Страница:
Властям упрямство родителей и непонимание линии партии тоже не понравилось. Пришлось из села уезжать. Запрягли в телегу бычков, погрузили нехитрое наше имущество и приехали в Сталинград (поселок Баррикады). Купили там диковинное жилье, дом-землянку. Выглядело оно так. Комнатка, кухня, прихожая целиком находились в земле, крыша была на уровне почвы, а стены обиты обрезками досок. Отец с матерью спали на кровати, а мы, дети, – на полу.
Места для огорода не было, отец пошел в пастухи. Ему каждый день давали литр молока, расплачивались также овощами, зерном, хлебом. Так и жили. В восемь лет я пошла в школу и закончила восьмилетку в 1938 году. Не знаю, как уж умудрялась делать уроки в нашей полутемной землянке, но школу закончила неплохо.
Затем поступила учиться на акушера. Профессия мне нравилась, училась с удовольствием. Когда началась война, мы, студенты (и парни, и девушки), принялись осаждать военкомат с настойчивыми требованиями отправить нас на фронт.
Военком терпеливо объяснял, что войны хватит на всех. Медработники для армии очень нужны, и нам следует закончить курс обучения. В феврале 1942 года нас выпустили досрочно, отучились мы без малого три года. Период с марта по июль не отложился в памяти. Я работала медсестрой в больнице, а в августе 1942 года была зачислена в штат госпиталя № 5112.
Боевое крещение приняла в памятный каждому сталинградцу день – 23 августа, когда на город обрушились волна за волной сотни немецких самолетов. Этот день достаточно описан в литературе. Расскажу о своих впечатлениях. Так страшно мне не было никогда в жизни. Самолетов налетело, как грачей на вспаханное поле. Куда ни глянешь, сыпались вниз бомбы.
Непрерывные взрывы, пожары, рушившиеся дома, вой сирен. Люди бежали к Волге, прятались в оврагах. Тела погибших лежали на расплавившемся от огня асфальте. Мамочки, ведь меня убьют! Но времени на страх не оставалось. Мы, медсестры и санитарки, перевязывали раненых, накладывали шины на перебитые руки-ноги. Бойцы грузили пострадавших на грузовики и везли к пристани.
Гибли и работники госпиталя. У нас была медсестра Ася, беленькая, смешливая. Гляжу, бежит вдоль дома, придерживая тяжелую санитарную сумку. Остановилась у неподвижного тела – это, видимо, был убитый. Выпрямилась, хотела дальше бежать. А я вижу, как черная тень рядом с ней к земле несется. Закричала:
– Ася! Бомба!
И тут взрыв. Стена дома вспучилась, и все три или четыре этажа огромной грудой обрушились на Асю. И сразу тугая волна горячего воздуха и пелена красной от кирпича пыли. Меня сбило с ног, а когда поднялась, увидела огромный завал и торчавшие металлические балки. Кое-где пробивался огонь. Поняла, что нет Аси в живых и вытащить тело из-под обвала не удастся. Здесь подружка погибла, и здесь ее могила.
Шла, и ноги заплетались. А кругом раненые, обожженные. Надо работать. Кто-то из наших окликнул меня:
– Тебя ранило?
– Нет… Асю убили. Под кирпичным завалом лежит.
За один день центр города был практически уничтожен. Мы еще несколько дней работали в горящем Сталинграде. Погиб санитар, были ранены и контужены еще несколько наших сотрудников. Насмотрелась за эти дни столько всего – вспоминать страшно. И обугленные трупы, вплавившиеся в асфальт, матерей с убитыми детьми, искалеченных, без руки или ноги. Шок от первого дня прошел, и я уже спокойно выполняла свою работу. Надо было спасать людей.
Вскоре нас эвакуировали на левый берег Волги, в поселок Среднюю Ахтубу, километрах в двадцати от Сталинграда. Здесь я работала операционной сестрой. Если спросите, по сколько часов в сутки работали, то, пожалуй, и ответить не смогу. Шел сплошной поток раненых. Выглянешь из палатки – уже вечереет, затем наступала ночь, а хирурги продолжали оперировать. Ну, и мы всегда возле них. Спали урывками, на ходу перекусывали. Осень была самым тяжелым временем в обороне Сталинграда, мы это чувствовали на себе.
Впрочем, и в феврале, когда меня перевели в медсанбат № 32 27-й дивизии 62-й армии, стало не легче. Медсанбат располагался на окраине Сталинграда. В самом городе армия Паулюса уже капитулировала, но наши войска вели наступление, и поток раненых не уменьшался.
Я снова работала операционной сестрой у капитана-хирурга. Фамилии не запомнила, было ему лет тридцать, звали Григорий Иванович. Он специализировался на раненных в брюшную полость. А это же такие опасные раны! Не зря бойцы больше всего ранения в живот боялись. Мол, если поймаешь осколок или пулю в живот, то все, конец тебе.
Григорий Иванович был, что называется, хирург от Бога. Извините, что все эти детали описываю, но такая у нас была работа. Привезут парня, а у него кишечник пулей в трех-четырех местах пробит. Да еще проблема была, что, пока доставят, несколько часов пройдет. Загноение начинается, содержимое кишок вместе с кровью брюшную полость заливает. Григорий Иванович подмигнет, подбадривая меня: «Ну что, Лизавета, начнем».
По три, по пять часов сложные операции длились. Вырезал Григорий Иванович целые куски, скрупулезно сшивал кишки, чтобы ни малейшего отверстия не осталось. Я поначалу не верила, что с такими тяжелыми ранами человека спасти можно. А ведь спасали!
Наложим шов, боец отходит от наркоза, его увозят. А Григорий Иванович закуривает папиросу, идет вдоль лежащих в ряд раненых, смотрит, кого в первую очередь оперировать.
Для посторонних картина удручающая. Лежат в основном мальчишки 19–20 лет, редко кто старше. В телогрейках, шинелях, валенках, с которых стаивает замерзшая глина (в Сталинграде в основном глинистая почва). Одни, совсем без сил, едва равнодушно приоткрывают глаза, когда мы осматриваем раны. Другие держатся крепко, с надеждой смотрят на хирурга. Кто-то без сознания. Лица, покрытые копотью, засохшей кровью, крупные капли пота.
Очередь тянется на улицу. Несколько человек, укрытые полушубками и двумя-тремя одеялами, лежат на истоптанном снегу. Я обращаю внимание на мальчишку лет восемнадцати. Лицо серое, безжизненное, но он еще дышит, зажимая ладонями бок. Откидываю одеяла, полы шинели. Под пальцами расползается буро-зеленый ком. Вот кого надо срочно оперировать!
