Взяв с плиты длинный нож, он уселся к столу с таким видом, словно мельник специально для него нажарил копченой колбасы.
— Пей, брат, и ешь! — объявил он. — Не бойся, все честно — никогда в твоей жизни еще не бывало честнее! Я отвечаю за все, что мы с тобой тут наедим. Выпей, брат! За здоровье всех бравых солдат Его Величества! Да здравствует король Карл! А ты лютеранин, брат?
— Когда лютеранин, а когда папист, — усмехнулся вор, принимаясь за колбасу. — Смотря каким боком ко мне поворачивается мир. Если вокруг меня сплошные статуи святых да часовни, то я говорю всем встречным и поперечным: «Аvе, Маriа, gгаtiа рlеnа»[4], а если прохожу через лютеранскую страну, то воздаю хвалу Отцу нашему. Которому принадлежат и царство, и сила, и слава во веки веков.
— Но так не годится, — возразил Торнефельд, с удовольствием вытягивая ноги под столом. — Нельзя быть одновременно с Петром и с Павлом[5]. Будешь и дальше так поступать — погубишь навек свою душу! Вот я, например, твердо держусь протестантской веры и смеюсь над папой и его посланниками. Карл Шведский — вот настоящий оплот всех лютеран. Выпьем за его здоровье и за погибель всех его врагов!
Он осушил свой стакан и продолжал:
— Теперь против него объединились курфюрст Саксонский с царем московитов. Это же просто смешно: козел и бык решили одолеть благородного оленя! Бери, брат, еще! Ешь и пей смело! Я здесь и хозяин, и повар, и сторож, и распорядитель стола — все в одном лице. Правда, стол не из лучших… Мне бы сейчас яичницу или кусок жаркого! После всех этих хождений по морозу мой желудок требует горячего.
— Вспомни, как ты вчера пытался отыскать в поле мерзлую репу! — засмеялся бродяга.
— Да, брат, — сказал Торнефельд, — это были скверные дни. Нам с тобой довелось пережить такие ужасы, что я уж и не думал остаться в живых. Мне постоянно мерещились мои похороны, и даже во сне я видел свечи, венки, носильщиков и дощатый гроб! Но, слава Богу, я жив-здоров и на время избежал косы смерти. А через две недели я уже буду в лагере моего короля!
Он ощупал карман куртки, где прятал то, что называл «своей грамотой», а затем, вытянув губы, засвистал сарабанду, отбивая такт пальцами.
При виде этого заносчивого родовитого мальчишки, который только что жалко скулил в снегу, бродягу охватил неистовый гнев. Сколько ему пришлось пережить, прежде чем он притащил мальчишку в это убежище, а тот теперь сидит себе и посвистывает, словно ему все дороги узки и весь свет мал! И это при том, что ему самому было больше не на что надеяться, кроме как на ужасную епископскую каторгу, где ему предстояло стать одним из живых мертвецов, загибающихся у пылающих печей и топок. А мальчишка со своей грамотой отправится по белу свету — ловить за хвост удачу и искать себе почестей! Бродяга решил во что бы то ни стало увидеть эту таинственную грамоту своими собственными глазами и попытался ехидными речами побудить Торнефельда показать ему документ.
— Да будет тебе, брат, чепуху-то молоть! — начал он. — Он, видите ли, на войну собрался — ордена да маршальские нашивки добывать! Сдается мне, что тебе более подходит молоть зерно да чистить стойла у крестьян. Война, брат, — это слишком черствый кусок хлеба, и такими слабенькими зубенками, как у тебя, его не пережевать!
Торнефельд перестал свистать и барабанить пальцами.
— Нет ничего стыдного в том, чтобы батрачить на крестьян, — ответил он. — Это честное занятие. Гедеону, например, во время молотьбы явился ангел. Но мы, шведские дворяне, рождены для войны и не годимся для того, чтобы возить зерно и чистить конюшни!
— А я так думаю, что ты годишься лишь на то, чтобы за печкой сидеть, — оскалился бродяга. — Куда тебе выйти в поле против вооруженного врага!
Торнефельд не подал виду, что его душит гнев, и только руки его мелко подрагивали, когда он ставил на стол кружку, из которой только было собрался отхлебнуть пива.
— Я гожусь ко всему, что положено делать честному солдату! — ледяным тоном ответил он. — Торнефельды во все времена были храбрыми вояками, и я тоже не собираюсь отлеживаться за печкой. Мой дедушка командовал полком синих гусар при Люцене и находился подле короля Густава-Адольфа, когда тот, смертельно раненный, упал с коня. Так вот, мой дедушка подбежал и прикрыл короля от пуль своим телом! Мой отец побывал в одиннадцати боях и потерял руку при штурме Саверны. Но что с тобой толковать! Что ты можешь знать о Саверне, кроме того, что там ткут ковры! Что знаешь ты о выстрелах и пушечном громе, вспышках огня и черном дыме, яростных воплях дерущихся и лязге оружия, барабанном бое и вое труб! Если бы ты только видел, как перестраивается на ходу атакующая конная лава!
— Да ты же сбежал из армии как последняя шельма! — парировал бродяга. — И заодно осрамил свой полк! Или я не видел, как ты валялся на снегу и размазывал по лицу сопли? Нет, ты не годишься для войны! Ты не умеешь ни бодрствовать по трое суток, ни копать окопы, ни ходить на штурм, ни даже терпеть холод и голод…
Торнефельд угрюмо молчал. Он сидел, низко склонив голову, и смотрел на огонь под плитой.
— Да я готов поклясться, — продолжал донимать его бродяга, — что как только ты услышишь сигнал к атаке, так тут же и пустишься наутек. Как же, а вдруг ты потеряешь свою дурацкую пятигрошовую жизнь? Побежишь как миленький, да еще и будешь озираться по сторонам — нет ли где ямы или сарая, чтобы заползти туда и поплакать!
— Я не потерплю, — тихо проговорил Торнефельд, — чтобы ты оскорблял в моем лице честь шведского дворянства!
— Ой, как я испугался! — весело крикнул бродяга. — Да я за всех дворянчиков мокрозадых, сколько бы их там ни было, и старой подметки не дам! Как, впрочем, и за эту вашу дворянскую честь!
Побледнев от гнева и стыда, Торнефельд вскочил со скамьи и, не найдя под рукой другого оружия, замахнулся на своего спутника пивной кружкой.
— Ни звука больше! — прохрипел он. — Или я тебя пришибу как мокрицу!
Но бродяга уже держал в руке хлебный нож.
— Валяй, попробуй! — оскалился он. — Что мне твои угрозы, когда ты сам меня боишься как огня! Сейчас мы поглядим, как твоя грамота защитит тебя от крепкой да острой стали! А коли не защитит, так уж я понаделаю в тебе пару дюжин дырок.
