Пермяк Евгений Андреевич. Семьсот семьдесят семь мастеров (сборник)

   И чего-чего только на том пиру не было, каких лесных съестных припасов не подано! Понял Ваня, что за дары в себе лес таит, каких лесных мастеров он требует, и задумался.
   Долго ли, коротко ли думал Ваня, только стал он новым, семьсот семьдесят восьмым лесным мастером. А каким - про это сказка не сказывает и я сказать не могу.
   У других поспрошайте.
   ТРУДОВОЙ ОГОНЕК
   У одной вдовы сын рос. Да такой пригожий, даже соседи налюбоваться на него не могли. А про мать и говорить нечего. Рукой-ногой ему шевельнуть не дает. Все сама да сама. Дрова-воду носит, пашет-жнет-косит, на стороне работенку прихватывает - лаковые сапоги да звонкую гармонь сыну зарабатывает. Вырос у матери сын. Кудри кованым золотом вьются. Уста алые сами собой смеются. Красавец. Жених. А невесты не находится. Ни одна за него не идет. Отворачиваются.
   Что за чудеса?
   А чудес тут никаких нет. Дело простое. Чужой травой в трудовом поле сын вырос. С руками - безрукий, с ногами - безногий. Ни сено косить, ни дрова рубить. Ни ковать, ни пахать. Ни корзины плести, ни двор мести, ни коров пасти.
   Солому метал - с телеги упал. Рыбу ловил - в пруд угодил, еле вытащили. Дрова носил - живот занозил. Кто такого товарищем назовет?
   Хороводы водить не зазывают. Работать напарником не принимают. Маменькиным божком, лаковым сапожком кличут. Круглым неумельником, на завалинке посидельником дразнят. Пустоцветом величают.
   Малые ребятишки и те смеются. Каково это ему?
   Затосковал парень, зарыдал. Так-то он зарыдал - кирпичная печь и та вздохнула. Дубовые стены избы и те разжалобились. Пол тоскливо заскрипел. Потолок насупился, почернел, задумался.
   Жалеют!
   А он в три ручья слезы льет, приговаривает:
   - Зачем ты меня, матушка, так любила? Для чего ты меня, родимая, в безделье холила, в лености пестовала, в неумельности вырастила? Куда я теперь с моими руками белыми, квелыми, неумелыми?
   Похолодела мать, обмерла. А ответить нечего. Чистую правду ей в лицо горькими слезами сын выплеснул. Поняла мать, что ее слепая любовь злосчастьем сыновним обернулась.
   Ночи не спит сын - как дальше жить, не знает. Днем места не находит. Только нет на свете таких слез, которые не выплакиваются, такого горя, которое не размыкивается, такой думы, которая не додумывается. Не зря говорят, что в тяжкий час и печь разумеет, стены помогают, потолок судит, половицы с умом поскрипывают.
   Наскрипели они ему что надо, утешили. Слезы высушили, добрый совет дали.
   Обул сын тяжелые отцовские сапоги, надел его рабочую одежу и пошел по белому свету бездельные годы наверстывать - заново расти.
   Нелегко было рослому парню в подпасках ходить, в двадцать один год с топором знакомство сводить, гвоздь в стену учиться бить, руки белые, квелые, неумелые на ветру дубить.
   Знают только лютый мороз да жаркое солнышко, какими трудами кудрявый сын до дела дошел. Мастером домой вернулся. На ткачихе женился, тоже не из последних мастериц. Как родную ее полюбила старая мать, и больше того, когда она ей внуков подарила. До того пригожие они росли, хоть на карточку снимай да в рамку ставь.
   Без ума любила их бабушка, только пестовала с умом. Не как сына.
   Кровью, бывало, жалостливое старухино сердце обливается, когда старшенький внук в трескучий мороз дрова пилить собирается. Сердце старухе свое твердит: "Не пускай, пожалей, ознобится", - а она: "Иди, милый внук-богатырь. Дубей на ветру. С морозом спорь. Отцовскую трудовую славу своим трудом подпирай".
   У внучки, бывало, глазенки слипаются, ручонки еле веретено крутят, а бабушка ей: "Ах какая у нас тонкопряха растет проворная, да неустанная, да дреме-сну неподатливая".
