Страница:
Я возился с огородом, поправлял изгородь у соседней избы, сходил за водой к колодцу – и всё время краем глаза замечал две мелькавшие то тут, то там фигурки. Они перебегали от дома к дому, застывали перед ним на время, потом опять срывались с места и мчались дальше. Ничего особенного мне пока не чувствовалось, а вот беспокойство поднималось, словно ныл и дёргал внутри у меня гнилой разваливающийся зуб.
Покончив с огородом, я прихватил топор, а для вида – гвоздей и всякой другой мелочи для ремонта и тоже подался на улицу. Мои гости как вкопанные застыли аккурат перед наглухо заколоченной избой бабки Васюшки, уставившись широко раскрытыми глазами на свежий рубероид, не далее как позавчера моими усилиями появившийся на прохудившейся крыше.
Ну и что ж тут такого интересного? Подумаешь, крыша.
Правда, эта самая изба отличалась и ещё одним – донельзя любопытным домовым. Скучно ему в забитой горнице, где пыль оседает на никому не нужной утвари, лавках, древнем столе, копится в печном устье… Домовик старательно убирает опустевший дом, но порой и у него опускаются руки.
Я насторожился; запахло бедой.
Лика медленно расстегнула штормовку, рубаху, вытащила золотой нательный крестик на тонкой цепочке – словно составленные вместе искорки, – бережно сняла с шеи и высоко подняла над головой. Вытянулась струной, запрокинула голову и что-то затянула нараспев, вроде бы молитву, но какую-то необычную.
Рядом с девушкой стоял Ярослав, поминутно озираясь по сторонам, – словно ожидал, что на него вот-вот кинутся из засады.
Мои гости, в свою очередь, почуяли неладное.
Неспешным шагом, небрежно помахивая прихваченным топориком, я двинулся к Васюшкиной избе. Ещё немного – и я смогу разобрать, что там такое эта Лика творит. Обычному человеку нипочём не расслышать, но я-то – не обычный. Почему и удостоился сегодняшнего визита.
И от услышанных Ликиных слов меня пробрало до самых печёнок. Очень давно не слыхал я подобного. Знает девка своё дело, и ещё много всякого иного, не зря неведомый мне отец-настоятель поставил главной, отправляя ко мне. Умный черноризец, мозги жиром не заплыли. Хотел бы я на него взглянуть… Парень-то этот, Ярослав, – ничто, пустышка, рюкзак таскать да палатку ставить, если ночь в лесу прихватит. А вот Лика…
А изумлялся я потому, что слова Лики не имели ничего общего ни с «Отче наш», ни с «Богородицей», ни, как оказалось, вообще с какой-либо молитвой. Заклятье это оказалось, запечатлённое именем их сильномогучего Бога, Белого Христа, древнее заклятье, изгоняющее бесов. Так вот в чём оно, дело-то, значит, – смекнули где-то умные головы, что не с хоругвями да святыми образами ко мне в гости ездить надобно, а присылать вот таких, как Лика. С древним знанием и верой должной, чтобы пустить его в ход.
Так что гости у меня оказались и впрямь знатные. «Экзорцисты» – по-импортному, «бесов изгоняющие», по русскому строю. И притом из лучших – Лике ведь не требовалось ни молебствований, ни крестных ходов, ни чудодейственных образов, ни даже святой воды. Ничего ей не требовалось, кроме лишь нательного креста и её веры. Действительно, великой веры. Такая и впрямь, наверное, горы способна сдвигать.
Что ж, всё ты правильно сделал, неведомый мне настоятель Свято-Преображенского монастыря в Новограде Великом. С любым другим Изгоняющим бы справился. Шутя, не шутя – дело десятое, но справился бы. А вот с Ликой придётся драться насмерть. Так что прими мои поздравления, черноризец. Хорошо ты соображаешь, толково. Правильно меня оценил. Из пушки по воробьям, уверен, ты бы тоже стрелять не стал. Послал лучшую – к лучшему.
Что-то уж больно много ты знаешь, отец-настоятель. Или знаешь, или догадываешься. И, думаю, на самом-то деле никакого отношения к упомянутой новогородской обители ты не имеешь, черноризец. В Свято-Даниловом монастыре ты, скорее всего, обретаешься. Или в Троице-Сергиевой лавре. В сердце Московской патриархии.
…Только что ж за экзорцизм ты устроила возле Васюшкиной избы, Изгоняющая?
По-прежнему держа топор в руке, я шагал к Лике и её спутнику. Изгоняющая всё тянула и тянула на одной ноте свой жуткий заговор, ни на что не обращая внимания, а вот Ярослав заметил меня и качнулся навстречу. Не шагнул, не прыгнул, а очень плавно и мягко потёк, как двигаются только настоящие мастера боя без оружия.
– Стойте! Нельзя сюда! – Он вскинул руку, то ли стремясь задержать, то ли предупреждая. Я отшвырнул его в сторону – одним ударом, как встарь, словно в лихом кулачном бою на льду Волхова, когда стенка на стенку сходились Славенский и Плотнический концы. Хоть и обучен ты, парень, всяким новомодным штукам, может, ты и способен одним пальцем бетонную стену пробить, а против настоящей силы тебе, видать, ещё стоять не приходилось.
Ярослав отлетел шагов на пять, распластался на земле, приподнял голову, хлюпнул кровью – и вновь рухнул.
Напоследок я постарался отвести ему глаза – мол, не дед деревенский меня с ног свалил, а я сам поскользнулся. Он поверит. Такие скорее уверуют в гололёд летом, чем в собственное поражение.
Не нужна мне пока его чёрная подсердечная ненависть.
Лика, однако, не обернулась – продолжала своё тягучее песнопение; а там, в Васюшкиной избе, – я знал – катается сейчас по полу, корчась и тонко визжа от боли, мохнатый серенький клубок, и торчащие руки-ноги домового в аккуратных лапотках бессильно колотятся о доски. И мучается он сейчас не один. И в бане, и в овине, и на гумне – всюду кричат, исходят одному мне слышным воплем те, кто мне помогал. И кому помогал я. Помогал и оберегал…
Силы лесные, злодейство-то какое – жутким заклятьем изводить и мучить несчастного домовика. С каких это пор Изгоняющие снисходят до таких созданий? Или патриархии неведомо, кто ещё живёт рядом с людьми?
Я не выдержал – размахнулся топором. Сейчас я тебя аккуратно… обухом по темечку, несильно, чтобы только сознание потеряла. Зряшнее душегубство мне тоже претит.
Однако я опоздал – домовой не выдержал. Оно и немудрено – в Лике сейчас чувствовалась такая вера, что, поистине, скажи она сейчас, за неимением той самой горы, синеющему дальнему лесу: «Иди и встань рядом!» – послушаются деревья, и вся армия лесных хозяев ничего не сможет поделать.