Но Григорий Иванович отрицательно покачал головой. Видя, что я застыла возле парня, объясняет:
– Лиза, он безнадежный. Разрывная пуля в кишечник угодила. Понимаешь?
За полгода я много чего насмотрелась. Что такое разрывная пуля в живот, отчетливо представляю. Десятки мелких, острых, как иголки, осколков превращают внутренности в решето. Кишечник у парня издырявлен так, что его никаким способом не зашьешь. Пока я неподвижно стояла, глядя на обреченного паренька, Григорий Иванович показал санитарам на раненного двумя пулями сержанта:
– Давайте этого… Лиза, пошли.
Медперсонала не хватало. Это в кино показывают, как вокруг операционного стола суетятся человек пять, а у нас в санбате обычно работали парами. Хирург и операционная медсестра. Санитарок в тот период не было, их обязанности исполняли легкораненые.
Консилиумы устраивать и советоваться было не с кем. За соседним столом работал хирург, специализирующийся на ранениях конечностей. Там тоже сплошной поток бойцов и офицеров с простреленными, перебитыми, а то и оторванными руками-ногами. Бесконечные ампутации, чистка глубоких ран. Пули и осколки дробили кости. И все равно умудрялись собирать их и большинство раненых возвращать в строй, хоть и не скоро.
Я себя крепкой девушкой считала. Сколько мы тогда спали? Бывало, по четыре-пять часов. Проваливалась в темноту, едва до койки добиралась. Кормили нас неплохо, но порой и завтрак, и обед пропустишь, когда шли сложные операции. Выпьешь крепкого сладкого чая с куском хлеба – и опять в операционную.
И все же я надломилась. Пошла за чем-то и на ходу упала. Григорий Иванович с коллегой осмотрел меня, покачал головой. Два дня пролежала в койке, приходила в себя, отсыпалась. А затем хирург перевел меня на должность палатной сестры. Объяснил, что обмороки просто так не бывают. И тем более свалилась я не от того, что всяких страшных вещей насмотрелась. К этому я привыкла. А вот сердце не выдержало.
У меня появилась новая работа. Длинная брезентовая палатка с двумя печками, помощник – санитар из легкораненых и тридцать бойцов из числа тех, кого прооперировал Григорий Иванович. Все с ранениями в живот.
Такая категория раненых требует особого ухода. Особенно важен режим. Как правило, все они страдали не только от боли, но и от жажды. Кто знаком с медициной, знает, что тридцать человек, только-только приходящих в себя после тяжелых ран и сложных операций, – это большая нагрузка.
Первые десять дней после операции практически никому не разрешалось пить воду и есть. «Кормила и поила» своих пациентов уколами глюкозы и физраствором внутривенно, вводила обезболивающее, в том числе морфин.
Спрашиваешь меня, просили ли воду, как это часто показывают в фильмах? «Сестрица, ну хоть глоток!» Нет, кому нельзя, не просили. Пойми, ведь Сталинградская битва была такая жестокая. Роты и батальоны целиком погибали. А ребятам повезло, хотя и получили раны в живот (большинство – пулевые). Они словно с того света вернулись и понимали, если выполнять режим не будут, то второй раз чуда не случится. Вода для них означала смерть. Поэтому терпели.
А у кого кишечник перебит и заново сшит, по две-три недели без воды терпели. Только глюкоза, физраствор и лекарства. Антибиотиков тогда не было, а об американском пенициллине мы и не слышали. Он позже стал в Советский Союз поступать. Поэтому следила очень внимательно. Малейшее загноение или нарушение пищевого режима могло привести к перитониту, считай, к смерти. Сразу бежала к хирургу.
Здесь, в палате (вернее, в палатке), я немного ожила. Хотя работы было много, я могла благодаря санитару, молоденькому пареньку, время от времени поспать. Стала нормально питаться. Все же постоянное общение с людьми, а не стояние целыми сутками у операционного стола, где я буквально валилась с ног, пока не схватило сердце.
Тридцать подопечных. Я за считаные дни познакомилась с ними. Все они относились к категории тяжелораненых, хотя состояние было разное. Кто-то уже начал ходить, разговаривал. Другие, особенно со сложными ранениями в кишечник и печень, в основном спали или бредили.
Проблемой было поддержание в палатке тепла. Хотя имелись две печки и толстый брезент, но в Сталинграде погода стояла ветреная, очень морозная. Нам привозили на грузовиках всякий деревянный хлам. Лесов на правом берегу мало, лишь в балках да по берегам редких речек. Свалят в кучу мерзлые стволы, крупные ветки, расщепленные шпалы, охапки кустарника, груды обгоревших досок. А дальше занимайтесь с ними сами.
Печки у нас небольшие, мой санитар-помощник вместе с санитаром из соседней палатки берется за пилу и топор. Топить приходилось постоянно, потому что в марте ночами зашкаливало за минус десять-пятнадцать, а ветер выл в трубах, не переставая. Когда дров не хватало, ребята брали повозки, инструмент и выискивали по степи все, что горит, вплоть до высохшего на морозе бурьяна. А ведь под снегом сколько мин оставалось! Мы кричали нашим помощникам вслед:
– Ребята, под ноги глядите! Не забывайте про мины.
Они смеются: «Все будет нормально!» Подружилась с медсестрой из соседней палатки. Звали ее Люба Нечай. У нее такой же брезентовый «дом», помощник-санитар и раненные в руки-ноги бойцы и командиры. Иногда встречаемся, пьем чай, вспоминаем довоенную жизнь.
Но долго не посидишь. У Любы свои проблемы, у меня – свои. Иду вдоль коек. Раненые мне улыбаются, отпускают комплименты. Конечно, приятно. А я смотрю на лейтенанта, вижу, что у него температура. Где-то началось воспаление. Осторожно меняю повязку.
– Больно?
– Нет, Лиза. Приятно.
По глазам вижу, что больно, но терпит. Надо вызывать Григория Ивановича, пусть глянет. С другими проблемами справляюсь сама. Перевязки, глюкоза, физраствор. Просто посидишь возле загрустившего парня. Здесь главное – чутко следить за состоянием. Григорий Иванович хоть и делает обходы, но постоянно занят в операционной и доверяет мне. Все же медицинское училище закончила.
А бойцы и офицеры лишь немного придут в себя (из тех, кто по характеру бойкий) – начинают ухаживать: «Посиди со мной, сестрица!» О житье-бытье рассказывают, в глаза смотрят. Комплименты. Красавицей я себя никогда не считала, но, наверное, все девушки в двадцать лет симпатичные.
– Нравишься ты мне, Лиза!
О своих чувствах говорит. Почти любовь. Вижу, соседи-раненые ревнуют. Поднимаюсь:
– Извини, мне работать надо. Потом поговорим.