   Замиловать бы девчоночку, по пальчику бы ее ловкие ручки перецеловать, а старуха изъян в пряже ищет. То в нитке тонина неровна, то слабина одолевает. На изъяны укажет и хорошее заметит. Да не просто так, а дорогой бабушкиной лаской, редким огневым словом душу девчонке осветит и согреет.
   Попусту, бывало, самого любимого, меньшого внука не приласкает. За работу жалует. Не велик труд чашку подать или там лукошко с угольями к самовару поднести, а для четырехгодовалого и это за работу меряется.
   Как про такого за столом при всей семье не сказать: "Меньшой-то у нас трудовым человеком растет. Веник подает. Угли подносит. Самовар караулит. Кошку кормит".
   А тот до ушей от радости красный, сидит да на ус мотает и думает: "Какое бы еще дело сделать, чтобы у бабушки в чести быть?" Сам себе работу ищет, дела придумывает.
   Мастерами, мастерицами вырастила бабушка своих внучат. И кудри у них к лицу вьются, и дорогая лента в косе по заслугам красуется, и лаковые сапоги по делам горят. Трудовой завязи люди. Умельники. В бабушку.
   Пришла трудовая власть в нашу державу. Не дожила до этих светлых дней старая мать-бабушка. Только и умереть не умерла.
   Когда старшего внука за доменную работу награждали, горновые-то его и спрашивают:
   - В кого ты, кудряш, богатырем стал? Откуда в тебе такой жар доменный?
   А тот малость вздохнул да и отвечает:
   - От бабушки. В работе она меня выпестовала, в труде вырастила. От нее и огонь во мне.
   А внучка-ткачиха старшему брату в подпев:
   - И у меня от нее нитка не рвется - ситец смеется. Она меня звонкие нитки прясть выучила. Она солнечный уток в мою трудовую основу заткала.
   А младшенький внук-хлебороб отобрал самые всхожие, самые мудрые бабушкины слова и светлыми сказками глубоко запахал их в людской памяти. Глубоко запахал, чтобы не забыли. Не забыли да другим пересказывали. Пересказывали да в живых юных душах трудовой негасимый огонек зажигали...
   ЗОЛОТОЙ ГВОЗДЬ
   Без отца Тиша рос, в бедности. Ни кола, ни двора, ни курицы. Только клин отцовской земли остался. По людям Тиша с матерью ходили. Маялись. И ниоткуда ни на какое счастье надежды у них не было. Совсем мать с сыном руки опустили:
   - Что делать? Как быть? Куда голову приклонить?
   В четыре ручья слезы текут, в два голоса голосят. И есть отчего. Только вытье да нытье никогда делу не помогали. Так им и сказала одна старушоночка и присоветовала к кузнецу Захару сходить.
   - Он, - говорит, - все может. Даже счастье кует.
   Как услыхала это мать, к кузнецу кинулась:
   - Захар, ты, сказывают, можешь моему злосчастному сыну счастье выковать.
   А кузнец ей:
   - Что ты, вдова! Человек сам своему счастью кузнец. Посылай сына в кузницу. Может быть, и скует.
   Пришел Тиша в кузницу. Потолковал с ним кузнец и говорит:
   - Твое счастье, парень, в золотом гвозде. Золотой гвоздь скуешь, и он сам тебе счастье принесет. Ты только подсобляй ему.
   - Дяденька Захар, да я же отродясь не ковывал!
   - И я, - говорит кузнец, - не кузнецом родился. Раздувай горн.
   Стал кузнец показывать, как горн раздувать, как мехи качать, как уголья подсыпать, как железо огнем мягчить, как клещами поковку брать. Не сразу у Тихона дело пошло. И руки ломит, и ноги болят. Спина вечером не разгибается. А кузнец за отца ему полюбился. Да и Тиша кузнецу по руке пришелся. Не было у кузнеца сына, только дочь. Да и та такая бездельница лучше не вспоминать. Откуда ей без матери рукодельницей быть? Ну, да не о ней пока речь.
   Пришло время, Тиша за молотобойца стал.
   Взял как-то кузнец старый шкворень и говорит:
   - Теперь давай из него золотой счастливый гвоздь ковать.
   Ковал Тиша этот гвоздь неделю, другую, и с каждым днем гвоздь краше становился. На третью неделю кузнец говорит:
   - Не перековать бы, Тихон! Счастье меру любит.