Да, домовик не выдержал. Я не успел даже руку вознести, а он внезапно возник прямо на крыльце, напротив творящей своё дело Изгоняющей, – верно, бедняга совсем ополоумел от боли и страха. И – в последнем проблеске уже погасавшей жизни он увидел меня.
– Спаси-и-и… – только и успел выдавить он, охваченный со всех сторон яростным белым пламенем.
Огонь полыхнул, взметнулся выше застрех и тотчас опал, умирая на покосившемся крыльце. Лика не пустила его дальше.
Я крепче стиснул топорище. Вспарывая душу, по мне хлестнул бич, усаженный острыми шипами. Древняя ярость толкнулась в сердце: впусти, позволь, как раньше, врага – вмах, отомсти, не дай уйти невредимым!
Но я также очень хорошо знал, что всё это сейчас бесполезно. Нельзя было кидаться на Лику с топором, вообще нельзя было её трогать. Изгоняющие не тратят силы на домовых. А если вдруг стали – то не просто так.
Меня Лика не замечала, не видела и топора в моей опустившейся руке. Похоже, она вообще ничего не видела вокруг себя – ничего, кроме лишь пылающего круга, где среди бушующего, подобно морским волнам, пламени с воплями тонули, сгорали, расточались и распадались невесомым прахом ненавистные ей демоны.
Изгоняющая не имеет права на сомнение. И сейчас для неё безобидные домовик, банник, амбарный, гуменник, овинник и прочие – самые настоящие «бесы», явившиеся сюда на погибель человеческому роду.
И всё-таки я замахнулся. Однако, замахнувшись, я тотчас и опустил руку. Ничего сейчас не значили ни мой топор, ни вся иная моя сила. Он, Белый Христос, охранял своего верного воина лучше любых оберегов. Ударь Лику сейчас пудовым боевым молотом – железо разлетится роем осколков, сломается окованная рукоять.
За моей спиной послышалось шевеление – очухавшись, там поднимался Ярослав, сплевывая кровь. Упрям парень и упорен и боль терпеть умеет. Даже не удивлён, что оказался на земле, сбитый с ног замшелого вида мужиком. Не удивлён… не ошарашен, словом, всё идёт, как ему и следовало идти.
Ярослав, Ярослав… Проклятое имя!
Похоже, сейчас он вцепится мне в горло. Маски сброшены. Но мальчишку этого я не боюсь. Спутница его – совсем другое дело.
Стихали крики в амбаре, стихали и подле баньки. А я стоял, бессильно уронив руки, и ничего не мог сделать. Даже начни я сейчас рвать Ярослава на куски – Изгоняющую это бы не остановило. Её вообще ничего бы не остановило. Вернее, только одно.
Нет, нельзя, невозможно, немыслимо. Я запретил себе вспоминать о нём даже в мыслях! Безумная девчонка сейчас прикончит последнего обитателя Васюшкиной избы и тогда должна остановиться. Никакая Изгоняющая не способна держать наговор такой силы хоть сколько-нибудь долго. Она обязана остановиться – хотя бы для того, чтобы перейти к другому дому.
И вот тогда мы с ней поговорим по-иному.
Ярослав тем временем поднялся, нетвёрдо шагнул ко мне, решительно – как ему, наверное, казалось – взял меня за плечо.
– Я кому сказал – нельзя сюда? С ума сошёл, дед?! Твоё счастье, я стариков через дорогу перевожу, а руки на них не поднимаю. Даже на таких дурных.
Он ещё пытался удержать в узде свою ярость, но глаза уже успели сделаться совершенно бешеными. Да, братец, слабоват ты, гнев да ярость – не про Христовых воинов…
Лику по-прежнему окутывал тугой, непробиваемый кокон силы, и я вновь повернулся к мальчишке.
– Старый, говоришь? – Я прищурился. – Может, и старый, да только не слабый. Попробуй, сшиби меня с ног.
Он дёрнулся, выбросил кулак, метя мне в подбородок. Этот удар отправил бы меня наземь со сломанной челюстью; я выставил ладонь, ловя его руку.
Приём, которым хорошо ставить на место пижонов.
Пальцы мои сжимаются, хрустят кости, и парень сам опрокидывается, завывая от боли. Правую руку он ещё долго поднять не сможет.
– Славные у меня ныне гости, – сказал я, глядя ему в закатывающиеся глаза. – Вежливые и обходительные.
Ярослав отползал, смотря на меня уже с откровенным ужасом. Слаба твоя вера, парень, против Ликиной она – ничто. Так, словно вклад в банк на чёрный день – а вдруг правы попы, вдруг там и впрямь что-то будет?
Что будет там, я не знаю. Когда я родился, многие не верили ни в ад, ни в рай, а держались старых путей. Именно эти люди меня и воспитали, научив всему, что знали сами. Тогда говорили, что есть просто Навь, Явь и Правь, и загробный мир не был местом жуткого мучительства: предки, деды, оставались с нами, приглядывали за потомками, старались помогать достойным и строжить сбивающихся с пути. Вечны Навь, Явь и Правь, хотя и не неизменны. Ничего похожего на кошмар Апокалипсиса. Да и Забыть-реку зря придумали.
Прямо и честно верили мои праотцы. Оттого и жили так же прямо.
– Короче, шмотки свои забирайте – и чтоб духу вашего в деревне не было, – хотя, ясное дело, никуда они отсюда не денутся. Я могу Ярославу ремней из спины нарезать, как всё та же моя знакомая Яга порой забавлялась, – Лику это не остановит. Да и я сам едва ли сумею.
Отползший парень вдруг недобро осклабился.
– Думал, в глуши схоронишься?! Думал, не прознаем про бесовские штучки твои? – прошипел он, брызгая слюной. – Думаешь, не знаем, что с нечистым якшаешься? Не знаем, кто такие твои домовые с овинниками? Бесы то, бесы они и есть! Ну ничего, владыко-то на тебя управу найдёт… если только мы прежде не справимся.
– Грозил заяц волку да без ушей остался, – как мог спокойно ответил я. – Ты, парень, верно, в поезде перебрал. – Я повернулся к нему спиной и пошёл прочь. С Ликой сейчас всё равно ничего не сделаешь. – Рюкзаки ваши я на улицу выставлю, хотя мне и касаться-то их противно.
И тут Лика пришла в себя. Кокон силы вокруг неё угасал, завораживающая литания смолкла. Однако глаза её из бесцветных обратились ярко-зелёными, казалось, они прожигали насквозь; из них уходила беспощадность, а вместе с ней, виделось мне, Изгоняющую покидала сама жизнь.
Она повернулась ко мне, и я замер на месте. Как же щедро тебя одарило силой, Лика, и на что же ты её тратишь…
– Всё понятно, у вас тут бесов деревня полна, Михаил Андреевич!
– Скажи своему спутнику, чтобы вещи ваши забрал. Я их к забору выставлю, – лишь большим усилием мне удалось сделать шаг.