В любви ребята признавались. Некоторые даже жениться предлагали. Лежит весь перебинтованный, кое-как с койки встает, но жизнь не останавливается. Невесты, матери, сестры далеко. Я – одна. Чтобы не обидеть, отшучиваюсь, мол, у меня жених уже есть. Да и вообще, сначала надо выздороветь.
Хорошие парни были. Ко мне ласково относились. А ведь такое жестокое сражение прошли! Подвигами не хвалились, хотя тогда все газеты о разгроме немцев под Сталинградом писали. Это была главная тема. Из разговоров раненых друг с другом я их истории знала.
Лейтенант Саша весь свой взвод пережил. Как я поняла, они в бои вступили в январе, когда вовсю трубили о наших победах и взятых городах. А в Сталинграде до дня капитуляции бои шли. Немцы сдаваться стали лишь после приказа своего командования о капитуляции 2 февраля 1943 года.
И Саша несколько раз чудом от смерти уходил. Рассказывал, как лицом к лицу в разрушенном доме с немцем столкнулся. Даже за автоматы не успели схватиться. Толкнули друг друга. Саша сильнее толкнул, сам на ногах устоял, а немец на спину упал.
– Я в него полдиска выпустил. Только клочки летят, а я все на спуск жму.
Он не хвалился, просто говорил, что пережил. И я, смертей насмотревшись, хорошо его понимала. Не затевала ненужных разговоров о жалости и милосердии. В той ситуации – или ты, или враг выживет.
Рассказывал про земляка из своего взвода. Тот умело воевал, один из немногих остался. Ну, и осторожность потерял. В один из последних январских дней стоял в разрушенном доме у окна, о чем-то задумался и попал снайперу под прицел. Пуля в левую скулу вошла и из правой вышла. Пока перевязывали, истек земляк кровью.
Сашу через день-два ранили, когда между развалинами в атаку бежал. Вдруг увидел вспышки из подвала. Автомат в руках разлетелся, и по животу как огромной железякой ударило. Когда в санбат несли, не верил, что выживет.
– До живота дотронусь, а его нет. Какие-то тряпки окровавленные и кишки, как пузырь, раздулись, по ногам то ли кровь, то ли что-то другое течет.
Я помнила, как его оперировали. Повезло лейтенанту, что из трех пуль лишь одна кишечник пробила. Но неделю между жизнью и смертью провел. Чтобы от болевого шока не умер, я ему после операции морфин вводила. Он еще просил, а я, сделав три или четыре укола, сказала: «Больше нельзя. Терпи».
Еще один парень запомнился. Еще в ноябре, когда Волга не встала, он ящики с боеприпасами таскал. На свой пароходик опоздал, прыгнул на следующий. А в то судно, где его взвод (или батальон) переправлялся, снаряд угодил. Как деревянный коробок разнесло, только куски палубы и доски среди ледяной каши плывут, а их с правого берега добивают.
Кого убили, кто утонул, лишь несколько человек подобрали. Тоже к нам в феврале угодил, получив пулю в поясницу. Рассказывал, что зимние месяцы на морозе провел. В Сталинграде все деревянное сгорело. Набьются теснее – и греют друг друга в подвалах. Мы ему, кроме раны, обмороженные пальцы лечили. Три или четыре ампутировали.
Ну, еще коротко упомяну про одного «жениха». Наш особист ко мне прилип. Не нравился он мне. Старше возрастом, назойливый, а вскоре выяснилось – женатый. Я его резко отшила. Тебе ППЖ понадобилась? Ищи в другом месте! Отстал и больше не привязывался.
А я вскоре сразу со всеми своими подопечными попрощалась. Они ведь в санбате временно лечение проходили. Операция, заживление ран, а затем всех ждал госпиталь. Поначалу их перевозить и трясти на грузовиках нельзя было. Полный покой требовался. А для окончательного долечивания нужны были госпитальные условия.
Подогнали в теплый весенний день грузовики и всю палату по восемь человек на койках-носилках погрузили в машины. Улетели мои белые голуби! Я по-женски их так называла. Отправляли мы их в новом белом белье. Одеялами не накрывали, солнце уже хорошо грело. Машут мне руками, кто адресок протягивает. Спасибо, Григорий Иванович, спасибо, Лиза! А у меня слезы текут. Привыкла к ним.
За то, что выходила тридцать послеоперационных тяжелораненых, получила первую свою награду – орден Красной Звезды. Я и про медаль не думала, а тут сразу орден. Тогда ведь мало кого награждали. Разве что начальство повыше. А лейтенанты да рядовые только шрамы да нашивки за ранения получали. После Сталинграда немного расщедрились, но редко у кого медаль на груди, а про ордена и говорить нечего.
Кроме ордена, попозже получила медаль «За оборону Сталинграда». Но война и после Сталинграда для меня продолжалась.
Ведь я носила воинское звание, и наша дивизия (и медсанбат) двигалась на запад.
Запомнились долгие переходы конца лета и начала осени сорок третьего года. Это было уже после Курской битвы. В большие города мы не заходили, а поселки в памяти не остались. Бесконечные пыльные дороги, где-то впереди прорывают немецкую оборону танки и пехота, а мы стараемся не отстать от тылов дивизии.
Двигались повозки с медицинским оборудованием, медикаментами, палатками, а мы, медсестры, шагали в кирзовых сапогах размера на три больше. Но все же сапоги, а не ботинки, в которых топала основная часть пехоты. Мы ведь старались всегда за собой следить. Сапоги, юбка, гимнастерка, туго перепоясанная ремнем. Да мы еще девчата хоть куда!
Бомбили нас не часто. Но дорога выматывала. Пытаемся смеяться, даже петь, а ноги заплетаются от усталости. Ездовые – в основном дядьки в возрасте, заботились о нас. Увидят, что кто-то отстает, подсаживают на повозку.
Войска наступали быстро, санбат мы не разворачивали, оказывали помощь раненым на ходу и отправляли в тыл. Шли по местам тяжелых боев. Перепаханные гусеницами траншеи, много разбитой техники, трупов. Да и наших незахороненных солдат хватало. В местах прорывов застыли подбитые и сгоревшие «тридцатьчетверки». Возле машин суетились ремонтники. Машут рукой:
– Сюда… к нам. Раненые здесь.
На раненых танкистов страшно смотреть. Особенно на обожженных. Ну, как ему поможешь, если у него почти весь промасленный комбинезон сгорел и вплавился в тело? Наступал шок от боли, другие, оставаясь в сознании, стонали. Вводим морфин, чем можем, помогаем. Но их в госпиталь надо, в специальное ожоговое отделение.
Некоторым и госпиталь не поможет, если половина кожи сгорела.