   Не понял Тиша, к чему такие слова кузнец говорит. Не до них ему было. Очень ему гвоздь полюбился. Глаз с него не сводит. Одно горько - угас золотой гвоздь. Остыл. Потемнел.
   - Не горюй, Тиша, позолотеет, - говорит кузнец.
   - А когда он позолотеет, дяденька Захар?
   - Тогда позолотеет, когда ты ему дашь все, что он просит.
   - Ничего он, дяденька кузнец, не просит.
   - А ты, Тиша, подумай. Неужели гвоздь для того выкован, чтобы без дела валяться?
   - Это да, дяденька Захар. Гвоздь куда-нибудь вбить надо. Только во что, дяденька Захар, его вбить? У нас ни кола, ни двора, ни ворот, ни тына.
   Кузнец думал-думал, тер-тер лоб да и сказал:
   - А ты вбей его в столб.
   - А столб где взять?
   - В лесу выруби да в землю вкопай.
   - А я ведь сроду не рубливал, и топора у меня нет.
   - Так ведь ты и не ковывал сроду, а вон какой гвоздь сковал. И топор скуешь. И дерево им вырубишь.
   Опять засопел-задышал кузнечный мех, искры полетели. Не сразу, не с маху, а через три дня выковал парень топор - и в лес. Облюбовал Тиша сосенку и ну рубить. Не успел бедняга и кору пересечь, как схватил его лесник:
   - Ты зачем, вор-разбойник, лес рубишь?
   Тиша на это по-хорошему ответил, кто он, и откуда, и для чего ему нужен сосновый столб.
   Лесник видит, что перед ним не вор, не разбойник, а вдовий сын, кузнеца Захара выученик.
   - Вот что, - говорит, - коли тебя кузнец научил, как золотой гвоздь сковать, и я тебе помогу. Иди в лес, делянку выруби, за работу столб получишь.
   Делать нечего, пошел Тиша в лес. День рубил, два рубил, на третий день делянку вырубил. Столб получил, на отцовскую землю его снес. А земля бурьяном, полынью, репейником заросла. Некому работать на ней было. Притащил Тиша столб, а вкопать его нечем.
   - Да зачем тебе о лопате горевать! - говорит ему мать. - Гвоздь сковал, топор сковал - неужели лопату не загнешь?
   Дня не прошло, смастерил Тиша лопату. Глубоко вкопал столб, счастливый гвоздь вбивать начал. Невелик труд гвоздь вбить. Когда свой топор, а у топора такой обух, что плясать на нем можно. Вбил гвоздь Тиша и ждет, когда он золотеть начнет. День ждет, два ждет, а гвоздь не только не золотеет, а буреть начинает.
   - Мамонька, глянь-ка, его ржа ест. Видно, он чего-то еще просит. Надо к кузнецу сбегать.
   Прибежал к кузнецу, все как есть рассказал, а тот на это и говорит:
   - Не может быть гвоздь без дела вбит. Всякий гвоздь свою службу нести должен.
   - А какую, дяденька Захар?
   - Сходи к людям и погляди, как им гвозди служат.
   Пошел Тиша по селу. Видит - одними гвоздями тес пришивают, другими, самыми тоненькими, дрань на крышах прихватывают, на третьи, на самые большие, сбрую, хомуты вешают.
   - Не иначе, мамонька, на наш гвоздь хомут надо повесить. Не то ржа все мое счастье съест.
   Сказал так Тиша и отправился к шорнику.
   - Шорник, как хомут заработать?
   - Это плевое дело. Поработай у меня до сенокоса, а от сенокоса до снега. Вот тебе хомут и сбруя будет.
   - Ладно, - говорит Тихон и остался у шорника.
   А шорник тоже из Кузнецовой породы был. Утруждать Тишу не утруждал, но и без дела сидеть не давал. То колодки для хомутов велит пристрогать, то дровец наколоть, то десятину пропахать. Не все сразу получалось. Трудновато бывало, а от хомута отступиться боязно. Не может быть гвоздь без дела вбит. Пришло время - пришел расчет. Получил Тихон самый лучший хомут и полную сбрую. Принес это все и повесил на гвоздь.
   - Золотей, мой гвоздь! Все для тебя сделал.
