Страница:
– Удивительная приязнь, – с удовольствием подлил масла в огонь Авксентий Маркович. – Одно слово этой колбасы немецкой для государя дороже сотни моих. В прошлый раз – по твоей просьбе, кстати! – вступился я за молодого Шигорина, и что же? Тауберт выложил какие-то написанные паршивцем стишки, Шигорина сплавили на Капказ, а я имел пренеприятнейший разговор.
– Пренеприятнейший, не спорю, но, доберись мадемуазель Полин до государя… – улыбнулся Джордж, – боюсь, вышло б куда хуже. Твои привычки, любезный кузен, обходятся тебе дорого, а великокняжеские уделы, как я слышал, будут урезаны. Армия, армия, ненасытная утроба, орда в золотых эполетах! – Гость самую малость сощурился, что у аглицких «гентельменов» должно было означать высшую степень презрения. – Брат холит их и лелеет, а нужно тратить совсем на иное. Сердце моё обливается кровью, потому что Арсений стремится к большой войне, а застоявшиеся вояки его усердно подстрекают. Всё, всё, что скоплено и что следует употребить во благо Державы, генералы пустят на ветер, а войны нам с нашей отсталостью не выиграть. Мы должны вежливо стучать в дверь цивилизованного мира и просить его помощи в приобщении к прогрессу, а не пытаться высадить эту дверь ногой.
– Ну, ты всё же не преувеличивай. – Авксентий Маркович задумчиво почесал породистый нос, прикидывая, с какой карты лучше зайти. – Свеям шею намылили, османов окоротили, Буонапарте жару дважды задали, по Парижу промаршировали, а ты – «снисхождение»… Кто мятежников всяческих по слёзным просьбам концерта твоего Брюссельского к ногтю брал? Уж не Аннушка ли твоя аглицкая?
– Мой дорогой, – Джордж отодвинул пустой бокал и достал плоский золотой портсигар, – ты отменно разбираешься в балете, французском театре и винах, но не берись судить о предметах, от них далёких. Что теперь в прошлых победах? И как их одержали? Бессмысленное стадо, рабы, в солдаты отданные за проступки, воровство да бродяжничество. Общины с помещиками в рекруты самых худших посылали, лишь бы отделаться. Александр Васильевич наш драгоценный командовал тупым и безграмотным быдлом, кое, как и положено быдлу, не боялось смерти, отсюда и все пресловутые чудеса.
Ты давеча вспоминал Буонапарте, – кузен с видимым удовольствием закинул ногу на ногу и в упор воззрился на затосковавшего родича, – что ж, поговорим и об этом. То, что на Дворцовой торчит нелепейший и безвкуснейший столп, не может являться доказательством нашего триумфа. Буонапарте, что тебе вряд ли известно, не преследовал цели уничтожения или даже унижения Державы. Ему лишь требовалась целостность континентальной блокады против Англии – дело, конечно, скверное, не спорю. России же и Пруссии император желал преподать урок – не более того. И ещё надобно знать, каждое из прямых столкновений неизменно заканчивалось тем, что нам от души пороли задницу. – Джордж выпустил элегантное колечко дыма. – Да, мой дорогой, да.
Авксентий Маркович поёрзал – как-то это уж совсем не лезло ни в какие ворота. «Пороли задницу»!.. Что-то тут выходило неправильно.
– Да, пороли задницу, мой дорогой. – Кузен перегнулся через стол, пристально взглянув в глаза. – Если ты изучишь непредвзятые источники, а не отечественных подхалимов, норовящих выслужиться перед Арсением, поймёшь многое. Балабановка? Горстка французов остановила целый корпус нашего героя Осташинского. Угрень? Армию спасла случайность, а город был потерян. Битва на Нарче…
– Это ещё что за битва? – набычился Авксентий Маркович. Кузен Джордж уж слишком любил показать образованность. – Я такой не знаю.
– Ах, дорогой. – Георгий Кронидович сделал небрежно-досадливый жест рукою с зажатой меж пальцами пахитоской. – Я предпочитаю источники объективные, сиречь европейские, а там… ну, скажу, чтобы тебе стало понятно, – Калужинская битва. Каковую Буонапарте выиграл вчистую. Мы потеряли вдвое больше, чем французы, и принуждены были к оставлению позиций…
– Но в войне-то мы победили или кто? – искренне возмутился Авксентий Маркович. – А у тебя, Егорий, как-то совсем уж странно получается. Выходит, что…
– Что за нас всю работу сделал генерал, нет, фельдмаршал Мороз и огромные наши расстояния, – не моргнув глазом, объяснил Джордж. – Целей похода, особенно политических, Буонапарте не достиг. Оставаться в России смысла не имело, а потом Великую Армию добили холода. Заслуг наших в том нет. Но и тогда, как и при Софье с её фаворитами, можно было бросить тупое быдло под картечь и проложить дорогу себе штыками. Теперь же всё решают телеграф, фабрики и паровые машины… Ты вот, к примеру, слышал про совокупный доход?
– Сразу и не припомнишь…
– Не слышал, – с удовлетворением заявил Джордж. – И я очень удивлюсь, если слышали брат Арсений с его жандармами, а без понятия сего, без научного подхода нам с Европой не тягаться. Не сомневаюсь, твой разлюбезный Шаховской завязнет в ливонских снегах до весны, а на март назначен Конгресс. Ливония потребует защиты и получит её. Или ты думаешь, мы с нашими ваньками и федьками выстоим против всех, с кем Арсений умудрится рассориться?
– А куда нам деваться? – тоскливо поинтересовался Авксентий Маркович. Лезть к государю с подобными разговорами не хотелось, но урезанный удел, когда и теперь-то концы с концами не сводятся…
– Мы должны выйти из Ливонской войны, не начавши её, – быстро сказал Джордж, – или, по крайней мере, дать понять Европе, что даже семья государя не разделяет воинственных его устремлений и осознаёт всю безнадёжность сей политики. А Тауберта не опасайся, он не столь вездесущ, как может показаться.
От необходимости отвечать, равно как и от утомительной необходимости думать, чем сможет помочь Державе тот факт, что в Эуропах узнают о разногласиях в августейшей российской фамилии, Авксентия Марковича избавили пробившие пять раз часы и лакей, возвестивший о том, что на террасе накрыт чайный стол.
– В нашем роду недомерков не водится. – Благоухающий мадерой великий князь заключил угрюмую дщерь в объятия и подмигнул супруге. – Сколько ты, душа моя, породу ни портила, а трое из пяти удались на славу! Борзые, не левретки!
Маменька не ответила – разливала чай. Поджатые губы обещали затяжное ненастье – не сейчас, после отъезда родичей.
– Дорогая Зинни, – кузен Джеймс, по своему обыкновению, постарался загладить неловкость, – ты сегодня удивительно хороша. Это сиреневое… Оно напоминает о весне и пармских фиалках.
