Страница:
Много занимались тактическими занятиями, но в основном однообразными: «Взвод в обороне» или «Взвод в наступлении». Учились ползать по-пластунски. Мороз, снегу по колено, а где и по пояс, а мы ползем с деревянными винтовками. Впрочем, снег уминали быстро. Если за ночь свежего не подвалит, то в радиусе километра он был примят нашими животами и ботинками.
Боевые винтовки и валенки мы получали при заступлении в караул, а «штатным оружием» пока были деревянные винтовки и доски-трещотки, которые изображали пулеметную стрельбу. Хоть и посмеивались мы над деревяшками, но в основном все понимали серьезность происходящего. Позже, на фронте, мне иногда приходилось видеть маршевые роты, брошенные с ходу в бой, не прошедшие нормальной подготовки. И как ползли новобранцы на четвереньках, а пули и осколки валили их, не прощая лишних тридцати-сорока сантиметров, которые выпячивали над землей свежеиспеченные бойцы.
Запомнился командир нашего второго взвода, лейтенант Морозов. За глаза мы именовали его коротко – «Мороз». Лихой парень, лет двадцати с небольшим, прошедший передовую и пробывший там не месяц-два, как Богородский, а воевавший с сорок первого, дважды раненный и направленный учить, как надо воевать, нас, сопляков.
Отчаянный матерщинник, всегда в куртке (шинель Морозов надевал только на строевые смотры), в начищенных яловых сапогах и кобуре с ТТ, которая висела на ремне совсем не так, как у других преподавателей. Ближе к животу, что ли, или как-то еще, но удобно. Чувствовалось, что хорошо повоевавший лейтенант нашел ей правильное место и выхватывал пистолет в считаные секунды. По слухам, Морозов, выбираясь из окружения, застрелил пять или шесть немцев и вывел целую роту.
Он умел заразить нас азартом настоящего боя, забыть, что винтовки деревянные и мы находимся в глубоком тылу. Обычно четыре взводных отделения Морозов делил на две группы. Одна наступала, другая оборонялась. Мы, кто помоложе, порой в такой азарт входили, что, сцепившись, расшибали и носы друг другу и прикладом так получали, что отходили потом полдня.
Запомнились мне перекуры, когда солидно сворачивали самокрутки и взводный рассказывал по нашим просьбам о войне. Что мне запомнилось? Лейтенант говорил много о немецкой авиации. Учил нас сразу искать укрытие или просто падать и не шевелиться. Жестикулируя левой ладонью, с огромной багровой вмятиной, он говорил быстро, глотая окончания слов:
– Самый поганый самолет – «лаптежник» (имелся в виду немецкий пикировщик Ю-87). Бронированная сука, пузо, как у судака, блестит. Целую тонну бомб тащит. Два пулемета впереди да еще один у стрелка с тылу. Пикирует с таким воем, что молодежь с перепугу из окопов выскакивала. А ему только этого и надо. Высыплет с полсотни осколочных десятикилограммовок. Где руки, где ноги оторванные валяются. Или фугаску с полтонны шваркнет, но это уже по цели. По укреплению, по тяжелой батарее. Земля трясется, подбрасывает людей, а ты не робей. Все равно мимо! Свою бомбу не услышишь, да и редко прямые попадания случаются.
– А если его из винтовки? Да целым залпом? – спрашивал кто-то из молодняка.
– Бесполезно, – отмахивался взводный. – Во-первых, взводом не получится, половина в землю влипла и себя не помнят. Находились ребята, били из винтовок и «дегтярей». Иногда попадали, но лишь искры летели. Броня! «Лаптежника» пушкой только возьмешь или, на крайняк, из крупнокалиберного пулемета. Да и врезать, знать куда надо. Спереди в мотор или в хвостовину очередь засадишь, тогда хоть какой-то шанс.
– А «шанс». Что это такое? – спрашивал мой дружок, Никита Лыков.
Лейтенант терялся, толком не умея объяснить.
– Ну, возможность. Удача.
– И сбивали?
Мороз усмехался:
– Я лично такого не видел. Но пугали фрица хорошо. Ударит по броне очередь, он сразу вверх. Бомбы куда попало сыпет, а другие самолеты высоту спешно набирают. Значит, и бомбежка не такая точная.
Много разного рассказывал нам взводный, а может, чего и лишнего. К тому же заложить за воротник любил. Во взводе половина ребят местные. Матери, братья, сестренки их навещали. Лейтенант, добрая душа, бывало, на целый день отпускал, только чтобы он место знал. В случае чего сбегать и привести, если начальство хватится. Ну, почти каждая мать бутылку, а то и две приносила. Сала, грибов. Просят: «Может, моего здесь оставите. Сделайте, а мы в долгу не останемся».
В общем, через полтора месяца собрал наш лейтенант вещички. Тощий вещмешок, полевая сумка, потертая кобура с ТТ. Попрощался и, возглавив группу курсантов-выпускников, двинул на фронт. Хотя и не слишком правильный по требованиям учебного полка, но Морозов был хорошим командиром. На передовой за спинами бойцов наверняка не прятался. Такие быстро гибли. А бывало и наоборот. Сам позже убеждался. Отгоняли они своей отчаянностью смерть, или она щадила их. Ранят, отлежит в госпитале и снова на передовой. И чаще в невысоких чинах. Для меня мой первый взводный, несмотря на короткий срок пребывания, остался примером во многом. Суета излишняя мне только не нравилась и пристрастие к спиртному.
А через пару дней нам определили нового взводного. Лейтенанта по фамилии Елагин. На «отлично» училище в Челябинске закончил. Весь отглаженный, в новенькой шинели, с таким же новым пистолетом ТТ в кобуре. Но не так кобура висела, не по-фронтовому. И пять фрицев на счету лейтенант-отличник не имел.
Немного расскажу о нашем взводе. Конечно, никакой дедовщины, которая взросла в шестидесятых годах, не было и в помине. Отношения были проще. Но люди были разные. Если начну разливаться, какие мы были дружные да хорошие, не совсем правдиво получится. В основном было нам лет по восемнадцать-двадцать, некоторые постарше, а человек шесть – совсем «старики», под сорок лет.
Старики держались отдельной кучкой. Вели негромкие, не слишком веселые разговоры, а на нас, сопляков, особенно когда мы начинали беситься, играть в «угадай» с крепкими затрещинами и воплями или устраивали потасовку во время «атаки», смотрели, как на щенят. Задевало нас и когда они посмеивались над нашими брехливыми рассказами о любовных делах. Большинство только на посиделках девок тискали, а что-то большее нам не позволялось. Тем не менее мы несли такую ахинею, за которую мне и через три десятка лет бывало стыдно.