Конечно, и пехоте доставалось, но танкистам особенно. Лежат двое, все, что от экипажа осталось, смотрят на нас и не видят. Сильные контузии после удара снаряда. Многие с осколочными ранениями. Броня крошится, и кусочки металла вонзаются в тело. Кому десяток осколков, а кому и не сосчитать, сколько железа досталось.
Врачи часть осколков на месте вытаскивали. Перебинтуем раненого, как куклу, и тоже на попутку. Считалось, что мы продвигались в тылу, но во время наступления обстановка быстро менялась. Оставались островки немецкой обороны, целые воинские части в тылу оказывались.
Однажды попали под сильный артиллерийский обстрел. Только что тихо было, и вдруг взрывы. С нами пехота шла (видимо, второй эшелон), завязался бой. Снаряды вокруг взрываются, немцам наплевать на красные санитарные кресты. Неподалеку медсестру, как шапкой, взрывом накрыло, ничего не осталось. Взрывы то дальше, то ближе. У повозки задние колеса в разные стороны, лошадь остатки тащит, быстрее из-под огня. Хирург рукой показывает на кусты возле речки. Я туда побежала.
А что кусты? Это не защита. Осколки их, как траву, выкашивают. Спрыгнула под обрывчик, затаилась на корточках. Хоть и начало осени, а вода холодная. Наверное, родники поблизости. Холодная – не холодная, а жить хочется.
Просидела я в воде под обрывом часа два-три. От холода тело не сгибалось, а куда вылезать? Взрывы, пулеметные очереди. Кусок ивы вместе с огромной веткой метрах в пяти шлепнулся. Накрыл бы меня, расплющило, как букашку. Но пронесло. Стрельба понемногу стала стихать, я из воды кое-как вылезла. От холода с полчаса отходила. А ноги от того сидения в воде у меня и спустя шестьдесят с лишним лет ноют. Крепко застудилась.
Отлеживаться долго не пришлось. Раненые стонут. Санитарная сумка при мне была, мы их берегли, как солдаты свое оружие. Пошла, шатаясь, раненым помощь оказывать. Остальные наши тоже разбрелись по полю. В воздухе гарью пахнет, грузовик неподалеку догорает. Остановилась у перевернутой пушки.
Несколько воронок вокруг, снаряды, гильзы разбросаны. Двое артиллеристов мертвые, один в стороне руку зажимает. Кое-как разжала, стала перевязывать, а паренек пальцем показывает:
– Там… вон там.
Из рыхлой земли ботинок торчит. Надо откапывать. Дернула слегка и на спину свалилась. В руке у меня кусок ноги до колена и облепленная бурой землей обмотка. На части кого-то из артиллеристов разорвало.
В июне 1944 года я была назначена медсестрой в санитарную роту 76-го стрелкового полка. В санроте имелся врач, два фельдшера, 2–3 медсестры, а обязанности санитаров исполняли легкораненые или выздоравливающие бойцы. Заодно я заведовала аптекой, так как неплохо разбиралась в фармакологии.
Впрочем, обязанности мы не делили. Все занимались ранеными и больными, а аптека размещалась на повозке. Медикаменты, по сравнению с современными, были самые простые. Об американском пенициллине мы и в сорок четвертом не слышали. Сульфидин, аспирин, физраствор, глюкоза. Для остановки сильного кровотечения использовали хлористый кальций.
Из обезболивающих имелись новокаин и морфин. Морфин считается наркотическим веществом, но мы слово «наркотики» тогда не знали. Вводили морфин раненым, страдавшим от сильной боли. Конечно, имелись какие-то ограничения, но такого, чтобы раненые привыкали к морфину и выпрашивали лишнюю инъекцию, не было. И вообще, бойцы наши очень терпеливые. Я в этом убедилась еще в Сталинграде.
Полк в начале сорок пятого года принимал участие в освобождении Варшавы. Снова раненые, операции. Я была назначена фельдшером, и 25 января мне присвоили воинское звание «младший лейтенант», а позже была награждена медалью «За освобождение Варшавы».
Варшава почти не осталась в памяти. Работали с ранеными, операции, снова помогала хирургам. Досталось нам позже, в боях за Познань, но я хочу немного отвлечься от войны. Я встретила своего будущего мужа. А получилось вот как.
Наши войска продолжали наступление. Зима, снежная каша, я выбилась из сил. Артиллеристы посадили меня на лафет орудия. Было холодно, приходилось крепко держаться, чтобы не свалиться под колеса, хотя очень клонило в сон. Мы же постоянно не высыпались.
Вдруг ко мне подошел капитан, командир второго батальона, Виктор Петрович Черноусов. Мы были немного знакомы, полк – не такая уж большая единица. Он вел на поводу коня светлой масти и сочувственно сказал:
– Вы же окоченели совсем, под колеса упадете. Пойдемте, я для вас место обогреться найду.
И посадил меня в карету, запряженную двумя лошадьми. Видимо, карету «реквизировали» в каком-то поместье. Тогда много трофейного транспорта было. Кареты, конечно, редко брали, не самый удобный транспорт, но я ничему не удивлялась. Так замерзла, и спать хотелось, что села в нее, накрылась одеялом и мгновенно заснула.
Проснулась от того, что кто-то осторожно поцеловал меня в щеку. Я открыла глаза, рядом сидел Виктор. Я ведь раньше ни разу не целовалась, до того мне хорошо стало (Виктор мне нравился), что я почти по-детски попросила:
– Поцелуй еще.
Так мы познакомились. А я вспомнила давнюю историю. Когда училась в фельдшерском училище, гадали на Рождество, и девчонки мне нагадали. Вот если встретится тебе парень (или мужчина) на белом коне, он станет твоим мужем навсегда. Так оно и получилось. Но об этом позже.
Познань была городом-крепостью и находилась в 40 километрах от границы с Германией. Во второй половине февраля 1945 года здесь развернулись сильные уличные бои. Такие бои всегда связаны с крупными потерями. В Познани и другим работникам санитарной роты пришлось не раз оказывать помощь и выносить раненых с поля боя.
Оружия у меня не было, зато имелась санитарная сумка и довольно тяжелые брезентовые носилки. Конечно, нам помогали санитары, но их постоянно не хватало. Да и нас, сестер и фельдшеров, в таких боях на весь полк было явно мало.
Насмотрелась в этой Познани на погибших. Перебежками пробираюсь вдоль домов, а посреди улицы лежат неподвижно четверо наших бойцов. Открытых мест все избегали. Из подвальных дотов и окон домов велся сильный огонь. С минуту наблюдала, вслушивалась.