– Вещи наши забрал? – её голос звенел, не торжеством ли? – Вещи забрать несложно, а вот что вы-то станете делать, Михаил Андреевич? – Она упорно именовала меня вымышленными именем и отчеством, издевалась, что ли?
– Ну так вот и забирайте. И я бы на вашем месте здесь не задерживался.
– Почему же? Тут у вас такое творится! Нечистой силой вся деревня обсажена! Только моя молитва её и изгоняет! Бесы, бесы вокруг, вы что, не понимаете?
– Оставь его, Лика, – прохрипел парень. – Всё он понимает. Да только эти бесы – его первые дружки-приятели, пьют-едят за одним столом.
– Так вот кто деревню-то ему держать помогает, – протянула девица, словно только сейчас догадалась. Словно не с этим уже сюда приехала.
– И с чего ж ты это взяла, девонька? – Я взглянул ей прямо в глаза: словно на каменную стену нарвался.
– Пока ты беса изгоняла, он на тебя едва с топором не кинулся, – змеёй зашипел Ярослав. – Да только побоялся, силу твою учуял, верно…
– Не он силу мою «учуял», а Господь меня оборонил! – отрезала Лика. – Никто не может посягнуть на занятого богоугодным делом!
– Парень твой, Лика, явно с катушек съехал. – Я равнодушно пожал плечами. – Чудится ему невесть что…
– Чудится? Чудится?! А вы что же, сами в бесов не верите? – от возмущения она едва не задохнулась.
– Верю, не верю… моё это дело, девонька. Одним словом, пошёл я. Рюкзаки забрать не забудьте.
Они остались позади. И я услышал:
– Ну и ладно с ним. Дальше пошли. Бесовское здесь место, точно говорю. Работы до завтра хватит.
Хотел бы я знать, где еще они нашли подобное же место!
– Арафраэль!
– Здесь. Давно. Смотрю…
– Мне её не остановить.
– Это неправда. Ты можешь. И ты остановишь.
– Я не прикоснусь к нему!
– Да, спрятал ты его достойно. Наверное, даже слишком хорошо. Что, обидно теперь доставать, разрывать ухоронку?
– Нет, конечно же. Не обидно. Но если я достану его – что случится?..
– Ты прав. Если ты его достанешь, пославший их об этом немедля узнает.
– А ты? Ты ничего не можешь сделать?
– Против Белого Христа и истинно верующих в Него я бессилен, ты это знаешь. Здесь последнее место, где мы нашли приют – всё благодаря тебе. Если оно погибнет, то падём и мы.
Голос моего собеседника звучал спокойно и ровно – стихийные духи не умеют говорить иначе даже перед лицом собственной гибели. Впрочем, я до сих пор не знаю, страшит ли она духов или что ожидает это племя за порогом их странного земного бытия.
– Так что же делать? Она убивает тех малых, что остались в домах, доверившись мне!
– То же, что делал и всегда. Один. За всех. Противу всех!
– Вот уж не знал, что духи знают стихи Цветаевой! – невольно удивился я.
– Чему ж тут изумляться – она ведь давно одна из нас. В Свет её не взяли, но и Огонь она тоже не заслужила… В общем, или ты достанешь его – или нам конец, всем, кто нашёл у тебя прибежище. Тебе, впрочем, тоже. А если это случится – кто в последний час отроет спрятанное тобой сокровище?
Я умолк. Возразить на последний аргумент Арафраэля мне нечего. Но, если открыто поднять оружие на Изгоняющую, не обернётся ли это ещё большей бедой?
– Если падём мы – падёшь и ты, – ровно произнёс неслышимый для других голос Арафраэля.
Я знал, что он прав. Сам по себе я – ничто; осколок древнего острия, выкованного в забытые времена, когда, говорят, Сварог устраивал Ирий, самый первый мир. Только вместе с такими, как Арафраэль, как несчастный Васюшкин старичок-домовик, можем мы хранить доверенное мне.
…Так что же, неужто ты боишься, ты, от одного имени которого трепетали гордые киевские властители?..
Нет, я должен её остановить, пусть даже никто не в силах предугадать исход схватки; быть может, Изгоняющая возьмёт верх – и тогда тщательно укрытое в болотных мхах сокровище бесполезно и бесцельно проваляется ещё незнамо сколько столетий, до тех пор, пока не высохнет топь и не найдётся новая рука, новый и достойный хранитель.
Всё так, но если я не вмешаюсь, эта безумная монашка перебьёт всех до единого домовых, банников, овинников, запечников, гуменников, полевых, кикимор и прочих, а потом возьмётся за леших с водяными, закончив свои «бурю и натиск» сородичами Арафраэля.
И потому я не мог больше мешкать.
– Арафраэль!
– Ты решился.
– Решился. Доставь мне его. Видишь же, из деревни мне не уйти…
– Они сразу же заметят меня. И могут связать. Лучше давай я тебя туда вмиг домчу. А уж дальше – ты сам.
– Хорошо! Действуй!
Я потерял из виду Изгоняющую и её спутника. Здесь, на дальнем конце деревни, куда пока не совалась эта парочка, не боясь солнечного света, изо всех щелей выглядывали искажённые страхом лица. Лица тех, кого я поклялся защищать и оборонять.
Что ж, теперь пришла пора исполнить клятву.
Мягко толкнула в спину упругая воздушная волна.
Разогнавшись над полем, Арафраэль, дух Ветра, осторожно подхватил меня – и замелькали, сливаясь в сплошной ковёр, поля, узкие лесные языки, старые сенные сараи, серые от времени, и, наконец, потянулся сплошной, неразрывный лес. Чёрно-зелёные копья елей пробили легкомысленно шуршащую листву ольшанников и березняков – пройдёт время, на этих местах воздвигнутся мрачные торжественные еловые боры; проносились серовато-бурые мшистые болота, тёмные замки густо заросших корабельными соснами островин; чёрные прозрачные озёра среди бескрайних моховых равнин.
Сейчас, сейчас… вот уже и приметная раздвоенная береза на самом краю болотного поля…
Удар настиг нас внезапно – словно кинжал убийцы, что разит в темноте проулков, вырвавшись из-под сливающегося с мраком плаща. Молитва ли это той, что назвалась Ликой, или же она отбросила словесную шелуху, одною лишь Верой привела в действие могучие небесные легионы – мне не дано уже узнать.
Арафраэль вскрикнул – именно вскрикнул, словно человек, навылет раненный в грудь. Мхи рванулись мне навстречу… и спасли, приняв на себя всю мощь земной смертельной тяги.
Лика, Изгоняющая, или как там её звали на самом деле, дотянулась-таки до меня выкованным в горне Белого Христа незримым оружием.
…Я стоял по грудь в болоте. Всхлипывая, толща мохового одеяла сочилась бурой жижей, точно рана – кровью.
Только теперь меня начала бить крупная дрожь – давно, очень давно я не сходился в открытой схватке со слугами Белого Христа.