Получалось так, что мы держались небольшими группами. Сбивались в кучку земляки. Некоторые хоть и с разных концов страны, но знакомились и становились «корешками» еще в поездах, на пересыльных пунктах. Но это было чисто условное деление, когда собирались вместе покурить, вспомнить родные места, опустошить полученную от родных посылку, не забыв отделить что-то старшине. На занятиях, учениях мы держались взводом, и столкновений или неприязни между группами практически не было, если не считать некоторой напряженности в отношениях с городскими. Да и то не со всеми.
Мне лично не нравился один парень из Саратова. Звали его Олег. Он закончил десятилетку и курс какого-то института. Обычно таких сразу брали или в военные училища, или на курсы младших лейтенантов, но Олег почему-то учился «на рядового». Хотя имелись в полку и пулеметный и саперный батальоны. И другие подразделения специалистов. Высокий, крепко сложенный, он был очень самолюбив. Помню, что с нашим первым взводным у него были стычки. С ним вместе держались еще человека четыре, хоть и попроще, но зараженные высокомерием «Вещего Олега». Такую кличку ему присвоили, а потом сократили до более простой «Вещун».
Он любил громко рассуждать о фронтовых делах, хорошо знал историю. Сравнивал нападение Гитлера с бесславным походом Наполеона. Безапелляционно высказывал свое мнение о любых событиях, людях. Олег язвил, когда его не слышали, в адрес наших командиров отделений из сельских ребят.
– Ты чаво? – передразнивал он Никиту Лыкова, первого, получившего «младшего сержанта» из всех нас. – Надысь это было, а не вчерась!
– Чего ты ехидничаешь? – не выдерживал я. – Завидно, что не тебя на отделение поставили?
– А тебе-то чего надо, «пресняк луковый»! – огрызался Олег.
Эту кличку он пытался приклеить мне после одного из разговоров, когда мы, голодные, на занятиях в лесу обсуждали, кто бы чего съел. Слопали бы мы все, что угодно, хоть черствый хлеб без воды. Но вспоминали вкусные вещи. Кто что любил. А я вспомнил горячие, пахнущие домашним подсолнечным маслом «пресняки» с луком и яйцами. Сельские ребята согласились, что штука вкусная, а Олег завел никчемный хвастливый разговор о «тортах» (я и не знал такого слова), о шашлыках, копченой колбасе. И получилось, что мы, простота деревенская, в жизни ничего слаще лепешек с луком не едали и вообще жизни не видели. Цапнулись мы тогда, но спор быстро прекратил Никита и перевел разговор на другую тему. Кличка ко мне не приклеилась, а называли меня чаще Колян. Нормально и просто.
Но спустя неделю мы крепко сцепились с Олегом, когда дежурили на кухне. Пилили двуручной пилой дрова. Олег владел пилой плохо, злился, что-то шипел. Я не выдержал:
– Это тебе, Вещун, не языком трепать. Тяни сильнее на себя.
Олег опешил и обозвал меня Пресняком. Конечно, по образованию я уступал Олегу, но в роте я твердо держал второе место по силовым упражнениям. Мышцы у меня от тяжелой сельской работы вымахали, не обхватишь. Не хвалюсь, так и было. Однажды на соревнованиях я вызвал одобрение всех ребят, когда подбрасывал и ловил пудовую гирю. С двухпудовой было тяжелее, но раз десять я ее выжал и получил приз – банку сгущенки. Мы развели ее в большом чайнике кипятком и выпили компанией.
– Умный очень? – сказал я, откладывая пилу. – Если городской да еще десять классов закончил, я для тебя деревня неотесанная? Пойдем, сходим, поговорим.
Выяснять отношения со мной в драке один на один было бесполезно. Я свалил бы его, если не первым, то вторым ударом. Но и трусом Олегу казаться не хотелось.
– Ладно, хватит. У меня тоже имя есть, и никакой я не Вещун. Можешь Аликом меня называть.
Подумал я с минуту и протянул руку. Сообразил, что не слишком героическим выглядит мой вызов, если я гораздо сильнее Олега и отмолочу его без особых усилий. В общем, помирились мы и даже подружились. И пилой двуручной научил его работать. Но, забегая вперед, скажу, что крепкой дружбы между мной и Олегом так и не вышло. А то дежурство на кухне закончилось для нас обоих не слишком удачно. Было много работы, правда, и кормили всю смену повара от души. Помню, поужинали мы хорошо, а затем один из поваров вытащил целый таз с вареными мослами.
– Грызите, у кого зубы есть!
Мослы мы грызли с удовольствием, а уже глубокой ночью притащили три мешка картошки, дали ножи, и мы получили задание до утра почистить и помыть ее. Было нас четверо или пятеро, не помню. Наука нехитрая, но не каждый ею владеет. Кто шустро чистит, подправив нож, кто кое-как возится. Олег, что называется, спекся часам к пяти утра. Натер мозоли, стал клевать носом.
– Иди, умойся или походи на морозе, – посоветовали ему, но он с непривычки к однообразной работе буквально засыпал. Нож выронил, с табуретки свалился, потом порезал ладонь, и мы отправили его поспать. Остатки, ведра четыре, почистили сами.
А у меня дня через два разболелся зуб. Ночь не мог спать – такая сильная боль. Взводный отправил меня к врачу. Тот осмотрел рот, взял пинцет и выдернул застрявший глубоко в зубах жилистый разбухший от тепла кусочек мяса.
– Не жадничай в следующий раз, – напутствовал он меня.
Избавившись от боли, я радовался, как никогда в жизни. А с Олегом мы снова поссорились. Из-за стрельбы.
Новый взводный Елагин сильно отличался от простого фронтовика, лейтенанта Морозова, уже наверняка воевавшего, а может, и сложившего голову. Службист! Заставил нас всех постираться, залатать гимнастерки, брюки, ходить только в начищенных ботинках с чистыми обмотками. Спасибо ему, целую неделю долбил взвод, но эти длинные обмотки научил наматывать. А тут как раз погоны получили. Елагин требовал, чтобы пуговицы блестели, а погоны сидели как положено. Мы хоть и бурчали, но, приведя себя в порядок, с удовольствием гляделись в зеркало. Следом за нами подтянулись и другие взводы.
Науки мы проходили разные: боевую и строевую подготовку, химзащиту, изучали, разбирая и собирая по десять раз винтовку Мосина – одну на отделение. Стреляли мало. Перед присягой и раза два по три патрона за всю зиму. К весне дело наладилось.
