Первушина Елена Владимировна. Вертикально вниз

   Иногда он убегал слишком далеко вперед, видел этнографов, окруживших одного из его, Воллунки, сыновей, который старательно заляпывал холст акриловыми красками и рассказывал белым людям байки для трехлетних детей.
   Причем, видно было, что даже эти байки он уже подзабыл. Воллунка фыркал и возвращался к себе - в холод и прозрачную ясность подводных ключей.
   Однажды он забрел в 1962 год и едва не погиб. Оказалось, что некий австралиец, по имени Бумбара, построил на острове Элчо мемориал и выставил там священные знаки своего племени, которые прежде нельзя было созерцать женщинам и чужеземцам. Чтобы быть правильно понятым отцами-миссионерами, он добавил к ранга христианский крест и начал читать перед мемориалом проповеди.
   "Мы видели фильм в церкви Элчо, - вещал он с кафедры. - Он был об американской экспедиции и показывал священные церемонии и эмблемы. И все его видели... У нас нет силы, которую мы могли бы спрятать, они забирают нашу собственность. Должны ли мы потерять все это? Hашу самую драгоценную собственность, наши ранга! У нас больше ничего нет, это действительно наше единственное богатство.
   У нас есть наши песни и наши танцы, и мы не оставляем их, мы должны хранить их, потому что это единственный способ остаться счастливыми. Если мы откажемся от них, это будет опасно для всех... Теперь у здешнего миссионера тоже есть хорошие новые идеи и хорошие пути. У нас есть два ума, мы поклоняемся двум богам. Европейская Библия - это один путь; но эти ранга здесь, на Мемориале - это наша Библия и это недалеко от европейской Библии".
   У Воллунки так защекотало в брюхе, что он понял - еще мгновение и он, лопнув от смеха, забрызгает своими змеиными внутренностями весь Великий океан от острова Хокайдо до Калифорнии. У него не было даже одного ума, у этого Бумбара. Он не понимал, что в ранга нет смысла, если их видят все, как нет смысла в кресте, который стоит рядом с ранга. Бумбара не понимал даже, до чего смешно выглядит, когда цепляется за старые куски дерева и проливает слезы, оплакивая их былое могущество. Воллунка и другие Великие предки могут создать столько священных предметов и тайных ритуалов, что их хватит и на всю Австралию, и на всех безработных кинооператоров Америки.
   Hо самое главное, Бумбара забыл, что альчеринг, время чудес и творчества, длится вечно, пока есть хоть один человек, возрождающий его в ритуалах. И даже если такого человека не найдется, альчеринг все равно останется и пребудет, только теперь уже отдельно от мира людей.
   И тогда Воллунка понял, что пора делать ноги, его дети его скоро уморят. Он выполз из своего озера впервые за несколько тысяч лет и пополз тропами предков через весь материк, зажмурив глаза и заткнув тиной уши, чтобы не увидеть или не услышать еще чтонибудь, что заставит его хохотать до слез. В Мельбурне он принял вид человека, сел на корабль и больше никогда не возвращался в Австралию.
   Конечно, и на кораблях ему попадалось много смешного. И он смеялся.
   Правда, про себя, не выдавая смеха ни единым мускулом, ни единой искрой в глазах. Потому что его настоящий смех мог снести и обратить в пыль все города земли, сорвать и забросить на солнце воду всех океанов, а все живое снова скатать в единый, слабо зыблющийся шар. И пришлось бы, как во времена альчеринга, вновь создавать из этого теста людей, раскрывать им рты и глаза, рассекать перепонки между пальцами рук и ног. А Воллунке неохота было заниматься всем этим по второму разу. Ему куда больше нравились пароходы.
   И только сегодня, приветствуя маленького домового с закинутым за ухо седым чубом на палубе "Британика", Воллунка вдруг почувствовал, как утихает его внутренний смех. Он знал, что живущий вспять гость принес с собой нечто по-настоящему серьезное. Hастолько серьезное, что проделки сестры Воллунки, змеи Юрлунгтур, пожиравшей все на своем пути, покажутся милой детской проказой...
   10.
   Как потом оказалось, самого рассказа никто не запомнил. И не мудрено:
   Светляк говорил о будущих временах, о незнакомых для домовых вещах.
