Возьмем случай, когда туман проясняется в нечто беловато-серое, и пациент говорит, что это напоминает ему каменную стену. Терапевт просит пациента в фантазии взобраться на эту стену. Когда пациент делает это, оказывается, что за ней – зеленые лужайки. Стена скрывает за собой тюрьму; пациент, оказывается, считает себя заключенным.
Пробел может быть полным. Пациент видит черноту. Предположим, что он описывает черноту как черный вельветовый занавес. Мы можем предложить ему считать это театральным занавесом, попросить открыть его в фантазии, и достаточно часто мы обнаруживаем за ним то, что он прятал от самого себя.
Но возможно, что его чернота – это буквально ничто, слепота. Мы можем получить какую-то ориентацию, предложив пациенту разыграть слепого.
Последний шаг в обращении с областями замешательства – это опыт таинственного, часто поначалу кажущийся похожим на чудо. Постепенно, однако, он становится привычным и принимается как само собой разумеющийся. Мы называем его уходом в плодотворную пустоту.
Для ухода в плодотворную пустоту необходимы два Условия. Нужно уметь оставаться со своими способами прерывания, и тогда плодотворная пустота проявляется состоянием, подобным трансу; но, в отличие от транса, она сопровождается полным Сознаванием. Многие люди переживают нечто подобное перед засыпанием, этот феномен был описан как гипнагогические галлюцинации.
Человек, способный оставаться с переживанием плодотворной пустоты, – то есть переживать максимум замешательства, – и при этом сознавать все, что привлекает его внимание (галлюцинации, обрывки предложений, смутные и странные чувства, странные ощущения), может столкнуться со многими удивительными вещами. Возможно, он переживет внезапные инсайты; к нему могут прийти неожиданные решения, прозрения, которых он не ожидал, внезапные вспышки понимания.
В плодотворной пустоте имеет место шизофренический опыт в миниатюре. Разумеется, не многие люди могут это выдержать. Но те, кто набрался сил для этого, успешно проясняют области своего замешательства и обнаруживают, что при этом они не распадаются на куски. Набравшись мужества отправиться в свои темные углы, можно вернуться оттуда более здоровым. Труднее всего удерживаться при этом от интеллектуализации и оформления протекающего процесса в словах. Это было бы прерыванием, и разрывало бы человека между объясняющим наблюдателем и переживающим исполнителем.
Опыт плодотворной пустоты не объективен и не субъективен. Он также не является интроспекцией. Он просто есть. Это Сознавание без спекуляции о вещах, которые сознаются.
Крайности реакции на идею плодотворной пустоты – это интеллектуализация и опыт художника. Интеллектуал может счесть все это чепухой или сумасшедшим бредом. Художник же может приветствовать идею следующим образом: «Что вызывает у вас такой восторг? Я провожу в этом состоянии большую часть времени. Если я работаю и сталкиваюсь с препятствием, я расслабляюсь или позволяю себе немного вздремнуть, и препятствие исчезает.»
Цель общения с плодотворной пустотой состоит в том, чтобы прояснить замешательство. В плодотворной пустоте замешательство трансформируется в ясность, чрезвычайные обстоятельства – в текущий процесс, прерывание – в переживание. Плодотворная пустота увеличивает способность опираться на себя, делая очевидным для переживающего, что он обладает гораздо большими ресурсами, чем ему казалось.
Вернемся к работе с областями замешательства, вызванного определенными прерываниями. В этой работе мы можем успешно действовать лишь в пределах очень ограниченного времени (Прим.авт. Этим наблюдением я обязан своему коллеге, д-ру Полу Вайсу).
Часто область, которую мы можем охватить в целом, ограничивается тремя минутами. Фрейдисты могут полагать в качестве своей цели охват всей жизни, но попробуйте поэкспериментировать реально, и вы увидите, можете ли вы вспомнить точно, что вы или кто-то другой говорили или делали несколько минут назад. Есть люди, которые могут это. Йенш называл этот тип людей эйдетиками. К ним принадлежал Гете.
Такие люди регистрируют происходящее с фотографической точностью на пре-соматическом уровне. Они регистрируют все, что чувствуют, значимое и незначимое, и могут воспользоваться своими воспоминаниями в любой момент.