Кстати, в марте мы проводили на фронт первую группу из нашего взвода. Ушли человек двадцать. Те, кто постарше или служившие раньше. Попрощались, даже позавидовали, что ребята избавляются от муштры, а сами продолжили учебу. Стали чаще устраивать боевые стрельбы, уже стабильно, раз в неделю. Изучили автомат ППШ, пулемет Дегтярева. Стрелял я неплохо, но не лучше всех во взводе. Однажды начальство решило посмотреть на нас на стрельбище.
Я думаю, что именно тогда производился набор в организованную в полку школу снайперов. Насчет школы мы ничего не знали. В газетах много писали о знаменитом сталинградском снайпере Василии Зайцеве, уничтожившем лично три сотни фашистов, и в том числе одного из лучших снайперов немецкой армии майора Кеннинга. Хорошо запомнилось мне, что Людмила Павлюченко уничтожила 309 немецких солдат и офицеров, а группа снайперов (сколько их было, не упоминалось) уничтожила за время Сталинградского сражения более шести тысяч фашистов.
Из остатков нашего взвода вызвали человек шесть, привезли на стрельбище и выдали не по три патрона, как обычно, а по целой обойме. Зачем-почему, мы не знали. Подумали, что готовят к соревнованиям. Кроме начальника штаба полка, комбатов, некоторых командиров рот и взводов, присутствовал незнакомый мне худощавый майор, лет тридцати, с орденом Красного Знамени. Наверное, какой-то начальник сверху. В общем, начальства толпилось больше, чем курсантов.
Скажу сразу, что из-за волнения стреляли мы все хуже, чем обычно. Я влепил пять пуль с завышением. Даже в девятку не попал. Легли они кучкой между восьмеркой и шестеркой. Очков тридцать пять или тридцать шесть набрал. Слабо! Лучше всех во взводе отстрелялся один парень из Удмуртии. Он был охотником и стрелял очень хорошо. Олег сумел попасть в девятку, восьмерку, а остальные пули ушли по закраинам мишени.
Майор с орденом и сопровождавший его лейтенант осмотрели наши попадания.
– Слабовато, – сказал майор. – Много вы так фрицев набьете! Руки, что ли, трясутся? Ты вот, боец, чего всю обойму раскидал?
Он обращался к Олегу, который всегда выделялся своей подтянутой внешностью, да и стрелял обычно неплохо.
– Больше тренироваться надо, – ответил уязвленный Олег. – Мы в нашем взводе только и делаем, что по лесу с деревяшками бегаем, а стрельбой почти не занимаемся.
Это был прямой выпад в сторону Елагина, да и остального полкового начальства. Пусть так, но это наше внутреннее дело, незачем жаловаться приезжему начальнику. Майор усмехнулся и пошел дальше по линии стрелков. А вечером в казарме кто-то презрительно высказался по адресу Олега.
– А что, я неправильно сделал, Ко лян? – обратился он ко мне за поддержкой.
– Можно было помолчать. Без тебя все знают, что стреляем мало. А ты свое «я» опять выпячиваешь, – резко отозвался я.
Олег растерялся. Остальные ребята поддержали меня, а один сказал:
– Ты бы лучше насчет жратвы пожаловался. Баландой с кислой капустой кормят и каши по три ложки.
В конце зимы кормежка действительно ухудшилась. Мы все ходили голодные. Даже в нарядах по кухне редко удавалось нормально подкормиться. Порции отмеряли строго.
– Еще один недовольный отыскался, – оборвал его Никита, командир отделения. – Сходи к комиссару, он тебе объяснит, что Великий пост начался. На Пасху набьешь пузо.
Перед отбоем Олег подошел ко мне:
– Не ожидал я от тебя, Колян.
– Чего не ожидал? Учить меня явился?
В принципе это была мелочь. Через пару дней мне приказали явиться в штаб, и я был зачислен курсантом снайперской школы. А Олег спустя какое-то время был отправлен с очередной группой ребят на фронт. Конечно, не из-за той реплики насчет стрелковой подготовки. Группы формировались и уезжали регулярно. Понесшая в сорок первом – сорок втором году огромные потери
Красная армия постоянно нуждалась в новом пополнении.
А в военное училище Олег не попал из-за того, что кто-то из его родственников отбывал срок по политической статье. Может, и несправедливо. Головастый парень. Но такое было время. Я жалел, что со мной не попал в школу Никита Лыков. Он и очков больше, чем я, выбил. Однако его оставили в пехотном взводе.
Это был обычный батальон, занимавший большую казарму, но назывался батальон солидно – «снайперская школа». Взводы и роты были меньше, чем в пехотных подразделениях. В моем втором взводе (опять второй!) было три отделения, по 9—10 человек в каждом.
Запомнилась речь начальника школы, того самого майора с орденом Красного Знамени. По слухам, он воевал в Испании, командовал батальоном под Москвой, имел ранения. Фамилия его была Улитин, и он сразу вызывал уважение. Во всяком случае, кличку «Улитка» никто ему пристраивать не пытался. Он коротко и веско разъяснил первому набору курсантов, какую ответственную специальность мы получим.
– Хорошо подготовленный снайпер может нанести врагу урон больше, чем целый взвод и даже рота. Василий Зайцев уничтожил триста с лишним фрицев – целый батальон! Но вам предстоит много и упорно трудиться. Занимать позиции с ночи, часами лежать в снегу, на мокрой земле.
Потом выступал замполит школы, еще кто-то из командиров. Мы порядком устали слушать эти общие слова, так как наслушались их вдоволь. Но торжественная часть наконец закончилась, и нас повели в столовую. Обед был менее торжественным, чем речи. Обычные, может, чуть наваристее щи, гороховая каша с волокнами тушенки, горячий, слегка подслащенный чай.
Насчет питания, забегая вперед, скажу, что, по моему мнению, оно было более калорийным, чем в других подразделениях. Впрочем, это могло мне казаться. Порой, после долгих занятий в поле и ночью и днем, завтракали мы отдельно. Вроде и каши доставалось больше. И сахара к чаю получали дополнительную порцию. Говорили, что для остроты зрения.
Если описывать подробно наши занятия, получится не слишком интересно. Остановлюсь на некоторых деталях нашей повседневной учебы. Первые дни мы, получив каждый свою боевую винтовку, привыкали к ней. Учились держать прицел, учитывать ветер, погоду, правильно давить на спуск. Стреляли холостыми патронами, которые выделяли только снайперам. В момент выстрела за нами внимательно наблюдал взводный или командиры отделений. Не дай бог, дернешься!
Потом пошли боевые стрельбы. В основном по 5—10 патронов в день. Спустя пару лет, уже в Германии, я разговаривал с пленным снайпером. На ломаном русском, показывая пальцами, он расскажет, что на двухмесячных снайперских курсах ежедневно, кроме воскресенья, расстреливал до сотни и больше патронов. Но весна 1943 года, даже после прославляемой каждый день победы под Сталинградом, была для нашей армии тяжелым временем.