Арафраэля я не видел и не слышал. Попробовал окликнуть – раз, другой; молчание. Кое-как выбравшись из ямы, я потащился дальше. До заветного укрывища оставалось совсем немного. А в ушах стоял предсмертный стон – там, в брошенном мной Осташёве, расставался с жизнью ещё один из тех, кого точно и метко назвали «малым народцем»…
Грудью раздирая мох, я добрался-таки до заветной берёзы. Остановился. Болезненно корчась, сжалось сердце. Вот он. Здесь, под ногами. Моё сокровище. Моё – и не моё. Отданное мне Судьбой на хранение, когда по всей Руси пылали пожиравшие «идолов» костры, знаменуя небесную победу называемого людьми Белым Христом…
Вот оно, совсем близко. Протяни руку – и сам Перун ниспошлёт тебе силу разящих молний. Сколько раз спасало лежащее в болотной ухоронке Русскую землю, уже и не упомнишь. Во времена, от которых не осталось ни берестяных грамоток, ни даже памяти у подобных мне, когда кипели безымянные битвы на берегах молодых рек; позже, когда только растекались людские ручейки по великим лесам по-над Днепром; когда от янтарного берега к Причерноморью прорубались свирепые пришельцы; и потом, в уже описываемые времена: на берегах Невы, когда семь сотен дружинников Александра Ярославича в прах разнесли семижды более сильное шведское войско, и на чудском прогибавшемся льду, что плавился от лившейся на него человеческой крови, и под Раковором, и в злые годы Ольгердовщины (забыли её, ох забыли! а ведь ничем не лучше степной напасти!), и в аду Куликова поля, когда ничтожные двенадцать сотен Боброка по-иному повернули ход уже проигранного было сражения, и потом, в чёрные дни Тохтамышева разорения, и после, после, после…
Река Ведроша, где поражены литовцы. Москва, отбитая Мининым и Пожарским.
Я помню, как, рассечённая, горела броня крестоносных танков под Кубинкой страшным предзимьем сорок первого, и помню лицо того чумазого танкиста, как две капли воды похожего на зарубленного мной под Раковором тевтонца – когда пеший новгородский полк грудью да частоколом копий остановил смертоносный разбег орденской конницы…
И долгие века потом, после Смутного времени, не достававшийся – когда росла страна и штыки её солдат шли от победы к победе, прославленные от Босфора до Парижа, от Сан-Франциско до Кушки; извлечённый лишь в тот день, когда стало ясно – остановить немецкий танковый клин под Кубинкой спешно стянутые ополченцы (винтовка на пятерых да граната на десяток) уже не смогут.
Русский Меч.
И вот теперь – вновь достать, чтобы спасти не страну – но доверившихся мне?
Ветер, словно взъярясь от моей нерешительности, бросился вниз, раздирая незримое тело об острые пики елей. Ударил в лицо – словно дал пощёчину трусу, всё ещё надеющемуся, что дело как-нибудь да уладится…
Нет. Не уладится.
Ну, пришёл и наш черёд.
Моя рука погрузилась в землю, и зачарованные пласты Великой Матери послушно расступились. Пальцы стиснули горячую рукоять – точно она раскалилась от снедавшей Меч ненависти.
Идём же.
Раскрылись недра и лесные глубины, и мириады призрачных глаз взглянули мне в душу. Согнёшься? Или всё же выступишь против непобедимого противника?
На миг мне почудилось, что передо мной мелькнул одноглазый старик в широкополой шляпе; а за ним – иные… те, что пали.
На деревенской улице я оказался в следующий миг. Меч сам знал, где он сейчас нужен.
Стоя уже перед другим двором, Лика вновь тянула жуткое изгоняющее заклинание; слух мой обжигали тонкие стоны умирающих младших братьев.
– Стой, именем Сварога!
Меч тускло блестел в моей руке. Неказистый, железный, безо всяких украшений, однако же нигде не тронутый ржавчиной.
Лика медленно повернулась ко мне. И тут впервые в жизни меня до костей продрало свирепым морозом ужаса: на лице её я увидел довольную, можно даже сказать, – счастливую улыбку. Ярослав куда-то исчез, растворился, сгинул – словно никогда тут и не появлялся. Мы остались вдвоём.
– Как же всё оказалось просто… – услыхал я. – Ты сам вытащил бесовскую железку из тайника! Сам… Всеслав.
В глазах у меня помутилось. Она знала! Знала всё с самого начала! Или… или не она?..
– Отдай его мне. Отдай сам. – Моя противница менялась. Дрожали, расплываясь, очертания тонкой девичьей фигурки, и на месте странной монашенки Лики появлялась совсем иная женщина – высокая, статная, коронованная нимбом золотистого света, в прямых и строгих одеяниях белого льна до пят, с прижатым к груди всесильным крестом.
Так вот кого они послали за Мечом!..
– Здравствуй, Хельга. Правда, Лика мне нравилась больше.
– Узнал… – она усмехнулась. – Лика… она хорошая. А для меня важно сходство не внешнее… Но мы отвлеклись. Так отдашь ли ты его сам?
Я молчал.
Мы никогда не встречались с тобой, Хельга – или, по-русски, Ольга, Ольга Святая, первой принявшая крещение, чей внук стал Равноапостольным… Ты умерла в 969 году от рождества твоего Белого Христа, ну а я, Всеслав, жил столетием позже, сойдясь в смертельной схватке с Ярославичами. Ты ушла Наверх – а я остался.
Не так уж сложно избежать и райской тоски, и адской скуки. Нужно лишь ЗНАТЬ.
Говорят, что и не осталось уже нигде нашей Нави, куда уходили наши предки, – всё подмял под себя Белый Христос, а в его небесные кущи мне как-то не хотелось. Равно как и в раздуваемый его подручными подземный огонь адских топок.
– Я так и знала, что ты не удержишься и ринешься защищать своих бесов, – беспощадные слова падали каменными глыбами. – Это оказалось просто, очень просто… Я пошла на это, потому что один лишь этот Меч, меч из глубин времен, когда Титаны ещё не были повержены, помогает держаться здесь таящимся врагам рода человеческого. Тот, чьё сердце полно любви, просил тебя отдать Меч добровольно. Мы и без того потратили слишком много времени на поиски.
– Ты убивала домовиков, банников, полевых, гуменников. Чем они тебя прогневали?
– Забыл, что все они – нечистая сила?
– Они никому не делали зла.
– Это только ты так думаешь, – она опять усмехнулась. – Ну так что, отдашь? Сколько ж веков мы не могли его добыть…
– Вы, всесильные, всеведущие, без чьего ведома ни один волос не упадёт?
– Не повторяй глупые сказки, Всеслав, – она поморщилась.
– А может, это ваше самоуправство?
– Не твоё дело. Давай Меч, – Ольга сдвинула брови.