Что касается остальных, к которым принадлежит большинство, мы можем восстановить небольшую часть утерянных эйдетических способностей посредством обращения к плодотворной пустоте и другим средствам элиминирования прерываний и слепых пятен.
Нужно только иметь в виду, что каждый человек развивает свой собственный стиль, свой характер. Прерывания наших пациентов и их диссоциации могут быть выявлены тестом Роршаха, они проявляются в их почерке и поведении, в мельчайших деталях мышления и чувствования. Если мы изменим прерывающее поведение, которое пациент демонстрирует в кабинете, изменения неизбежно распространятся на весь его жизненный стиль, его характер, его образ жизни. Его поведение здесь и теперь – это микроскопический срез его поведения в целом. Если он увидит, как он структурирует свое поведение в терапии, он увидит, как он структурирует свою повседневную жизнь.
7. КТО СЛУШАЕТ?
Разыгрывая роль «Оставь меня!», он может обнаружить:
«Я плачу, когда хочу», – и: «Неважно, что я слюнтяй». Он может действительно почувствовать в этом вызов. Играя роль «Не плачь», он может почувствовать свое презрение к тем, кто ведет себя как слюнтяй. И вместе с тем, минутой-другой позже, он может с симпатией прошептать «не плачь». В этот момент негативный катексис («Люди, которые плачут, –дураки и слюнтяи»), изменяется на позитивный: «Я сочувствую людям, которые плачут», – и открывается путь к интеграции. Возможно, теперь он будет переживать свое «Оставь меня!» как «.Не прерывай мой плач по ложной причине, будто я слюнтяй. Прерви его симпатией ко мне.»
Сессия может закончиться потребностью в слиянии: «Я плачу, потому что должен покинуть тебя, но я не хочу этого видеть. Я не хочу показывать тебе, как я в тебе нуждаюсь.»
Мы снова вернулись к тому же, с чего начинали: к недостатку у пациента способности опираться на себя. Пациент теперь в плохом положении не по невротическим, как сказал бы Фрейд, причинам, а по чисто человеческим. В нашем языке мы сказали бы, что теперь его беспокоит не диссоциация, не головная боль, а он сам. В этот момент он полностью объединен и несчастен в своем одиночестве. Но он выражает это, полностью это сознает и теперь может быть готов к следующему шагу – к тому, чтобы принять на себя ответственность за это и что-то с этим сделать.
Когда пациент впервые входил в кабинет, неся с собой свою головную боль, он, разумеется, не был в контакте с терапевтом. Он был в контакте со своей головной болью, а его головная боль была в контакте с терапевтом. Он предлагал для контакта свою головную боль, как другие предлагают маску или фасад. Пациент не расстанется со своей маской, пока чувство безопасности, которое она создает, сильнее, чем вызываемый ею дискомфорт, и конечно он будет возражать против того, чтобы маску с него сорвали.
Тот факт, что пациент принес свою головную боль на терапию, означает, что он готов признать свою незаконченную ситуацию; в этом отношении он объединяется с терапевтом. Он как будто говорит: «Дайте мне почувствовать себя достаточно удобно, чтобы мне не был нужен этот симптом, или маска, или персона, или мышечный панцирь!» – Но терапевт не может дать ему почувствовать себя комфортно, поскольку пациент не находится с ним в контакте, а вместо себя предлагает для контакта свой симптом.
Это хороший пример того, как мы вообще работаем с психосоматическими симптомами. Хотя прерывание происходит на соматическом уровне, где симптом проявляется, в данном случае, как головная боль, мы должны завершить картину, находя ту фантазию, которая осуществляет прерывание. Делая это, мы постоянно обнаруживаем, что пациент воображает какое-то приказание, противоположное его требованию. В этом случае требование – «Оставь меня!», приказание – «Не плачь!», «Мужчины не плачут» и «Не будь слюнтяем!» Это приказание может быть усилено угрозой:
«Если ты не перестанешь плакать, я тебе устрою что-нибудь, о чем тебе действительно придется поплакать!» – Иными словами, пациент ведет себя так, как будто кто-то приказывает ему прервать плач. Слова, которые когда-то произвели на него впечатление, теперь стали его собственными, он воображает их в своей фантазии и подчиняется им.