И тут он вдруг осекся и умолк. Оба медленно опустили свое оружие — только сейчас они заметили, что уже давно были в комнате не одни.
На скамье у печи сидел мужчина с тускло-желтым, морщинистым, изрезанным глубокими складками и словно бы выдубленным из испанской кожи лицом. Глаза его казались безжизненными, как две ореховые скорлупки. На нем был кафтан из красного полотна, широкополая извозчицкая шляпа с пером и высокие сапоги с натянутыми выше колен голенищами. Он сидел молча и, казалось, не проявлял никакого интереса к происходящему, но при этом так жутко кривил рот и поблескивал зубами, что оба спорщика не на шутку перепугались, а бродяга даже вообразил, что это сам мертвый мельник приплелся из адского огня посмотреть, что творится у него на мельнице. Он принялся торопливо креститься за спиной у Торнефельда, призывая Христа, поминая его муки и раны, кровь и воду. Он надеялся, что привидение, оставив после себя запах серы, немедленно отправится обратно в адскую бездну. Но человек в красном кафтане продолжал сидеть на скамье и, не шевелясь и не моргая, смотреть на пришельцев.
— Как господин оказался здесь? — спросил Торнефельд, стуча зубами от страха.-Я не видел, как вы вошли…
— Старая баба принесла меня в корзине! — беззвучно смеясь, сказал старик таким глухим голосом, что можно было подумать, он говорил из-под земли. — А вот вы-то кто такие? Что вам тут понадобилось? Вы едите мой хлеб, пьете мое пиво, и я же еще должен вам говорить: «Благослови, Боже, трапезу»?!
— Он выглядит так, будто десять лет провел у дьявола в пекле… — шепнул бродяга товарищу.
— Молчи! Вдруг он еще обидится! — тоже шепотом отозвался Торнефельд. И тут же добавил погромче: — Да извинит нас господин за вторжение! На дворе стоит стужа, а у нас выдалось такое злосчастное время, что, видит Бог, я три дня не держал во рту ни кусочка хлеба. Богу это ведомо. Мы попали к столу господина по неведению…
— Какой он, к черту, господин? — шептал ему на ухо вор. — Да у него такой вид, словно он вчера с каторги!
— …Хотя я и не имею чести знать господина, — продолжал с поклоном Торнефельд, — но сам готов представиться…
Вор хорошо понимал, что это был неподходящий способ обращаться с привидениями. Ему вдруг пришло в голову, что и сам он, растерявшись, прошептал не те заклинания, какие необходимы. Христовой кровью и ранами заклинают жажду, нарывы и лихорадку, а привидения от этого не исчезают. Но прежде чем он успел вспомнить рекомендуемые заклятья, старик в извозчицкой шляпе вдруг обратился к нему:
— А ты, парень, кажется, знаешь, кто я такой!
— Я хорошо знаю, кто ты, господин, — смело ответил вор, хотя и несколько сдавленным голосом. — И знаю также, из какого царства ты пришел. Ты, господин, бывший мельник, и пришел ты из нашего будущего дома, где пламя рвется из окон, а на карнизе пекут яблоки…
Ему и впрямь воочию представился серный огонь и раскаленная бездна — этот приют проклятых Богом душ, место, которое у грешников звалось «нашим будущим домом». Но человек в красном кафтане подумал, что бродяга имеет в виду епископские печи для обжига извести и кирпича, из которых круглые сутки вздымался дым и выплескивались отсветы пламени, озарявшие ночное небо.
— Как видно, ты меня не знаешь, — заявил старик.-Я не плавильщик, не литейщик и не кирпичник. Я не работаю при печах господина епископа.
Снаружи кружились снежные хлопья. Бродяга подошел к окну и указал рукой на безвольно обвисшие крылья ветряной мельницы.
— Я думаю, — робко возразил он, — что ты и есть тот самый хозяин мельницы, что покинул наш мир с петлей на шее и теперь живет в геенне огненной.
— Да! Я и есть тот самый мельник! — горячо заговорил старик в красном кафтане. — Верно, был у меня такой скверный час, когда я хотел было расстаться с жизнью, надев петлю на шею. Но в последний момент ко мне пришли люди епископа с фогтом и слугами и обрезали веревку. Потом фельдшер пустил мне кровь, и я остался жить. Теперь я вожу грузы для его княжеской милости, господина епископа. Езжу по военной дороге и доставляю купеческие товары из разных стран и городов — из Венеции и Махельна, Варшавы и Лиона. А вы чем занимаетесь? Откуда вы взялись и куда держите путь?
Вор пристально взглянул на мельника, который вдруг встал и, позвякивая шпорами, принялся беспокойно мерить шагами комнату. Ему представилось, что этот давным-давно считавшийся умершим, но, пожалуй, чересчур живой и энергичный для своих лет человек очень хорошо знает, с кем имеет дело. Для него не секрет, что один из его гостей — вор, который всю свою жизнь крал все, что только попадало ему под руку: сало и яйца, хлеб и пиво, уток с прудов и орехи с деревьев. Поэтому ему не стоило и заикаться о своей профессии… Он не очень уверенно показал на темный лес, за которым призрачно светились кузницы и обжиговые печи, и сказал:
— Я иду туда. Там я буду зарабатывать себе на хлеб.
Мельник беззвучно усмехнулся и потер свои костистые ладони.
— Ну, если ты и впрямь хочешь туда, — заметил он, — то делу легко помочь. Служить его княжеской милости — великое благо. Каждое утро будешь получать фунт хлеба, да еще полфунта — к супу в обед. Вечером дают кашу с салом, а по воскресеньям — колбасу и копченое мясо. Ну, и два крейцера в день тебе тоже не помешают.
Вор блаженно прикрыл глаза. У него за спиной были времена, когда за десять дней он только раз мог поесть горячей пищи, да и то сначала ему пришлось поймать в силок кролика и поджарить его на костре. Он жадно тянул ноздрями воздух, словно миска с мясом уже стояла перед ним на столе.
— Копченая баранина… — бормотал он. — Да с водочкой…
— Вот именно, с водочкой! — подтвердил мельник. — И мускатным орехом.
Тут он повернулся к Торнефельду.
— А ты что стоишь, как святой на иконе, — закрыл пасть и ни звука? Небось тоже ждешь хороших дней? Видать, господину епископу придется кормить всех на свете беспутных парней и попрошаек.
Торнефельд покачал головой.
— Я не хочу оставаться здесь! — заявил он. — Я хочу перейти границу.
— Перейти границу? Хочешь попробовать, вкусны ли перечные пирожки с польской водкой?
— Я хочу служить моему государю, шведскому королю.
