«Ты же почти бог, — сказал он ему как-то. — В твоих силах отправиться в любое время и в любое место, принять участие в сколь угодно острых конфликтах в любой роли и на любом уровне. Зачем тебе этот эрзац реальности?».
В ответ Вячеслав-прим снял с полки книгу самого Красева («Подозрение», издательство «Советский писатель», 1987 год) и спросил, небрежно пошелестев страницами: «А тебе зачем этот эрзац?». Красев рассмеялся и перевел разговор на другую тему. Вячеслав-прим всерьез полагал компьютерные игры видом искусства и как ненасытный эстет не мог обойти это направление стороной.
Сегодня компьютер был выключен. Из стереодинамиков не доносились звуки виртуальной стрельбы и математически выверенных взрывов.
Вячеслав-прим дожидался своего двойника, сидя в одном из кресел, потягивая из высокого бокала изумрудного цвета напиток и раскрыв на коленях толстенный том какой-то энциклопедии. Кажется, это был «Брокгауз и Ефрон».
— Здравствуй, тезка, — сказал ему Красев.
— О, Господи! — вырвалось у Вячелава-прим. — Будь мы всего-навсего тезками, я умер бы от счастья. Садись, не стой в дверях.
Вячеслав, воспользовавшись приглашением, уселся, вытянул из кармана пачку сигарет. Он привычно махнул сигаретой в воздухе и кончик ее тут же задымился: еще одна благоприобретенная способность — концентрировать в точке пространства сколь угодно большую энергию, сродни пирокинезу. Затянулся, стряхнул пепел на пол. Здесь это можно было делать безбоязненно: пол, необыкновенное покрытие из каких-то умопомрачительно комфортных времен, быстро и бесшумно поглощал любую дрянь.
— Тебе не нравится моя компания? — спросил Красев своего двойника. — Любопытный факт. Надо будет запомнить.
— Нравится — не нравится, что за вопрос? Но если ты ставишь его таким образом, то изволь: кому понравится, что где-то по свету бродит этакая совесть в штанах, и никуда от нее не убежать и не скрыться. А главное, что сделать с этой самой совестью ничего нельзя, а если бы и представилась такая возможность, стало бы ее жалко: как-никак один-единственный близкий человек на целую Вселенную.
— Мне лестно, — признался Вячеслав. — Продолжай в том же духе — суд это учтет.
— Вот-вот, сначала: «суд это учтет», а потом выдашь по полной программе: какой я плохой, какой я сякой. Дроблю реальности, не проводя референдума; сталкиваю миры, не подумав о последствиях; порчу девок, не испросив на то твоего персонального согласия. Давай. Начинай.
— О дроблении реальностей и порче девок мы поговорим в другой раз. А сейчас, если ты все-таки настаиваешь на беспристрастном судилище, я выступлю в привычном амплуа ходячей совести и спрошу: что сделал ты с КОЗАПом?..
— Как ты сказал? — Вячеслав-прим изобразил недоумение. — КО-ЗАП?
— Корпус Защиты Понедельников.
— А-а, ты этих коммунистических проходимцев, оказывается, имеешь в виду. А то я успел испугаться, что совершил нечто такое, о чем и сам не помню…
— Короче, твоя работа?
— Допустим, моя. Но даже в таком случае неужели у тебя найдется чем меня попрекнуть?
— Значит, твоя?
— Зануда ты, товарищ Красев. Не найти для беседы темы повеселей?
— Ответь честно.
Вячеслав-прим вздохнул.
— Я не понимаю, Слава, чего ты о них так печешься? Они изначально были обречены. Хотя, конечно, об этом не догадывались. Время при всей своей податливости не терпит насильственного обращения с собой, не тебе это объяснять. И чем дольше они занимались бредовой игрой в защиту понедельников, тем быстрее приближали свой собственный конец. И я надеюсь — я не знаю, что там с ними произошло, — но надеюсь, они получили по заслугам. И теперь уж точно прослежу за тем, чтобы подобное явление никогда не повторилось.
— С какой непринужденностью ты об этом говоришь. Ведь это были люди, Вячеслав, сотни тысяч, миллионы живых людей. А теперь их нет.
— Люди?! — Вячеслав-прим даже привстал, уронив том энциклопедии на пол. — После всего ты еще называешь их людьми? Ты что, никогда ничего не слышал о методах Корпуса?..
«Да, и не только слышал, но и видел, испытал на собственной шкуре», — думал Вячеслав, наблюдая, как наливается кровью праведного гнева лицо двойника.