Мы можем иметь дело с этими приказаниями, не копаясь в бессознательном пациента. Когда мы достигли этой точки, есть две возможности: пациент может сознавать (как правило так и бывает), что он сам обращается к себе с запретом, но может и не сознавать этого. В последнем случае он будет сознавать приказание-запрет как проекцию, – то есть он будет предполагать, что это, например, терапевт не хочет, чтобы он плакал. Когда он собрал достаточно сил, чтобы разразиться словами «Оставьте меня!», он может противопоставляться приказанию, понимает ли он его как собственное «анти-я» (Интроекцию) или считает терапевта фрустратором его спонтанных чувств.
Если пациент считает источником фрустрации терапевта, следующий шаг (опять же не имеющий ничего общего с бессознательным) состоит в том, что пациент видит парадокс, состоящий в том, что, обвиняя терапевта в желании прервать его плач, он в то же время видит и возможность поощрения плача со стороны терапевта. Если терапевт не принимает ни одну из сторон в этом противопоставлении (которое, в конце концов, принадлежит не ему, а пациенту), пациент обнаружит для себя абсурдность перенесения на терапевта ответственности за прерывание, и увидит возможность самому отвечать за свой симптом. Таким образом к концу сессии пациент обретет контакт с самим собой, а это первый шаг к контакту с Другими.
Нетрудно заметить, что в разрешении симптома мы использовали кое-что из находок Райха. Я не буду здесь вступать в спор по поводу Райха, так же как и по поводу Хаббарда; хочу лишь заметить, – не касаясь других областей их деятельности, – что я нахожу у них в ряде областей ценные Дополнения к технике сознавания. Работа Райхас прерыванием в двигательной сфере (пример головной боли) и работа Хаббарда с чувственно переживаемым возвращением (пример эпизода в кафе) и со словесными прерываниями могут дать терапевту весьма ценные средства для восстановления функций самости.
Чувственное переживание прошлых событий в воображении – не новый метод. Он был описан более десяти лет назад. Пациента просили находить все больше деталей в актуально визуализируемой ситуации. Иными словами, это повторное переживание ситуации в воображении. Что касается словесных прерываний, идея повторения также широко используется. Повторение значимых сентенций из прошлого пациента, которые стали его интроектами, может иметь терапевтический эффект. Эти сентенции могут оказывать глубокое влияние на пациента, как мы видели в случае головной боли. Однако в отличие от Хаббарда я полагаю, что эти сентенции оказывают действие не в качестве травматических переживаний, а в качестве повседневного вмешательства в жизнь пациента.
В связи с этими методами может возникнуть одна существенная трудность: для их реализации пациент должен уже до некоторой степени быть способен выражать себя. Для участия в психодраме он также должен быть в состоянии отождествляться с ролями, которые ему не нравятся. Но даже если мы не получаем ничего, кроме обнаружения сопротивлений пациента против самовыражения, это тоже очень полезно.
Другой важный терапевтический метод состоит в подходе, через проявленные прерывания, к областям замешательства пациента. Замешательство – плохая поддержка для контакта, и проблема пациента часто проявляется в сферах его замешательства.
Прежде чем я опишу, как работает этот метод, я хочу отметить, что переживание замешательства крайне неприятно, и здесь, как и в случаях тревоги, стыда и отвращения, мы сталкиваемся с сильным желанием аннигилировать это переживание – посредством избегания, разговоров, или иными способами. И можно считать значительным достижением в борьбе против невроза, когда удается помочь пациенту сознавать свое замешательство и оставаться с ним, а также с сопутствующей ему нечувствительностью.
Хотя замешательство неприятно, единственная реальная опасность состоит в прерывании его, поскольку за этим прерыванием следует запутанность в действиях. Если замешательство – как любую другую эмоцию, – предоставить собственному развитию, не прерывая его, оно не останется замешательством. Оно трансформируется в более позитивное чувство, которое может вызвать соответствующее действие.
Замешательство обычно связывается с недостатком понимания в ситуации, когда в таком понимании возникает необходимость. Единственная реальная гарантия свободы от замешательства – отсутствие какой бы то ни было заинтересованности в понимании. Если я нахожусь среди группы людей, рассуждающих о высшей математике, и мне неинтересно, я могу уйти в себя, решив, что их разговор меня совершенно не касается. Но если я по той или иной причине начинаю быть заинтересованным, ограниченность познаний в области, о которой идет разговор, неизбежно приводит к тому, что я переживаю замешательство. Иными словами, замешательство обычно возникает из попытки контакта в области, где по той или иной причине контакт невозможен; может быть для поддержания хорошего контакта не хватает понимания, может быть недостаточно интереса, при том что ситуация требует его демонстрации.