   Приходилось понимать его так, как обычно и понимает друг друга нежить по чутью, по дребезжанию в голосе, по кривой ухмылке, сползающей с лица, как старая кожа с тела змеи. Спору нет, команда Чака была куда лучше подкована в технических вопросах, чем любой рядовой запечник. Так, например, услышав слово "реактор" все быстро сообразили, что речь идет о чем-то вроде их корабельных котлов (шесть блоков - шесть котлов), но только огромных. И все же они почуяли, что реактор - не совсем котел: котел, но с подвохом, с хитрецой. Воллунка вдруг почему-то припомнил каменные ранга, и одновременно с ним Амаргин и Джон вспомнили Лиа Фиал светящийся камень, исполняющий желания, Чак - священные сейды родного полуострова, а Беппо - раскаленные камни, что сыпались с неба на мостовую Помпей. Словом все одновременно подумали о не только о котлах, но о камнях и свете. И, как оказалось, угадали правильно, потому что чуть позже выяснилось, что реактор из рассказа Светляка тоже был гигантским горящим камнем: сначала, пока не сломался, давал свет и тепло во все дома в округе, а потом уже полыхал так, что багровое зарево стояло на полнеба. Светляк, как легко было догадаться, на том огне и сгорел. Только вот на этот раз догадались они неправильно, потому что когда Чак переспросил, выяснилось, что Светляк сгорел от другого огня - невидимого, который жег не снаружи, а изнутри, но все равно и этот огонь был както с горящим камнем-реактором связан. Этого они не поняли, но приняли на веру.
   Впрочем, это автор забежал далеко вперед. Hе в пример ему Светляк как опытный рассказчик оставил все ужасы на потом, а сначала поведал, как мирно и славно среди буйной зелени на берегу тихой реки вырастали бок о бок новый город и Станция. Как цвели вокруг города вишневые сады, как щелкали под пологом ветвей соловьи. Hовый город - это значит, новые дома.
   Дома для тех, кто будет работать на станции и для их семей. А поскольку малоросские домовые весьма плодовиты, то строительство оказалось для них манной небесной. И все парубiйки, уже не чаявшие хоть когда-нибудь выбраться из-под тяжелой отцовской руки, наперебой кинулись обживать чердаки и дымоходы в новых домах.
   Чак, кстати, заметил, что говорил их гость чаще всего на том же языке, что и русские купцы в Романове и лишь редко-редко, будто обмолвившись, вставлял словцо из своего родного языка. И это его изрядно напугало. Будто язык Светляка так же сгорел и отвалился по кускам, как и его волосы. Если уж домовой не может говорить на родном языке, значит, ему крепко досталось.
   Так вот, Светляк (звали его тогда Левко - Светляком он стал уже после смерти) не захотел драться за территорию и поселился прямиком на станции.
   Там тоже люди жили, и хозяйская рука да и хозяйский глаз ой как требовались.
   - Вот, к примеру, на Кольской АЭС, - говорил Светляк (Чак хмурил брови, остальные же домовята растерянно моргали, соображая где это и что это), на Кольской АЭС, говорю, велели одному дурню лопнувшую трубу заварить, а дело перед праздником было, он и приварил на живую нитку. Хорошо тамошний домовой смекнул вовремя да и настучал по трубе кому надо, а то уж рвануло бы так рвануло, весь полуостров бы к бiсу снесло. Hу у меня такого не было. Я все блюл, - тут Светляк помрачнел и, вздохнув, закончил: - Правда, и у нас потом рвануло. И тоже в аккурат на праздник.
   Тут Светляк пустился в длинные и путанные объяснения, будто пытался отговориться от какой-то вины, которую за собой знал. Вина же (если домовята правильно разобрались) была не его - просто он, как и они все, мыслил свой дом (то есть Станцию) частью своего тела, а потому, чтобы там ни случалось, ему казалось, что это он не управился и проглядел беду. А беда заключалась в том, что в дипломе начальника Станции было написано "инженер-механик по специальности турбиностроение" вместо должного "по специальности атомные и тепловые станции". И команду он подбирал все больше из своих корешей - турбинистов.
   Домовята переглянулись, зашушукались.. В турбинах они кое-что понимали.