   А гвоздь, как живой, нахмурился из-под шляпки, молчит и не золотеет.
   Тиша опять к кузнецу, а кузнец опять свое:
   - Не может хороший хомут со сбруей зря на гвозде висеть. Для чего-то висит хомут.
   - А для чего?
   - У людей попытай.
   Не стал больше Тиша у людей пытать, задумался. Крепко задумался о коне. Думал, думал да и надумал.
   Рубить он теперь мог, шорничать тоже умел, ну, а уж про кузнечное дело и говорить нечего. "Золотого гвоздя, - решил про себя Тихон, - не скую, а подручным стоять не оробею".
   Простился с матерью и пошел коня зарабатывать.
   Году не прошло - прискакал Тихон на своем коне в родное село.
   Народ не налюбуется:
   - Ах, какой конь! И откуда ему такое счастье?
   А Тиша мало на кого глядит, к столбу подворачивает.
   - Ну, гвоздь, теперь у тебя - хомут, у хомута - конь. Золотей!
   А гвоздь как был, так и есть. Тут Тихон хоть и тихим был, а накинулся на гвоздь:
   - Ты что, ржавая твоя шляпка, надо мной издеваешься!
   А на ту пору у столба кузнец случился:
   - Ну что тебе, Тихон, бессловесный гвоздь сказать может? Не золотеет значит, еще чего-то просит.
   - А чего?
   - Мыслимое ли дело, чтобы столб, гвоздь, хомут да конь под дождем мокли!
   Стал Тиша столб крышей покрывать. Покрыл, а гвоздь не золотеет. "Видно, мало ему одной крыши", - решил про себя Тиша и принялся стены рубить. Теперь-то уж он все мог.
   Долго ли, коротко ли рубил Тиша стены, а гвоздь как был, так и есть.
   - Да позолотеешь ли ты когда-нибудь? - крикнул в сердцах Тихон.
   - Позолотею. Обязательно позолотею.
   У Тихона глаза на лоб полезли. До сей поры гвоздь молчал, а тут на заговорил! Видно, в самом деле не простой он сковал гвоздь. А то, что кузнец в это время на крыше лежал, Тихону невдомек. Молод еще был, не научился еще сказки, как орехи, раскусывать да ядра из них выбирать. Со скорлупой глотал.
   - Чего же тебе еще, гвоздь, надобно?
   На это вместо гвоздя конь Тише ответ проржал:
   - И-и-хи-хи... Как мне жить без сохи!.. И-и-и...
   - Да ты, Буланко, не ржи так жалобно. Если уж я тебя заработал, так соха будет. Сам лемех скую и оглобельки вытешу.
   Сковал, вытесал, поперечины наладил, а на гвоздь не идет смотреть. Не до того как-то стало.
   Другое в голову вошло.
   Коли гвоздь хомут попросил, хомут - коня, конь - соху, надо думать, соха пашню запросит.
   Запряг Тихон коня в соху. Конь ржет, соха пласт режет, пахарь песенки попевает. Народ в поле высыпал, на Тишу глядит. Матери девок-невест вперед себя выпихивают. Авось какая приглянется. И Кузнецова дочка тут же, на пашне. Так и ходит за ним, как галка по борозде. Нечесаная, немытая.
   - Тишенька, возьми меня замуж! Помогать тебе стану.
   Тихон даже шарахнулся от этих слов. Соха в сторону вильнула. Конь не по-хорошему озираться начал, Кузнецова страшилища пугается...
   - В своем ли ты уме, пугало? - говорит ей Тихон. - Кому ты такая нужна! Разве на огород - ворон пугать. Так у меня еще и огорода нет.
   А она:
   - Я тебе посажу огород, а сама потом пугалом стану, только бы видеть тебя, Тишенька...
   Несуразными показались ему такие слова, а к сердцу припали: "Ишь ты, как любит! Пугалом соглашается быть, лишь бы видеть меня".
   Ничего не ответил он Кузнецовой дочери - к кузнецу пошел.
   А кузнец его давно поджидал:
   - Тихон, чего я тебе сказать хочу: твой счастливый гвоздь завистники вытащить хотят да в свою стену вбить.
   - Это как же, дяденька Захар? Что делать теперь? Не иначе, что караулить надо.