В те дни, когда я начинал свою снайперскую учебу, по нашим войскам, прорвавшимся на запад на 400–600 километров, был нанесен сильный контрудар. Части Юго-Западного и Воронежского фронтов оставили в марте освобожденный Харьков, Белгород, часть Донбасса и отступили на 100 с лишним километров. Об этом сообщалось скупо, в обычной манере нашего Совинформбюро. Мы переживали отступление и понесенные большие потери. Так что спасибо и за те патроны, которые выделялись нам для тренировок.
Командиром взвода у нас был лейтенант Петр Федорович Чапыга. Плечистый, кривоногий, будто десять лет служил в кавалерии. Кстати, это он вместе с майором отбирал тогда кандидатов в снайперы. Глаз у него был наметанный, но тем не менее специфика снайперской «работы» вынуждала отчислять в пехоту то одного, то другого курсанта. И даже не из-за плохой стрельбы. Чапыга говорил так:
– Стрелять я вас научу. А вот тот, у кого шило в заднице и выдержки нет, снайпером не станет. Сумеете себя преодолеть или нет, зависит от каждого.
Запомнилось, что нас тщательно учили выбирать места для засады и две запасные позиции. Был оборудован целый снайперский полигон. Что-то вроде нейтральной полосы: неглубокие траншеи, искусственные воронки, бревенчатые завалы (как бы обломки домов), всякий хлам, что может быть на нейтралке. Два древних ржавых трактора, рама от грузовика, сломанные сеялки изображали подбитую технику. Мешки с сосновыми ветками и намалеванными крестами изображали трупы фашистов, пытавшихся атаковать наших славных бойцов, валялись в подтаявшем снегу. Деревянные пушки, какие-то обломки, остатки разбитых дзотов, столбы и колья с обрывками ржавой проволоки – полигон сделали неплохой.
Метрах в шестистах тянулась извилистая условная полоса немецкой обороны. В один из первых дней, после тщательного изучения «нейтральной полосы», Чапыга, выстроив взвод возле траншеи, предупредил, чтобы высушили лучше одежду и обувь. Ночью предстоят учения. Каждой паре предстояло присмотреть основную позицию для стрельбы и запасную, вроде убежища.
Помню, меня озадачило, что снег был истоптанный, подтаявший, серый, а наши маскхалаты, хоть и застиранные, тоже далеко не белые, все же выделялись на фоне лысых проталин и грязного льдистого снега. Ночью мороз опускался градусов до пяти, зато днем уже разливались лужи. Я сказал об этом Чапыге. Тот усмехнулся, промолчал и приказал поторапливаться. Мы были разбиты на пары. Меня назначили напарником к светловолосому конопатому курсанту года на три постарше меня.
– Чего делать будем? – спросил я. – Мы же, как куклы, в белых нарядах, а там все серое.
– Лучше маскироваться, – подумав, ответил мой временный начальник. – И надо будет «танк» успеть занять. Самая надежная штука. Ни снаряд, ни мина не пробьет.
Я кивал, соглашаясь с ним. Танк – убежище надежное. Не то что бревна или разбитый грузовик.
Тут я увидел, что двое ребят катаются по грязному снегу, размазывают его по халатам. Я, не раздумывая, последовал их примеру. Еще трое или четверо тоже изваляли костюмы. Остальные не захотели стирать после учений испачканные маскхалаты.
– Обойдемся и так!
Нас подняли в три часа ночи. Быстро оделись, получили винтовки, правда, без патронов и вышли к полигону. Помню, что в тренировке участвовали двенадцать или тринадцать пар: «снайпер и наблюдатель». Мы с напарником успели добежать до трактора, прогнали двоих курсантов, пытавшихся лезть к нам.
– Во, бездельники, на готовое прут, – ругнулся мой конопатый командир.
Было очень темно. Мартовская холодная ночь, звезды, хрустящий снег. Мы пристроились под старым трактором НАТИ, в ямках, вырытых нашими предшественниками, даже присыпанных травой. Насчет запасной позиции мудрить не стали. Конопатый командир нашел окоп шагах в семи. Хватило, чтобы втиснуться вдвоем.
И потянулось время. Уже через полчаса я задубел, несмотря на теплую одежду: две пары белья, гимнастерка, плотная куртка, телогрейка и две пары байковых портянок в сапогах. Ощущение было такое, что лежу на снегу. А ведь это не первое занятие. Мы лежали и стояли в обороне по пять-шесть часов, и морозы поджимали куда крепче. Но разница была в том, что, будучи пехотинцами, мы топтались по траншее, переползали друг к другу, пихались, курили. А здесь лежи неподвижно, жди рассвета и высматривай цель.
Я дул на ладони, шевелил пальцами ног и со злостью думал – какого черта нас уложили за три часа до рассвета?! Мой временный командир тихо матерился.
Еще не развиднелось, когда со стороны «немецких позиций» взлетела красная ракета и, шипя, врезалась в мерзлый снег, метрах в семидесяти от нас.
– Эй, курилки! – услышали мы голос Чапыги. – Встать и бегом ко мне!
Кто там был справа, мы не знали, но поняли, что ребята закурили и их засекли.
– Мне долго ждать? – снова крикнул лейтенант.
Двое поднялись и побежали к Чапыге. О чем-то минут пять поговорили, и две фигуры направились в сторону траншеи, обозначавшей наш передний край. Вскоре там застучал лом, зашуршала лопата. Все ясно – эти будут чистить траншею, пока не закончатся учения.
Тем временем рассвело. Мы старательно наблюдали за нашим участком «немецких позиций». Лейтенант Чапыга сидел в полушубке и смотрел на трактор в бинокль. А может, и не на трактор. Мы замерли. Позорно, если нас заметят вторыми. Но лейтенант ничего не заметил, а я тщательно запоминал цели, которые могли стать нашими. Две фашистские морды, торчавшие по плечи из окопа, деревянная легкая пушка, такой же деревянный МГ-34, фанерные рожи артиллеристов и пулеметчика. В глубине возле дощатой стены застыла фигура часового. Наверное, «штаб». Но до него было метров восемьсот.
Из «штаба» вышли две фигуры, помощники Чапыги, и направились к траншеям. На одном была мышиного цвета немецкая шинель, второй – в кожаном плаще. Я мысленно отметил новую цель. До «немецкого офицера» с сопровождающим было метров семьсот. Они шли по ходу сообщения, остановились, а потом внезапно исчезли. Снова красная ракета. Еще пару снайперов зафиксировали, а значит, условно уничтожили. Мы были по счету третьими. Помощник лейтенанта махнул нам рукой.