– Яшенька, сиреневое напоминает о сирени. – Геда поцеловал маменьке руку, и уголки вечно опущенных губ слегка приподнялись. – Удивительно тепло для сентября, не правда ли, Егорий Кронидович?
– Да, осень в этом году прямо-таки парижская. – Дядюшка с сомнением поглядел на двоюродного племянника. Геда терпеть не мог как «аглицкого» дядюшку с его стеками и портсигарами, так и кузена с кузиной, и Зюка не сомневалась, что чувство это взаимно.
– У меня под окнами до сих пор цветут розы, – заметила маменька, водружая на малый чайник барыню-грелку, – Георгий Кронидович, душа моя, возьмите сливок.
– Спасибо, Долли. – Дядюшка благосклонно принял чашку и пригубил. – О, узнаю «Чёрный бархат». Прекрасный сорт, и как заварен. Класть в такой чай сахар – преступление, а сливки – тем более.
– В таком случае Держава населена преступниками. – Геда от души плеснул себе сливок, которых, к слову сказать, обычно в рот не брал.
– Не преступниками, но людьми невежественными, – потупилась кузина Мэри. – В Европе до сих пор вспоминают, что дедушка Кронид пил чай, как солдат. С блюдца. Дул и шумно прихлёбывал, словно купец в трактире. Да представимо ль вообще такое?!
– А не вспоминают ли в оной Эуропе, как и зачем дедушка Кронид там оказался? – Геда смотрел не на кузину, а на дядюшку.
– К счастию для нынешнего положения нашего, нет. – Серые глаза Егория Кронидовича сузились. – Мы как раз говорили с твоим отцом о том, что времена бессмысленной храбрости миновали. Нынешние войны выигрывают или проигрывают до их начала, успех ныне зависит от дипломатов и коммерсантов, а не от генералов. Увы, мой брат Арсений этого не понимает и говорит с иностранными кабинетами недопустимо дерзостно. Сие весьма недальновидно. Этот его манифест… – Кузен Джордж проделал слабое движение кистью, долженствующее изображать разочарование. – Европа возмущена и обеспокоена. Опрометчивость государя, чтобы не сказать более, встанет Державе дорого. Не правда ли, кузен?
– Пожалуй… – Авксентий Маркович пожал богатырскими плечами. – Арсений бывает… неосторожен… Эти, как их… ливонские чухонцы свеч не стоят. То есть я хотел сказать, надо бы дождаться Конгресса…
– Именно, душа моя, – просиял дядюшка, – дождаться Конгресса и обратиться к просвещённым государствам с просьбой об арбитраже. А что сделал мой брат?
– Вы и впрямь не знаете? – удивился Геннадий. – Государь заговорил с просвещёнными государствами на единственном языке, коий те способны понять. Зачесть вам манифест? В нём имеются ответы на все ваши вопросы, хотя мне хватило одной-единственной фразы: «Того требует честь и достоинство России и всего народа русского». России и народа русского, дядюшка!
– Уволь, дорогой мой, – Егорий Кронидович добродушно рассмеялся, – я сие уже слышал и более не хочу. Ужасный слог и ужасный смысл, вернее, отсутствие оного. Холопы тамошние, судьбой коих ты озабочен, кому угодно молиться станут, хоть и ханьской Ши-Цзе, лишь бы податей не платить, да и кто их утесняет? У них там свобод да прав поболее, чем в нашей державе. Просто чухонские вернославные от природы глупы, неразвиты и ленивы. В этом они и впрямь родные братья нашему хамью. Ну и зачем нам из-за них лезть на рожон? А земли ливонские, если брат мой их в уме держит, нам впрок не пойдут… Нет, не пойдут…
– Дядюшка Егорий, – Геда был сама кротость, но Зинаида успела заметить, как у братца полыхнули глаза, – а балканские земли кому впрок пойдут? Турку или же Эуропе?
– Если бы ты, Геннадий, в самом деле пёкся о благе балканских племён, ты бы желал им привлечь внимание цивилизованных стран, способных извлечь их из варварского первобытного состояния. Нам сие не по силам: утопающий не может спасти утопающего.
– Вы полагаете, мы тонем в варварстве?
– Не я, – дядя с печалью, можно даже сказать со скорбью, коснулся губами чашки, – так полагает весь просвещённый мир, все мыслящие люди…
– Георгий Кронидович, – брат округлил глаза, – я-то числил вас англоманом, а вы если не санкюлот, то буонапартист! Иль не знаете, кем сия идея порождена? Директорией французской, вот кем! Они начали, а Консульство с Империей на щит подняли. «Храбрые австрийцы, вестфальцы, баварцы, лехи, черти болотные… Неужели вы будете сражаться вместе с северными варварами, идущими поработить вас?» Узнаёте стиль и слог? Нет, я понимаю Буонапарте, ему Коалицию расколоть требовалось, а вы-то чего добиваетесь, дядюшка?
– Я не буонапартист, – поспешил отречься от Потрясателя Эуроп сын его победителя, – но кто бы ни говорил, что вода мокра, а снег – бел, истина остаётся истиной. Говоря о русских, Буонапарте был прав.
– Что ж, дядюшка, будь по-вашему. – Так Геда смотрел в детстве, когда целился из подаренного министром Двора «татарского» лука. – Я готов признать Буонапартову правоту по нашей части – после того как вы подпишетесь под его же мнением об англичанах. Помнится, их тоже вычёркивали из Эуроп. Не как варваров, как безродных торгашей, лишённых корней, почвы и культуры. Итак, вы согласны, что подданные Аннушки Тюдор и иже с ними подлы, коварны и искони враждебны благородным жителям континента?
– Э-м-м… – Георгий Кронидович замялся, – не уверен, что ты правильно понял…
– Желаете глянуть парижские журналы? Они у меня все здесь. 1801 год, 1807-й, 1811-й… Надеюсь, вы достаточно хорошо понимаете французский?
– Геннадий! – нахмурился папенька. – Не забывайся. Егорий, так ты говоришь, тётушка Варвара пребывает в добром здравии?
– Хотел бы я в её годы сохранить столь ясный ум, – принял помощь Джордж. – Это великая женщина и делает великое дело.
– Стало быть, вы, Егорий Кронидович, – медовым голосом осведомился Геда, – затеяли проведать всё наше семейство и начали с праматери Варвары?
– Не вижу в том ничего дурного, – насупился папенька, – хотя я, признаться, к ней не ездок. Уж больно разговоры там умственные разговаривают. На сон клонит.
– А мне отрадно там, – не согласился дядюшка, – отрадно потому, что есть и в нашем отечестве литераторы, преизрядно пишущие. И не зазорно им брать за пример лучшее, что создано в просвещённом мире.