Бой шел метрах в трехстах впереди. Отсюда вроде немцев выбили. А вдруг засада или снайпер? Раздумывать некогда. Оставила носилки и побежала, пригнувшись. Трое – погибшие, четвертый весь в крови, ранения в грудь, ноги. Дотащила его до стены, перевязала, на перебитую ключицу поставила шину. Теперь срочно на сборный пункт. С помощью двух легкораненых кое-как донесли носилки до места.
Места для огорода не было, отец пошел в пастухи. Ему каждый день давали литр молока, расплачивались также овощами, зерном, хлебом. Так и жили. В восемь лет я пошла в школу и закончила восьмилетку в 1938 году. Не знаю, как уж умудрялась делать уроки в нашей полутемной землянке, но школу закончила неплохо.
Затем поступила учиться на акушера. Профессия мне нравилась, училась с удовольствием. Когда началась война, мы, студенты (и парни, и девушки), принялись осаждать военкомат с настойчивыми требованиями отправить нас на фронт.
Военком терпеливо объяснял, что войны хватит на всех. Медработники для армии очень нужны, и нам следует закончить курс обучения. В феврале 1942 года нас выпустили досрочно, отучились мы без малого три года. Период с марта по июль не отложился в памяти. Я работала медсестрой в больнице, а в августе 1942 года была зачислена в штат госпиталя № 5112.
Боевое крещение приняла в памятный каждому сталинградцу день – 23 августа, когда на город обрушились волна за волной сотни немецких самолетов. Этот день достаточно описан в литературе. Расскажу о своих впечатлениях. Так страшно мне не было никогда в жизни. Самолетов налетело, как грачей на вспаханное поле. Куда ни глянешь, сыпались вниз бомбы.
Непрерывные взрывы, пожары, рушившиеся дома, вой сирен. Люди бежали к Волге, прятались в оврагах. Тела погибших лежали на расплавившемся от огня асфальте. Мамочки, ведь меня убьют! Но времени на страх не оставалось. Мы, медсестры и санитарки, перевязывали раненых, накладывали шины на перебитые руки-ноги. Бойцы грузили пострадавших на грузовики и везли к пристани.
Гибли и работники госпиталя. У нас была медсестра Ася, беленькая, смешливая. Гляжу, бежит вдоль дома, придерживая тяжелую санитарную сумку. Остановилась у неподвижного тела – это, видимо, был убитый. Выпрямилась, хотела дальше бежать. А я вижу, как черная тень рядом с ней к земле несется. Закричала:
– Ася! Бомба!
И тут взрыв. Стена дома вспучилась, и все три или четыре этажа огромной грудой обрушились на Асю. И сразу тугая волна горячего воздуха и пелена красной от кирпича пыли. Меня сбило с ног, а когда поднялась, увидела огромный завал и торчавшие металлические балки. Кое-где пробивался огонь. Поняла, что нет Аси в живых и вытащить тело из-под обвала не удастся. Здесь подружка погибла, и здесь ее могила.
Шла, и ноги заплетались. А кругом раненые, обожженные. Надо работать. Кто-то из наших окликнул меня:
– Тебя ранило?
– Нет… Асю убили. Под кирпичным завалом лежит.
За один день центр города был практически уничтожен. Мы еще несколько дней работали в горящем Сталинграде. Погиб санитар, были ранены и контужены еще несколько наших сотрудников. Насмотрелась за эти дни столько всего – вспоминать страшно. И обугленные трупы, вплавившиеся в асфальт, матерей с убитыми детьми, искалеченных, без руки или ноги. Шок от первого дня прошел, и я уже спокойно выполняла свою работу. Надо было спасать людей.
Вскоре нас эвакуировали на левый берег Волги, в поселок Среднюю Ахтубу, километрах в двадцати от Сталинграда. Здесь я работала операционной сестрой. Если спросите, по сколько часов в сутки работали, то, пожалуй, и ответить не смогу. Шел сплошной поток раненых. Выглянешь из палатки – уже вечереет, затем наступала ночь, а хирурги продолжали оперировать. Ну, и мы всегда возле них. Спали урывками, на ходу перекусывали. Осень была самым тяжелым временем в обороне Сталинграда, мы это чувствовали на себе.
Впрочем, и в феврале, когда меня перевели в медсанбат № 32 27-й дивизии 62-й армии, стало не легче. Медсанбат располагался на окраине Сталинграда. В самом городе армия Паулюса уже капитулировала, но наши войска вели наступление, и поток раненых не уменьшался.
Я снова работала операционной сестрой у капитана-хирурга. Фамилии не запомнила, было ему лет тридцать, звали Григорий Иванович. Он специализировался на раненных в брюшную полость. А это же такие опасные раны! Не зря бойцы больше всего ранения в живот боялись. Мол, если поймаешь осколок или пулю в живот, то все, конец тебе.
Григорий Иванович был, что называется, хирург от Бога. Извините, что все эти детали описываю, но такая у нас была работа. Привезут парня, а у него кишечник пулей в трех-четырех местах пробит. Да еще проблема была, что, пока доставят, несколько часов пройдет. Загноение начинается, содержимое кишок вместе с кровью брюшную полость заливает. Григорий Иванович подмигнет, подбадривая меня: «Ну что, Лизавета, начнем».
По три, по пять часов сложные операции длились. Вырезал Григорий Иванович целые куски, скрупулезно сшивал кишки, чтобы ни малейшего отверстия не осталось. Я поначалу не верила, что с такими тяжелыми ранами человека спасти можно. А ведь спасали!
Наложим шов, боец отходит от наркоза, его увозят. А Григорий Иванович закуривает папиросу, идет вдоль лежащих в ряд раненых, смотрит, кого в первую очередь оперировать.
Для посторонних картина удручающая. Лежат в основном мальчишки 19–20 лет, редко кто старше. В телогрейках, шинелях, валенках, с которых стаивает замерзшая глина (в Сталинграде в основном глинистая почва). Одни, совсем без сил, едва равнодушно приоткрывают глаза, когда мы осматриваем раны. Другие держатся крепко, с надеждой смотрят на хирурга. Кто-то без сознания. Лица, покрытые копотью, засохшей кровью, крупные капли пота.
Очередь тянется на улицу. Несколько человек, укрытые полушубками и двумя-тремя одеялами, лежат на истоптанном снегу. Я обращаю внимание на мальчишку лет восемнадцати. Лицо серое, безжизненное, но он еще дышит, зажимая ладонями бок. Откидываю одеяла, полы шинели. Под пальцами расползается буро-зеленый ком. Вот кого надо срочно оперировать!
Но Григорий Иванович отрицательно покачал головой. Видя, что я застыла возле парня, объясняет:
– Лиза, он безнадежный. Разрывная пуля в кишечник угодила. Понимаешь?