— Шведскому королю? — вскричал мельник, и в голосе его явно прозвучали язвительные нотки. — Да уж, без тебя он никак не придумает, как ему выгнать татарского хана из Крыма и китайского императора из Китая! Вы только посмотрите на этого болвана! Он, кажется, воображает, что у него ноги обломятся, если он не получит вдосталь чести! Значит, ты хочешь искать фортуны в шведском войске? Что ж, будешь там получать четыре крейцера в день, да только все они уйдут на мел, пудру, ваксу для сапог да мазь для сбруи! Солдатское счастье, заметь себе, все равно что зерно на песчаной ниве бедняка! Так было и так будет всегда.
— Что бы там ни было, я все равно решил воевать в шведском войске! — решительно сказал Торнефельд.
Мельник подошел к нему поближе, пытаясь взглядом проникнуть в душу говорившего. Снаружи бушевал ветер, и черепицы на крыше домика скрипели под его яростными ударами. Но внутри было тихо, так что три человека, стоявшие друг против друга, ясно слышали свое дыхание.
— Ты просто идиот! — помолчав, сказал старый мельник. — И если тебе прямо сейчас никто не поможет, можешь считать себя мертвецом. Из фунта свинца льют шестнадцать пуль, и одна из них уже отлита для тебя. Нынче все дураки рвутся в шведское войско, а лишь попадут туда — воют как волки от боли и ужаса. Так откуда же ты сбежал? От плуга, тесла, сапожного верстака или чернильницы?
— Не от сохи, не от плуга и не от чернильницы! Я дворянин. Мой отец и дед всю жизнь были военными. Мой долг велит мне следовать за ними! — гордо ответил Торнефельд.
— Так вот оно что! Господин из дворян! — зло усмехнулся мельник. — А выглядит как ощипанная кукушка — так оборван и грязен. А есть ли у господина паспорт и подорожная?
— Нет у меня ни паспорта, ни бумаг, — ответил Торнефельд. — Нет ничего, кроме чести и отваги, нужных в сражении. И я душу мою положу за то, чтобы…
Мельник предостерегающе поднял руку.
— Оставь себе свою душу, господин. Она никому, кроме тебя, не нужна. Однако господину следует знать, что у нас тут по всем дорогам рыщут драгуны и мушкетеры, которые ловят набегающих из-за границы польских разбойников. Правительство хочет положить конец разбоям. Так что без бумаг господину нелегко будет перейти границу.
— Неважно, легко или трудно! — вскипел Торнефельд. — Я должен попасть в шведское войско!
— Ах, господин собирается со шведами на войну! — визгливо, словно несмазанное тележное колесо, вскричал мельник. — Ну что же, я не буду силком волочить его к хорошей жизни. Пусть господин заплатит за съеденное — и с Богом!
И он встал посреди комнаты, закрыв своим телом входную дверь. От вида его скрюченных пальцев, оскаленных зубов и блуждающих глаз Торнефельда охватил страх. Он бы с радостью бросил на стол полгульдена и бежал прочь от теплой печки, лишь бы больше не видеть страшного мельника, но у него в карманах не было и жалкого крейцера.
Он отступил назад и обратился к бродяге:
— Брат, — зашептал он, — посмотри-ка у себя в карманах — может, найдешь хотя бы полгульдена? Я, знаешь ли, издержал все свои деньги, а этому человеку нужно заплатить.
— Где же я тебе возьму полгульдена? — возразил бродяга.-Я уже целую вечность не видал таких крупных монет, даже забыл — круглые они или квадратные… Да ты же мне сам говорил, что за все съеденное и выпитое платишь ты!
Торнефельд бросил тревожный взгляд на мельника, который склонился над плитой и шуровал дрова клюкой.
— Так! Pardieu[6], сейчас все зависит от тебя! — взмолился Торнефельд, обращаясь к бродяге. — Тебе придется пойти к моему кузену в Кляйнрооп, что возле деревни Ленкен. Скажешь ему, что я здесь и что мне нужно денег, одежду и коня.
— Рад бы тебе услужить, брат, — возразил бродяга, — но моя жизнь дорога мне не меньше твоей. Если я попадусь драгунам, мне придется с нею расстаться. Да и как я покажусь на глаза твоему господину кузену? Чем я докажу ему, что пришел от тебя?
Торнефельд уставился в окно: в снежном мареве, которое сгущалось с каждой минутой, уже не было видно крыльев мельницы.
— Нет, ты должен пойти вместо меня! — простонал он. — Ты же видишь, что я болен и простужен! Кажется, болеть сильнее просто невозможно. Да если я выйду на мороз и вьюгу, то тут же и околею. Сделай милость, сходи, а уж я тебе буду вечно благодарен!
— Ну вот, теперь ты боишься отморозить нос, — засмеялся бродяга. — А ведь только минуту назад из тебя так и выпирали храбрость и отвага! Еще на войну рвался! Смотри-ка, сейчас ты говоришь мне добрые слова, а еще недавно грозился расшибить голову пивной кружкой.
Хотел меня избить и прикончить, да еще кричал, что меня надо принародно колесовать. Так что иди, куда хочешь, а я не пойду!
— Прости меня, брат. Видит Бог, это была шутка! Я не хотел тебя убивать, — почти заплакал Торнефельд. — Не буду скрывать: я не боюсь ни драгун, ни мороза. Но как я в таком оборванном и жалком виде приду к моему кузену и явлюсь перед глазами барышни? Пойди вместо меня, по-братски прошу тебя! Скажи ему, что я имею честь просить его гостеприимства, но не могу явиться, пока не буду снова похож на бравого солдата. Поверь, тебя прекрасно примут, да еще дадут денег в награду.
Бродяга задумался. Чтобы добраться до деревни Ленкен, надо было пройти три мили в ту самую сторону, откуда они пришли. Возможно, эти жалкие поля, по которым они брели, принадлежат именно этому высокородному господину — кузену его собрата по несчастью. И ему вдруг захотелось повидать человека, который позволяет приказчикам, пахарям и овчарам так нагло обманывать и обирать себя.
Дорога была опасной, это он понимал. Попадись он в лапы драгунам, и петля на шею ему обеспечена — не зря же виселицы торчали на всех перекрестках. Но он привык к опасности. Судьба часто ставила его перед выбором: умереть с голоду или быть повешенным. Вот и теперь, когда он решился покончить с бродяжьей жизнью и отдать свою свободу за кусок хлеба и крышу над головой, его вновь охватило упрямое желание уйти туда, в бушующий буран, и еще раз — может быть, последний — сплясать со смертью, помериться с нею силами.
— Хорошо, я пойду, — сказал он Торнефельду. — Но как его высокографское превосходительство, ваш господин кузен, примет такого ничтожного червя, как я?