Наверное, мне следовало торговаться. Но, как тогда, на берегу Немиги, когда, спасая войско, шёл по истоптанному снегу, шёл к целовавшим крест – «не будет тебе никакого вреда!» – Ярославичам, Изяславу, Святославу и Всеволоду, уже зная, что обманут и схватят, не мог отступить я и сейчас. Я, Всеслав. Всеслав Полоцкий, ещё в те годы прослывший первым волшебником и ведуном славянской земли…
Покончив с огородом, я прихватил топор, а для вида – гвоздей и всякой другой мелочи для ремонта и тоже подался на улицу. Мои гости как вкопанные застыли аккурат перед наглухо заколоченной избой бабки Васюшки, уставившись широко раскрытыми глазами на свежий рубероид, не далее как позавчера моими усилиями появившийся на прохудившейся крыше.
Ну и что ж тут такого интересного? Подумаешь, крыша.
Правда, эта самая изба отличалась и ещё одним – донельзя любопытным домовым. Скучно ему в забитой горнице, где пыль оседает на никому не нужной утвари, лавках, древнем столе, копится в печном устье… Домовик старательно убирает опустевший дом, но порой и у него опускаются руки.
Я насторожился; запахло бедой.
Лика медленно расстегнула штормовку, рубаху, вытащила золотой нательный крестик на тонкой цепочке – словно составленные вместе искорки, – бережно сняла с шеи и высоко подняла над головой. Вытянулась струной, запрокинула голову и что-то затянула нараспев, вроде бы молитву, но какую-то необычную.
Рядом с девушкой стоял Ярослав, поминутно озираясь по сторонам, – словно ожидал, что на него вот-вот кинутся из засады.
Мои гости, в свою очередь, почуяли неладное.
Неспешным шагом, небрежно помахивая прихваченным топориком, я двинулся к Васюшкиной избе. Ещё немного – и я смогу разобрать, что там такое эта Лика творит. Обычному человеку нипочём не расслышать, но я-то – не обычный. Почему и удостоился сегодняшнего визита.
И от услышанных Ликиных слов меня пробрало до самых печёнок. Очень давно не слыхал я подобного. Знает девка своё дело, и ещё много всякого иного, не зря неведомый мне отец-настоятель поставил главной, отправляя ко мне. Умный черноризец, мозги жиром не заплыли. Хотел бы я на него взглянуть… Парень-то этот, Ярослав, – ничто, пустышка, рюкзак таскать да палатку ставить, если ночь в лесу прихватит. А вот Лика…
А изумлялся я потому, что слова Лики не имели ничего общего ни с «Отче наш», ни с «Богородицей», ни, как оказалось, вообще с какой-либо молитвой. Заклятье это оказалось, запечатлённое именем их сильномогучего Бога, Белого Христа, древнее заклятье, изгоняющее бесов. Так вот в чём оно, дело-то, значит, – смекнули где-то умные головы, что не с хоругвями да святыми образами ко мне в гости ездить надобно, а присылать вот таких, как Лика. С древним знанием и верой должной, чтобы пустить его в ход.
Так что гости у меня оказались и впрямь знатные. «Экзорцисты» – по-импортному, «бесов изгоняющие», по русскому строю. И притом из лучших – Лике ведь не требовалось ни молебствований, ни крестных ходов, ни чудодейственных образов, ни даже святой воды. Ничего ей не требовалось, кроме лишь нательного креста и её веры. Действительно, великой веры. Такая и впрямь, наверное, горы способна сдвигать.
Что ж, всё ты правильно сделал, неведомый мне настоятель Свято-Преображенского монастыря в Новограде Великом. С любым другим Изгоняющим бы справился. Шутя, не шутя – дело десятое, но справился бы. А вот с Ликой придётся драться насмерть. Так что прими мои поздравления, черноризец. Хорошо ты соображаешь, толково. Правильно меня оценил. Из пушки по воробьям, уверен, ты бы тоже стрелять не стал. Послал лучшую – к лучшему.
Что-то уж больно много ты знаешь, отец-настоятель. Или знаешь, или догадываешься. И, думаю, на самом-то деле никакого отношения к упомянутой новогородской обители ты не имеешь, черноризец. В Свято-Даниловом монастыре ты, скорее всего, обретаешься. Или в Троице-Сергиевой лавре. В сердце Московской патриархии.
…Только что ж за экзорцизм ты устроила возле Васюшкиной избы, Изгоняющая?
По-прежнему держа топор в руке, я шагал к Лике и её спутнику. Изгоняющая всё тянула и тянула на одной ноте свой жуткий заговор, ни на что не обращая внимания, а вот Ярослав заметил меня и качнулся навстречу. Не шагнул, не прыгнул, а очень плавно и мягко потёк, как двигаются только настоящие мастера боя без оружия.
– Стойте! Нельзя сюда! – Он вскинул руку, то ли стремясь задержать, то ли предупреждая. Я отшвырнул его в сторону – одним ударом, как встарь, словно в лихом кулачном бою на льду Волхова, когда стенка на стенку сходились Славенский и Плотнический концы. Хоть и обучен ты, парень, всяким новомодным штукам, может, ты и способен одним пальцем бетонную стену пробить, а против настоящей силы тебе, видать, ещё стоять не приходилось.
Ярослав отлетел шагов на пять, распластался на земле, приподнял голову, хлюпнул кровью – и вновь рухнул.
Напоследок я постарался отвести ему глаза – мол, не дед деревенский меня с ног свалил, а я сам поскользнулся. Он поверит. Такие скорее уверуют в гололёд летом, чем в собственное поражение.
Не нужна мне пока его чёрная подсердечная ненависть.
Лика, однако, не обернулась – продолжала своё тягучее песнопение; а там, в Васюшкиной избе, – я знал – катается сейчас по полу, корчась и тонко визжа от боли, мохнатый серенький клубок, и торчащие руки-ноги домового в аккуратных лапотках бессильно колотятся о доски. И мучается он сейчас не один. И в бане, и в овине, и на гумне – всюду кричат, исходят одному мне слышным воплем те, кто мне помогал. И кому помогал я. Помогал и оберегал…
Силы лесные, злодейство-то какое – жутким заклятьем изводить и мучить несчастного домовика. С каких это пор Изгоняющие снисходят до таких созданий? Или патриархии неведомо, кто ещё живёт рядом с людьми?
Я не выдержал – размахнулся топором. Сейчас я тебя аккуратно… обухом по темечку, несильно, чтобы только сознание потеряла. Зряшнее душегубство мне тоже претит.
Однако я опоздал – домовой не выдержал. Оно и немудрено – в Лике сейчас чувствовалась такая вера, что, поистине, скажи она сейчас, за неимением той самой горы, синеющему дальнему лесу: «Иди и встань рядом!» – послушаются деревья, и вся армия лесных хозяев ничего не сможет поделать.
Да, домовик не выдержал. Я не успел даже руку вознести, а он внезапно возник прямо на крыльце, напротив творящей своё дело Изгоняющей, – верно, бедняга совсем ополоумел от боли и страха. И – в последнем проблеске уже погасавшей жизни он увидел меня.
– Спаси-и-и… – только и успел выдавить он, охваченный со всех сторон яростным белым пламенем.