Геннадий шумно вдохнул воздух, и Зюка замерла в новом предвкушении.
– Уж не господина ли Чудинова вы изволите нахваливать? – Геда поднёс ко рту чашку. – Занятный курилка. Держал его опус в руках не далее как сегодня.
– Чудинов и впрямь хорош, – оживился дядюшка. – Но я заезжал похвалить северные элегии Кнурова. Упоительно и дерзко, очень советую. Касательно же Чудинова, я, признаюсь, приятно удивлён, что ты читаешь этакого вольнодумца.
– О, сие слишком громко сказано. – Геда лукаво улыбнулся. Не дяде – сестре. – Я прочёл всего страницу, после чего отправил книгу в пруд, о чём и прошу вас донести Варваре Виссарионовне. Однако того, что я прочёл, довольно, чтобы с вами не согласиться. Бери господин Чудинов за образец аглицких литераторов, он бы писал о победах отечества своего и о том, что россияне всегда правы лишь потому, что они россияне, а с теми же горцами капказскими надлежит обходиться как с мятежными индусами да индейцами. Однако, сдаётся мне, я могу назвать, у кого господин Чудинов позаимствовал свои вольнодумные идеи.
– У кого же? – пискнула Зюка, ещё не зная, что скажет брат, но не сомневаясь, что дядюшкина физиогномия вытянется, придав ему известное сходство со столь любимыми им англичанами или же лошадьми.
– У кого? – Геннадий поставил чашечку на блюдце. – Разумеется, у того животного, что имеет обыкновение гадить там же, где ест. Оно весьма популярно в Англии. Правда, не в палате лордов, а на обеденных столах.
– Геннадий, – подала голос маменька, – ты сегодня невозможен…
– А дядюшка Егорий возможен? – Брат всё больше походил на оскалившегося мастифа. – Будь в этой стране хоть четверть тех зверств, кои расписывают господа чудиновы, сидеть бы Егорию Кронидовичу не здесь, а в равелине, а то и на колу. Ибо варварство и дикость…
– Ох, молодость, молодость… – Дядюшка, хоть и слегка порозовевший, продолжал улыбаться. – Только бы поспорить да подраться… Все мы в юности таковы.
– Ой ли? – Геннадий медленно свернул салфетку. – Что-то не припомню я, дядюшка, за вами отличий воинских. Это государь в бытность свою великим князем на капказской линии «Егория» за храбрость получил, а князь Орлов да Николай Леопольдович и вовсе чуть ли не все ордена собрали. Вы же, дядюшка, всё больше по Эуропам…
– А ты бы помолчал! – перебил папенька, то ли защищая Егория, то ли не желая вспоминать о собственных подвигах, точнее, об их отсутствии. – Тоже, чай, не на Капказе… Гвардионец анассеопольский.
– Авксентий Маркович! – Глаза матери нехорошо сверкнули. – Думай, что говоришь…
– Отчего же, – усмехнулся Геннадий, – батюшка прав. Не знал, как сказать, а тут такая оказия… Третьего дня подал я прошение государю. О переводе к Росскому. Хоть поручиком. Потому что гвардейским гренадерам отдан приказ выступить к ливонской границе.
Смысл сказанного братом ударил так, что ногти впились в подушечки ладоней, и мысль проскользнула чужая, отстранённая. Сейчас что-нибудь разобьётся, подумала Зинаида, глядя на пёстрый от посуды стол, – просто потому, что так всегда случается в романах. И потому, что маменька то и дело роняет вещи, а папенька в минуту жизни трудную швыряет их об пол и топает ногами.
Чашка и впрямь вырвалась у княгини из рук, но не разбилась… Почему?
– Геннадий! – страшным и трагическим шёпотом провозгласила Дарья Кирилловна. – Ты не сделаешь этого, Геннадий! А если и сделаешь, я, я… не допущу того! Я брошусь в ноги государю, я буду умолять его пощадить мои седины, мою бессильную старость…
Зюка прикусила губу – роскошные маменькины волосы, кои, несмотря на возраст, не пробило и единой белой нитью, служили предметом давней зависти всего старшего поколения августейшей фамилии. И младшего тоже.
– Маменька, – Геда встал, вновь взял её за трепещущую руку, прижал к груди, – не могу допустить, чтоб считали бы вы своего сына презренным трусом, бегающим от опасности. Лакедемонянские матери говорили…
– Не хочу! – пронзительно-зверино вскрикнула княгиня – так, что Зинаиду продрало настоящим ужасом. – Не допущу!.. Не позво-олю!
Поднялась ужасная суматоха. Бежали маменькины горничные с нюхательными солями, растерянно топтался папенька, Геда с пылающими щеками отступил к окну, закусив губу, но не опуская взгляда. Дядюшка Егорий и кузен с кузиной торопливо откланивались.
– Постыдился бы, племянник, – бросил на прощание Георгий Кронидович. – Мать твоя – святая женщина…
– Так не удивляйтесь, что я хочу быть её достойным. – Геннадий не отвёл глаз.
Зюка осторожно, бочком, подобралась к брату, коснулась кончиками пальцев судорожно сжатого кулака.
Геда коротко взглянул на сестру, кивнул едва заметно, но так благодарно, что Зюке немедля захотелось совсем не по-великокняжески расплакаться.
Глава 4
1. Особая его василеосского величества. Собственная Канцелярия по благонадзорным делам
– Пренеприятнейший, не спорю, но, доберись мадемуазель Полин до государя… – улыбнулся Джордж, – боюсь, вышло б куда хуже. Твои привычки, любезный кузен, обходятся тебе дорого, а великокняжеские уделы, как я слышал, будут урезаны. Армия, армия, ненасытная утроба, орда в золотых эполетах! – Гость самую малость сощурился, что у аглицких «гентельменов» должно было означать высшую степень презрения. – Брат холит их и лелеет, а нужно тратить совсем на иное. Сердце моё обливается кровью, потому что Арсений стремится к большой войне, а застоявшиеся вояки его усердно подстрекают. Всё, всё, что скоплено и что следует употребить во благо Державы, генералы пустят на ветер, а войны нам с нашей отсталостью не выиграть. Мы должны вежливо стучать в дверь цивилизованного мира и просить его помощи в приобщении к прогрессу, а не пытаться высадить эту дверь ногой.
– Ну, ты всё же не преувеличивай. – Авксентий Маркович задумчиво почесал породистый нос, прикидывая, с какой карты лучше зайти. – Свеям шею намылили, османов окоротили, Буонапарте жару дважды задали, по Парижу промаршировали, а ты – «снисхождение»… Кто мятежников всяческих по слёзным просьбам концерта твоего Брюссельского к ногтю брал? Уж не Аннушка ли твоя аглицкая?