– Топайте траншеи чистить. Инструмента хватит. – И подколол моего «старшого»: – А ты бы маскхалат мелом еще натер. Он у тебя и так белый, за версту видно, а подбеленный – за полторы засекут.
Боевые винтовки и валенки мы получали при заступлении в караул, а «штатным оружием» пока были деревянные винтовки и доски-трещотки, которые изображали пулеметную стрельбу. Хоть и посмеивались мы над деревяшками, но в основном все понимали серьезность происходящего. Позже, на фронте, мне иногда приходилось видеть маршевые роты, брошенные с ходу в бой, не прошедшие нормальной подготовки. И как ползли новобранцы на четвереньках, а пули и осколки валили их, не прощая лишних тридцати-сорока сантиметров, которые выпячивали над землей свежеиспеченные бойцы.
Запомнился командир нашего второго взвода, лейтенант Морозов. За глаза мы именовали его коротко – «Мороз». Лихой парень, лет двадцати с небольшим, прошедший передовую и пробывший там не месяц-два, как Богородский, а воевавший с сорок первого, дважды раненный и направленный учить, как надо воевать, нас, сопляков.
Отчаянный матерщинник, всегда в куртке (шинель Морозов надевал только на строевые смотры), в начищенных яловых сапогах и кобуре с ТТ, которая висела на ремне совсем не так, как у других преподавателей. Ближе к животу, что ли, или как-то еще, но удобно. Чувствовалось, что хорошо повоевавший лейтенант нашел ей правильное место и выхватывал пистолет в считаные секунды. По слухам, Морозов, выбираясь из окружения, застрелил пять или шесть немцев и вывел целую роту.
Он умел заразить нас азартом настоящего боя, забыть, что винтовки деревянные и мы находимся в глубоком тылу. Обычно четыре взводных отделения Морозов делил на две группы. Одна наступала, другая оборонялась. Мы, кто помоложе, порой в такой азарт входили, что, сцепившись, расшибали и носы друг другу и прикладом так получали, что отходили потом полдня.
Запомнились мне перекуры, когда солидно сворачивали самокрутки и взводный рассказывал по нашим просьбам о войне. Что мне запомнилось? Лейтенант говорил много о немецкой авиации. Учил нас сразу искать укрытие или просто падать и не шевелиться. Жестикулируя левой ладонью, с огромной багровой вмятиной, он говорил быстро, глотая окончания слов:
– Самый поганый самолет – «лаптежник» (имелся в виду немецкий пикировщик Ю-87). Бронированная сука, пузо, как у судака, блестит. Целую тонну бомб тащит. Два пулемета впереди да еще один у стрелка с тылу. Пикирует с таким воем, что молодежь с перепугу из окопов выскакивала. А ему только этого и надо. Высыплет с полсотни осколочных десятикилограммовок. Где руки, где ноги оторванные валяются. Или фугаску с полтонны шваркнет, но это уже по цели. По укреплению, по тяжелой батарее. Земля трясется, подбрасывает людей, а ты не робей. Все равно мимо! Свою бомбу не услышишь, да и редко прямые попадания случаются.
– А если его из винтовки? Да целым залпом? – спрашивал кто-то из молодняка.
– Бесполезно, – отмахивался взводный. – Во-первых, взводом не получится, половина в землю влипла и себя не помнят. Находились ребята, били из винтовок и «дегтярей». Иногда попадали, но лишь искры летели. Броня! «Лаптежника» пушкой только возьмешь или, на крайняк, из крупнокалиберного пулемета. Да и врезать, знать куда надо. Спереди в мотор или в хвостовину очередь засадишь, тогда хоть какой-то шанс.
– А «шанс». Что это такое? – спрашивал мой дружок, Никита Лыков.
Лейтенант терялся, толком не умея объяснить.
– Ну, возможность. Удача.
– И сбивали?
Мороз усмехался:
– Я лично такого не видел. Но пугали фрица хорошо. Ударит по броне очередь, он сразу вверх. Бомбы куда попало сыпет, а другие самолеты высоту спешно набирают. Значит, и бомбежка не такая точная.
Много разного рассказывал нам взводный, а может, чего и лишнего. К тому же заложить за воротник любил. Во взводе половина ребят местные. Матери, братья, сестренки их навещали. Лейтенант, добрая душа, бывало, на целый день отпускал, только чтобы он место знал. В случае чего сбегать и привести, если начальство хватится. Ну, почти каждая мать бутылку, а то и две приносила. Сала, грибов. Просят: «Может, моего здесь оставите. Сделайте, а мы в долгу не останемся».
В общем, через полтора месяца собрал наш лейтенант вещички. Тощий вещмешок, полевая сумка, потертая кобура с ТТ. Попрощался и, возглавив группу курсантов-выпускников, двинул на фронт. Хотя и не слишком правильный по требованиям учебного полка, но Морозов был хорошим командиром. На передовой за спинами бойцов наверняка не прятался. Такие быстро гибли. А бывало и наоборот. Сам позже убеждался. Отгоняли они своей отчаянностью смерть, или она щадила их. Ранят, отлежит в госпитале и снова на передовой. И чаще в невысоких чинах. Для меня мой первый взводный, несмотря на короткий срок пребывания, остался примером во многом. Суета излишняя мне только не нравилась и пристрастие к спиртному.
А через пару дней нам определили нового взводного. Лейтенанта по фамилии Елагин. На «отлично» училище в Челябинске закончил. Весь отглаженный, в новенькой шинели, с таким же новым пистолетом ТТ в кобуре. Но не так кобура висела, не по-фронтовому. И пять фрицев на счету лейтенант-отличник не имел.
Немного расскажу о нашем взводе. Конечно, никакой дедовщины, которая взросла в шестидесятых годах, не было и в помине. Отношения были проще. Но люди были разные. Если начну разливаться, какие мы были дружные да хорошие, не совсем правдиво получится. В основном было нам лет по восемнадцать-двадцать, некоторые постарше, а человек шесть – совсем «старики», под сорок лет.
Старики держались отдельной кучкой. Вели негромкие, не слишком веселые разговоры, а на нас, сопляков, особенно когда мы начинали беситься, играть в «угадай» с крепкими затрещинами и воплями или устраивали потасовку во время «атаки», смотрели, как на щенят. Задевало нас и когда они посмеивались над нашими брехливыми рассказами о любовных делах. Большинство только на посиделках девок тискали, а что-то большее нам не позволялось. Тем не менее мы несли такую ахинею, за которую мне и через три десятка лет бывало стыдно.