Большинство людей старается прервать замешательство, которое столь неприятно, посредством спекуляций, интерпретаций, объяснений и рационализации. Так ведут себя многие невротики, в особенности интеллектуалы. И некоторые формы терапии едва ли не поддерживают такое прерывание. Многое во фрейдовском анализе, например, основано на ошибочном предположении, что символическое, интеллектуальное знание равно пониманию. Но такое знание обычно само по себе является прерыванием, преждевременной приостановкой развития, оставляющей за собой след экзистенциального замешательства. Это в свою очередь ведет к неспособности опираться на себя, к потребности во внешней опоре, к узости ориентации, основания для которой заимствуются из среды, а не исходят от самого индивида.
Фактору замешательства уделялось значительное внимание при работе с психозами, меж тем как его роль в неврозах как правило игнорировалась. Однако каждый пациент в терапии являет собой картину замешательства. Чтобы увидеть это, терапевту достаточно обратить внимание на то, что находится у него перед носом. Каждое «э-э» и «м-м», каждое прерывание предложения скрывают за собой большую или меньшую область замешательства. Оно является попыткой повиснуть на собеседнике ради поддержания контакта, в то время как реальной потребностью является уход.
Когда пациент научится принимать тот факт, что у него есть области замешательства, он будет готов сотрудничать с терапевтом. Возвращаясь к пробелам в своей речи, пациент может обнаружить много материала, который он не замечает или игнорирует во время своих прерываний. Хотя этот материал часто не имеет отношения к делу, он дает разнообразные ключи к тому, что делает пациент на уровне фантазии. Во время моментов замешательства он занят угасающей двигательной деятельностью (прячущейся под общим именем мышления), и в этих расщелинах, – перерывах в настоящем времени, – может быть обнаружено многое из того, что отсутствует в его повседневном поведении и составляет незаконченные дела его невроза.
Я приведу несколько примеров того, как это работает на практике. Пробел, как я говорил, соответствует замешательству. Это прерывание замешательства, попытка полностью стереть его. Мы видим это часто в отношении проблемы визуализации и визуального воображения, – области слепых или почти слепых пятен для многих пациентов.
Если мы просим пациента визуализировать нечто, он может сказать нам, что его образы очень смутны. Если мы просим его продолжать, он может продолжать говорить, что они как бы окутаны дымкой тумана. Этот туман или дымку терапевт может понимать как образ себя, структуру характера, систему вербализации. По-видимому пациенту нужно поместить дымовой занавес вокруг своих образов, окружить их туманом. Терапевт не должен обманываться жалобой пациента на то, что он хотел бы уметь визуализировать ясно. Хотя это несомненно так, это еще не все. Мы должны предположить, что у него должны быть по крайней мере некоторые области, куда он запрещает себе смотреть, иначе он не дал бы себе труда сделать себя в фантазии полуслепым. Если пациент может оставаться со своим туманом достаточно долго, туман прояснится.
Возьмем случай, когда туман проясняется в нечто беловато-серое, и пациент говорит, что это напоминает ему каменную стену. Терапевт просит пациента в фантазии взобраться на эту стену. Когда пациент делает это, оказывается, что за ней – зеленые лужайки. Стена скрывает за собой тюрьму; пациент, оказывается, считает себя заключенным.
Пробел может быть полным. Пациент видит черноту. Предположим, что он описывает черноту как черный вельветовый занавес. Мы можем предложить ему считать это театральным занавесом, попросить открыть его в фантазии, и достаточно часто мы обнаруживаем за ним то, что он прятал от самого себя.
Но возможно, что его чернота – это буквально ничто, слепота. Мы можем получить какую-то ориентацию, предложив пациенту разыграть слепого.
Последний шаг в обращении с областями замешательства – это опыт таинственного, часто поначалу кажущийся похожим на чудо. Постепенно, однако, он становится привычным и принимается как само собой разумеющийся. Мы называем его уходом в плодотворную пустоту.