— Всякий человек достоин другого человека, — торопливо заговорил Торнефельд, испугавшись, что вор может передумать. — Покажи ему это кольцо, и он узнает, что это я послал тебя. Прежде всего попроси у него денег, чтобы с их помощью я мог добраться до границы. Кроме того, он должен послать мне коляску, теплый плащ, рубашку, шейный платок и красные шелковые чулки.
Бродяга недоверчиво повертел в руке серебряное кольцо, которое Торнефельд снял со своего пальца.
— А если он скажет, что я украл кольцо? — предположил он.
— Нет, не скажет! — заверил его Торнефельд. — А если вдруг что-нибудь и заподозрит, то ты дашь ему свидетельство, что пришел от меня: скажешь, что, когда я еще мальчиком катался с его дочкой с горы, лошади понесли и опрокинули сани. Едва он это услышит, то уж точно поверит, что я послал тебя. И еще он должен мне прислать два кафтана — один парчовый и расшитый цветами, а другой атласный, с фалдами и застежками. И еще круглую шляпу, два черных парика и шелковый шлафрок на ночь…
— А как зовут твоего господина кузена? — спросил бродяга.
— Христиан Эразм Генрих фон Крехвиц из Кляйнроопа, — гордо сказал Торнефельд. — Он собственноручно вынимал меня из купели. Так не забудь о двух черных париках — большом и поменьше, о шляпе и кафтане из атласа!..
Бродяга был уже в дверях. Ледяной ветер ворвался в комнату. Мельник выпрямился и принялся греть руки над углями очага.
— Господин Христиан фон Крехвиц… — бормотал вор себе под нос. — Знавал я его. Старый господин, настоящий барин. Дай ему, Боже, вечный покой!
Он слыхал о кончине фон Крехвица, но не сказал Торнефельду ни слова.
Когда бродяга добрался до деревни, уже начинало смеркаться. Снегопад прекратился, но стужа становилась все более свирепой. Ветер свистел в ушах и обжигал щеки. На сельской улице не было ни души, только большая черная собака с воем носилась между домами и сараями. Из притулившегося на краю деревни кабачка падал на снег луч света, изнутри доносились приглушенные звуки волынки. За тисовой аллеей виднелся господский особняк фон Кляйнроопов; мокро поблескивала черепичная крыша.
Пока бродяга брел к особняку через замерший рыбный пруд, ему в голову вновь полезли мысли о знатном господине, державшем у себя на службе скверных работников и позволявшем им запускать и губить поля. «Почему этот господин фон Крехвиц не высовывает носу из дому? Если бы он только раз поглядел на поля, то сразу же понял бы, что там творится. А может, он ослеп и ничего не видит? Или тяжко болен и не встает с постели? Может, у него чахотка с кровохарканьем и он целыми днями глотает оливковое масло, полынный сок и лакрицу? Тогда ему, конечно, не до хозяйства. Почему же он не ходит смотреть на свои нивы? А вдруг он мечтатель, фантазер и бездельник из тех, что сидят взаперти да вечно раздумывают о том, кого охотнее берут в рай — мужчин или женщин, или о том, как обстоят дела на Луне?.. Или, может быть, он вовсе не бывает в имении? Я готов поставить свой левый карман против правого, что он здесь не живет. Он, верно, заделался городским повесой и проводит все время за танцами, музыкой да фехтованием, а то и просиживает за игорным столом и развлекается с дамочками, позволяя своим слугам вытворять, что им вздумается, — лишь бы присылали какие-нибудь деньги! Должно быть, этот фон Крехвиц именно такой господин. Как только соберет с крестьян сотню талеров, так тут же уезжает в город и не возвращается, пока не просадит все деньги, да еще задолжает пару сотен. Таков наш господин фон Крехвиц. А уж когда у него долги, то он, наверное, сидит дома и строит планы, как бы ему разбогатеть за одну ночь… Уж я-то знаю, что ему посоветовать! Земля у него хорошая, на три гуфы пашни — одна гуфа пустоши. Если ее хорошенько перепахать да засеять, на одной ниве посадить ячмень, другую отдать под ранний овес, а на лучших почвах посеять пшеницу, да если все это делать с умом и вовремя полоть сорняки, то на полях быстро подымутся богатые, колос к колосу, хлеба. Правда, надо будет построже наказывать слуг да каждую секунду следить за ними, да привести в порядок амбары, да проверить учетчиков зерна, а приказчика вообще прогнать прочь и самому взять дело в свои руки… Вот что ему следует делать, а не болтаться с лакеями да музыкантами под окнами городских дам».
Услышав звон колокольчика и щелканье кнута, бродяга оторвался от своих назойливых мыслей и, торопливо отскочив в сторону, осторожно выглянул из-за снежного сугроба.
По ледяной поверхности пруда медленно и тяжело тащились старые, скрипучие сани, влекомые одной-единственной худой клячей. Истрепанная и рваная кожаная обивка экипажа еще хранила следы былой роскоши. Болтавшийся над козлами маленький фонарь высвечивал лицо кучера, закутанного в старенькую овчину, а один раз бродяга разглядел посиневший от стужи костистый нос, угрюмую складку рта и черную, расчесанную надвое бороду откинувшегося на подушки седока.
Бродяга поднялся из-за сугроба и, качая головой, посмотрел вслед саням.
— Вот, видно, и сам господин фон Крехвиц, — пробормотал он. — Нет, никакой он не мечтатель и не фантазер, и не похоже, что он из тех, кто промотался на баб или продулся в карты. У этого фон Крехвица лицо человека, который сам никогда не получил пистоль да и другим не давал ни трехгрошовика. Жадное и злое лицо. Но почему человек с таким строгим взглядом не может добиться уважения от своих слуг?!
Размышляя подобным образом, бродяга двинулся дальше. Вскоре он подыскал ответ на свой вопрос.
— Вот что! Этот фон Крехвиц, должно быть, в прошлом совершил преступление и теперь скрывается от всего мира. Никто не знает о его злодействе, кроме слуг, но те молчат, а за это вертят им как вздумается. Может, он убил своего брата из-за наследства или извел жену ядом, а его холопы знают это, вот он и боится, что они когда-нибудь покажут на него судьям, и не смеет выжить со двора ни одного бездельника.
Сани остановились перед воротами особняка. Тяжелые створки распахнулись, и у саней появился слуга с фонарем в руке. Он низко и почтительно поклонился, но человек соскочил с подушек, вырвал у кучера кнут и принялся изо всех сил стегать им встречавшего.
— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!