Огонь полыхнул, взметнулся выше застрех и тотчас опал, умирая на покосившемся крыльце. Лика не пустила его дальше.
Я крепче стиснул топорище. Вспарывая душу, по мне хлестнул бич, усаженный острыми шипами. Древняя ярость толкнулась в сердце: впусти, позволь, как раньше, врага – вмах, отомсти, не дай уйти невредимым!
Но я также очень хорошо знал, что всё это сейчас бесполезно. Нельзя было кидаться на Лику с топором, вообще нельзя было её трогать. Изгоняющие не тратят силы на домовых. А если вдруг стали – то не просто так.
Меня Лика не замечала, не видела и топора в моей опустившейся руке. Похоже, она вообще ничего не видела вокруг себя – ничего, кроме лишь пылающего круга, где среди бушующего, подобно морским волнам, пламени с воплями тонули, сгорали, расточались и распадались невесомым прахом ненавистные ей демоны.
Изгоняющая не имеет права на сомнение. И сейчас для неё безобидные домовик, банник, амбарный, гуменник, овинник и прочие – самые настоящие «бесы», явившиеся сюда на погибель человеческому роду.
И всё-таки я замахнулся. Однако, замахнувшись, я тотчас и опустил руку. Ничего сейчас не значили ни мой топор, ни вся иная моя сила. Он, Белый Христос, охранял своего верного воина лучше любых оберегов. Ударь Лику сейчас пудовым боевым молотом – железо разлетится роем осколков, сломается окованная рукоять.
За моей спиной послышалось шевеление – очухавшись, там поднимался Ярослав, сплевывая кровь. Упрям парень и упорен и боль терпеть умеет. Даже не удивлён, что оказался на земле, сбитый с ног замшелого вида мужиком. Не удивлён… не ошарашен, словом, всё идёт, как ему и следовало идти.
Ярослав, Ярослав… Проклятое имя!
Похоже, сейчас он вцепится мне в горло. Маски сброшены. Но мальчишку этого я не боюсь. Спутница его – совсем другое дело.
Стихали крики в амбаре, стихали и подле баньки. А я стоял, бессильно уронив руки, и ничего не мог сделать. Даже начни я сейчас рвать Ярослава на куски – Изгоняющую это бы не остановило. Её вообще ничего бы не остановило. Вернее, только одно.
Нет, нельзя, невозможно, немыслимо. Я запретил себе вспоминать о нём даже в мыслях! Безумная девчонка сейчас прикончит последнего обитателя Васюшкиной избы и тогда должна остановиться. Никакая Изгоняющая не способна держать наговор такой силы хоть сколько-нибудь долго. Она обязана остановиться – хотя бы для того, чтобы перейти к другому дому.
И вот тогда мы с ней поговорим по-иному.
Ярослав тем временем поднялся, нетвёрдо шагнул ко мне, решительно – как ему, наверное, казалось – взял меня за плечо.
– Я кому сказал – нельзя сюда? С ума сошёл, дед?! Твоё счастье, я стариков через дорогу перевожу, а руки на них не поднимаю. Даже на таких дурных.
Он ещё пытался удержать в узде свою ярость, но глаза уже успели сделаться совершенно бешеными. Да, братец, слабоват ты, гнев да ярость – не про Христовых воинов…
Лику по-прежнему окутывал тугой, непробиваемый кокон силы, и я вновь повернулся к мальчишке.
– Старый, говоришь? – Я прищурился. – Может, и старый, да только не слабый. Попробуй, сшиби меня с ног.
Он дёрнулся, выбросил кулак, метя мне в подбородок. Этот удар отправил бы меня наземь со сломанной челюстью; я выставил ладонь, ловя его руку.
Приём, которым хорошо ставить на место пижонов.
Пальцы мои сжимаются, хрустят кости, и парень сам опрокидывается, завывая от боли. Правую руку он ещё долго поднять не сможет.
– Славные у меня ныне гости, – сказал я, глядя ему в закатывающиеся глаза. – Вежливые и обходительные.
Ярослав отползал, смотря на меня уже с откровенным ужасом. Слаба твоя вера, парень, против Ликиной она – ничто. Так, словно вклад в банк на чёрный день – а вдруг правы попы, вдруг там и впрямь что-то будет?
Что будет там, я не знаю. Когда я родился, многие не верили ни в ад, ни в рай, а держались старых путей. Именно эти люди меня и воспитали, научив всему, что знали сами. Тогда говорили, что есть просто Навь, Явь и Правь, и загробный мир не был местом жуткого мучительства: предки, деды, оставались с нами, приглядывали за потомками, старались помогать достойным и строжить сбивающихся с пути. Вечны Навь, Явь и Правь, хотя и не неизменны. Ничего похожего на кошмар Апокалипсиса. Да и Забыть-реку зря придумали.
Прямо и честно верили мои праотцы. Оттого и жили так же прямо.
– Короче, шмотки свои забирайте – и чтоб духу вашего в деревне не было, – хотя, ясное дело, никуда они отсюда не денутся. Я могу Ярославу ремней из спины нарезать, как всё та же моя знакомая Яга порой забавлялась, – Лику это не остановит. Да и я сам едва ли сумею.
Отползший парень вдруг недобро осклабился.
– Думал, в глуши схоронишься?! Думал, не прознаем про бесовские штучки твои? – прошипел он, брызгая слюной. – Думаешь, не знаем, что с нечистым якшаешься? Не знаем, кто такие твои домовые с овинниками? Бесы то, бесы они и есть! Ну ничего, владыко-то на тебя управу найдёт… если только мы прежде не справимся.
– Грозил заяц волку да без ушей остался, – как мог спокойно ответил я. – Ты, парень, верно, в поезде перебрал. – Я повернулся к нему спиной и пошёл прочь. С Ликой сейчас всё равно ничего не сделаешь. – Рюкзаки ваши я на улицу выставлю, хотя мне и касаться-то их противно.
И тут Лика пришла в себя. Кокон силы вокруг неё угасал, завораживающая литания смолкла. Однако глаза её из бесцветных обратились ярко-зелёными, казалось, они прожигали насквозь; из них уходила беспощадность, а вместе с ней, виделось мне, Изгоняющую покидала сама жизнь.
Она повернулась ко мне, и я замер на месте. Как же щедро тебя одарило силой, Лика, и на что же ты её тратишь…
– Всё понятно, у вас тут бесов деревня полна, Михаил Андреевич!
– Скажи своему спутнику, чтобы вещи ваши забрал. Я их к забору выставлю, – лишь большим усилием мне удалось сделать шаг.
– Вещи наши забрал? – её голос звенел, не торжеством ли? – Вещи забрать несложно, а вот что вы-то станете делать, Михаил Андреевич? – Она упорно именовала меня вымышленными именем и отчеством, издевалась, что ли?
– Ну так вот и забирайте. И я бы на вашем месте здесь не задерживался.