   - Так, милый сын, так, - поддакивает кузнец. - Только караулить как? Дождь осенью. Снег зимой. Избу ставить надо.
   А Тихон ему:
   - Я только подумал, а ты уже сказал. Пойду избу рубить. Топор у меня есть, силы хоть отбавляй. Никакого дела не боюсь.
   Опять высыпал народ. Опять невесты гуртом. А он рубит - только земля вздрагивает да солнышко смеется. И светлому месяцу было на что поглядеть-порадоваться, Тихон и ночи прихватывал.
   Пришла осень. Сжала вдова хлеб. Тихон обмолотил его, а конь на базар свез. Утварь всякую в новый дом приволокли. А гвоздь не золотеет. И на душе невесело.
   - А отчего-почему, милый сын, на душе невесело?
   - Один я, мамонька, вперед других выскочил. Дружков опередил, товарищей оставил. Себе гвоздь вбил, от них счастье скрыл.
   - Да ты что, Тиша? Всякий сам своему счастью кузнец. Так ведь тебя Захар учил?
   - Так-то оно так, - ответил сын. - Только дяденька Захар и про то говорил, что на миру и смерть красна, а в одиночку и счастье плесневеет. Мне все помогали: и кузнец, и шорник, и лесник. А я кому?
   Сказал так Тихон и пошел к дружкам-товарищам. Кому верное слово скажет, кому добрый совет даст, а кому и своими руками подсобит. Вдове крышу покрыл. Старику сани справил. Лентяя усовестил. Юнцов к делу приставил.
   Зазолотел гвоздь! Со шляпки начал - до середины дошел. Счастье весельем в новый дом заглянуло, дружбой людской зацвело. Не нахвалится народ на Тихона. До того дело дошло - его, неженатика, по батюшке величать начали, на миру выкликать. А гвоздь день ото дня пуще горит.
   - Теперь, - говорит кузнец, - только жениться - не ошибиться. Без огня в избе светло будет.
   - А какую-чью ты ему дочь присоветуешь, чтобы ошибки не было?
   - Ровню.
   - А кто ровня?
   - Моя Дунька, - говорит кузнец.
   - Ах ты, чумазый мошенник! - взъелась вдова. - Эта кикимора - ему ровня? Немытая, нечесаная, к делу не приученная? Она ему ровня? Ему, маковому цвету, золотым рукам, богатырским плечам, налитому телу? Да разве это дело? Слыхано ли, чтобы орел галку замуж брал?
   - А кто, вдова, его орлом сделал?
   - Как кто? Гвоздь!
   - А кто гвоздь ему подсобил сковать?.. Кто?
   Тут вдова вспомнила все, и совесть в ней заговорила. Совесть говорит, и любовь материнская свой голос подает. Жалко ей на этакой неумехе сына женить.
   Жалость в левое ухо нашептывает вдове: "Не губи сына, не губи". А совесть в правое ухо свое твердит: "Без матери Кузнецова дочь росла, неряхой-непряхой выросла. Он твоего сына пожалел, как тебе его дочь не приголубить!"
   - Вот что, кузнец, - говорит вдова. - С первым снегом Тиша на заработки повезет дружков-товарищей, которым он не два, не три десятка золотых гвоздей вбил. Пусть тогда твоя Дуня ко мне приходит. Да скажи, чтобы она мне ни в чем не перечила.
   Выпал первый снег. Повез Тихон дружков-товарищей на заработки - гвозди золотить. Явилась Дунька ко вдове.
   - Слыхала я, Дуняша, будто тебе охота моему сыну приглянуться.
   - Уж так охота, тетенька, так охота! - заливается черномазая Дуня слезами и грязь по лицу размазывает. - Себя бы наизнанку вывернула, только бы он с глаз долой не прогонял.
   - Ну, коли так, будем стараться. Я ведь, Дунюшка, как и твой отец, колдую, когда придется.
   Сказала так вдова и подала Дуне веретешко:
   - Неказистое оно, Дуня, а силу большую в себе прячет. Дед мой как-то бабу-ягу в лесу поймал, порешить хотел. А она от него этим веретешечком откупилась. Сильное веретено.
   - А в чем его сила, тетенька? - спрашивает Дуня и на веретешечко косится.
   Вдова на это и отвечает ей:
   - Если этим веретешечком спрясть нитку тонкую да долгую, то кого хочешь этой ниткой к себе привязать можно.