Получалось так, что мы держались небольшими группами. Сбивались в кучку земляки. Некоторые хоть и с разных концов страны, но знакомились и становились «корешками» еще в поездах, на пересыльных пунктах. Но это было чисто условное деление, когда собирались вместе покурить, вспомнить родные места, опустошить полученную от родных посылку, не забыв отделить что-то старшине. На занятиях, учениях мы держались взводом, и столкновений или неприязни между группами практически не было, если не считать некоторой напряженности в отношениях с городскими. Да и то не со всеми.
Мне лично не нравился один парень из Саратова. Звали его Олег. Он закончил десятилетку и курс какого-то института. Обычно таких сразу брали или в военные училища, или на курсы младших лейтенантов, но Олег почему-то учился «на рядового». Хотя имелись в полку и пулеметный и саперный батальоны. И другие подразделения специалистов. Высокий, крепко сложенный, он был очень самолюбив. Помню, что с нашим первым взводным у него были стычки. С ним вместе держались еще человека четыре, хоть и попроще, но зараженные высокомерием «Вещего Олега». Такую кличку ему присвоили, а потом сократили до более простой «Вещун».
Он любил громко рассуждать о фронтовых делах, хорошо знал историю. Сравнивал нападение Гитлера с бесславным походом Наполеона. Безапелляционно высказывал свое мнение о любых событиях, людях. Олег язвил, когда его не слышали, в адрес наших командиров отделений из сельских ребят.
– Ты чаво? – передразнивал он Никиту Лыкова, первого, получившего «младшего сержанта» из всех нас. – Надысь это было, а не вчерась!
– Чего ты ехидничаешь? – не выдерживал я. – Завидно, что не тебя на отделение поставили?
– А тебе-то чего надо, «пресняк луковый»! – огрызался Олег.
Эту кличку он пытался приклеить мне после одного из разговоров, когда мы, голодные, на занятиях в лесу обсуждали, кто бы чего съел. Слопали бы мы все, что угодно, хоть черствый хлеб без воды. Но вспоминали вкусные вещи. Кто что любил. А я вспомнил горячие, пахнущие домашним подсолнечным маслом «пресняки» с луком и яйцами. Сельские ребята согласились, что штука вкусная, а Олег завел никчемный хвастливый разговор о «тортах» (я и не знал такого слова), о шашлыках, копченой колбасе. И получилось, что мы, простота деревенская, в жизни ничего слаще лепешек с луком не едали и вообще жизни не видели. Цапнулись мы тогда, но спор быстро прекратил Никита и перевел разговор на другую тему. Кличка ко мне не приклеилась, а называли меня чаще Колян. Нормально и просто.
Но спустя неделю мы крепко сцепились с Олегом, когда дежурили на кухне. Пилили двуручной пилой дрова. Олег владел пилой плохо, злился, что-то шипел. Я не выдержал:
– Это тебе, Вещун, не языком трепать. Тяни сильнее на себя.
Олег опешил и обозвал меня Пресняком. Конечно, по образованию я уступал Олегу, но в роте я твердо держал второе место по силовым упражнениям. Мышцы у меня от тяжелой сельской работы вымахали, не обхватишь. Не хвалюсь, так и было. Однажды на соревнованиях я вызвал одобрение всех ребят, когда подбрасывал и ловил пудовую гирю. С двухпудовой было тяжелее, но раз десять я ее выжал и получил приз – банку сгущенки. Мы развели ее в большом чайнике кипятком и выпили компанией.
– Умный очень? – сказал я, откладывая пилу. – Если городской да еще десять классов закончил, я для тебя деревня неотесанная? Пойдем, сходим, поговорим.
Выяснять отношения со мной в драке один на один было бесполезно. Я свалил бы его, если не первым, то вторым ударом. Но и трусом Олегу казаться не хотелось.
– Ладно, хватит. У меня тоже имя есть, и никакой я не Вещун. Можешь Аликом меня называть.
Подумал я с минуту и протянул руку. Сообразил, что не слишком героическим выглядит мой вызов, если я гораздо сильнее Олега и отмолочу его без особых усилий. В общем, помирились мы и даже подружились. И пилой двуручной научил его работать. Но, забегая вперед, скажу, что крепкой дружбы между мной и Олегом так и не вышло. А то дежурство на кухне закончилось для нас обоих не слишком удачно. Было много работы, правда, и кормили всю смену повара от души. Помню, поужинали мы хорошо, а затем один из поваров вытащил целый таз с вареными мослами.
– Грызите, у кого зубы есть!
Мослы мы грызли с удовольствием, а уже глубокой ночью притащили три мешка картошки, дали ножи, и мы получили задание до утра почистить и помыть ее. Было нас четверо или пятеро, не помню. Наука нехитрая, но не каждый ею владеет. Кто шустро чистит, подправив нож, кто кое-как возится. Олег, что называется, спекся часам к пяти утра. Натер мозоли, стал клевать носом.
– Иди, умойся или походи на морозе, – посоветовали ему, но он с непривычки к однообразной работе буквально засыпал. Нож выронил, с табуретки свалился, потом порезал ладонь, и мы отправили его поспать. Остатки, ведра четыре, почистили сами.
А у меня дня через два разболелся зуб. Ночь не мог спать – такая сильная боль. Взводный отправил меня к врачу. Тот осмотрел рот, взял пинцет и выдернул застрявший глубоко в зубах жилистый разбухший от тепла кусочек мяса.
– Не жадничай в следующий раз, – напутствовал он меня.
Избавившись от боли, я радовался, как никогда в жизни. А с Олегом мы снова поссорились. Из-за стрельбы.
Новый взводный Елагин сильно отличался от простого фронтовика, лейтенанта Морозова, уже наверняка воевавшего, а может, и сложившего голову. Службист! Заставил нас всех постираться, залатать гимнастерки, брюки, ходить только в начищенных ботинках с чистыми обмотками. Спасибо ему, целую неделю долбил взвод, но эти длинные обмотки научил наматывать. А тут как раз погоны получили. Елагин требовал, чтобы пуговицы блестели, а погоны сидели как положено. Мы хоть и бурчали, но, приведя себя в порядок, с удовольствием гляделись в зеркало. Следом за нами подтянулись и другие взводы.
Науки мы проходили разные: боевую и строевую подготовку, химзащиту, изучали, разбирая и собирая по десять раз винтовку Мосина – одну на отделение. Стреляли мало. Перед присягой и раза два по три патрона за всю зиму. К весне дело наладилось.
Кстати, в марте мы проводили на фронт первую группу из нашего взвода. Ушли человек двадцать. Те, кто постарше или служившие раньше. Попрощались, даже позавидовали, что ребята избавляются от муштры, а сами продолжили учебу. Стали чаще устраивать боевые стрельбы, уже стабильно, раз в неделю. Изучили автомат ППШ, пулемет Дегтярева. Стрелял я неплохо, но не лучше всех во взводе. Однажды начальство решило посмотреть на нас на стрельбище.