– Почему же? Тут у вас такое творится! Нечистой силой вся деревня обсажена! Только моя молитва её и изгоняет! Бесы, бесы вокруг, вы что, не понимаете?
– Оставь его, Лика, – прохрипел парень. – Всё он понимает. Да только эти бесы – его первые дружки-приятели, пьют-едят за одним столом.
– Так вот кто деревню-то ему держать помогает, – протянула девица, словно только сейчас догадалась. Словно не с этим уже сюда приехала.
– И с чего ж ты это взяла, девонька? – Я взглянул ей прямо в глаза: словно на каменную стену нарвался.
– Пока ты беса изгоняла, он на тебя едва с топором не кинулся, – змеёй зашипел Ярослав. – Да только побоялся, силу твою учуял, верно…
– Не он силу мою «учуял», а Господь меня оборонил! – отрезала Лика. – Никто не может посягнуть на занятого богоугодным делом!
– Парень твой, Лика, явно с катушек съехал. – Я равнодушно пожал плечами. – Чудится ему невесть что…
– Чудится? Чудится?! А вы что же, сами в бесов не верите? – от возмущения она едва не задохнулась.
– Верю, не верю… моё это дело, девонька. Одним словом, пошёл я. Рюкзаки забрать не забудьте.
Они остались позади. И я услышал:
– Ну и ладно с ним. Дальше пошли. Бесовское здесь место, точно говорю. Работы до завтра хватит.
Хотел бы я знать, где еще они нашли подобное же место!
– Арафраэль!
– Здесь. Давно. Смотрю…
– Мне её не остановить.
– Это неправда. Ты можешь. И ты остановишь.
– Я не прикоснусь к нему!
– Да, спрятал ты его достойно. Наверное, даже слишком хорошо. Что, обидно теперь доставать, разрывать ухоронку?
– Нет, конечно же. Не обидно. Но если я достану его – что случится?..
– Ты прав. Если ты его достанешь, пославший их об этом немедля узнает.
– А ты? Ты ничего не можешь сделать?
– Против Белого Христа и истинно верующих в Него я бессилен, ты это знаешь. Здесь последнее место, где мы нашли приют – всё благодаря тебе. Если оно погибнет, то падём и мы.
Голос моего собеседника звучал спокойно и ровно – стихийные духи не умеют говорить иначе даже перед лицом собственной гибели. Впрочем, я до сих пор не знаю, страшит ли она духов или что ожидает это племя за порогом их странного земного бытия.
– Так что же делать? Она убивает тех малых, что остались в домах, доверившись мне!
– То же, что делал и всегда. Один. За всех. Противу всех!
– Вот уж не знал, что духи знают стихи Цветаевой! – невольно удивился я.
– Чему ж тут изумляться – она ведь давно одна из нас. В Свет её не взяли, но и Огонь она тоже не заслужила… В общем, или ты достанешь его – или нам конец, всем, кто нашёл у тебя прибежище. Тебе, впрочем, тоже. А если это случится – кто в последний час отроет спрятанное тобой сокровище?
Я умолк. Возразить на последний аргумент Арафраэля мне нечего. Но, если открыто поднять оружие на Изгоняющую, не обернётся ли это ещё большей бедой?
– Если падём мы – падёшь и ты, – ровно произнёс неслышимый для других голос Арафраэля.
Я знал, что он прав. Сам по себе я – ничто; осколок древнего острия, выкованного в забытые времена, когда, говорят, Сварог устраивал Ирий, самый первый мир. Только вместе с такими, как Арафраэль, как несчастный Васюшкин старичок-домовик, можем мы хранить доверенное мне.
…Так что же, неужто ты боишься, ты, от одного имени которого трепетали гордые киевские властители?..
Нет, я должен её остановить, пусть даже никто не в силах предугадать исход схватки; быть может, Изгоняющая возьмёт верх – и тогда тщательно укрытое в болотных мхах сокровище бесполезно и бесцельно проваляется ещё незнамо сколько столетий, до тех пор, пока не высохнет топь и не найдётся новая рука, новый и достойный хранитель.
Всё так, но если я не вмешаюсь, эта безумная монашка перебьёт всех до единого домовых, банников, овинников, запечников, гуменников, полевых, кикимор и прочих, а потом возьмётся за леших с водяными, закончив свои «бурю и натиск» сородичами Арафраэля.
И потому я не мог больше мешкать.
– Арафраэль!
– Ты решился.
– Решился. Доставь мне его. Видишь же, из деревни мне не уйти…
– Они сразу же заметят меня. И могут связать. Лучше давай я тебя туда вмиг домчу. А уж дальше – ты сам.
– Хорошо! Действуй!
Я потерял из виду Изгоняющую и её спутника. Здесь, на дальнем конце деревни, куда пока не совалась эта парочка, не боясь солнечного света, изо всех щелей выглядывали искажённые страхом лица. Лица тех, кого я поклялся защищать и оборонять.
Что ж, теперь пришла пора исполнить клятву.
Мягко толкнула в спину упругая воздушная волна.
Разогнавшись над полем, Арафраэль, дух Ветра, осторожно подхватил меня – и замелькали, сливаясь в сплошной ковёр, поля, узкие лесные языки, старые сенные сараи, серые от времени, и, наконец, потянулся сплошной, неразрывный лес. Чёрно-зелёные копья елей пробили легкомысленно шуршащую листву ольшанников и березняков – пройдёт время, на этих местах воздвигнутся мрачные торжественные еловые боры; проносились серовато-бурые мшистые болота, тёмные замки густо заросших корабельными соснами островин; чёрные прозрачные озёра среди бескрайних моховых равнин.
Сейчас, сейчас… вот уже и приметная раздвоенная береза на самом краю болотного поля…
Удар настиг нас внезапно – словно кинжал убийцы, что разит в темноте проулков, вырвавшись из-под сливающегося с мраком плаща. Молитва ли это той, что назвалась Ликой, или же она отбросила словесную шелуху, одною лишь Верой привела в действие могучие небесные легионы – мне не дано уже узнать.
Арафраэль вскрикнул – именно вскрикнул, словно человек, навылет раненный в грудь. Мхи рванулись мне навстречу… и спасли, приняв на себя всю мощь земной смертельной тяги.
Лика, Изгоняющая, или как там её звали на самом деле, дотянулась-таки до меня выкованным в горне Белого Христа незримым оружием.
…Я стоял по грудь в болоте. Всхлипывая, толща мохового одеяла сочилась бурой жижей, точно рана – кровью.
Только теперь меня начала бить крупная дрожь – давно, очень давно я не сходился в открытой схватке со слугами Белого Христа.