   Тут Дуня повеселела - и хвать веретено:
   - Давай, тетенька, я прясть буду.
   - Что ты! Разве такими руками немытыми да с такими волосьями нечесаными можно пряжу начинать? Беги домой, умойся, оденься, в баньке выпарься, тогда и прясть будешь.
   Сбегала Дуня домой, умылась, оделась, выпарилась - и красавицей пришла к вдове.
   Вдова чуть с лавки не упала - и ну обнимать да целовать Дуню:
   - Скажи на милость, какая ты! Давай прясть.
   Села Дуня прясть, а веретешечко не вертится, нитка не крутится, куделя бугром-комом тянется, а слезы как жемчуга катятся.
   - Ничего, ничего, Дунюшка. Так ли мой Тиша ковать учился, так ли лес рубил, так ли хомут зарабатывал... Пряди!
   День прядет, два прядет. На третий день нитка получаться стала.
   - Гляди, тетенька. Теперь привяжу.
   А вдова посмотрела на гвоздь, ухмыльнулась чему-то да и говорит:
   - Такой ниткой не привяжешь. Из такой нитки только мешковину ткать. Доходи до дела.
   - А когда я, тетенька, до дела дойду?
   - А тогда дойдешь, как веретешечко золотеть начнет.
   Принялась Дуня опять за работу. Моток за мотком прядет, а веретешечко как было, так и есть. За окном уж морозы трещат, метели метут, а веретешко не золотеет.
   Испряла Дуня всю куделю и залилась слезами.
   Вдова к ней:
   - Не горюй, милая дочь. Веретешечко-то, видно, не лучше гвоздя. Мало, значит, ему одних ниток. Холста требует. Давай ткать.
   - Что ты, тетенька! Нитки изоткем, чем тогда я Тишу к себе привяжу.
   А вдова ей в ответ:
   - Нитка в мотке - нитка, а в холсте - сила.
   К весне Дуня изоткала все нитки. Много холста получилось. Только не знает Дуня, как с холстом быть.
   - Рубаху, Дунюшка, надо из холста сшить. Как наденет рубаху, так и твой.
   Принялась Дуня за новое ремесло. Где вдова ей подскажет, где сама догадается.
   На славу рубаха сшилась, только глаз остановить не на чем: холст и холст. Не стала тут Дуня совет с вдовой держать - сама придумала, как рубаху изукрасить. Накупила шелку-бисеру, серебра-золота - и ну рубаху расшивать-вышивать. Не руки, не разум, а сама любовь по рукавам, по вороту жаркий узор выводила. Маком цветет он. Золотом светит. Серебром отсвечивает. Бисером горит.
   Глянула вдова на рубаху и чуть языка не лишилась. Глаза ломит узор, сердце щемит.
   "Непременно веретешко позолотеть должно!"
   Схватила она веретешко да тайно к кузнецу прибежала:
   - Сказывай, разлюбезный мой сват, черномазый ты мой мошенник, чем гвоздь золотил?
   - А тебе зачем?
   - Веретешко позолотить надо.
   - Аль и моя до дела дошла?
   - Да приди погляди, какой узор она вышила. Царевича ослепить можно.
   Кузнец открыл сундук, вынул снадобье и давай золотить веретено.
   - Да ты не жалей позолоты, хитрец. От конца до конца золоти. Стоит она того, - говорит вдова и кузнеца торопит: охота скорее Дуню порадовать.
   Позолотили веретешко и оба, как молоденькие, вприпрыжку да вскачь рубаху глядеть побежали.
   Прибежали ко вдовьему дому, глядят, ворота полые, во дворе Тишин конь стоит. Вошли в избу, а в избе Тихон в новой рубахе красуется и с Дуни глаз не сводит. Тут вытянул кузнец из стены золотой гвоздь, вынула из рукава вдова золотое веретено, да и обручили ими жениха с невестой.
   Народищу, дружков-товарищей - полон двор. Все сбежались. Всем любо Тихоново счастье видеть... Потому что он никого золотыми гвоздями не обошел и Кузнецову хитрую позолоту трудовой правдой повернул. Для всех. Для каждого. Ни от кого не скрыл. Приходи и бери! Вбивай свой золотой гвоздь, если руки есть...