Промелькнуло, трепеща, ожившее воспоминание. Вернулась на долю секунды, как при приступе дежа вю, вся совокупность давних ощущений: свобода, веселость, азарт, когда невыносимо захотелось чисто мальчишеской выходки, придуманной и лелеемой с момента прочтения «Архипелага ГУЛАГ», проснулось желание сыграть пару циничных (тогда он не понимал, насколько циничных) шуток с забитыми обывателями, не сумевшими противостоять террору (помните, наверное, этот знаменитый конъюнктив: «Если БЫ во времена массовых посадок, например, в Ленинграде, когда сажали четверть города, люди БЫ не сидели по своим норкам, млея от ужаса при каждом хлопке парадной двери и шагах на лестнице, — а поняли БЫ, что терять им уже дальше нечего, и в своих передних бодро БЫ делали засады по несколько человек с топорами, молотками, кочергами, с чем придется? Органы быстро БЫ не досчитались сотрудников и подвижного состава, и несмотря на всю жажду Сталина, остановилась БЫ проклятая машина!»).
И ведь какая же ты все-таки был тогда скотина: пошел на это, твердо зная, что ничего тебе не грозит — даже девять граммов свинца в затылок не страшны, разве что в плане острой, но непродолжительной боли. И не задумался хотя бы на минуту, а что грозит тем, с кем решил ты сыграть злую циничную шутку?
Не задумался…
А суть шутки заключалась в следующем. Отправляется новоиспеченный путешественник по времени в сорок девятый, скажем, год. Берет в Москве билет до Владивостока и, расположившись в купе идущего через всю страну поезда, быстренько знакомится с пассажирами и, не хмурясь, не оглядываясь через плечо и ничуть не понижая голоса, начинает травить забористые анекдоты из жизни Сталина и компании.
Ты даже не подумал тогда, что тебя вполне могут принять за сексота-провокатора, и тут же легко, без малейших угрызений совести заложить — и что в таком случае станется с твоим удовлетворением от изобретательно сконструированной хохмы?
Тебе очень хотелось посмотреть на то, как вытянутся лица попутчиков — нет, какая ты все-таки был скотина, нашел удовольствие — наслаждаться чужим страхом. И ведь почти шагнул за эту черту, предвкушал уже эмоциональный подъем, возбуждение от осознания себя Повелителем Миров, Олимпийским Божеством, стоящим над людьми, над моралью, над любой авторитарнейшей властью. Но вмешался Корпус, и это остановило тебя.
…Он купил билет, устроился в купе, он дождался, когда попутчики сначала робко, затем увереннее начали знакомиться друг с другом. Завязался уже скучный разговор о каком-то прокатном стане и социалистических обязательствах, и Вячеслав открыл было рот, чтобы наконец всласть повеселиться, как вдруг дверь купе рывком отъехала в сторону, и очередь, выпущенная без прицела из ручного пулемета, швырнула, разбросала пассажиров; и в ту же секунду мир вокруг — Вячеслав воспринимал это сквозь пелену болевого шока — стал сминаться, скручиваться в жгут; и поплыли, обесцвечиваясь на глазах, углы измерений; и солнечный свет за окнами вагона померк и скоро погас совсем. Кто-то успел пронзительно крикнуть, но крик этот неожиданно огрубел, растянулся тягуче и басовито, как голос певца на пластинке, если остановить проигрываемый диск.
Из переделки Вячеслава вытащила Нормаль. Так Красев познакомился с Темной Стороной Времени. Так он познакомился с тактикой Корпуса.
А тактика была проста и даже изящна в своей простоте. Вячеслав-прим очень правильно заметил: «Время при всей своей податливости не терпит насилия». Потому достаточно решительным способом устранить в момент образования новой реальности причину, благодаря которой новая реальность получила шанс реализоваться, как Время само собой отторгнет новообразовавшуюся альветвь в пустоту и мрак Темной Стороны. Два лика Времени, два свойства: легко порождать новые реальности и так же легко убивать их. Хронос, пожирающий своих детей.
Понятно, что для выполнения подобной задачи Корпусу требуются смертники — заведомые камикадзе, которые умеют только убивать и умирать вместе со своими жертвами, которых легко отправить умирать во имя Идеи. И Корпус воспитывал таких людей; целую школу Корректоров для этого организовал.
Да, тактика была проста и даже изящна.