Арафраэля я не видел и не слышал. Попробовал окликнуть – раз, другой; молчание. Кое-как выбравшись из ямы, я потащился дальше. До заветного укрывища оставалось совсем немного. А в ушах стоял предсмертный стон – там, в брошенном мной Осташёве, расставался с жизнью ещё один из тех, кого точно и метко назвали «малым народцем»…
Грудью раздирая мох, я добрался-таки до заветной берёзы. Остановился. Болезненно корчась, сжалось сердце. Вот он. Здесь, под ногами. Моё сокровище. Моё – и не моё. Отданное мне Судьбой на хранение, когда по всей Руси пылали пожиравшие «идолов» костры, знаменуя небесную победу называемого людьми Белым Христом…
Вот оно, совсем близко. Протяни руку – и сам Перун ниспошлёт тебе силу разящих молний. Сколько раз спасало лежащее в болотной ухоронке Русскую землю, уже и не упомнишь. Во времена, от которых не осталось ни берестяных грамоток, ни даже памяти у подобных мне, когда кипели безымянные битвы на берегах молодых рек; позже, когда только растекались людские ручейки по великим лесам по-над Днепром; когда от янтарного берега к Причерноморью прорубались свирепые пришельцы; и потом, в уже описываемые времена: на берегах Невы, когда семь сотен дружинников Александра Ярославича в прах разнесли семижды более сильное шведское войско, и на чудском прогибавшемся льду, что плавился от лившейся на него человеческой крови, и под Раковором, и в злые годы Ольгердовщины (забыли её, ох забыли! а ведь ничем не лучше степной напасти!), и в аду Куликова поля, когда ничтожные двенадцать сотен Боброка по-иному повернули ход уже проигранного было сражения, и потом, в чёрные дни Тохтамышева разорения, и после, после, после…
Река Ведроша, где поражены литовцы. Москва, отбитая Мининым и Пожарским.
Я помню, как, рассечённая, горела броня крестоносных танков под Кубинкой страшным предзимьем сорок первого, и помню лицо того чумазого танкиста, как две капли воды похожего на зарубленного мной под Раковором тевтонца – когда пеший новгородский полк грудью да частоколом копий остановил смертоносный разбег орденской конницы…
И долгие века потом, после Смутного времени, не достававшийся – когда росла страна и штыки её солдат шли от победы к победе, прославленные от Босфора до Парижа, от Сан-Франциско до Кушки; извлечённый лишь в тот день, когда стало ясно – остановить немецкий танковый клин под Кубинкой спешно стянутые ополченцы (винтовка на пятерых да граната на десяток) уже не смогут.
Русский Меч.
И вот теперь – вновь достать, чтобы спасти не страну – но доверившихся мне?
Ветер, словно взъярясь от моей нерешительности, бросился вниз, раздирая незримое тело об острые пики елей. Ударил в лицо – словно дал пощёчину трусу, всё ещё надеющемуся, что дело как-нибудь да уладится…
Нет. Не уладится.
Ну, пришёл и наш черёд.
Моя рука погрузилась в землю, и зачарованные пласты Великой Матери послушно расступились. Пальцы стиснули горячую рукоять – точно она раскалилась от снедавшей Меч ненависти.
Идём же.
Раскрылись недра и лесные глубины, и мириады призрачных глаз взглянули мне в душу. Согнёшься? Или всё же выступишь против непобедимого противника?
На миг мне почудилось, что передо мной мелькнул одноглазый старик в широкополой шляпе; а за ним – иные… те, что пали.
На деревенской улице я оказался в следующий миг. Меч сам знал, где он сейчас нужен.
Стоя уже перед другим двором, Лика вновь тянула жуткое изгоняющее заклинание; слух мой обжигали тонкие стоны умирающих младших братьев.
– Стой, именем Сварога!
Меч тускло блестел в моей руке. Неказистый, железный, безо всяких украшений, однако же нигде не тронутый ржавчиной.
Лика медленно повернулась ко мне. И тут впервые в жизни меня до костей продрало свирепым морозом ужаса: на лице её я увидел довольную, можно даже сказать, – счастливую улыбку. Ярослав куда-то исчез, растворился, сгинул – словно никогда тут и не появлялся. Мы остались вдвоём.
– Как же всё оказалось просто… – услыхал я. – Ты сам вытащил бесовскую железку из тайника! Сам… Всеслав.
В глазах у меня помутилось. Она знала! Знала всё с самого начала! Или… или не она?..
– Отдай его мне. Отдай сам. – Моя противница менялась. Дрожали, расплываясь, очертания тонкой девичьей фигурки, и на месте странной монашенки Лики появлялась совсем иная женщина – высокая, статная, коронованная нимбом золотистого света, в прямых и строгих одеяниях белого льна до пят, с прижатым к груди всесильным крестом.
Так вот кого они послали за Мечом!..
– Здравствуй, Хельга. Правда, Лика мне нравилась больше.
– Узнал… – она усмехнулась. – Лика… она хорошая. А для меня важно сходство не внешнее… Но мы отвлеклись. Так отдашь ли ты его сам?
Я молчал.
Мы никогда не встречались с тобой, Хельга – или, по-русски, Ольга, Ольга Святая, первой принявшая крещение, чей внук стал Равноапостольным… Ты умерла в 969 году от рождества твоего Белого Христа, ну а я, Всеслав, жил столетием позже, сойдясь в смертельной схватке с Ярославичами. Ты ушла Наверх – а я остался.
Не так уж сложно избежать и райской тоски, и адской скуки. Нужно лишь ЗНАТЬ.
Говорят, что и не осталось уже нигде нашей Нави, куда уходили наши предки, – всё подмял под себя Белый Христос, а в его небесные кущи мне как-то не хотелось. Равно как и в раздуваемый его подручными подземный огонь адских топок.
– Я так и знала, что ты не удержишься и ринешься защищать своих бесов, – беспощадные слова падали каменными глыбами. – Это оказалось просто, очень просто… Я пошла на это, потому что один лишь этот Меч, меч из глубин времен, когда Титаны ещё не были повержены, помогает держаться здесь таящимся врагам рода человеческого. Тот, чьё сердце полно любви, просил тебя отдать Меч добровольно. Мы и без того потратили слишком много времени на поиски.
– Ты убивала домовиков, банников, полевых, гуменников. Чем они тебя прогневали?
– Забыл, что все они – нечистая сила?
– Они никому не делали зла.
– Это только ты так думаешь, – она опять усмехнулась. – Ну так что, отдашь? Сколько ж веков мы не могли его добыть…
– Вы, всесильные, всеведущие, без чьего ведома ни один волос не упадёт?
– Не повторяй глупые сказки, Всеслав, – она поморщилась.
– А может, это ваше самоуправство?
– Не твоё дело. Давай Меч, – Ольга сдвинула брови.
Наверное, мне следовало торговаться. Но, как тогда, на берегу Немиги, когда, спасая войско, шёл по истоптанному снегу, шёл к целовавшим крест – «не будет тебе никакого вреда!» – Ярославичам, Изяславу, Святославу и Всеволоду, уже зная, что обманут и схватят, не мог отступить я и сейчас. Я, Всеслав. Всеслав Полоцкий, ещё в те годы прослывший первым волшебником и ведуном славянской земли…