Я думаю, что именно тогда производился набор в организованную в полку школу снайперов. Насчет школы мы ничего не знали. В газетах много писали о знаменитом сталинградском снайпере Василии Зайцеве, уничтожившем лично три сотни фашистов, и в том числе одного из лучших снайперов немецкой армии майора Кеннинга. Хорошо запомнилось мне, что Людмила Павлюченко уничтожила 309 немецких солдат и офицеров, а группа снайперов (сколько их было, не упоминалось) уничтожила за время Сталинградского сражения более шести тысяч фашистов.
Из остатков нашего взвода вызвали человек шесть, привезли на стрельбище и выдали не по три патрона, как обычно, а по целой обойме. Зачем-почему, мы не знали. Подумали, что готовят к соревнованиям. Кроме начальника штаба полка, комбатов, некоторых командиров рот и взводов, присутствовал незнакомый мне худощавый майор, лет тридцати, с орденом Красного Знамени. Наверное, какой-то начальник сверху. В общем, начальства толпилось больше, чем курсантов.
Скажу сразу, что из-за волнения стреляли мы все хуже, чем обычно. Я влепил пять пуль с завышением. Даже в девятку не попал. Легли они кучкой между восьмеркой и шестеркой. Очков тридцать пять или тридцать шесть набрал. Слабо! Лучше всех во взводе отстрелялся один парень из Удмуртии. Он был охотником и стрелял очень хорошо. Олег сумел попасть в девятку, восьмерку, а остальные пули ушли по закраинам мишени.
Майор с орденом и сопровождавший его лейтенант осмотрели наши попадания.
– Слабовато, – сказал майор. – Много вы так фрицев набьете! Руки, что ли, трясутся? Ты вот, боец, чего всю обойму раскидал?
Он обращался к Олегу, который всегда выделялся своей подтянутой внешностью, да и стрелял обычно неплохо.
– Больше тренироваться надо, – ответил уязвленный Олег. – Мы в нашем взводе только и делаем, что по лесу с деревяшками бегаем, а стрельбой почти не занимаемся.
Это был прямой выпад в сторону Елагина, да и остального полкового начальства. Пусть так, но это наше внутреннее дело, незачем жаловаться приезжему начальнику. Майор усмехнулся и пошел дальше по линии стрелков. А вечером в казарме кто-то презрительно высказался по адресу Олега.
– А что, я неправильно сделал, Ко лян? – обратился он ко мне за поддержкой.
– Можно было помолчать. Без тебя все знают, что стреляем мало. А ты свое «я» опять выпячиваешь, – резко отозвался я.
Олег растерялся. Остальные ребята поддержали меня, а один сказал:
– Ты бы лучше насчет жратвы пожаловался. Баландой с кислой капустой кормят и каши по три ложки.
В конце зимы кормежка действительно ухудшилась. Мы все ходили голодные. Даже в нарядах по кухне редко удавалось нормально подкормиться. Порции отмеряли строго.
– Еще один недовольный отыскался, – оборвал его Никита, командир отделения. – Сходи к комиссару, он тебе объяснит, что Великий пост начался. На Пасху набьешь пузо.
Перед отбоем Олег подошел ко мне:
– Не ожидал я от тебя, Колян.
– Чего не ожидал? Учить меня явился?
В принципе это была мелочь. Через пару дней мне приказали явиться в штаб, и я был зачислен курсантом снайперской школы. А Олег спустя какое-то время был отправлен с очередной группой ребят на фронт. Конечно, не из-за той реплики насчет стрелковой подготовки. Группы формировались и уезжали регулярно. Понесшая в сорок первом – сорок втором году огромные потери
Красная армия постоянно нуждалась в новом пополнении.
А в военное училище Олег не попал из-за того, что кто-то из его родственников отбывал срок по политической статье. Может, и несправедливо. Головастый парень. Но такое было время. Я жалел, что со мной не попал в школу Никита Лыков. Он и очков больше, чем я, выбил. Однако его оставили в пехотном взводе.
Это был обычный батальон, занимавший большую казарму, но назывался батальон солидно – «снайперская школа». Взводы и роты были меньше, чем в пехотных подразделениях. В моем втором взводе (опять второй!) было три отделения, по 9—10 человек в каждом.
Запомнилась речь начальника школы, того самого майора с орденом Красного Знамени. По слухам, он воевал в Испании, командовал батальоном под Москвой, имел ранения. Фамилия его была Улитин, и он сразу вызывал уважение. Во всяком случае, кличку «Улитка» никто ему пристраивать не пытался. Он коротко и веско разъяснил первому набору курсантов, какую ответственную специальность мы получим.
– Хорошо подготовленный снайпер может нанести врагу урон больше, чем целый взвод и даже рота. Василий Зайцев уничтожил триста с лишним фрицев – целый батальон! Но вам предстоит много и упорно трудиться. Занимать позиции с ночи, часами лежать в снегу, на мокрой земле.
Потом выступал замполит школы, еще кто-то из командиров. Мы порядком устали слушать эти общие слова, так как наслушались их вдоволь. Но торжественная часть наконец закончилась, и нас повели в столовую. Обед был менее торжественным, чем речи. Обычные, может, чуть наваристее щи, гороховая каша с волокнами тушенки, горячий, слегка подслащенный чай.
Насчет питания, забегая вперед, скажу, что, по моему мнению, оно было более калорийным, чем в других подразделениях. Впрочем, это могло мне казаться. Порой, после долгих занятий в поле и ночью и днем, завтракали мы отдельно. Вроде и каши доставалось больше. И сахара к чаю получали дополнительную порцию. Говорили, что для остроты зрения.
Если описывать подробно наши занятия, получится не слишком интересно. Остановлюсь на некоторых деталях нашей повседневной учебы. Первые дни мы, получив каждый свою боевую винтовку, привыкали к ней. Учились держать прицел, учитывать ветер, погоду, правильно давить на спуск. Стреляли холостыми патронами, которые выделяли только снайперам. В момент выстрела за нами внимательно наблюдал взводный или командиры отделений. Не дай бог, дернешься!
Потом пошли боевые стрельбы. В основном по 5—10 патронов в день. Спустя пару лет, уже в Германии, я разговаривал с пленным снайпером. На ломаном русском, показывая пальцами, он расскажет, что на двухмесячных снайперских курсах ежедневно, кроме воскресенья, расстреливал до сотни и больше патронов. Но весна 1943 года, даже после прославляемой каждый день победы под Сталинградом, была для нашей армии тяжелым временем.