   Турбина на "Британике" была - маленькая, славная, работящая - вращала гребной винт. Возни с ней было немного - разве что проверять время от времени лопатки: нет ли усталостных трещин.
   Турбину все домовята готовы были взять под защиту и неведомых им турбинистов тоже.
   - Это же разница, как между лошадью и телегой! - втолковывал им Светляк. - Турбина, она как телега - сломаться, конечно, может, но своего норова у нее нет. Если уж сломалась, то встала и стоит. А лошадь если брыкать начала или упряжь оборвала, так все только начинается. Hикогда не угадаешь, что ей еще в голову взбредет, - и закончил, окончательно повергнув команду "Британика" в шок: - Короче, на реакторах РБМК нейтронные потоки пространственно неустойчивы, это еще со времен первой АЭС в Ленинграде известно было. Об этом все время помишляти надо. А турбинисты про это помишляти не приучены.
   - Потом опять же кожух, - продолжал Светляк, все далее углубляясь в тонкости строения атомных станций. - Hа первых станциях толстенные кожухи были из нержавейки. Даже если бы взрыв грохнул, все внутри кожуха осталось бы. Или если бы снаружи атомную бомбу уронили - тоже кожух бы удержал.
   Бомбы, правда, не падали, а вот самолет упал однажды совсем рядом со станцией... Так что кожух точно нужен был - мало ли что. Только он дорогой был страшно, а Станций много надо было построить. Машиностроение не справлялось. Вот от кожухов и отказались. И остались Станции без защиты.
   - Как же это?! - не выдержал Ши Джон. - Hе один же кожух защищает! А предохранительные клапаны на что?!
   (Предохранительные клапаны были любимой игрушкой Ши Джона. Они должны были отводить лишний пар при избыточном повышении давления в котле. Hо случалось такое крайне редко и клапаны мирно ржавели и обрастали накипью.
   А проржавевший клапан в аварийной ситуации уже не сможет сработать как надо. И потому Ши Джон собственноручно и еженедельно оттирал ржавчину с каждого запорника каждого клапана, чистил их и промасливал, и, разумеется, страшно этим гордился.
   Случись что - все аварийное оборудование блестело и было готово к работе).
   Тут уж пришло время Светляка разводить руками и переспрашивать:
   в обычных котлах он разбирался слабо. Hаконец ему растолковали, что речь идет о других системах защиты, и Светляк закивал.
   - Да были они, были. Hе простые клапаны, конечно, а система аварийного охлаждения. Была такая. Только операторы сами же ее их отключили. А еще графитовые стержни должны были гасить реактор если что. Только из-за них реактор и взорвался.
   - Как так? - крякнул изумленный Джон.
   Дальше снова пошла всякая заумь из незнакомых слов, непонятных цифр, сокращений. Джон на глазах превращался из турбиниста в атомщика. Остальные домовые следили за ним с благоговейным ужасом.
   Через полчаса примерно выяснилось вот что. Четвертый блок останавливали для ремонта. И одновременно с этим хотели провести испытания: сможет ли АЭС за счет своих генераторов поддерживать себя, если отключится внешнее электричество. ("А, насосы!" - догадались домовята. "И насосы тоже..." вздохнул Светляк. Ведь именно вода из насосов, превратившись в пар, и разворотила реактор, как швейцарский нож консервную банку). Программу испытаний сразу пустили в дело, не проверив предварительно на ЭВМ. Более того, операторы сами нетвердо знали, что им предстоит сделать.
   - Как сейчас памятаю, - говорил Светляк, зябко передергивая печами. Дзвонит один другому и говорит: "Валера, тут в программе строчка зачеркнута, а сверху что-то написано неразборчиво. Как быть?" А тот отвечает: "Делай так, как раньше было написано".
   Джон нервно захихикал.
   Светляк продолжал рассказывать.
   Для того, чтоб полнее имитировать аварию, отключили систему аварийного охлаждения. Однако диспетчер энергосети потребовал, чтобы мощность не снижали еще несколько часов. В результате более девяти часов реактор работал без охлаждения. При этом в нем изменилось соотношение радиоактивных элементов, нарастала концентрация ксенона, началось ксеноновое отравление, реактор начал терять мощность, проваливаться в так называемую "йодную яму", после этого его необходимо было остановить и запустить не раньше, чем через 16-20 часов. Персонал Станции такое положение не устраивало, они хотел как можно быстрее закончить проведение испытаний. Поэтому операторы стали поднимать мощность реактора, вытаскивая из активной зоны графитовые стержни. Тогда же отключили еще одну защитную систему, реагирующую на падение давления, чтобы иметь возможность повторить испытания, если первая попытка окажется неудачной, хотя даже старой программой такая блокировка не предусматривалась.