Для ухода в плодотворную пустоту необходимы два Условия. Нужно уметь оставаться со своими способами прерывания, и тогда плодотворная пустота проявляется состоянием, подобным трансу; но, в отличие от транса, она сопровождается полным Сознаванием. Многие люди переживают нечто подобное перед засыпанием, этот феномен был описан как гипнагогические галлюцинации.
Человек, способный оставаться с переживанием плодотворной пустоты, – то есть переживать максимум замешательства, – и при этом сознавать все, что привлекает его внимание (галлюцинации, обрывки предложений, смутные и странные чувства, странные ощущения), может столкнуться со многими удивительными вещами. Возможно, он переживет внезапные инсайты; к нему могут прийти неожиданные решения, прозрения, которых он не ожидал, внезапные вспышки понимания.
В плодотворной пустоте имеет место шизофренический опыт в миниатюре. Разумеется, не многие люди могут это выдержать. Но те, кто набрался сил для этого, успешно проясняют области своего замешательства и обнаруживают, что при этом они не распадаются на куски. Набравшись мужества отправиться в свои темные углы, можно вернуться оттуда более здоровым. Труднее всего удерживаться при этом от интеллектуализации и оформления протекающего процесса в словах. Это было бы прерыванием, и разрывало бы человека между объясняющим наблюдателем и переживающим исполнителем.
Опыт плодотворной пустоты не объективен и не субъективен. Он также не является интроспекцией. Он просто есть. Это Сознавание без спекуляции о вещах, которые сознаются.
Крайности реакции на идею плодотворной пустоты – это интеллектуализация и опыт художника. Интеллектуал может счесть все это чепухой или сумасшедшим бредом. Художник же может приветствовать идею следующим образом: «Что вызывает у вас такой восторг? Я провожу в этом состоянии большую часть времени. Если я работаю и сталкиваюсь с препятствием, я расслабляюсь или позволяю себе немного вздремнуть, и препятствие исчезает.»
Цель общения с плодотворной пустотой состоит в том, чтобы прояснить замешательство. В плодотворной пустоте замешательство трансформируется в ясность, чрезвычайные обстоятельства – в текущий процесс, прерывание – в переживание. Плодотворная пустота увеличивает способность опираться на себя, делая очевидным для переживающего, что он обладает гораздо большими ресурсами, чем ему казалось.
Вернемся к работе с областями замешательства, вызванного определенными прерываниями. В этой работе мы можем успешно действовать лишь в пределах очень ограниченного времени (Прим.авт. Этим наблюдением я обязан своему коллеге, д-ру Полу Вайсу).
Часто область, которую мы можем охватить в целом, ограничивается тремя минутами. Фрейдисты могут полагать в качестве своей цели охват всей жизни, но попробуйте поэкспериментировать реально, и вы увидите, можете ли вы вспомнить точно, что вы или кто-то другой говорили или делали несколько минут назад. Есть люди, которые могут это. Йенш называл этот тип людей эйдетиками. К ним принадлежал Гете.
Такие люди регистрируют происходящее с фотографической точностью на пре-соматическом уровне. Они регистрируют все, что чувствуют, значимое и незначимое, и могут воспользоваться своими воспоминаниями в любой момент.
Что касается остальных, к которым принадлежит большинство, мы можем восстановить небольшую часть утерянных эйдетических способностей посредством обращения к плодотворной пустоте и другим средствам элиминирования прерываний и слепых пятен.
Нужно только иметь в виду, что каждый человек развивает свой собственный стиль, свой характер. Прерывания наших пациентов и их диссоциации могут быть выявлены тестом Роршаха, они проявляются в их почерке и поведении, в мельчайших деталях мышления и чувствования. Если мы изменим прерывающее поведение, которое пациент демонстрирует в кабинете, изменения неизбежно распространятся на весь его жизненный стиль, его характер, его образ жизни. Его поведение здесь и теперь – это микроскопический срез его поведения в целом. Если он увидит, как он структурирует свое поведение в терапии, он увидит, как он структурирует свою повседневную жизнь.
7. КТО СЛУШАЕТ?