   РУКАВИЦЫ И ТОПОР
   Умер старик и оставил сыновьям наследство: старшему - избу, среднему корову, а младшему - рукавицы и топор.
   Стал старший сын своим домом жить, средний - молоком торговать, а младший - топором хлеб-соль добывать да песни распевать.
   Много ли, мало ли лет прошло, только покосилась у нерадивого хозяина изба, убавила молоко корова у ленивого коровника, а рукавицы да топор у радивого мастера - хоть весла тесать, хоть рамы вязать. Города возводят, мосты наводят, плотины ладят, мельницы ставят. Младший сын свой дом срубил, свою корову купил.
   - Не иначе как у него заколдованный саморубный топор, - говорит старший брат среднему, - давай утащим.
   Утащили братья топор и велели ему весла тесать, рамы вязать, дома возводить, мосты наводить. А топор ни с места.
   - Видно, не в одном топоре сила, - сказал средний брат. - Давай и рукавицы утянем:
   Утянули рукавицы. Опять ничем-ничего.
   А младший брат, мастер, новый топор да новые рукавицы купил. Снова стал работать да песенку свою петь. Так поет - только щепки летят.
   - Выходит, в песне сила, - решили братья. - Давай песню переймем.
   Стали братову песню перенимать.
   А песня хоть и проста была, да загвоздиста. Пелось в ней, как остер топор, да не в нем сила. Сказывалось в ней, как на умелых руках холщовые рукавицы трудовой мошной обертываются. Пускай в них денег не густо, зато не бывает пусто. Каждый день новая копеечка появляется, когда мастер старается.
   Переняли братья песню. Сердцем ее поняли, и хорошо у них дело пошло.
   Тоже мастерами стали. Веселые песни распевать начали. В три голоса. Артельно.
   Про топор с рукавицами в песне поют, а руки славят, на верный путь добрых людей песней ставят.
   Далеко нынче топор пошел. Встретишь и не узнаешь. В хитроумные механизмы вышел. Голыми руками не ухватишь. Рукавицы нужны. Да не тяп-ляп. Не домотканые. Фабричного качества, ученого ткачества, грамотного покроя, образованного шитья.
   Вот оно, как дело-то теперь повертывается. Ясно?
   Коли ясно - тогда ставь точку на эту строчку, переворачивай листок, давай свисток и дальше поедем. В новую сказку.
   ТАЙНА ЦЕНЫ
   У дедушки Гордея легкая работа была. Он из раковин пуговицы высекал. При дедушке дотошный паренек-сирота Сергунька за родного внука жил. Все-то ему знать надо, до сути дойти. Как-то понадобилось Сергуньке обутки, одежку справить. Вырос из старого и к тому же поизносил. Гордей и говорит ему:
   - Пойдем, Сергунька, на берег - хорошие обутки, пригожую одежку искать.
   - А разве ее на берегу ищут? - спрашивает Сергунька.
   - Пойдем, внук, увидим.
   Пришли.
   - Гляди, внук, сколько сапожонок, рубашонок, портков, картузов на берег волны выбросили. Знай собирай в мешок, - говорит дед Гордей и не смеется.
   - Да это же раковины, дедушка. Как их наденешь?
   - А ты, внук, знай собирай. Дома разберемся.
   Набрали они по мешку раковин, пришли домой, выварили их, пообчистили как надо и за работу принялись. Пуговки высекать стали. Гордей высекает, Сергунька зачищает. Дед дырочки в пуговичках сверлит, а внук их по дюжине на листки пришивает. Весело дело идет. Много дюжин наделали. Хорошие пуговички получились. Крупные, с радужным отливом. В город поехали, в лавку сдали, расчет получили. Хватило расчета на сапоги и на картуз, на рубаху и на штаники, да еще на чай-сахар, белый хлеб осталось и новые сверла купили. Довольнешенек дед. Посмеивается, трубочкой попыхивает.
   - Гляди, Сергунька, сколько мы всякого добра из раковин добыли!
   Задумался дотошный Сергунька, деда спрашивает:
   - Как же это так получилось, что даровые раковины стоить стали? Новым картузом обернулись, кумачовой рубахой, плисовыми портками, сапогами со скрипом?
   - Цена в них вошла, - говорит на это дед.
   - А когда она в них вошла, дедушка?