— Пей, брат, и ешь! — объявил он. — Не бойся, все честно — никогда в твоей жизни еще не бывало честнее! Я отвечаю за все, что мы с тобой тут наедим. Выпей, брат! За здоровье всех бравых солдат Его Величества! Да здравствует король Карл! А ты лютеранин, брат?
— Когда лютеранин, а когда папист, — усмехнулся вор, принимаясь за колбасу. — Смотря каким боком ко мне поворачивается мир. Если вокруг меня сплошные статуи святых да часовни, то я говорю всем встречным и поперечным: «Аvе, Маriа, gгаtiа рlеnа»[4], а если прохожу через лютеранскую страну, то воздаю хвалу Отцу нашему. Которому принадлежат и царство, и сила, и слава во веки веков.
— Но так не годится, — возразил Торнефельд, с удовольствием вытягивая ноги под столом. — Нельзя быть одновременно с Петром и с Павлом[5]. Будешь и дальше так поступать — погубишь навек свою душу! Вот я, например, твердо держусь протестантской веры и смеюсь над папой и его посланниками. Карл Шведский — вот настоящий оплот всех лютеран. Выпьем за его здоровье и за погибель всех его врагов!
Он осушил свой стакан и продолжал:
— Теперь против него объединились курфюрст Саксонский с царем московитов. Это же просто смешно: козел и бык решили одолеть благородного оленя! Бери, брат, еще! Ешь и пей смело! Я здесь и хозяин, и повар, и сторож, и распорядитель стола — все в одном лице. Правда, стол не из лучших… Мне бы сейчас яичницу или кусок жаркого! После всех этих хождений по морозу мой желудок требует горячего.
— Вспомни, как ты вчера пытался отыскать в поле мерзлую репу! — засмеялся бродяга.
— Да, брат, — сказал Торнефельд, — это были скверные дни. Нам с тобой довелось пережить такие ужасы, что я уж и не думал остаться в живых. Мне постоянно мерещились мои похороны, и даже во сне я видел свечи, венки, носильщиков и дощатый гроб! Но, слава Богу, я жив-здоров и на время избежал косы смерти. А через две недели я уже буду в лагере моего короля!
Он ощупал карман куртки, где прятал то, что называл «своей грамотой», а затем, вытянув губы, засвистал сарабанду, отбивая такт пальцами.
При виде этого заносчивого родовитого мальчишки, который только что жалко скулил в снегу, бродягу охватил неистовый гнев. Сколько ему пришлось пережить, прежде чем он притащил мальчишку в это убежище, а тот теперь сидит себе и посвистывает, словно ему все дороги узки и весь свет мал! И это при том, что ему самому было больше не на что надеяться, кроме как на ужасную епископскую каторгу, где ему предстояло стать одним из живых мертвецов, загибающихся у пылающих печей и топок. А мальчишка со своей грамотой отправится по белу свету — ловить за хвост удачу и искать себе почестей! Бродяга решил во что бы то ни стало увидеть эту таинственную грамоту своими собственными глазами и попытался ехидными речами побудить Торнефельда показать ему документ.
— Да будет тебе, брат, чепуху-то молоть! — начал он. — Он, видите ли, на войну собрался — ордена да маршальские нашивки добывать! Сдается мне, что тебе более подходит молоть зерно да чистить стойла у крестьян. Война, брат, — это слишком черствый кусок хлеба, и такими слабенькими зубенками, как у тебя, его не пережевать!
Торнефельд перестал свистать и барабанить пальцами.
— Нет ничего стыдного в том, чтобы батрачить на крестьян, — ответил он. — Это честное занятие. Гедеону, например, во время молотьбы явился ангел. Но мы, шведские дворяне, рождены для войны и не годимся для того, чтобы возить зерно и чистить конюшни!
— А я так думаю, что ты годишься лишь на то, чтобы за печкой сидеть, — оскалился бродяга. — Куда тебе выйти в поле против вооруженного врага!
Торнефельд не подал виду, что его душит гнев, и только руки его мелко подрагивали, когда он ставил на стол кружку, из которой только было собрался отхлебнуть пива.
— Я гожусь ко всему, что положено делать честному солдату! — ледяным тоном ответил он. — Торнефельды во все времена были храбрыми вояками, и я тоже не собираюсь отлеживаться за печкой. Мой дедушка командовал полком синих гусар при Люцене и находился подле короля Густава-Адольфа, когда тот, смертельно раненный, упал с коня. Так вот, мой дедушка подбежал и прикрыл короля от пуль своим телом! Мой отец побывал в одиннадцати боях и потерял руку при штурме Саверны. Но что с тобой толковать! Что ты можешь знать о Саверне, кроме того, что там ткут ковры! Что знаешь ты о выстрелах и пушечном громе, вспышках огня и черном дыме, яростных воплях дерущихся и лязге оружия, барабанном бое и вое труб! Если бы ты только видел, как перестраивается на ходу атакующая конная лава!
— Да ты же сбежал из армии как последняя шельма! — парировал бродяга. — И заодно осрамил свой полк! Или я не видел, как ты валялся на снегу и размазывал по лицу сопли? Нет, ты не годишься для войны! Ты не умеешь ни бодрствовать по трое суток, ни копать окопы, ни ходить на штурм, ни даже терпеть холод и голод…
Торнефельд угрюмо молчал. Он сидел, низко склонив голову, и смотрел на огонь под плитой.
— Да я готов поклясться, — продолжал донимать его бродяга, — что как только ты услышишь сигнал к атаке, так тут же и пустишься наутек. Как же, а вдруг ты потеряешь свою дурацкую пятигрошовую жизнь? Побежишь как миленький, да еще и будешь озираться по сторонам — нет ли где ямы или сарая, чтобы заползти туда и поплакать!
— Я не потерплю, — тихо проговорил Торнефельд, — чтобы ты оскорблял в моем лице честь шведского дворянства!
— Ой, как я испугался! — весело крикнул бродяга. — Да я за всех дворянчиков мокрозадых, сколько бы их там ни было, и старой подметки не дам! Как, впрочем, и за эту вашу дворянскую честь!
Побледнев от гнева и стыда, Торнефельд вскочил со скамьи и, не найдя под рукой другого оружия, замахнулся на своего спутника пивной кружкой.
— Ни звука больше! — прохрипел он. — Или я тебя пришибу как мокрицу!
Но бродяга уже держал в руке хлебный нож.
— Валяй, попробуй! — оскалился он. — Что мне твои угрозы, когда ты сам меня боишься как огня! Сейчас мы поглядим, как твоя грамота защитит тебя от крепкой да острой стали! А коли не защитит, так уж я понаделаю в тебе пару дюжин дырок.
И тут он вдруг осекся и умолк. Оба медленно опустили свое оружие — только сейчас они заметили, что уже давно были в комнате не одни.