За полгода я много чего насмотрелась. Что такое разрывная пуля в живот, отчетливо представляю. Десятки мелких, острых, как иголки, осколков превращают внутренности в решето. Кишечник у парня издырявлен так, что его никаким способом не зашьешь. Пока я неподвижно стояла, глядя на обреченного паренька, Григорий Иванович показал санитарам на раненного двумя пулями сержанта:
– Давайте этого… Лиза, пошли.
Медперсонала не хватало. Это в кино показывают, как вокруг операционного стола суетятся человек пять, а у нас в санбате обычно работали парами. Хирург и операционная медсестра. Санитарок в тот период не было, их обязанности исполняли легкораненые.
Консилиумы устраивать и советоваться было не с кем. За соседним столом работал хирург, специализирующийся на ранениях конечностей. Там тоже сплошной поток бойцов и офицеров с простреленными, перебитыми, а то и оторванными руками-ногами. Бесконечные ампутации, чистка глубоких ран. Пули и осколки дробили кости. И все равно умудрялись собирать их и большинство раненых возвращать в строй, хоть и не скоро.
Я себя крепкой девушкой считала. Сколько мы тогда спали? Бывало, по четыре-пять часов. Проваливалась в темноту, едва до койки добиралась. Кормили нас неплохо, но порой и завтрак, и обед пропустишь, когда шли сложные операции. Выпьешь крепкого сладкого чая с куском хлеба – и опять в операционную.
И все же я надломилась. Пошла за чем-то и на ходу упала. Григорий Иванович с коллегой осмотрел меня, покачал головой. Два дня пролежала в койке, приходила в себя, отсыпалась. А затем хирург перевел меня на должность палатной сестры. Объяснил, что обмороки просто так не бывают. И тем более свалилась я не от того, что всяких страшных вещей насмотрелась. К этому я привыкла. А вот сердце не выдержало.
У меня появилась новая работа. Длинная брезентовая палатка с двумя печками, помощник – санитар из легкораненых и тридцать бойцов из числа тех, кого прооперировал Григорий Иванович. Все с ранениями в живот.
Такая категория раненых требует особого ухода. Особенно важен режим. Как правило, все они страдали не только от боли, но и от жажды. Кто знаком с медициной, знает, что тридцать человек, только-только приходящих в себя после тяжелых ран и сложных операций, – это большая нагрузка.
Первые десять дней после операции практически никому не разрешалось пить воду и есть. «Кормила и поила» своих пациентов уколами глюкозы и физраствором внутривенно, вводила обезболивающее, в том числе морфин.
Спрашиваешь меня, просили ли воду, как это часто показывают в фильмах? «Сестрица, ну хоть глоток!» Нет, кому нельзя, не просили. Пойми, ведь Сталинградская битва была такая жестокая. Роты и батальоны целиком погибали. А ребятам повезло, хотя и получили раны в живот (большинство – пулевые). Они словно с того света вернулись и понимали, если выполнять режим не будут, то второй раз чуда не случится. Вода для них означала смерть. Поэтому терпели.
А у кого кишечник перебит и заново сшит, по две-три недели без воды терпели. Только глюкоза, физраствор и лекарства. Антибиотиков тогда не было, а об американском пенициллине мы и не слышали. Он позже стал в Советский Союз поступать. Поэтому следила очень внимательно. Малейшее загноение или нарушение пищевого режима могло привести к перитониту, считай, к смерти. Сразу бежала к хирургу.
Здесь, в палате (вернее, в палатке), я немного ожила. Хотя работы было много, я могла благодаря санитару, молоденькому пареньку, время от времени поспать. Стала нормально питаться. Все же постоянное общение с людьми, а не стояние целыми сутками у операционного стола, где я буквально валилась с ног, пока не схватило сердце.
Тридцать подопечных. Я за считаные дни познакомилась с ними. Все они относились к категории тяжелораненых, хотя состояние было разное. Кто-то уже начал ходить, разговаривал. Другие, особенно со сложными ранениями в кишечник и печень, в основном спали или бредили.
Проблемой было поддержание в палатке тепла. Хотя имелись две печки и толстый брезент, но в Сталинграде погода стояла ветреная, очень морозная. Нам привозили на грузовиках всякий деревянный хлам. Лесов на правом берегу мало, лишь в балках да по берегам редких речек. Свалят в кучу мерзлые стволы, крупные ветки, расщепленные шпалы, охапки кустарника, груды обгоревших досок. А дальше занимайтесь с ними сами.
Печки у нас небольшие, мой санитар-помощник вместе с санитаром из соседней палатки берется за пилу и топор. Топить приходилось постоянно, потому что в марте ночами зашкаливало за минус десять-пятнадцать, а ветер выл в трубах, не переставая. Когда дров не хватало, ребята брали повозки, инструмент и выискивали по степи все, что горит, вплоть до высохшего на морозе бурьяна. А ведь под снегом сколько мин оставалось! Мы кричали нашим помощникам вслед:
– Ребята, под ноги глядите! Не забывайте про мины.
Они смеются: «Все будет нормально!» Подружилась с медсестрой из соседней палатки. Звали ее Люба Нечай. У нее такой же брезентовый «дом», помощник-санитар и раненные в руки-ноги бойцы и командиры. Иногда встречаемся, пьем чай, вспоминаем довоенную жизнь.
Но долго не посидишь. У Любы свои проблемы, у меня – свои. Иду вдоль коек. Раненые мне улыбаются, отпускают комплименты. Конечно, приятно. А я смотрю на лейтенанта, вижу, что у него температура. Где-то началось воспаление. Осторожно меняю повязку.
– Больно?
– Нет, Лиза. Приятно.
По глазам вижу, что больно, но терпит. Надо вызывать Григория Ивановича, пусть глянет. С другими проблемами справляюсь сама. Перевязки, глюкоза, физраствор. Просто посидишь возле загрустившего парня. Здесь главное – чутко следить за состоянием. Григорий Иванович хоть и делает обходы, но постоянно занят в операционной и доверяет мне. Все же медицинское училище закончила.
А бойцы и офицеры лишь немного придут в себя (из тех, кто по характеру бойкий) – начинают ухаживать: «Посиди со мной, сестрица!» О житье-бытье рассказывают, в глаза смотрят. Комплименты. Красавицей я себя никогда не считала, но, наверное, все девушки в двадцать лет симпатичные.
– Нравишься ты мне, Лиза!
О своих чувствах говорит. Почти любовь. Вижу, соседи-раненые ревнуют. Поднимаюсь:
– Извини, мне работать надо. Потом поговорим.
В любви ребята признавались. Некоторые даже жениться предлагали. Лежит весь перебинтованный, кое-как с койки встает, но жизнь не останавливается. Невесты, матери, сестры далеко. Я – одна. Чтобы не обидеть, отшучиваюсь, мол, у меня жених уже есть. Да и вообще, сначала надо выздороветь.