— …Семьдесят лет, — красноречиво разглагольствовал между тем двойник, — семьдесят лет они истребляли свой собственный народ; семьдесят лет занимались производством дерьма и производством дерьма в квадрате; породили самое бездуховное общество в мире, и вместо того чтобы успокоиться наконец, с энтузиазмом некрофилов занялись защитой этого своего квадратного дерьма от каких-либо посягательств. Организовали для этого целый Корпус, воспитали миллион киборгов, не заметив даже, с какой легкостью докатились в славном этом деле до примитивного фашизма. И после всего этого ты приходишь ко мне и, рыдая в голос, призываешь поплакаться и покаяться, пожалеть эту банду? А они кого-нибудь когда-нибудь жалели? Знаешь, Вячеслав, раньше я не понимал фразеологического оборота «интеллигентские сопли». А сегодня, после твоих заявок, начинаю понимать.
— Я знаю, как ты до них добрался, — сообщил Красев бесстрастно, словно его и не касалось вдохновенное обращение Вячеслава-прим. — Я сам обдумывал такую возможность. Чисто теоретически, конечно. При наших с тобой способностях подобный план вполне осуществим… Кстати, давно хотел тебя спросить: когда ты обращаешься к своему нормализованному подсознанию, какое имя ты используешь?
— Нормаль, — не стал скрывать двойник, хотя и несколько обиженный невниманием к его патетическому монологу, — а что?
— И в этом, как того следовало ожидать, мы с тобой совпадаем… Так вот, пришла мне в голову с час назад интересная мысль. Если я сумел до такого вполне законченного плана низвержения Корпуса додуматься, то тебе сам бог велел. А принципиальная разница между нами в том, что я только обдумываю подобные идеи, ты же — всегда готов действовать.
— А что за план? — жадно поинтересовался Вячеслав-прим.
— Ну-ну, продолжаем, значит, наши игры? — Красев старался изобразить сарказм, но не слишком хорошо это у него получилось. — Ты ведь наверняка понимаешь, что я имею в виду. Ну бог с тобой, иначе мы тут просидим столетие, переливая из пустого в порожнее. А план прост. Если нельзя никак «добраться» до КОЗАП из основного вектора; значит, нужно зайти с другой стороны — через «Эталон»…
— Через «Эталон»? Любопытно.
— Может быть, ты еще и не знаешь, что это такое? Ладно, расскажу. Как известно, Большой Компьютер Корпуса прослеживает состояние понедельников контролируемого вектора, сравнивая их с состояниями в особой эталонной реальности, после чего, интерполируя положения изменений вектора, выдает указания сектору коррекции. Изменив состояние эталона, описывающего некий ключевой момент истории Корпуса, ты таким образом заставил БК заслать корректоров в основной вектор и в результате Корпус уничтожил сам себя. Далее все происходит быстро и красиво: Корпус рассыпается в пыль, вектор дробится, ты победил, справедливость торжествует, благодарные потомки и так далее и тому подобное. Так все было?
— Очень неплохо, — оценил задумку Вячеслав-прим. — Для писателя твоего уровня — очень неплохо. Ну допустим, я все это проделал. А что дальше?
«Вот теперь будь внимателен, — сказал себе Красев. — Сейчас он дрогнет».
— Но ты допустил ошибку, Слава. Незначительную на первый взгляд и, к счастью ли, к несчастью, вполне поправимую. Все зависит от того, как скоро ты постараешься ошибку эту исправить.
— Ты меня, признаться, заинтриговал. Что же это за ошибка?
— Ты ведь знаешь, что Корпус — это замкнутое на себя кольцо времени. Лишь поэтому ему удавалось так долго сохранять стабильность. А с этими кольцами всегда одно и то же: пытаешься их разорвать, ошибешься на секунду или микрон, упустишь из виду неприметное звено, и смотришь, а оно уже восстановилось, регенерировало.
— Не понимаю, — медленно произнес двойник. — Что ты хочешь этим сказать?
«Вот ты почти себя и выдал, — устало подумал Вячеслав. — Купился на элементарный блеф. И теперь я тебя дожму. Но без спешки, разговор нам предстоит еще долгий».
— Я хочу сказать, что ты упустил важное звено — ты упустил основателя Корпуса…
Пауза.