На скамье у печи сидел мужчина с тускло-желтым, морщинистым, изрезанным глубокими складками и словно бы выдубленным из испанской кожи лицом. Глаза его казались безжизненными, как две ореховые скорлупки. На нем был кафтан из красного полотна, широкополая извозчицкая шляпа с пером и высокие сапоги с натянутыми выше колен голенищами. Он сидел молча и, казалось, не проявлял никакого интереса к происходящему, но при этом так жутко кривил рот и поблескивал зубами, что оба спорщика не на шутку перепугались, а бродяга даже вообразил, что это сам мертвый мельник приплелся из адского огня посмотреть, что творится у него на мельнице. Он принялся торопливо креститься за спиной у Торнефельда, призывая Христа, поминая его муки и раны, кровь и воду. Он надеялся, что привидение, оставив после себя запах серы, немедленно отправится обратно в адскую бездну. Но человек в красном кафтане продолжал сидеть на скамье и, не шевелясь и не моргая, смотреть на пришельцев.
— Как господин оказался здесь? — спросил Торнефельд, стуча зубами от страха.-Я не видел, как вы вошли…
— Старая баба принесла меня в корзине! — беззвучно смеясь, сказал старик таким глухим голосом, что можно было подумать, он говорил из-под земли. — А вот вы-то кто такие? Что вам тут понадобилось? Вы едите мой хлеб, пьете мое пиво, и я же еще должен вам говорить: «Благослови, Боже, трапезу»?!
— Он выглядит так, будто десять лет провел у дьявола в пекле… — шепнул бродяга товарищу.
— Молчи! Вдруг он еще обидится! — тоже шепотом отозвался Торнефельд. И тут же добавил погромче: — Да извинит нас господин за вторжение! На дворе стоит стужа, а у нас выдалось такое злосчастное время, что, видит Бог, я три дня не держал во рту ни кусочка хлеба. Богу это ведомо. Мы попали к столу господина по неведению…
— Какой он, к черту, господин? — шептал ему на ухо вор. — Да у него такой вид, словно он вчера с каторги!
— …Хотя я и не имею чести знать господина, — продолжал с поклоном Торнефельд, — но сам готов представиться…
Вор хорошо понимал, что это был неподходящий способ обращаться с привидениями. Ему вдруг пришло в голову, что и сам он, растерявшись, прошептал не те заклинания, какие необходимы. Христовой кровью и ранами заклинают жажду, нарывы и лихорадку, а привидения от этого не исчезают. Но прежде чем он успел вспомнить рекомендуемые заклятья, старик в извозчицкой шляпе вдруг обратился к нему:
— А ты, парень, кажется, знаешь, кто я такой!
— Я хорошо знаю, кто ты, господин, — смело ответил вор, хотя и несколько сдавленным голосом. — И знаю также, из какого царства ты пришел. Ты, господин, бывший мельник, и пришел ты из нашего будущего дома, где пламя рвется из окон, а на карнизе пекут яблоки…
Ему и впрямь воочию представился серный огонь и раскаленная бездна — этот приют проклятых Богом душ, место, которое у грешников звалось «нашим будущим домом». Но человек в красном кафтане подумал, что бродяга имеет в виду епископские печи для обжига извести и кирпича, из которых круглые сутки вздымался дым и выплескивались отсветы пламени, озарявшие ночное небо.
— Как видно, ты меня не знаешь, — заявил старик.-Я не плавильщик, не литейщик и не кирпичник. Я не работаю при печах господина епископа.
Снаружи кружились снежные хлопья. Бродяга подошел к окну и указал рукой на безвольно обвисшие крылья ветряной мельницы.
— Я думаю, — робко возразил он, — что ты и есть тот самый хозяин мельницы, что покинул наш мир с петлей на шее и теперь живет в геенне огненной.
— Да! Я и есть тот самый мельник! — горячо заговорил старик в красном кафтане. — Верно, был у меня такой скверный час, когда я хотел было расстаться с жизнью, надев петлю на шею. Но в последний момент ко мне пришли люди епископа с фогтом и слугами и обрезали веревку. Потом фельдшер пустил мне кровь, и я остался жить. Теперь я вожу грузы для его княжеской милости, господина епископа. Езжу по военной дороге и доставляю купеческие товары из разных стран и городов — из Венеции и Махельна, Варшавы и Лиона. А вы чем занимаетесь? Откуда вы взялись и куда держите путь?
Вор пристально взглянул на мельника, который вдруг встал и, позвякивая шпорами, принялся беспокойно мерить шагами комнату. Ему представилось, что этот давным-давно считавшийся умершим, но, пожалуй, чересчур живой и энергичный для своих лет человек очень хорошо знает, с кем имеет дело. Для него не секрет, что один из его гостей — вор, который всю свою жизнь крал все, что только попадало ему под руку: сало и яйца, хлеб и пиво, уток с прудов и орехи с деревьев. Поэтому ему не стоило и заикаться о своей профессии… Он не очень уверенно показал на темный лес, за которым призрачно светились кузницы и обжиговые печи, и сказал:
— Я иду туда. Там я буду зарабатывать себе на хлеб.
Мельник беззвучно усмехнулся и потер свои костистые ладони.
— Ну, если ты и впрямь хочешь туда, — заметил он, — то делу легко помочь. Служить его княжеской милости — великое благо. Каждое утро будешь получать фунт хлеба, да еще полфунта — к супу в обед. Вечером дают кашу с салом, а по воскресеньям — колбасу и копченое мясо. Ну, и два крейцера в день тебе тоже не помешают.
Вор блаженно прикрыл глаза. У него за спиной были времена, когда за десять дней он только раз мог поесть горячей пищи, да и то сначала ему пришлось поймать в силок кролика и поджарить его на костре. Он жадно тянул ноздрями воздух, словно миска с мясом уже стояла перед ним на столе.
— Копченая баранина… — бормотал он. — Да с водочкой…
— Вот именно, с водочкой! — подтвердил мельник. — И мускатным орехом.
Тут он повернулся к Торнефельду.
— А ты что стоишь, как святой на иконе, — закрыл пасть и ни звука? Небось тоже ждешь хороших дней? Видать, господину епископу придется кормить всех на свете беспутных парней и попрошаек.
Торнефельд покачал головой.
— Я не хочу оставаться здесь! — заявил он. — Я хочу перейти границу.
— Перейти границу? Хочешь попробовать, вкусны ли перечные пирожки с польской водкой?
— Я хочу служить моему государю, шведскому королю.