– Мой дорогой, – Джордж отодвинул пустой бокал и достал плоский золотой портсигар, – ты отменно разбираешься в балете, французском театре и винах, но не берись судить о предметах, от них далёких. Что теперь в прошлых победах? И как их одержали? Бессмысленное стадо, рабы, в солдаты отданные за проступки, воровство да бродяжничество. Общины с помещиками в рекруты самых худших посылали, лишь бы отделаться. Александр Васильевич наш драгоценный командовал тупым и безграмотным быдлом, кое, как и положено быдлу, не боялось смерти, отсюда и все пресловутые чудеса.
Ты давеча вспоминал Буонапарте, – кузен с видимым удовольствием закинул ногу на ногу и в упор воззрился на затосковавшего родича, – что ж, поговорим и об этом. То, что на Дворцовой торчит нелепейший и безвкуснейший столп, не может являться доказательством нашего триумфа. Буонапарте, что тебе вряд ли известно, не преследовал цели уничтожения или даже унижения Державы. Ему лишь требовалась целостность континентальной блокады против Англии – дело, конечно, скверное, не спорю. России же и Пруссии император желал преподать урок – не более того. И ещё надобно знать, каждое из прямых столкновений неизменно заканчивалось тем, что нам от души пороли задницу. – Джордж выпустил элегантное колечко дыма. – Да, мой дорогой, да.
Авксентий Маркович поёрзал – как-то это уж совсем не лезло ни в какие ворота. «Пороли задницу»!.. Что-то тут выходило неправильно.
– Да, пороли задницу, мой дорогой. – Кузен перегнулся через стол, пристально взглянув в глаза. – Если ты изучишь непредвзятые источники, а не отечественных подхалимов, норовящих выслужиться перед Арсением, поймёшь многое. Балабановка? Горстка французов остановила целый корпус нашего героя Осташинского. Угрень? Армию спасла случайность, а город был потерян. Битва на Нарче…
– Это ещё что за битва? – набычился Авксентий Маркович. Кузен Джордж уж слишком любил показать образованность. – Я такой не знаю.
– Ах, дорогой. – Георгий Кронидович сделал небрежно-досадливый жест рукою с зажатой меж пальцами пахитоской. – Я предпочитаю источники объективные, сиречь европейские, а там… ну, скажу, чтобы тебе стало понятно, – Калужинская битва. Каковую Буонапарте выиграл вчистую. Мы потеряли вдвое больше, чем французы, и принуждены были к оставлению позиций…
– Но в войне-то мы победили или кто? – искренне возмутился Авксентий Маркович. – А у тебя, Егорий, как-то совсем уж странно получается. Выходит, что…
– Что за нас всю работу сделал генерал, нет, фельдмаршал Мороз и огромные наши расстояния, – не моргнув глазом, объяснил Джордж. – Целей похода, особенно политических, Буонапарте не достиг. Оставаться в России смысла не имело, а потом Великую Армию добили холода. Заслуг наших в том нет. Но и тогда, как и при Софье с её фаворитами, можно было бросить тупое быдло под картечь и проложить дорогу себе штыками. Теперь же всё решают телеграф, фабрики и паровые машины… Ты вот, к примеру, слышал про совокупный доход?
– Сразу и не припомнишь…
– Не слышал, – с удовлетворением заявил Джордж. – И я очень удивлюсь, если слышали брат Арсений с его жандармами, а без понятия сего, без научного подхода нам с Европой не тягаться. Не сомневаюсь, твой разлюбезный Шаховской завязнет в ливонских снегах до весны, а на март назначен Конгресс. Ливония потребует защиты и получит её. Или ты думаешь, мы с нашими ваньками и федьками выстоим против всех, с кем Арсений умудрится рассориться?
– А куда нам деваться? – тоскливо поинтересовался Авксентий Маркович. Лезть к государю с подобными разговорами не хотелось, но урезанный удел, когда и теперь-то концы с концами не сводятся…
– Мы должны выйти из Ливонской войны, не начавши её, – быстро сказал Джордж, – или, по крайней мере, дать понять Европе, что даже семья государя не разделяет воинственных его устремлений и осознаёт всю безнадёжность сей политики. А Тауберта не опасайся, он не столь вездесущ, как может показаться.
От необходимости отвечать, равно как и от утомительной необходимости думать, чем сможет помочь Державе тот факт, что в Эуропах узнают о разногласиях в августейшей российской фамилии, Авксентия Марковича избавили пробившие пять раз часы и лакей, возвестивший о том, что на террасе накрыт чайный стол.
* * *
– Зинни, маленькая моя, какая же ты большая! – воскликнул дядюшка, и Зюка обречённо подставила для поцелуя лоб. Авксентий Маркович одарил гренадерским ростом не только обоих сыновей, но и младшую дочь. Георгий Кронидович находил это забавным уже года три, папенька находил забавным вообще всё, а маменька, в свою очередь, порицала всё, выходившее за пределы приличий. В частности, девицу, имевшую неосторожность глядеть сверху вниз на добрую половину молодых людей.– В нашем роду недомерков не водится. – Благоухающий мадерой великий князь заключил угрюмую дщерь в объятия и подмигнул супруге. – Сколько ты, душа моя, породу ни портила, а трое из пяти удались на славу! Борзые, не левретки!
Маменька не ответила – разливала чай. Поджатые губы обещали затяжное ненастье – не сейчас, после отъезда родичей.
– Дорогая Зинни, – кузен Джеймс, по своему обыкновению, постарался загладить неловкость, – ты сегодня удивительно хороша. Это сиреневое… Оно напоминает о весне и пармских фиалках.
– Яшенька, сиреневое напоминает о сирени. – Геда поцеловал маменьке руку, и уголки вечно опущенных губ слегка приподнялись. – Удивительно тепло для сентября, не правда ли, Егорий Кронидович?
– Да, осень в этом году прямо-таки парижская. – Дядюшка с сомнением поглядел на двоюродного племянника. Геда терпеть не мог как «аглицкого» дядюшку с его стеками и портсигарами, так и кузена с кузиной, и Зюка не сомневалась, что чувство это взаимно.
– У меня под окнами до сих пор цветут розы, – заметила маменька, водружая на малый чайник барыню-грелку, – Георгий Кронидович, душа моя, возьмите сливок.
– Спасибо, Долли. – Дядюшка благосклонно принял чашку и пригубил. – О, узнаю «Чёрный бархат». Прекрасный сорт, и как заварен. Класть в такой чай сахар – преступление, а сливки – тем более.
– В таком случае Держава населена преступниками. – Геда от души плеснул себе сливок, которых, к слову сказать, обычно в рот не брал.
– Не преступниками, но людьми невежественными, – потупилась кузина Мэри. – В Европе до сих пор вспоминают, что дедушка Кронид пил чай, как солдат. С блюдца. Дул и шумно прихлёбывал, словно купец в трактире. Да представимо ль вообще такое?!