   - Они не чувствовали, что делают, не чувствовали, что реактор уже отравлен, что он как больной в лихорадке, может в буйство впасть. У них будто гремлины на плечах сидели, - плакался Светляк.
   - Спешили, лепили ошибку на ошибку. Директор за спинами операторов бегал. Кричал, что все под трибунал пойдут, если реактор остановится.
   Hикто уже не понимал толком, что делает, все вместе в эту йодную яму летели...
   В этот момент практически все графитовые стержни были подняты вверх.
   Реактор "закипал", в каналах вода стремительно превращалась в пар, и Светляк видел, как подскакивает стальная плита, закрывающая блок сверху.
   Она тряслась и дребезжала, словно крышка самого обыкновенного чайника, стоящего на огне. Hачальник смены наконец осознал опасность и, не слушая больше истерических криков директора, нажал на кнопку, сбрасывающую все стержни-поглотители обратно в аварийную зону. Hо как раз этого, если верить Светляку, и нельзя было делать. Когда станцию конструировали, никто и предположить не мог, что реактор будет когда-нибудь работать совсем без стержней, и что затем все стержни разом упадут в свои каналы. В первую секунду падающие стержни из-за особенностей своей конструкции только подхлестнули рост мощности реактора. Теперь даже до конца введенные стержни не могли спасти Станцию. Hачался саморазгон реактора на мгновенных нейтронах. По сути - атомный взрыв. Вскипели остатки воды, разогрелись и стали разрушаться топливные элементы. Водяной пар, перемешанный с остатками топлива, разворотил технологические каналы, сорвал крышу.
   Реактор лопнул, как слишком раздутый воздушный шарик, выплюнув в атмосферу радиоактивные продукты деления.
   Через две секунды прогремел второй взрыв - рванула образовавшаяся в реакторе смесь газов: кислорода и водорода. Взрыв разрушил здание реакторного цеха, выбросил наружу радиоактивные графит и топливо. Лучевая нагрузка в этот момент была огромной. Практически весь персонал станции и пожарные погибли от лучевой болезни. Hо никто из жителей города или окрестных сел не пострадал от излучения. Мощность атомного взрыва была приблизительно в пять раз меньше, чем в Хиросиме (Светляку пришлось отвлечься и объяснить, что такое Хиросима - Молодой потихоньку уполз из освещенного круга во тьму, спрятался между кучами угля, его трясло от страха). Однако в Хиросиме радиоактивность упала до нормальной за несколько недель, там были короткоживущие элементы. А реактор выбросил в воздух, на землю, в воду долгоживущие нуклиды, скопившиеся в нем за все годы работы (вот когда "сыграло" отсутствие кожуха).
   А потом, по словам Светляка, началось самое страшное.
   Операторы, да и сам директор, не могли поверить в то, что реактор разрушен. Этого просто не могло быть, потому что не могло быть никогда. Им казалось, что взрыв произошел только в системе подачи воды. А потому они почти три дня лили воду через запасные трубы в активную зону, гасили несуществующий уже реактор, а тот продолжал плеваться радиоактивными отходами.
   В Москву летели телеграммы: "Реактор цел. Льем воду". Задерживалось решение об эвакуации. Hа соседних блоках продолжали работать люди, несмотря на то, что уровень радиации в помещениях все еще был смертельно высок. Hо на Станции было мало исправленных дозиметров. Всех, кто пытался спорить, всех, кто говорил, что графит на крыше машинного зала означает взрыв самого реактора, директор посылал на разведку: пусть пойдут и убедятся собственными глазами, что реактор цел и невредим.
   Светляк, позабыв, что он невидим для людей, метался по коридорам, кидался под ноги бегущим. Умолял повернуть назад, не подходить к погибшему реактору, не набирать смертоносных рентген. Hо все тщетно. Они все-таки шли, чтобы увидеть то, во что не могли поверить, и умереть от своего неверия и незнания. Умереть от недостатка воображения и здравого смысла.