— Это невозможно, — произнес Вячеслав-прим наконец. — Основателем Корпуса был Сталин. Я забросил его… — он остановился, внимательно посмотрел на Красева, улыбнулся. — Поймал меня, да? Молодец! Хотя не будем исключать и возможности того, что я действительно ошибся. Тогда, выходит, ты решил мне помочь? Но почему, при твоей-то щепетильности?.. Хотя ладно, так ты скажешь мне имя основателя Корпуса?
— Тебе понравилось убивать?
Двойник поморщился.
— Запомни, дорогой мой тезка, — он выделил, пародируя, обращение, — за свою жизнь, в отличие от любимых тобою лейтенантов Корпуса, я не убил ни единого человека. Но зарекаться не буду. Если меня вынудят, то… сам понимаешь.
— И ты думаешь, после сказанного, я буду тебе помогать? — искренне удивился Красев.
В ответ Вячеслав-прим спокойно пожал плечами.
— Но ведь и мешать не будешь, а выследить мерзавца я сумею сам… — и пока Красев соображал, что бы это значило, его двойник откинулся в кресле и, глядя своей копии в глаза, отчетливо произнес:
— Крибле-крабле-бумс!..
Опора под Вячеславом вдруг исчезла, пропал пол, мир провалился куда-то в одно мгновение, и Красев полетел вниз, в темноту, успев услышать слабый отчаянный возглас Нормали. Красева потащило по темному туннелю, бросая от стены к стене, переворачивая в полете. Он закричал, вызывая Нормаль, но не получил ответа. А потом все вокруг заполнил белый ослепительный свет…
11 сентября 1967 года (год Овцы)
КОЗАП — сектор «База данных»
В Корпусе к Максиму относились с плохо скрываемым пренебрежением. Не улучшило положение и то, что Максиму было присвоено звание лейтенанта Корпуса, выдана новенькая с иголочки форма (которая ему, кстати, понравилась, вполне отвечая его представлениям о том, как должна выглядеть и сидеть современная офицерская форма), а также — маленький пластиковый квадратик, перечеркнутый по одной из диагоналей тремя красными линиями, высший приоритет допуска, подтвержденный самим Главнокомандующим Корпуса.
Максима легко определяли по акценту: в КОЗАПе выработался свой особый выговор; легко определяли по тому, с каким веселым любопытством он оглядывался вокруг, никак не мог привыкнуть к необычному интерьеру; определяли по его вопросам невпопад и по незнанию элементарных вещей, а главное — по неумению держаться с тем достоинством и осознанием собственной нужности общему делу, с каким привыкли держаться все солдаты Корпуса: от рядового до генерала. Сам же характер пренебрежения объяснялся элементарно тем, что в Корпусе прекрасно знали: если человек взят из Времени, значит, он не принадлежит к Великой Эпохе, которую Корпус призван был защищать от посягательств (подобные изъятия были запрещены, иначе само существование КОЗАПа теряло смысл). А раз этот посторонний, этот иждивенец, даже и наделенный столь высокими полномочиями, прибыл из какого-то другого времени (а любое другое время априори означает деградацию, забвение идеалов Октября), следовательно, и особо считаться с ним, отпрыском враждебных и призрачных столетий, не стоит.
Разумом Максим соглашался с подобным положением вещей: нигде не любят перебежчиков, но порой ему было горько от ощущения полного своего одиночества среди, казалось бы, единомышленников и потенциально настоящих друзей. Максим следил за собой, одергивал себя: «В конце концов, ты действительно чужой здесь. И ты иждивенец, отдыхаешь здесь, как на курорте: любая жратва, любые развлечения — все бесплатно. А они каждый день рискуют, жгут нервы; они — герои, а ты — маленький перебежчик и сибарит. За что тебя уважать?».
Однако самоуничижением Максим занимался совершенно напрасно. От самого его присутствия здесь зависело существование Корпуса в целом, но он пока этого не понимал. Знание и понимание пришли позже.
Одиночество Максима в Корпусе усугублялось еще и тем, что ему пришлось расстаться со своим новым другом, полковником Игорем Валентиновичем.
«Я ухожу, — заявил как-то полковник. Теперь ты вполне самостоятелен. А у меня еще много дел».
«Когда вы вернетесь?» — спросил Максим, застигнутый этим сообщением врасплох.
«Скорее всего, никогда», — ответил полковник после паузы.
Максим расстроился. Совершенно искренне. Он уже полагал, что нашел себе наконец собрата по духу, по идее, старшего товарища.
«Неужели мы никогда не встретимся? — робко спросил он. — Я рассчитывал лучше познакомиться с вами».