– А не вспоминают ли в оной Эуропе, как и зачем дедушка Кронид там оказался? – Геда смотрел не на кузину, а на дядюшку.
– К счастию для нынешнего положения нашего, нет. – Серые глаза Егория Кронидовича сузились. – Мы как раз говорили с твоим отцом о том, что времена бессмысленной храбрости миновали. Нынешние войны выигрывают или проигрывают до их начала, успех ныне зависит от дипломатов и коммерсантов, а не от генералов. Увы, мой брат Арсений этого не понимает и говорит с иностранными кабинетами недопустимо дерзостно. Сие весьма недальновидно. Этот его манифест… – Кузен Джордж проделал слабое движение кистью, долженствующее изображать разочарование. – Европа возмущена и обеспокоена. Опрометчивость государя, чтобы не сказать более, встанет Державе дорого. Не правда ли, кузен?
– Пожалуй… – Авксентий Маркович пожал богатырскими плечами. – Арсений бывает… неосторожен… Эти, как их… ливонские чухонцы свеч не стоят. То есть я хотел сказать, надо бы дождаться Конгресса…
– Именно, душа моя, – просиял дядюшка, – дождаться Конгресса и обратиться к просвещённым государствам с просьбой об арбитраже. А что сделал мой брат?
– Вы и впрямь не знаете? – удивился Геннадий. – Государь заговорил с просвещёнными государствами на единственном языке, коий те способны понять. Зачесть вам манифест? В нём имеются ответы на все ваши вопросы, хотя мне хватило одной-единственной фразы: «Того требует честь и достоинство России и всего народа русского». России и народа русского, дядюшка!
– Уволь, дорогой мой, – Егорий Кронидович добродушно рассмеялся, – я сие уже слышал и более не хочу. Ужасный слог и ужасный смысл, вернее, отсутствие оного. Холопы тамошние, судьбой коих ты озабочен, кому угодно молиться станут, хоть и ханьской Ши-Цзе, лишь бы податей не платить, да и кто их утесняет? У них там свобод да прав поболее, чем в нашей державе. Просто чухонские вернославные от природы глупы, неразвиты и ленивы. В этом они и впрямь родные братья нашему хамью. Ну и зачем нам из-за них лезть на рожон? А земли ливонские, если брат мой их в уме держит, нам впрок не пойдут… Нет, не пойдут…
– Дядюшка Егорий, – Геда был сама кротость, но Зинаида успела заметить, как у братца полыхнули глаза, – а балканские земли кому впрок пойдут? Турку или же Эуропе?
– Если бы ты, Геннадий, в самом деле пёкся о благе балканских племён, ты бы желал им привлечь внимание цивилизованных стран, способных извлечь их из варварского первобытного состояния. Нам сие не по силам: утопающий не может спасти утопающего.
– Вы полагаете, мы тонем в варварстве?
– Не я, – дядя с печалью, можно даже сказать со скорбью, коснулся губами чашки, – так полагает весь просвещённый мир, все мыслящие люди…
– Георгий Кронидович, – брат округлил глаза, – я-то числил вас англоманом, а вы если не санкюлот, то буонапартист! Иль не знаете, кем сия идея порождена? Директорией французской, вот кем! Они начали, а Консульство с Империей на щит подняли. «Храбрые австрийцы, вестфальцы, баварцы, лехи, черти болотные… Неужели вы будете сражаться вместе с северными варварами, идущими поработить вас?» Узнаёте стиль и слог? Нет, я понимаю Буонапарте, ему Коалицию расколоть требовалось, а вы-то чего добиваетесь, дядюшка?
– Я не буонапартист, – поспешил отречься от Потрясателя Эуроп сын его победителя, – но кто бы ни говорил, что вода мокра, а снег – бел, истина остаётся истиной. Говоря о русских, Буонапарте был прав.
– Что ж, дядюшка, будь по-вашему. – Так Геда смотрел в детстве, когда целился из подаренного министром Двора «татарского» лука. – Я готов признать Буонапартову правоту по нашей части – после того как вы подпишетесь под его же мнением об англичанах. Помнится, их тоже вычёркивали из Эуроп. Не как варваров, как безродных торгашей, лишённых корней, почвы и культуры. Итак, вы согласны, что подданные Аннушки Тюдор и иже с ними подлы, коварны и искони враждебны благородным жителям континента?
– Э-м-м… – Георгий Кронидович замялся, – не уверен, что ты правильно понял…
– Желаете глянуть парижские журналы? Они у меня все здесь. 1801 год, 1807-й, 1811-й… Надеюсь, вы достаточно хорошо понимаете французский?
– Геннадий! – нахмурился папенька. – Не забывайся. Егорий, так ты говоришь, тётушка Варвара пребывает в добром здравии?
– Хотел бы я в её годы сохранить столь ясный ум, – принял помощь Джордж. – Это великая женщина и делает великое дело.
– Стало быть, вы, Егорий Кронидович, – медовым голосом осведомился Геда, – затеяли проведать всё наше семейство и начали с праматери Варвары?
– Не вижу в том ничего дурного, – насупился папенька, – хотя я, признаться, к ней не ездок. Уж больно разговоры там умственные разговаривают. На сон клонит.
– А мне отрадно там, – не согласился дядюшка, – отрадно потому, что есть и в нашем отечестве литераторы, преизрядно пишущие. И не зазорно им брать за пример лучшее, что создано в просвещённом мире.
Геннадий шумно вдохнул воздух, и Зюка замерла в новом предвкушении.
– Уж не господина ли Чудинова вы изволите нахваливать? – Геда поднёс ко рту чашку. – Занятный курилка. Держал его опус в руках не далее как сегодня.
– Чудинов и впрямь хорош, – оживился дядюшка. – Но я заезжал похвалить северные элегии Кнурова. Упоительно и дерзко, очень советую. Касательно же Чудинова, я, признаюсь, приятно удивлён, что ты читаешь этакого вольнодумца.
– О, сие слишком громко сказано. – Геда лукаво улыбнулся. Не дяде – сестре. – Я прочёл всего страницу, после чего отправил книгу в пруд, о чём и прошу вас донести Варваре Виссарионовне. Однако того, что я прочёл, довольно, чтобы с вами не согласиться. Бери господин Чудинов за образец аглицких литераторов, он бы писал о победах отечества своего и о том, что россияне всегда правы лишь потому, что они россияне, а с теми же горцами капказскими надлежит обходиться как с мятежными индусами да индейцами. Однако, сдаётся мне, я могу назвать, у кого господин Чудинов позаимствовал свои вольнодумные идеи.
– У кого же? – пискнула Зюка, ещё не зная, что скажет брат, но не сомневаясь, что дядюшкина физиогномия вытянется, придав ему известное сходство со столь любимыми им англичанами или же лошадьми.