Когда пациент входит, – в первый или в двадцатый раз, – в кабинет терапевта, он приносит с собой все свои незаконченные в прошлом дела. Однако в каждый момент он выбирает в качестве фигуры какое-то одно из множества возможных событий. Какими бы запутанными ни были его гештальты, у них все же есть какая-то форма и организация; если бы они были совершенно разорванными, он вообще не смог бы действовать. То, что пациент выдвигает на передний план, всегда определяется главным для выживания импульсом, действующим в данный момент. Хотя связи могут быть очень отдаленными, дело терапии – проследить их. Обычно мы обнаруживаем, что доминирующими являются потребности в безопасности и одобрении со стороны терапевта. Мы уже описывали подробно основное предположение нашей школы: пациент приходит за помощью, а помощь для него означает поддержку со стороны среды, поскольку он не может опираться на самого себя.
Однако сколь бы ни казалось нам это объяснение правдоподобным, мы не можем опираться на него в каждом конкретном случае, пока пациент не утверждает этого явно. Поскольку цель терапии должна быть связана с тем, как сам пациент переживает свои потребности, и поскольку он может не осознавать их таким именно образом, можно поставить еще более общую цель, с которой согласятся все психотерапевтические школы: успешная терапия высвобождает в пациенте способность абстрагировать и интегрировать свои абстракции.
Для этого пациенту необходимо «прийти в чувство». Он должен научиться видеть то, что реально находится перед ним, а не то, что он себе воображает, то есть перестать галлюцинировать, проецировать и устанавливать трансферные отношения. Он должен перестать ретрофлектировать и прерывать себя. Он должен высвободить свои семантические способности, научиться понимать себя и других, не искажая значения посредством кривых стекол Интроекций, предрассудков и предубеждений. Тогда он обретет свободу действия (которая необходима для психического здоровья), преодолевая специфические ограничения своего характера, научаясь обходиться с каждой новой ситуацией по-новому, используя все свои возможности.
Чем может быть полезен ему терапевт, абстракции которого диктуются ему его собственными прерываниями и тем, что он ищет в пациенте? В идеале терапевт должен действовать в соответствии с требованиями восточных мудрецов: «Сделай себя пустым, чтобы тебя можно было наполнить», – или с фрейдовским переложением этой фразы, гласящим, что внимание терапевта должно течь свободно, а сам он не должен иметь комплексов.
Но такой идеальный терапевт не существует. К тому же я не уверен, что от него был бы какой-нибудь толк, если бы он существовал; он был бы регистрирующей и вычисляющей машиной, а не человеческим существом. Он был бы свободен от личных забот, предпочтений и ограничений, короче говоря – от самого себя. Если бы, например, его беспокоила зубная боль, ему бы следовало как бы «отключить» эту боль и Целиком освободить свое внимание для пациента.
Реальный терапевт из плоти и крови неизбежно обнаруживает в терапевтической ситуации собственную личность и свои предрасположения. Ассоцианист будет искать ассоциации, то есть работать с семантическим и образным содержанием слов; бихевиорист будет рассматривать двигательное и вербальное оперирование; моралист обратит внимание на хорошие и дурные установки; гештальтист будет искать законченные и незаконченные ситуации.
Но чем больше терапевт опирается на свои убеждения а предрасположения, тем больше он зависит от спекуляций относительно того, что происходит с пациентом. Хотя некоторые из этих психиатрических спекуляций столь широко приняты, что имеют характер почти что рефлексов (в каждом, например, продолговатом предмете видится фаллический символ), – они не перестают при этом быть спекуляциями и ригидными абстракциями, подобными фиксированным абстракциям невротика, и потому они мешают терапевту видеть что-либо еще.
Иными словами, все, что мы говорим о прерываниях, фиксированных абстракциях и т.п. у пациента, относится, –пусть в меньшей степени, – и к терапевту. Между терапевтом и клиентом не существует ни определенной качественной разницы, ни абсолютного равенства. Есть иерархия большей или меньшей свободы от невроза. Когда пациенты в наших групповых терапевтических сессиях разыгрывали эту парную игру, всегда оказывалось, что тот из них, кто в меньшей степени ищет опоры в среде (то есть менее невротичен), способствует развитию другого, то есть реально является терапевтом, даже если внешне играть роль терапевта больше склонен другой.
Если терапевт имеет сильное стремление к власти, он не поможет, а скорее будет мешать пациенту обрести уверенность в себе. Если терапевт компенсирует недостаток способности опираться на себя ригидным следованием какой-то теории, он будет преследовать пациента, приписывая любое различие во взглядах сопротивлению. Если терапевт неконтактен, он будет говорить о межличностных отношениях, не пытаясь реально обратиться к пациенту.