Хорошие парни были. Ко мне ласково относились. А ведь такое жестокое сражение прошли! Подвигами не хвалились, хотя тогда все газеты о разгроме немцев под Сталинградом писали. Это была главная тема. Из разговоров раненых друг с другом я их истории знала.
Лейтенант Саша весь свой взвод пережил. Как я поняла, они в бои вступили в январе, когда вовсю трубили о наших победах и взятых городах. А в Сталинграде до дня капитуляции бои шли. Немцы сдаваться стали лишь после приказа своего командования о капитуляции 2 февраля 1943 года.
И Саша несколько раз чудом от смерти уходил. Рассказывал, как лицом к лицу в разрушенном доме с немцем столкнулся. Даже за автоматы не успели схватиться. Толкнули друг друга. Саша сильнее толкнул, сам на ногах устоял, а немец на спину упал.
– Я в него полдиска выпустил. Только клочки летят, а я все на спуск жму.
Он не хвалился, просто говорил, что пережил. И я, смертей насмотревшись, хорошо его понимала. Не затевала ненужных разговоров о жалости и милосердии. В той ситуации – или ты, или враг выживет.
Рассказывал про земляка из своего взвода. Тот умело воевал, один из немногих остался. Ну, и осторожность потерял. В один из последних январских дней стоял в разрушенном доме у окна, о чем-то задумался и попал снайперу под прицел. Пуля в левую скулу вошла и из правой вышла. Пока перевязывали, истек земляк кровью.
Сашу через день-два ранили, когда между развалинами в атаку бежал. Вдруг увидел вспышки из подвала. Автомат в руках разлетелся, и по животу как огромной железякой ударило. Когда в санбат несли, не верил, что выживет.
– До живота дотронусь, а его нет. Какие-то тряпки окровавленные и кишки, как пузырь, раздулись, по ногам то ли кровь, то ли что-то другое течет.
Я помнила, как его оперировали. Повезло лейтенанту, что из трех пуль лишь одна кишечник пробила. Но неделю между жизнью и смертью провел. Чтобы от болевого шока не умер, я ему после операции морфин вводила. Он еще просил, а я, сделав три или четыре укола, сказала: «Больше нельзя. Терпи».
Еще один парень запомнился. Еще в ноябре, когда Волга не встала, он ящики с боеприпасами таскал. На свой пароходик опоздал, прыгнул на следующий. А в то судно, где его взвод (или батальон) переправлялся, снаряд угодил. Как деревянный коробок разнесло, только куски палубы и доски среди ледяной каши плывут, а их с правого берега добивают.
Кого убили, кто утонул, лишь несколько человек подобрали. Тоже к нам в феврале угодил, получив пулю в поясницу. Рассказывал, что зимние месяцы на морозе провел. В Сталинграде все деревянное сгорело. Набьются теснее – и греют друг друга в подвалах. Мы ему, кроме раны, обмороженные пальцы лечили. Три или четыре ампутировали.
Ну, еще коротко упомяну про одного «жениха». Наш особист ко мне прилип. Не нравился он мне. Старше возрастом, назойливый, а вскоре выяснилось – женатый. Я его резко отшила. Тебе ППЖ понадобилась? Ищи в другом месте! Отстал и больше не привязывался.
А я вскоре сразу со всеми своими подопечными попрощалась. Они ведь в санбате временно лечение проходили. Операция, заживление ран, а затем всех ждал госпиталь. Поначалу их перевозить и трясти на грузовиках нельзя было. Полный покой требовался. А для окончательного долечивания нужны были госпитальные условия.
Подогнали в теплый весенний день грузовики и всю палату по восемь человек на койках-носилках погрузили в машины. Улетели мои белые голуби! Я по-женски их так называла. Отправляли мы их в новом белом белье. Одеялами не накрывали, солнце уже хорошо грело. Машут мне руками, кто адресок протягивает. Спасибо, Григорий Иванович, спасибо, Лиза! А у меня слезы текут. Привыкла к ним.
За то, что выходила тридцать послеоперационных тяжелораненых, получила первую свою награду – орден Красной Звезды. Я и про медаль не думала, а тут сразу орден. Тогда ведь мало кого награждали. Разве что начальство повыше. А лейтенанты да рядовые только шрамы да нашивки за ранения получали. После Сталинграда немного расщедрились, но редко у кого медаль на груди, а про ордена и говорить нечего.
Кроме ордена, попозже получила медаль «За оборону Сталинграда». Но война и после Сталинграда для меня продолжалась.
Ведь я носила воинское звание, и наша дивизия (и медсанбат) двигалась на запад.
Запомнились долгие переходы конца лета и начала осени сорок третьего года. Это было уже после Курской битвы. В большие города мы не заходили, а поселки в памяти не остались. Бесконечные пыльные дороги, где-то впереди прорывают немецкую оборону танки и пехота, а мы стараемся не отстать от тылов дивизии.
Двигались повозки с медицинским оборудованием, медикаментами, палатками, а мы, медсестры, шагали в кирзовых сапогах размера на три больше. Но все же сапоги, а не ботинки, в которых топала основная часть пехоты. Мы ведь старались всегда за собой следить. Сапоги, юбка, гимнастерка, туго перепоясанная ремнем. Да мы еще девчата хоть куда!
Бомбили нас не часто. Но дорога выматывала. Пытаемся смеяться, даже петь, а ноги заплетаются от усталости. Ездовые – в основном дядьки в возрасте, заботились о нас. Увидят, что кто-то отстает, подсаживают на повозку.
Войска наступали быстро, санбат мы не разворачивали, оказывали помощь раненым на ходу и отправляли в тыл. Шли по местам тяжелых боев. Перепаханные гусеницами траншеи, много разбитой техники, трупов. Да и наших незахороненных солдат хватало. В местах прорывов застыли подбитые и сгоревшие «тридцатьчетверки». Возле машин суетились ремонтники. Машут рукой:
– Сюда… к нам. Раненые здесь.
На раненых танкистов страшно смотреть. Особенно на обожженных. Ну, как ему поможешь, если у него почти весь промасленный комбинезон сгорел и вплавился в тело? Наступал шок от боли, другие, оставаясь в сознании, стонали. Вводим морфин, чем можем, помогаем. Но их в госпиталь надо, в специальное ожоговое отделение.
Некоторым и госпиталь не поможет, если половина кожи сгорела.
Конечно, и пехоте доставалось, но танкистам особенно. Лежат двое, все, что от экипажа осталось, смотрят на нас и не видят. Сильные контузии после удара снаряда. Многие с осколочными ранениями. Броня крошится, и кусочки металла вонзаются в тело. Кому десяток осколков, а кому и не сосчитать, сколько железа досталось.