– У кого? – Геннадий поставил чашечку на блюдце. – Разумеется, у того животного, что имеет обыкновение гадить там же, где ест. Оно весьма популярно в Англии. Правда, не в палате лордов, а на обеденных столах.
– Геннадий, – подала голос маменька, – ты сегодня невозможен…
– А дядюшка Егорий возможен? – Брат всё больше походил на оскалившегося мастифа. – Будь в этой стране хоть четверть тех зверств, кои расписывают господа чудиновы, сидеть бы Егорию Кронидовичу не здесь, а в равелине, а то и на колу. Ибо варварство и дикость…
– Ох, молодость, молодость… – Дядюшка, хоть и слегка порозовевший, продолжал улыбаться. – Только бы поспорить да подраться… Все мы в юности таковы.
– Ой ли? – Геннадий медленно свернул салфетку. – Что-то не припомню я, дядюшка, за вами отличий воинских. Это государь в бытность свою великим князем на капказской линии «Егория» за храбрость получил, а князь Орлов да Николай Леопольдович и вовсе чуть ли не все ордена собрали. Вы же, дядюшка, всё больше по Эуропам…
– А ты бы помолчал! – перебил папенька, то ли защищая Егория, то ли не желая вспоминать о собственных подвигах, точнее, об их отсутствии. – Тоже, чай, не на Капказе… Гвардионец анассеопольский.
– Авксентий Маркович! – Глаза матери нехорошо сверкнули. – Думай, что говоришь…
– Отчего же, – усмехнулся Геннадий, – батюшка прав. Не знал, как сказать, а тут такая оказия… Третьего дня подал я прошение государю. О переводе к Росскому. Хоть поручиком. Потому что гвардейским гренадерам отдан приказ выступить к ливонской границе.
Смысл сказанного братом ударил так, что ногти впились в подушечки ладоней, и мысль проскользнула чужая, отстранённая. Сейчас что-нибудь разобьётся, подумала Зинаида, глядя на пёстрый от посуды стол, – просто потому, что так всегда случается в романах. И потому, что маменька то и дело роняет вещи, а папенька в минуту жизни трудную швыряет их об пол и топает ногами.
Чашка и впрямь вырвалась у княгини из рук, но не разбилась… Почему?
– Геннадий! – страшным и трагическим шёпотом провозгласила Дарья Кирилловна. – Ты не сделаешь этого, Геннадий! А если и сделаешь, я, я… не допущу того! Я брошусь в ноги государю, я буду умолять его пощадить мои седины, мою бессильную старость…
Зюка прикусила губу – роскошные маменькины волосы, кои, несмотря на возраст, не пробило и единой белой нитью, служили предметом давней зависти всего старшего поколения августейшей фамилии. И младшего тоже.
– Маменька, – Геда встал, вновь взял её за трепещущую руку, прижал к груди, – не могу допустить, чтоб считали бы вы своего сына презренным трусом, бегающим от опасности. Лакедемонянские матери говорили…
– Не хочу! – пронзительно-зверино вскрикнула княгиня – так, что Зинаиду продрало настоящим ужасом. – Не допущу!.. Не позво-олю!
Поднялась ужасная суматоха. Бежали маменькины горничные с нюхательными солями, растерянно топтался папенька, Геда с пылающими щеками отступил к окну, закусив губу, но не опуская взгляда. Дядюшка Егорий и кузен с кузиной торопливо откланивались.
– Постыдился бы, племянник, – бросил на прощание Георгий Кронидович. – Мать твоя – святая женщина…
– Так не удивляйтесь, что я хочу быть её достойным. – Геннадий не отвёл глаз.
Зюка осторожно, бочком, подобралась к брату, коснулась кончиками пальцев судорожно сжатого кулака.
Геда коротко взглянул на сестру, кивнул едва заметно, но так благодарно, что Зюке немедля захотелось совсем не по-великокняжески расплакаться.
Глава 4
Анассеополь
18 сентября 1849 года
1. Особая его василеосского величества. Собственная Канцелярия по благонадзорным делам
Выписанные с похвальной дотошностью кавалергарды в кирасах и касках замерли в конном строю на нарисованном плацу. Можно было встать, подойти к окну, отдёрнуть портьеру и увидеть этот самый плац воочию. Пустой, мокнущий под зарядившим ночью холодным дождём. Осень вломилась в город, как опоздавший на дежурство корнет. Вот его и духу нет, а вот стоит, точно век тут был…
– Ваше высокопревосходительство, – негромко доложил адъютант, – экипаж у крыльца.
– Спасибо, голубчик, – кивнул Николай Леопольдович, – сейчас спущусь.
Адъютант тенью скользнул за дверь. Щёлканья каблуками и боданья головой Тауберт не поощрял даже в бытность свою командиром Конного лейб-гвардии полка.
Господи, неужто это и впрямь было когда-то? И нынешнего шефа Жандармской стражи большей частью заботили лишь выучка да выходки конногвардейцев, вечно норовящих во всём превзойти кавалергардов, не исключая, увы, и кутежи? А уж случай с ростовщиком Гусиковским, из-за чего, собственно говоря, он, полковник граф Тауберт, нежданно-негаданно оказался именно в этом кабинете и от кажущегося теперь безоблачным прошлого остались лишь дарёная вездесущим Янгалычевым картина да плац за сдвинутыми портьерами…
Николай Леопольдович невольно улыбнулся. Какие же мелочи вводили нынешнего сатрапа в недоумение и неистовство! А ведь когда ростовщик вздумал вдруг определить своего отпрыска в полк его василеосского высочества Севастиана Арсеньевича, для чего скупил векселя конногвардейцев на изрядную сумму – как сейчас помнится, восемьдесят три тысячи рублей серебром – и пригрозил в случае отказа их все опротестовать, Тауберт едва не дал волю рукам. Наглеца вывели вон, а векселя – векселя пришлось оплатить из собственного кармана. Благо было чем.
Смешно, но Гусиковский-младший, годом позже произведённый в офицеры лейб-гусар, никакого отношения к отцовской затее, как выяснилось, не имел и вообще оказался человеком достойным, что показало потом шигоринское дело. А вот для Николая Леопольдовича визит ростовщика обернулся письмом государя, прознавшего о случившемся, государем же возвращёнными деньгами и строгим предписанием сдать полк князю Иванчикову. Приняв в то же самое время у стареющего Карачаева Собственную его величества Канцелярию с корпусом Жандармской стражи.
Почему выбор пал на него, Николай Леопольдович так и не понял, но в роду Таубертов не уклонялись от долга, сколь бы неприятным тот ни казался. И потом, должен же кто-то нести сей крест, и почему не он?