В те дни, когда я начинал свою снайперскую учебу, по нашим войскам, прорвавшимся на запад на 400–600 километров, был нанесен сильный контрудар. Части Юго-Западного и Воронежского фронтов оставили в марте освобожденный Харьков, Белгород, часть Донбасса и отступили на 100 с лишним километров. Об этом сообщалось скупо, в обычной манере нашего Совинформбюро. Мы переживали отступление и понесенные большие потери. Так что спасибо и за те патроны, которые выделялись нам для тренировок.
Командиром взвода у нас был лейтенант Петр Федорович Чапыга. Плечистый, кривоногий, будто десять лет служил в кавалерии. Кстати, это он вместе с майором отбирал тогда кандидатов в снайперы. Глаз у него был наметанный, но тем не менее специфика снайперской «работы» вынуждала отчислять в пехоту то одного, то другого курсанта. И даже не из-за плохой стрельбы. Чапыга говорил так:
– Стрелять я вас научу. А вот тот, у кого шило в заднице и выдержки нет, снайпером не станет. Сумеете себя преодолеть или нет, зависит от каждого.
Запомнилось, что нас тщательно учили выбирать места для засады и две запасные позиции. Был оборудован целый снайперский полигон. Что-то вроде нейтральной полосы: неглубокие траншеи, искусственные воронки, бревенчатые завалы (как бы обломки домов), всякий хлам, что может быть на нейтралке. Два древних ржавых трактора, рама от грузовика, сломанные сеялки изображали подбитую технику. Мешки с сосновыми ветками и намалеванными крестами изображали трупы фашистов, пытавшихся атаковать наших славных бойцов, валялись в подтаявшем снегу. Деревянные пушки, какие-то обломки, остатки разбитых дзотов, столбы и колья с обрывками ржавой проволоки – полигон сделали неплохой.
Метрах в шестистах тянулась извилистая условная полоса немецкой обороны. В один из первых дней, после тщательного изучения «нейтральной полосы», Чапыга, выстроив взвод возле траншеи, предупредил, чтобы высушили лучше одежду и обувь. Ночью предстоят учения. Каждой паре предстояло присмотреть основную позицию для стрельбы и запасную, вроде убежища.
Помню, меня озадачило, что снег был истоптанный, подтаявший, серый, а наши маскхалаты, хоть и застиранные, тоже далеко не белые, все же выделялись на фоне лысых проталин и грязного льдистого снега. Ночью мороз опускался градусов до пяти, зато днем уже разливались лужи. Я сказал об этом Чапыге. Тот усмехнулся, промолчал и приказал поторапливаться. Мы были разбиты на пары. Меня назначили напарником к светловолосому конопатому курсанту года на три постарше меня.
– Чего делать будем? – спросил я. – Мы же, как куклы, в белых нарядах, а там все серое.
– Лучше маскироваться, – подумав, ответил мой временный начальник. – И надо будет «танк» успеть занять. Самая надежная штука. Ни снаряд, ни мина не пробьет.
Я кивал, соглашаясь с ним. Танк – убежище надежное. Не то что бревна или разбитый грузовик.
Тут я увидел, что двое ребят катаются по грязному снегу, размазывают его по халатам. Я, не раздумывая, последовал их примеру. Еще трое или четверо тоже изваляли костюмы. Остальные не захотели стирать после учений испачканные маскхалаты.
– Обойдемся и так!
Нас подняли в три часа ночи. Быстро оделись, получили винтовки, правда, без патронов и вышли к полигону. Помню, что в тренировке участвовали двенадцать или тринадцать пар: «снайпер и наблюдатель». Мы с напарником успели добежать до трактора, прогнали двоих курсантов, пытавшихся лезть к нам.
– Во, бездельники, на готовое прут, – ругнулся мой конопатый командир.
Было очень темно. Мартовская холодная ночь, звезды, хрустящий снег. Мы пристроились под старым трактором НАТИ, в ямках, вырытых нашими предшественниками, даже присыпанных травой. Насчет запасной позиции мудрить не стали. Конопатый командир нашел окоп шагах в семи. Хватило, чтобы втиснуться вдвоем.
И потянулось время. Уже через полчаса я задубел, несмотря на теплую одежду: две пары белья, гимнастерка, плотная куртка, телогрейка и две пары байковых портянок в сапогах. Ощущение было такое, что лежу на снегу. А ведь это не первое занятие. Мы лежали и стояли в обороне по пять-шесть часов, и морозы поджимали куда крепче. Но разница была в том, что, будучи пехотинцами, мы топтались по траншее, переползали друг к другу, пихались, курили. А здесь лежи неподвижно, жди рассвета и высматривай цель.
Я дул на ладони, шевелил пальцами ног и со злостью думал – какого черта нас уложили за три часа до рассвета?! Мой временный командир тихо матерился.
Еще не развиднелось, когда со стороны «немецких позиций» взлетела красная ракета и, шипя, врезалась в мерзлый снег, метрах в семидесяти от нас.
– Эй, курилки! – услышали мы голос Чапыги. – Встать и бегом ко мне!
Кто там был справа, мы не знали, но поняли, что ребята закурили и их засекли.
– Мне долго ждать? – снова крикнул лейтенант.
Двое поднялись и побежали к Чапыге. О чем-то минут пять поговорили, и две фигуры направились в сторону траншеи, обозначавшей наш передний край. Вскоре там застучал лом, зашуршала лопата. Все ясно – эти будут чистить траншею, пока не закончатся учения.
Тем временем рассвело. Мы старательно наблюдали за нашим участком «немецких позиций». Лейтенант Чапыга сидел в полушубке и смотрел на трактор в бинокль. А может, и не на трактор. Мы замерли. Позорно, если нас заметят вторыми. Но лейтенант ничего не заметил, а я тщательно запоминал цели, которые могли стать нашими. Две фашистские морды, торчавшие по плечи из окопа, деревянная легкая пушка, такой же деревянный МГ-34, фанерные рожи артиллеристов и пулеметчика. В глубине возле дощатой стены застыла фигура часового. Наверное, «штаб». Но до него было метров восемьсот.
Из «штаба» вышли две фигуры, помощники Чапыги, и направились к траншеям. На одном была мышиного цвета немецкая шинель, второй – в кожаном плаще. Я мысленно отметил новую цель. До «немецкого офицера» с сопровождающим было метров семьсот. Они шли по ходу сообщения, остановились, а потом внезапно исчезли. Снова красная ракета. Еще пару снайперов зафиксировали, а значит, условно уничтожили. Мы были по счету третьими. Помощник лейтенанта махнул нам рукой.
– Топайте траншеи чистить. Инструмента хватит. – И подколол моего «старшого»: – А ты бы маскхалат мелом еще натер. Он у тебя и так белый, за версту видно, а подбеленный – за полторы засекут.