— Шведскому королю? — вскричал мельник, и в голосе его явно прозвучали язвительные нотки. — Да уж, без тебя он никак не придумает, как ему выгнать татарского хана из Крыма и китайского императора из Китая! Вы только посмотрите на этого болвана! Он, кажется, воображает, что у него ноги обломятся, если он не получит вдосталь чести! Значит, ты хочешь искать фортуны в шведском войске? Что ж, будешь там получать четыре крейцера в день, да только все они уйдут на мел, пудру, ваксу для сапог да мазь для сбруи! Солдатское счастье, заметь себе, все равно что зерно на песчаной ниве бедняка! Так было и так будет всегда.
— Что бы там ни было, я все равно решил воевать в шведском войске! — решительно сказал Торнефельд.
Мельник подошел к нему поближе, пытаясь взглядом проникнуть в душу говорившего. Снаружи бушевал ветер, и черепицы на крыше домика скрипели под его яростными ударами. Но внутри было тихо, так что три человека, стоявшие друг против друга, ясно слышали свое дыхание.
— Ты просто идиот! — помолчав, сказал старый мельник. — И если тебе прямо сейчас никто не поможет, можешь считать себя мертвецом. Из фунта свинца льют шестнадцать пуль, и одна из них уже отлита для тебя. Нынче все дураки рвутся в шведское войско, а лишь попадут туда — воют как волки от боли и ужаса. Так откуда же ты сбежал? От плуга, тесла, сапожного верстака или чернильницы?
— Не от сохи, не от плуга и не от чернильницы! Я дворянин. Мой отец и дед всю жизнь были военными. Мой долг велит мне следовать за ними! — гордо ответил Торнефельд.
— Так вот оно что! Господин из дворян! — зло усмехнулся мельник. — А выглядит как ощипанная кукушка — так оборван и грязен. А есть ли у господина паспорт и подорожная?
— Нет у меня ни паспорта, ни бумаг, — ответил Торнефельд. — Нет ничего, кроме чести и отваги, нужных в сражении. И я душу мою положу за то, чтобы…
Мельник предостерегающе поднял руку.
— Оставь себе свою душу, господин. Она никому, кроме тебя, не нужна. Однако господину следует знать, что у нас тут по всем дорогам рыщут драгуны и мушкетеры, которые ловят набегающих из-за границы польских разбойников. Правительство хочет положить конец разбоям. Так что без бумаг господину нелегко будет перейти границу.
— Неважно, легко или трудно! — вскипел Торнефельд. — Я должен попасть в шведское войско!
— Ах, господин собирается со шведами на войну! — визгливо, словно несмазанное тележное колесо, вскричал мельник. — Ну что же, я не буду силком волочить его к хорошей жизни. Пусть господин заплатит за съеденное — и с Богом!
И он встал посреди комнаты, закрыв своим телом входную дверь. От вида его скрюченных пальцев, оскаленных зубов и блуждающих глаз Торнефельда охватил страх. Он бы с радостью бросил на стол полгульдена и бежал прочь от теплой печки, лишь бы больше не видеть страшного мельника, но у него в карманах не было и жалкого крейцера.
Он отступил назад и обратился к бродяге:
— Брат, — зашептал он, — посмотри-ка у себя в карманах — может, найдешь хотя бы полгульдена? Я, знаешь ли, издержал все свои деньги, а этому человеку нужно заплатить.
— Где же я тебе возьму полгульдена? — возразил бродяга.-Я уже целую вечность не видал таких крупных монет, даже забыл — круглые они или квадратные… Да ты же мне сам говорил, что за все съеденное и выпитое платишь ты!
Торнефельд бросил тревожный взгляд на мельника, который склонился над плитой и шуровал дрова клюкой.
— Так! Pardieu[6], сейчас все зависит от тебя! — взмолился Торнефельд, обращаясь к бродяге. — Тебе придется пойти к моему кузену в Кляйнрооп, что возле деревни Ленкен. Скажешь ему, что я здесь и что мне нужно денег, одежду и коня.
— Рад бы тебе услужить, брат, — возразил бродяга, — но моя жизнь дорога мне не меньше твоей. Если я попадусь драгунам, мне придется с нею расстаться. Да и как я покажусь на глаза твоему господину кузену? Чем я докажу ему, что пришел от тебя?
Торнефельд уставился в окно: в снежном мареве, которое сгущалось с каждой минутой, уже не было видно крыльев мельницы.
— Нет, ты должен пойти вместо меня! — простонал он. — Ты же видишь, что я болен и простужен! Кажется, болеть сильнее просто невозможно. Да если я выйду на мороз и вьюгу, то тут же и околею. Сделай милость, сходи, а уж я тебе буду вечно благодарен!
— Ну вот, теперь ты боишься отморозить нос, — засмеялся бродяга. — А ведь только минуту назад из тебя так и выпирали храбрость и отвага! Еще на войну рвался! Смотри-ка, сейчас ты говоришь мне добрые слова, а еще недавно грозился расшибить голову пивной кружкой.
Хотел меня избить и прикончить, да еще кричал, что меня надо принародно колесовать. Так что иди, куда хочешь, а я не пойду!
— Прости меня, брат. Видит Бог, это была шутка! Я не хотел тебя убивать, — почти заплакал Торнефельд. — Не буду скрывать: я не боюсь ни драгун, ни мороза. Но как я в таком оборванном и жалком виде приду к моему кузену и явлюсь перед глазами барышни? Пойди вместо меня, по-братски прошу тебя! Скажи ему, что я имею честь просить его гостеприимства, но не могу явиться, пока не буду снова похож на бравого солдата. Поверь, тебя прекрасно примут, да еще дадут денег в награду.
Бродяга задумался. Чтобы добраться до деревни Ленкен, надо было пройти три мили в ту самую сторону, откуда они пришли. Возможно, эти жалкие поля, по которым они брели, принадлежат именно этому высокородному господину — кузену его собрата по несчастью. И ему вдруг захотелось повидать человека, который позволяет приказчикам, пахарям и овчарам так нагло обманывать и обирать себя.
Дорога была опасной, это он понимал. Попадись он в лапы драгунам, и петля на шею ему обеспечена — не зря же виселицы торчали на всех перекрестках. Но он привык к опасности. Судьба часто ставила его перед выбором: умереть с голоду или быть повешенным. Вот и теперь, когда он решился покончить с бродяжьей жизнью и отдать свою свободу за кусок хлеба и крышу над головой, его вновь охватило упрямое желание уйти туда, в бушующий буран, и еще раз — может быть, последний — сплясать со смертью, помериться с нею силами.
— Хорошо, я пойду, — сказал он Торнефельду. — Но как его высокографское превосходительство, ваш господин кузен, примет такого ничтожного червя, как я?