Врачи часть осколков на месте вытаскивали. Перебинтуем раненого, как куклу, и тоже на попутку. Считалось, что мы продвигались в тылу, но во время наступления обстановка быстро менялась. Оставались островки немецкой обороны, целые воинские части в тылу оказывались.
Однажды попали под сильный артиллерийский обстрел. Только что тихо было, и вдруг взрывы. С нами пехота шла (видимо, второй эшелон), завязался бой. Снаряды вокруг взрываются, немцам наплевать на красные санитарные кресты. Неподалеку медсестру, как шапкой, взрывом накрыло, ничего не осталось. Взрывы то дальше, то ближе. У повозки задние колеса в разные стороны, лошадь остатки тащит, быстрее из-под огня. Хирург рукой показывает на кусты возле речки. Я туда побежала.
А что кусты? Это не защита. Осколки их, как траву, выкашивают. Спрыгнула под обрывчик, затаилась на корточках. Хоть и начало осени, а вода холодная. Наверное, родники поблизости. Холодная – не холодная, а жить хочется.
Просидела я в воде под обрывом часа два-три. От холода тело не сгибалось, а куда вылезать? Взрывы, пулеметные очереди. Кусок ивы вместе с огромной веткой метрах в пяти шлепнулся. Накрыл бы меня, расплющило, как букашку. Но пронесло. Стрельба понемногу стала стихать, я из воды кое-как вылезла. От холода с полчаса отходила. А ноги от того сидения в воде у меня и спустя шестьдесят с лишним лет ноют. Крепко застудилась.
Отлеживаться долго не пришлось. Раненые стонут. Санитарная сумка при мне была, мы их берегли, как солдаты свое оружие. Пошла, шатаясь, раненым помощь оказывать. Остальные наши тоже разбрелись по полю. В воздухе гарью пахнет, грузовик неподалеку догорает. Остановилась у перевернутой пушки.
Несколько воронок вокруг, снаряды, гильзы разбросаны. Двое артиллеристов мертвые, один в стороне руку зажимает. Кое-как разжала, стала перевязывать, а паренек пальцем показывает:
– Там… вон там.
Из рыхлой земли ботинок торчит. Надо откапывать. Дернула слегка и на спину свалилась. В руке у меня кусок ноги до колена и облепленная бурой землей обмотка. На части кого-то из артиллеристов разорвало.
В июне 1944 года я была назначена медсестрой в санитарную роту 76-го стрелкового полка. В санроте имелся врач, два фельдшера, 2–3 медсестры, а обязанности санитаров исполняли легкораненые или выздоравливающие бойцы. Заодно я заведовала аптекой, так как неплохо разбиралась в фармакологии.
Впрочем, обязанности мы не делили. Все занимались ранеными и больными, а аптека размещалась на повозке. Медикаменты, по сравнению с современными, были самые простые. Об американском пенициллине мы и в сорок четвертом не слышали. Сульфидин, аспирин, физраствор, глюкоза. Для остановки сильного кровотечения использовали хлористый кальций.
Из обезболивающих имелись новокаин и морфин. Морфин считается наркотическим веществом, но мы слово «наркотики» тогда не знали. Вводили морфин раненым, страдавшим от сильной боли. Конечно, имелись какие-то ограничения, но такого, чтобы раненые привыкали к морфину и выпрашивали лишнюю инъекцию, не было. И вообще, бойцы наши очень терпеливые. Я в этом убедилась еще в Сталинграде.
Полк в начале сорок пятого года принимал участие в освобождении Варшавы. Снова раненые, операции. Я была назначена фельдшером, и 25 января мне присвоили воинское звание «младший лейтенант», а позже была награждена медалью «За освобождение Варшавы».
Варшава почти не осталась в памяти. Работали с ранеными, операции, снова помогала хирургам. Досталось нам позже, в боях за Познань, но я хочу немного отвлечься от войны. Я встретила своего будущего мужа. А получилось вот как.
Наши войска продолжали наступление. Зима, снежная каша, я выбилась из сил. Артиллеристы посадили меня на лафет орудия. Было холодно, приходилось крепко держаться, чтобы не свалиться под колеса, хотя очень клонило в сон. Мы же постоянно не высыпались.
Вдруг ко мне подошел капитан, командир второго батальона, Виктор Петрович Черноусов. Мы были немного знакомы, полк – не такая уж большая единица. Он вел на поводу коня светлой масти и сочувственно сказал:
– Вы же окоченели совсем, под колеса упадете. Пойдемте, я для вас место обогреться найду.
И посадил меня в карету, запряженную двумя лошадьми. Видимо, карету «реквизировали» в каком-то поместье. Тогда много трофейного транспорта было. Кареты, конечно, редко брали, не самый удобный транспорт, но я ничему не удивлялась. Так замерзла, и спать хотелось, что села в нее, накрылась одеялом и мгновенно заснула.
Проснулась от того, что кто-то осторожно поцеловал меня в щеку. Я открыла глаза, рядом сидел Виктор. Я ведь раньше ни разу не целовалась, до того мне хорошо стало (Виктор мне нравился), что я почти по-детски попросила:
– Поцелуй еще.
Так мы познакомились. А я вспомнила давнюю историю. Когда училась в фельдшерском училище, гадали на Рождество, и девчонки мне нагадали. Вот если встретится тебе парень (или мужчина) на белом коне, он станет твоим мужем навсегда. Так оно и получилось. Но об этом позже.
Познань была городом-крепостью и находилась в 40 километрах от границы с Германией. Во второй половине февраля 1945 года здесь развернулись сильные уличные бои. Такие бои всегда связаны с крупными потерями. В Познани и другим работникам санитарной роты пришлось не раз оказывать помощь и выносить раненых с поля боя.
Оружия у меня не было, зато имелась санитарная сумка и довольно тяжелые брезентовые носилки. Конечно, нам помогали санитары, но их постоянно не хватало. Да и нас, сестер и фельдшеров, в таких боях на весь полк было явно мало.
Насмотрелась в этой Познани на погибших. Перебежками пробираюсь вдоль домов, а посреди улицы лежат неподвижно четверо наших бойцов. Открытых мест все избегали. Из подвальных дотов и окон домов велся сильный огонь. С минуту наблюдала, вслушивалась.
Бой шел метрах в трехстах впереди. Отсюда вроде немцев выбили. А вдруг засада или снайпер? Раздумывать некогда. Оставила носилки и побежала, пригнувшись. Трое – погибшие, четвертый весь в крови, ранения в грудь, ноги. Дотащила его до стены, перевязала, на перебитую ключицу поставила шину. Теперь срочно на сборный пункт. С помощью двух легкораненых кое-как донесли носилки до места.