При этом к доносчикам граф относился с непозволительным для его должности кавалергардским презрением. «Доносчики нам не надобны, – часто говаривал он, собирая верхушку Канцелярии. – Что там корнет Ряженский в пьяном виде об их василеосских высочествах наговорил – меня не волнует. Не пьяные болтуны опасны, а трезвые молчуны. Кто громче всех кричит, тот скорее всего ничего и не сделает. А потому, господа, ищите тех, кто настоящую измену чуять будет. Если всем ябедам ход дадим – скорее Державу взорвём, чем вся Европа, вместе взятая, вздумай она напасть».
Кто умел чуять настоящую крамолу, сыскивались. Пусть в малом числе, но сыскивались, другое дело, что Николай Леопольдович всё больше склонялся к выводу, что крамолу, настоящую крамолу, извести при желании и известном уме можно, а вот глупость, подлость и мздоимство вряд ли. Хуже того, они эту самую крамолу и питают, когда вольно, когда и невольно: так и не отрёкшийся до конца от своей вольнодумной юности Орлуша тому живой пример. Не носился бы князь так со своими конституциями, не мешай ему воры, лизоблюды да бестолочи или имей военный министр хотя бы возможность спровадить голубчиков в отставку по закону… Но Сергий тянет свой воз молча, о его недовольстве, как и о нелюбви к государю, знают только самые близкие, а сколько таких орлуш по России? Когда человек годами бьётся как рыба об лёд, пытаясь либо сделать что-то полезное, либо добиться справедливости, и раз за разом нарывается или на тупость, или на алчность, или на равнодушие, и одеты эти тупость, алчность и равнодушие в вицмундиры. Вот так и уверяются как в собственной вечной правоте, так и в том, что с противником все средства хороши и противник этот не дурак-чиновник, но… Держава.
Однако хватит философствовать, пора ехать, да, пора. Николай Леопольдович собрал со стола бумаги, аккуратно разложил по ящикам бюро и тщательно запер. Несколько особо важных папок убрал в сейф. Лишний раз осмотрел кабинет, конторку рядом с пирамидой каталожных ящиков, узкую козетку возле окна, круглый стол с парой венских кресел подле – за ним шеф Жандармской стражи беседовал с посетителями. Неважно, сколь надёжна охрана, сколь прочны решётки на окнах второго этажа и сколь хорош замок в дверях самого кабинета, – документов бывший кавалергард на виду не оставлял никогда. «Что, Никола, шпионов аглицких пасёшься?» – подшучивал порой Кусака Янгалычев, но граф Тауберт на насмешки внимания не обращал. За содержимое его сейфа европейские кабинеты заплатили бы золотом по весу, десяти-, а может, и стократно.
Здесь хранилось всё. Тщательно и осторожно выстраиваемая агентура разведки внешняя и внутренняя, доклады из лешских земель, рапорты осведомителей из гущи студентов, гвардейских офицеров, донесения с мест, тайные ревизии в глубинных губерниях, отчёты жандармских управлений из провинции – всё то, из чего складывалась подлинная жизнь государства Российского.
Нет, порядок должен оставаться порядком, подумал Николай Леопольдович, заперев вторую пару дверей. Остзейская душа его не терпела разбросанных документов, тупых перьев и нечищеных сапог, но врагов Державы она не терпела ещё больше. Потому и малевали графа Тауберта то с топором, то с верёвкой, то с оскаленной пёсьей головой у кавалергардского форменного седла. Одну такую парсуну сатрап велел повесить в своём кабинете. Государь-василевс долго смеялся…
Палач всея Руси улыбнулся воспоминаниям и вышел в приёмную. Полковник Феоктистов, верный помощник ещё с капказских времён, поднялся из-за стола. Феоктистова тоже называли псом. Пёс, сторожащий пса… Такая картинка тоже существовала. В салоне графини Варвары Виссарионовны Левенвольде собирались известные остроумцы, они и породили сию аллегорию, и если бы только её! Бедный троюродный дядюшка Иван Карлович, знай он, кого привечает его вдова, восстал бы из гроба, дабы оказать отечеству последнюю услугу и увлечь неразумную вместе с нахлебниками в тартарары…
– Как раны, Фома Порфирьевич? – осведомился Тауберт, кивая вскочившему с шинелью наготове денщику Смирнову, тоже капказцу. – Не беспокоят? Погоды-то переменились.
– Да леший с ними, с ранами, Никола Леопольдович, – откликнулся полковник. – Поноют да перестанут, а вот каково Шаховскому на марше? Ежели уж у нас сейчас дожди да ветер, то у Млавы месячишко спустя вовсе форменное светопреставление учинится.
– Осень не в нашей власти, – Тауберт привычно повернулся спиной, и Смирнов ловко подал шинель, – а вот насчёт амуниции да припасов проверить не помешает. Подбери-ка, друг любезный, ревизоров потолковей, чтобы с утреца вдогон выехали, вот прямо сейчас и подбери, а я подожду. Сытому солдату да в добрых сапогах никакие дожди не страшны…
Пугнуть интендантов и князя Ломинадзева, хлебосольнейшего начальника штаба Второго корпуса, всяко полезно, а большего ни шефу Жандармской стражи, ни самому военному министру не сделать – Млавскую демонстрацию государь числит едва ли не по ведомству канцлера, коему положено вести переговоры с иноземными державами. Боёв и сражений, равных даже не Зульбургу – Капказу, василевс не ожидает, потому и выбран Шаховской. К князю Арсений Кронидович благоволит ещё с мятежа. «Может, не столь умён, да верен!» – а чтоб пройти до границы или, буде герцог Рейнгольд упрётся, – до Млавенбурга, Арцаков не требуется.
– Ваше высокопревосходительство, – негромко доложил адъютант, – экипаж у крыльца.
– Спасибо, голубчик, – кивнул Николай Леопольдович, – сейчас спущусь.
Адъютант тенью скользнул за дверь. Щёлканья каблуками и боданья головой Тауберт не поощрял даже в бытность свою командиром Конного лейб-гвардии полка.
Господи, неужто это и впрямь было когда-то? И нынешнего шефа Жандармской стражи большей частью заботили лишь выучка да выходки конногвардейцев, вечно норовящих во всём превзойти кавалергардов, не исключая, увы, и кутежи? А уж случай с ростовщиком Гусиковским, из-за чего, собственно говоря, он, полковник граф Тауберт, нежданно-негаданно оказался именно в этом кабинете и от кажущегося теперь безоблачным прошлого остались лишь дарёная вездесущим Янгалычевым картина да плац за сдвинутыми портьерами…
Николай Леопольдович невольно улыбнулся. Какие же мелочи вводили нынешнего сатрапа в недоумение и неистовство! А ведь когда ростовщик вздумал вдруг определить своего отпрыска в полк его василеосского высочества Севастиана Арсеньевича, для чего скупил векселя конногвардейцев на изрядную сумму – как сейчас помнится, восемьдесят три тысячи рублей серебром – и пригрозил в случае отказа их все опротестовать, Тауберт едва не дал волю рукам. Наглеца вывели вон, а векселя – векселя пришлось оплатить из собственного кармана. Благо было чем.