— Всякий человек достоин другого человека, — торопливо заговорил Торнефельд, испугавшись, что вор может передумать. — Покажи ему это кольцо, и он узнает, что это я послал тебя. Прежде всего попроси у него денег, чтобы с их помощью я мог добраться до границы. Кроме того, он должен послать мне коляску, теплый плащ, рубашку, шейный платок и красные шелковые чулки.
Бродяга недоверчиво повертел в руке серебряное кольцо, которое Торнефельд снял со своего пальца.
— А если он скажет, что я украл кольцо? — предположил он.
— Нет, не скажет! — заверил его Торнефельд. — А если вдруг что-нибудь и заподозрит, то ты дашь ему свидетельство, что пришел от меня: скажешь, что, когда я еще мальчиком катался с его дочкой с горы, лошади понесли и опрокинули сани. Едва он это услышит, то уж точно поверит, что я послал тебя. И еще он должен мне прислать два кафтана — один парчовый и расшитый цветами, а другой атласный, с фалдами и застежками. И еще круглую шляпу, два черных парика и шелковый шлафрок на ночь…
— А как зовут твоего господина кузена? — спросил бродяга.
— Христиан Эразм Генрих фон Крехвиц из Кляйнроопа, — гордо сказал Торнефельд. — Он собственноручно вынимал меня из купели. Так не забудь о двух черных париках — большом и поменьше, о шляпе и кафтане из атласа!..
Бродяга был уже в дверях. Ледяной ветер ворвался в комнату. Мельник выпрямился и принялся греть руки над углями очага.
— Господин Христиан фон Крехвиц… — бормотал вор себе под нос. — Знавал я его. Старый господин, настоящий барин. Дай ему, Боже, вечный покой!
Он слыхал о кончине фон Крехвица, но не сказал Торнефельду ни слова.
Когда бродяга добрался до деревни, уже начинало смеркаться. Снегопад прекратился, но стужа становилась все более свирепой. Ветер свистел в ушах и обжигал щеки. На сельской улице не было ни души, только большая черная собака с воем носилась между домами и сараями. Из притулившегося на краю деревни кабачка падал на снег луч света, изнутри доносились приглушенные звуки волынки. За тисовой аллеей виднелся господский особняк фон Кляйнроопов; мокро поблескивала черепичная крыша.
Пока бродяга брел к особняку через замерший рыбный пруд, ему в голову вновь полезли мысли о знатном господине, державшем у себя на службе скверных работников и позволявшем им запускать и губить поля. «Почему этот господин фон Крехвиц не высовывает носу из дому? Если бы он только раз поглядел на поля, то сразу же понял бы, что там творится. А может, он ослеп и ничего не видит? Или тяжко болен и не встает с постели? Может, у него чахотка с кровохарканьем и он целыми днями глотает оливковое масло, полынный сок и лакрицу? Тогда ему, конечно, не до хозяйства. Почему же он не ходит смотреть на свои нивы? А вдруг он мечтатель, фантазер и бездельник из тех, что сидят взаперти да вечно раздумывают о том, кого охотнее берут в рай — мужчин или женщин, или о том, как обстоят дела на Луне?.. Или, может быть, он вовсе не бывает в имении? Я готов поставить свой левый карман против правого, что он здесь не живет. Он, верно, заделался городским повесой и проводит все время за танцами, музыкой да фехтованием, а то и просиживает за игорным столом и развлекается с дамочками, позволяя своим слугам вытворять, что им вздумается, — лишь бы присылали какие-нибудь деньги! Должно быть, этот фон Крехвиц именно такой господин. Как только соберет с крестьян сотню талеров, так тут же уезжает в город и не возвращается, пока не просадит все деньги, да еще задолжает пару сотен. Таков наш господин фон Крехвиц. А уж когда у него долги, то он, наверное, сидит дома и строит планы, как бы ему разбогатеть за одну ночь… Уж я-то знаю, что ему посоветовать! Земля у него хорошая, на три гуфы пашни — одна гуфа пустоши. Если ее хорошенько перепахать да засеять, на одной ниве посадить ячмень, другую отдать под ранний овес, а на лучших почвах посеять пшеницу, да если все это делать с умом и вовремя полоть сорняки, то на полях быстро подымутся богатые, колос к колосу, хлеба. Правда, надо будет построже наказывать слуг да каждую секунду следить за ними, да привести в порядок амбары, да проверить учетчиков зерна, а приказчика вообще прогнать прочь и самому взять дело в свои руки… Вот что ему следует делать, а не болтаться с лакеями да музыкантами под окнами городских дам».
Услышав звон колокольчика и щелканье кнута, бродяга оторвался от своих назойливых мыслей и, торопливо отскочив в сторону, осторожно выглянул из-за снежного сугроба.
По ледяной поверхности пруда медленно и тяжело тащились старые, скрипучие сани, влекомые одной-единственной худой клячей. Истрепанная и рваная кожаная обивка экипажа еще хранила следы былой роскоши. Болтавшийся над козлами маленький фонарь высвечивал лицо кучера, закутанного в старенькую овчину, а один раз бродяга разглядел посиневший от стужи костистый нос, угрюмую складку рта и черную, расчесанную надвое бороду откинувшегося на подушки седока.
Бродяга поднялся из-за сугроба и, качая головой, посмотрел вслед саням.
— Вот, видно, и сам господин фон Крехвиц, — пробормотал он. — Нет, никакой он не мечтатель и не фантазер, и не похоже, что он из тех, кто промотался на баб или продулся в карты. У этого фон Крехвица лицо человека, который сам никогда не получил пистоль да и другим не давал ни трехгрошовика. Жадное и злое лицо. Но почему человек с таким строгим взглядом не может добиться уважения от своих слуг?!
Размышляя подобным образом, бродяга двинулся дальше. Вскоре он подыскал ответ на свой вопрос.
— Вот что! Этот фон Крехвиц, должно быть, в прошлом совершил преступление и теперь скрывается от всего мира. Никто не знает о его злодействе, кроме слуг, но те молчат, а за это вертят им как вздумается. Может, он убил своего брата из-за наследства или извел жену ядом, а его холопы знают это, вот он и боится, что они когда-нибудь покажут на него судьям, и не смеет выжить со двора ни одного бездельника.
Сани остановились перед воротами особняка. Тяжелые створки распахнулись, и у саней появился слуга с фонарем в руке. Он низко и почтительно поклонился, но человек соскочил с подушек, вырвал у кучера кнут и принялся изо всех сил стегать им встречавшего.
— Шельма! Хорек вонючий! — кричал он с такой яростью, что его голос разносился далеко вокруг. — Мужицкое отребье! Жирная свинья! Как ты смел послать мне эти паскудные сани и эту дрянную клячу? Никак сам черт тебя надоумил! Молчать! Я тебе покажу, кто я такой! Ты отведаешь кнута на своей шкуре!