«Не расстраивайся, — сказал на это полковник. — Наше знакомство еще только начинается».
Так они разошлись. Так они встретились…
В повседневные обязанности Максима входило усвоение информации. Не обучение, а именно усвоение. Каждое утро в десять ноль-ноль по биологическому времени Корпуса он, миновав со своей карточкой ОСОБЫХ ПОЛНОМОЧИЙ четыре (!) контрольно-пропускных пункта, оборудованных сложнейшей аппаратурой для идентификации, проходил в небольшую и совершенно изолированную комнату. Здесь стояло одно-единственное кресло, на подлокотнике которого имелось специальное крепление для шлема. Максим садился в кресло, надевал шлем, нажимал кнопку и отправлялся в очередное путешествие. На встроенные в шлем очки проецировалось трехмерное цветное изображение некоего искусственного пространства, представляющего собой визуальное воплощение всего огромного массива информации, накопленного Большим Компьютером Корпуса. Нечуждый в своем векторе миру информационных технологий Максим знал, что называется подобная система «Базой данных в виртуальной реальности». Он помнил, конечно, что для России и в 1998 году эта технология была редкостной и необычайно дорогой диковиной. Но Корпус, чье влияние простиралось на целый вектор, не испытывал дефицита в технологиях будущего.
Пользоваться базой данных было одно удовольствие, особенно для Максима: с его уровнем допуска, с его высшим приоритетом, здесь не было запретных уголков. Первоначально Максим не понимал, что же от него требуется, что нужно искать, на что обращать особое внимание. Игорь Валентинович его успокоил: «Просто прогуливайся. Смотри вокруг, читай что покажется интересным». И Максим прогуливался. Перемещая двумя пальцами встроенный в подлокотник миниатюрный джойстик, он бродил по коридорам, выполненным в строгой, но не лишенной определенного изящества графике, под ярко вспыхивающими надписями типа: «Архив Службы информационного обеспечения», «Массивы Отдела социологического прогнозирования», «База данных сектора „Эталон“. Изменения в базе данных исключены!». Максим штудировал непонятные ему отчеты, инструкции и рекомендации, приказы и доклады, расшифровки стенограмм заседаний Военного Трибунала, распоряжения Главнокомандующего, списки награжденных и разжалованных; знакомился с техническими описаниями и спецификациями на оборудование; не без смущения просматривал личную переписку — необъятный массив; подробно изучал уставы и летопись Корпуса, выяснив, например, что КОЗАП существует вот уже более трех столетий биологического времени — весомый срок. Самыми интересными, самыми впечатляющими оказались для Максима сухо без эмоций написанные рапорты о выполненных заданиях. Ребята дрались, ребята дрались не на жизнь, а на смерть. И за суконным лаконизмом очередного рапорта Максиму мерещилось ослепительное сияние Подвига, поистине героического самозабвенного поступка во имя Идеи, во имя Великой Эпохи.
Великая Эпоха существовала в истории мира; она существовала вопреки жестокости и прагматизму Вселенной; одним своим существованием она доказывала всем и каждому, что есть еще один путь, кроме серого безвыходного кружения по спиралям Истории, и хотя коротка была эта эпоха, короче вспышки — более прекрасной, более благородной эпохи не было на пути человечества. И ради этого стоило жить. Ради этого стоило драться.
Бесцельное, казалось, блуждание по лабиринтам базы данных пошло Максиму на пользу. Очень скоро он стал хорошо представлять организационную структуру Корпуса, его иерархию, назначение секторов и служб. Все было здесь упорядочено, подчинено требованиям целесообразности и результативности. Накладок, ошибок, сбоев почти не происходило, а если вдруг и случалось что-то подобное, бойцы Корпуса слаженно и быстро тушили не успевающий набрать силу «пожар». Не могло здесь идти и речи о таких чрезвычайно злободневных проблемах родной Максиму реальности, как межнациональный конфликт, сегрегация национальных меньшинств: у солдата Корпуса имелся только один повод для претензий к другому солдату, в случае если этот другой недобросовестно относился к исполнению своих прямых обязанностей. Однако и тут прецеденты случались крайне редко, и обычно после разговора с опытнейшими психологами из особого отдела замеченный в этом проступке возвращался к работе с удвоенным рвением.
Здесь никогда никто не слышал таких слов, как «коррупция», «проституция», «наркобизнес» и «мафия бессмертна». Здесь не было развязной шпаны; здесь не было «хозяев жизни», разъезжающих на шикарных «лимузинах» и поплевывающих на нищих жалких старушек, пересчитывающих каждый медяк до пенсии; здесь не было места лжи; здесь не было места предательству. Здесь был коммунизм, здесь был мир мечты Максима.