Во всех этих и аналогичных им случаях реально терапевт окажется жертвой манипуляций пациента, потому что не будет сознавать, что поверхностное принятие его разглагольствований и интерпретаций не приносит никаких изменений в поведении.
В общем перед терапевтом, независимо от его склонностей и теоретических предрасположений, открываются три возможности. Первая – симпатия: вовлеченность в поле в целом, Сознавание как себя, так и пациента. Вторая –эмпатия, своего рода отождествление с пациентом, исключающее из поля самого терапевта, то есть половину этого поля. При эмпатии интерес терапевта целиком сосредоточен на пациенте и его реакциях. Ранее упомянутый идеальный терапевт – эмпатик. Последняя возможность –апатия, незаинтересованность, представленная старой психиатрической шуткой «кто слушает?» Очевидно, что апатия никуда не ведет.
Большинство психиатрических школ полагает, что идеальный терапевт должен быть эмпатичным. Отчасти это связано с дуалистическим подходом, не учитывающим целостности поля. Но даже если это так, есть веские основания для сведения симпатии до эмпатии. Отношение симпатии может побудить терапевта давать пациенту всю поддержку, которую тот хочет получить от среды, или почувствовать себя виноватым и начать защищаться, если он этого не делает. Терапевты часто оказываются слишком вовлеченными в переживания пациентов; они не учитывают невероятную тонкость их манипулятивной техники. Это может вести к терапевтической неудаче, поскольку если терапевт хочет способствовать переходу от внешней поддержки к опоре на себя, он должен фрустрировать попытку пациента получить эту внешнюю поддержку, но он не сможет делать этого, если симпатия делает его слепым к манипуляциям пациента.
И все же если терапевт работает эмпатически, то есть исключает себя из поля, то он лишает поле основного инструмента – своей интуиции и чувствительности к протекающим в пациенте процессам. Следовательно ему нужно научиться работать с симпатией и в то же время осуществлять фрустрацию. Эти два элемента могут показаться несовместимыми, но искусство терапевта требует их правильного смешения. Ему приходится быть жестоким чтобы быть добрым. Он должен быть в контакте с полем в целом, сознавать отношения целостной ситуации, – как потребности и реакции пациента, так и свои собственные потребности и реакции на его манипуляции. И он должен чувствовать себя свободным в выражении всего этого.
Однако сколь бы ни казалось нам это объяснение правдоподобным, мы не можем опираться на него в каждом конкретном случае, пока пациент не утверждает этого явно. Поскольку цель терапии должна быть связана с тем, как сам пациент переживает свои потребности, и поскольку он может не осознавать их таким именно образом, можно поставить еще более общую цель, с которой согласятся все психотерапевтические школы: успешная терапия высвобождает в пациенте способность абстрагировать и интегрировать свои абстракции.
Для этого пациенту необходимо «прийти в чувство». Он должен научиться видеть то, что реально находится перед ним, а не то, что он себе воображает, то есть перестать галлюцинировать, проецировать и устанавливать трансферные отношения. Он должен перестать ретрофлектировать и прерывать себя. Он должен высвободить свои семантические способности, научиться понимать себя и других, не искажая значения посредством кривых стекол Интроекций, предрассудков и предубеждений. Тогда он обретет свободу действия (которая необходима для психического здоровья), преодолевая специфические ограничения своего характера, научаясь обходиться с каждой новой ситуацией по-новому, используя все свои возможности.
Чем может быть полезен ему терапевт, абстракции которого диктуются ему его собственными прерываниями и тем, что он ищет в пациенте? В идеале терапевт должен действовать в соответствии с требованиями восточных мудрецов: «Сделай себя пустым, чтобы тебя можно было наполнить», – или с фрейдовским переложением этой фразы, гласящим, что внимание терапевта должно течь свободно, а сам он не должен иметь комплексов.
Но такой идеальный терапевт не существует. К тому же я не уверен, что от него был бы какой-нибудь толк, если бы он существовал; он был бы регистрирующей и вычисляющей машиной, а не человеческим существом. Он был бы свободен от личных забот, предпочтений и ограничений, короче говоря – от самого себя. Если бы, например, его беспокоила зубная боль, ему бы следовало как бы «отключить» эту боль и Целиком освободить свое внимание для пациента.