Смешно, но Гусиковский-младший, годом позже произведённый в офицеры лейб-гусар, никакого отношения к отцовской затее, как выяснилось, не имел и вообще оказался человеком достойным, что показало потом шигоринское дело. А вот для Николая Леопольдовича визит ростовщика обернулся письмом государя, прознавшего о случившемся, государем же возвращёнными деньгами и строгим предписанием сдать полк князю Иванчикову. Приняв в то же самое время у стареющего Карачаева Собственную его величества Канцелярию с корпусом Жандармской стражи.
Почему выбор пал на него, Николай Леопольдович так и не понял, но в роду Таубертов не уклонялись от долга, сколь бы неприятным тот ни казался. И потом, должен же кто-то нести сей крест, и почему не он?
При этом к доносчикам граф относился с непозволительным для его должности кавалергардским презрением. «Доносчики нам не надобны, – часто говаривал он, собирая верхушку Канцелярии. – Что там корнет Ряженский в пьяном виде об их василеосских высочествах наговорил – меня не волнует. Не пьяные болтуны опасны, а трезвые молчуны. Кто громче всех кричит, тот скорее всего ничего и не сделает. А потому, господа, ищите тех, кто настоящую измену чуять будет. Если всем ябедам ход дадим – скорее Державу взорвём, чем вся Европа, вместе взятая, вздумай она напасть».
Кто умел чуять настоящую крамолу, сыскивались. Пусть в малом числе, но сыскивались, другое дело, что Николай Леопольдович всё больше склонялся к выводу, что крамолу, настоящую крамолу, извести при желании и известном уме можно, а вот глупость, подлость и мздоимство вряд ли. Хуже того, они эту самую крамолу и питают, когда вольно, когда и невольно: так и не отрёкшийся до конца от своей вольнодумной юности Орлуша тому живой пример. Не носился бы князь так со своими конституциями, не мешай ему воры, лизоблюды да бестолочи или имей военный министр хотя бы возможность спровадить голубчиков в отставку по закону… Но Сергий тянет свой воз молча, о его недовольстве, как и о нелюбви к государю, знают только самые близкие, а сколько таких орлуш по России? Когда человек годами бьётся как рыба об лёд, пытаясь либо сделать что-то полезное, либо добиться справедливости, и раз за разом нарывается или на тупость, или на алчность, или на равнодушие, и одеты эти тупость, алчность и равнодушие в вицмундиры. Вот так и уверяются как в собственной вечной правоте, так и в том, что с противником все средства хороши и противник этот не дурак-чиновник, но… Держава.
Однако хватит философствовать, пора ехать, да, пора. Николай Леопольдович собрал со стола бумаги, аккуратно разложил по ящикам бюро и тщательно запер. Несколько особо важных папок убрал в сейф. Лишний раз осмотрел кабинет, конторку рядом с пирамидой каталожных ящиков, узкую козетку возле окна, круглый стол с парой венских кресел подле – за ним шеф Жандармской стражи беседовал с посетителями. Неважно, сколь надёжна охрана, сколь прочны решётки на окнах второго этажа и сколь хорош замок в дверях самого кабинета, – документов бывший кавалергард на виду не оставлял никогда. «Что, Никола, шпионов аглицких пасёшься?» – подшучивал порой Кусака Янгалычев, но граф Тауберт на насмешки внимания не обращал. За содержимое его сейфа европейские кабинеты заплатили бы золотом по весу, десяти-, а может, и стократно.
Здесь хранилось всё. Тщательно и осторожно выстраиваемая агентура разведки внешняя и внутренняя, доклады из лешских земель, рапорты осведомителей из гущи студентов, гвардейских офицеров, донесения с мест, тайные ревизии в глубинных губерниях, отчёты жандармских управлений из провинции – всё то, из чего складывалась подлинная жизнь государства Российского.
Нет, порядок должен оставаться порядком, подумал Николай Леопольдович, заперев вторую пару дверей. Остзейская душа его не терпела разбросанных документов, тупых перьев и нечищеных сапог, но врагов Державы она не терпела ещё больше. Потому и малевали графа Тауберта то с топором, то с верёвкой, то с оскаленной пёсьей головой у кавалергардского форменного седла. Одну такую парсуну сатрап велел повесить в своём кабинете. Государь-василевс долго смеялся…
Палач всея Руси улыбнулся воспоминаниям и вышел в приёмную. Полковник Феоктистов, верный помощник ещё с капказских времён, поднялся из-за стола. Феоктистова тоже называли псом. Пёс, сторожащий пса… Такая картинка тоже существовала. В салоне графини Варвары Виссарионовны Левенвольде собирались известные остроумцы, они и породили сию аллегорию, и если бы только её! Бедный троюродный дядюшка Иван Карлович, знай он, кого привечает его вдова, восстал бы из гроба, дабы оказать отечеству последнюю услугу и увлечь неразумную вместе с нахлебниками в тартарары…
– Как раны, Фома Порфирьевич? – осведомился Тауберт, кивая вскочившему с шинелью наготове денщику Смирнову, тоже капказцу. – Не беспокоят? Погоды-то переменились.
– Да леший с ними, с ранами, Никола Леопольдович, – откликнулся полковник. – Поноют да перестанут, а вот каково Шаховскому на марше? Ежели уж у нас сейчас дожди да ветер, то у Млавы месячишко спустя вовсе форменное светопреставление учинится.
– Осень не в нашей власти, – Тауберт привычно повернулся спиной, и Смирнов ловко подал шинель, – а вот насчёт амуниции да припасов проверить не помешает. Подбери-ка, друг любезный, ревизоров потолковей, чтобы с утреца вдогон выехали, вот прямо сейчас и подбери, а я подожду. Сытому солдату да в добрых сапогах никакие дожди не страшны…
Пугнуть интендантов и князя Ломинадзева, хлебосольнейшего начальника штаба Второго корпуса, всяко полезно, а большего ни шефу Жандармской стражи, ни самому военному министру не сделать – Млавскую демонстрацию государь числит едва ли не по ведомству канцлера, коему положено вести переговоры с иноземными державами. Боёв и сражений, равных даже не Зульбургу – Капказу, василевс не ожидает, потому и выбран Шаховской. К князю Арсений Кронидович благоволит ещё с мятежа. «Может, не столь умён, да верен!» – а чтоб пройти до границы или, буде герцог Рейнгольд упрётся, – до Млавенбурга, Арцаков не требуется.