И к его несчастью, Максим был чужаком здесь.
Он надеялся, что неприязнь когда-нибудь пройдет; что когда-нибудь и его назовут своим, но всерьез говорить об этом было пока рано.
Максим чувствовал себя очарованным укладом жизни в Корпусе. Как-то раз он задался вопросом, а почему, собственно, Корпус при всем его могуществе, при всех своих неисчислимых ресурсах как в личном составе, так и в боевой технике не поможет другим эпохам достичь похожего уровня, такого же наиболее разумного из всех возможных жизнеустройств. Ответ сыскался быстро. В банке данных служб технического обеспечения Сектора «Коррекция». Ответ удручал и не оставлял камня на камне от надежд на скорый и эффективный экспорт коммунистической революции в страны и эпохи. А проблема заключалась в природе Времени.
Дело в том, что образовать новую реальность в потоке Времени достаточно легко: вносишь некое изменение в уже существующий вектор внешним воздействием, и вектор немедленно выпускает боковую альветвь. Нет препятствий и для того, чтобы приложением определенных мощностей поддержать стабильность альветви, не дать ей скользнуть в небытие на Темную Сторону Времени, «отсохнуть», или войти в чреватое взаимной аннигиляцией соприкосновение с другой альтернативной ветвью. Однако совсем невозможно прогнозировать, как будут развиваться события в этой новой реальности, приведет ли в конце концов внешнее воздействие к долгожданному результату. Если нет, придется снова вводить поправки, удерживать в равновесном состоянии все новое количество альветвей, и все это до тех пор, пока число альветвей на промежуток времени не достигнет критического и не произойдет так называемый хроноколлапс, когда разом будут выброшены в ничто все новообразовавшиеся альветви на участке, а то и пострадает сам вектор, что в данном случае недопустимо по вполне понятной причине. Время терпит совершаемое над ним насилие, пока насилие это находится в допустимых пределах. Шаг за предел — и вселенская катастрофа.
Гораздо проще и надежнее поддерживать в неприкосновенности отдельно взятую эпоху. Это тоже в некоторой степени противоречит природе Времени, но пока все в пределах допустимого и существованию Корпуса ничто не угрожает.
Несколько позже, обратившись к архивам, Максим обнаружил, что есть и еще одна причина, из-за которой Корпус никогда не предпринимал попыток заняться экспортом своего образа жизни. Такой причиной стала воля Вождя. Когда-то, еще на заре теоретических разработок, Вождь сказал, медленно и весомо выговаривая слова: «Что там будэт в будущэм нас нэ интэрэсуэт. Главноэ, чтобы настоящее принадлэжало совэтскому народу». Данный исторический факт свидетельствовал не в пользу «отца всех времен и народов», скорее он говорил о его бесконечном эгоизме, но с другой стороны, он все-таки был по-своему прав. Будущее оно, действительно, в будущем, важнее существование Великой Эпохи уже сегодня, сейчас. К тому же коммунизм все-таки существовал, хотя бы и здесь, в стенах Корпуса, но существовал на самом деле.
Всерьез заинтересовавшись историей КОЗАПа, Максим, перерыв горы информации, сделал поразительное открытие. Суть открытия заключалась в следующем. Действительно стабильным образованием в рамках Хроноса является замкнутое само на себя кольцо или петля (если более точно — аналог петли Мебиуса в четырехмерном пространстве, топологи называют его бутылкой Клейна). В сущности, само Древо Времени — это тоже петля, только бесконечно большого радиуса. Нарушить стабильность петли очень трудно. Терминатору из американского фильма это, например, не удалось. Целостность петли часто бывает неявной, особенно если петля имеет естественное происхождение (флюктуация поля Хроноса). Кроме всего прочего такие петли могут находить широкое применение для обновления устаревающего оборудования или для ускоренной подготовки личного состава. В Корпусе это делалось так. В специальную камеру, образующую петлевой поток локального времени, укладывается, к примеру, новенький автомат Калашникова. Через шестьдесят секунд тот же автомат вынимается из камеры. Теперь в камере находится сколь угодно много автоматов Калашникова. Достаточно сместить выход из петли по ее звеньям на секунду назад — и вот перед вами снова новенький в смазке и готовый к бою АКМ.