Реальный терапевт из плоти и крови неизбежно обнаруживает в терапевтической ситуации собственную личность и свои предрасположения. Ассоцианист будет искать ассоциации, то есть работать с семантическим и образным содержанием слов; бихевиорист будет рассматривать двигательное и вербальное оперирование; моралист обратит внимание на хорошие и дурные установки; гештальтист будет искать законченные и незаконченные ситуации.
Но чем больше терапевт опирается на свои убеждения а предрасположения, тем больше он зависит от спекуляций относительно того, что происходит с пациентом. Хотя некоторые из этих психиатрических спекуляций столь широко приняты, что имеют характер почти что рефлексов (в каждом, например, продолговатом предмете видится фаллический символ), – они не перестают при этом быть спекуляциями и ригидными абстракциями, подобными фиксированным абстракциям невротика, и потому они мешают терапевту видеть что-либо еще.
Иными словами, все, что мы говорим о прерываниях, фиксированных абстракциях и т.п. у пациента, относится, –пусть в меньшей степени, – и к терапевту. Между терапевтом и клиентом не существует ни определенной качественной разницы, ни абсолютного равенства. Есть иерархия большей или меньшей свободы от невроза. Когда пациенты в наших групповых терапевтических сессиях разыгрывали эту парную игру, всегда оказывалось, что тот из них, кто в меньшей степени ищет опоры в среде (то есть менее невротичен), способствует развитию другого, то есть реально является терапевтом, даже если внешне играть роль терапевта больше склонен другой.
Если терапевт имеет сильное стремление к власти, он не поможет, а скорее будет мешать пациенту обрести уверенность в себе. Если терапевт компенсирует недостаток способности опираться на себя ригидным следованием какой-то теории, он будет преследовать пациента, приписывая любое различие во взглядах сопротивлению. Если терапевт неконтактен, он будет говорить о межличностных отношениях, не пытаясь реально обратиться к пациенту.
Во всех этих и аналогичных им случаях реально терапевт окажется жертвой манипуляций пациента, потому что не будет сознавать, что поверхностное принятие его разглагольствований и интерпретаций не приносит никаких изменений в поведении.
В общем перед терапевтом, независимо от его склонностей и теоретических предрасположений, открываются три возможности. Первая – симпатия: вовлеченность в поле в целом, Сознавание как себя, так и пациента. Вторая –эмпатия, своего рода отождествление с пациентом, исключающее из поля самого терапевта, то есть половину этого поля. При эмпатии интерес терапевта целиком сосредоточен на пациенте и его реакциях. Ранее упомянутый идеальный терапевт – эмпатик. Последняя возможность –апатия, незаинтересованность, представленная старой психиатрической шуткой «кто слушает?» Очевидно, что апатия никуда не ведет.
Большинство психиатрических школ полагает, что идеальный терапевт должен быть эмпатичным. Отчасти это связано с дуалистическим подходом, не учитывающим целостности поля. Но даже если это так, есть веские основания для сведения симпатии до эмпатии. Отношение симпатии может побудить терапевта давать пациенту всю поддержку, которую тот хочет получить от среды, или почувствовать себя виноватым и начать защищаться, если он этого не делает. Терапевты часто оказываются слишком вовлеченными в переживания пациентов; они не учитывают невероятную тонкость их манипулятивной техники. Это может вести к терапевтической неудаче, поскольку если терапевт хочет способствовать переходу от внешней поддержки к опоре на себя, он должен фрустрировать попытку пациента получить эту внешнюю поддержку, но он не сможет делать этого, если симпатия делает его слепым к манипуляциям пациента.
И все же если терапевт работает эмпатически, то есть исключает себя из поля, то он лишает поле основного инструмента – своей интуиции и чувствительности к протекающим в пациенте процессам. Следовательно ему нужно научиться работать с симпатией и в то же время осуществлять фрустрацию. Эти два элемента могут показаться несовместимыми, но искусство терапевта требует их правильного смешения. Ему приходится быть жестоким чтобы быть добрым. Он должен быть в контакте с полем в целом, сознавать отношения целостной ситуации, – как потребности и реакции пациента, так и свои собственные потребности и реакции на его манипуляции. И он должен чувствовать себя свободным в выражении всего этого.