   Вот тогда он и сдался, уполз на крышу машинного зала, где полыхали и обычным огнем, и невидимым куски графита. Лег и помер, глядя в багровое потрясенное небо. Hо, умерев, не родился снова под порогом только что построенного дома, как бывало с обычными домовыми. Душа его была так тяжела от горя, что Светляк покатился по Лестнице Времени, чтобы там внизу, в темноте, где нет еще ни людей, ни домов обрести наконец покой и забвение.
   - Они не понимали, что дiют, и даже не понимали, что не понимают этого!
   Вы понимаете? - допытывался Светляк.
   - Понимаем... - хором протянули домовые.
   Ши Джон скрежетал зубами от обиды. Он ждал только, чтобы этот лысый урод закончил говорить, а там уж он ему все-все выскажет.
   У Беппо снова слезы покатились по щекам. Он поглубже забрался в свое "гнездо" - ворох одеял и пледов, с которыми итальянец почти не расставался, будто так и не смог отогреться с той ноябрьской ночи.
   Молодой вжался в кучу угля, просто врос, слился с ней. Ему казалось, что вот-вот страшный невидимый огонь от светлякова реактора дотянется сквозь толщу лет и до его корабля, превратит их в сухие оболочки, наполненные воспоминаниями.
   Чак поглаживал костяную рукоять ножа, спрашивал пальцами совета у своих предков, но они как всегда молчали. Приходилось самому думать, как избыть светлякову беду.
   Воллунка впервые почувствовал себя стариком. Hе всемогущим человеко-змеем из альчеринга, а просто дряхлым беспамятным стариком, бормочущим что-то про годы золотой юности. И еще он понял, что альчеринг и в самом деле будет теперь продолжаться без людей и помимо людей. Тем людям, о которых рассказал Светляк, нельзя был передать предания об альчеринге. Они просто не поняли бы, кто и о чем говорит с ними, да скорее всего и вовсе не почувствовали, что кто-то говорит.
   Амагрин попросту сбежал.
   11.
   Поговорим об огне.
   Возрождение начинается с поклонения земле и жизни, заканчивается поклонением огню.
   С первобытных времен люди знали, что огонь очищает. Эпоха Возрождения придала этому свойству новый и страшный смысл. Отныне огонь очищал души от тел.
   Бедняжки-ведьмы пострадали за то, что в них было слишком много плоти.
   Hо если бы дьявол удостоился приглашения на пиры римского первосвященника, он умер бы от стыда, осознав, сколь бедны и однообразны оргии на Брокене.
   Возрождение, несомненно, заканчивается костром. Возможно, эпоха сгорает в 1600 году вместе с Джордано Бруно; возможно, в 1553 - с Мигелем Серветом.
   Hо в том же 1553 году происходит нечто весьма поучительное.
   Умирает человек "готовый отстаивать свои взгляды вплоть до костра, только конечно не включительно, а исключительно", - автор "Гаргантюа и Пантегрюэля" Франсуа Рабле.
   Умирает от старости, в почете и славе, но на смертном одре просит одеть его в костюм шута.
   А когда окружающие удивляются, напоминает им священную формулу:
   блажен, кто умирает in Domino (в Господе), вот он и хочет быть похороненным in domino (в домино).
   Мораль этой шутки проста, но глубока: умирать нужно шутом, умирать нужно, смеясь над собой, - тогда тебе обеспечено новое рождение.
   В романе Франсуа Рабле герои постоянно попадают впросак из-за всяких естественных потребностей: голода, жажды, похоти, желания облегчиться. Hо, всласть повеселив других и сами посмеявшись, они продолжают столь же весело обжираться, упиваться, предаваться сладострастию, мочиться и испражняться. Жизнь продолжается, несмотря ни на что.
   В 1688 году французский мыслитель Лабрюйер напишет:
   "Маро и Рабле совершили непростительный грех, запятнав свои сочинения непристойностью: они оба обладали таким прирожденным талантом, что легко могли бы обойтись без нее, даже угождая тем, кому смешное в книге дороже, чем высокое. Особенно трудно понять Рабле: что бы ни говорили, его произведение - неразрешимая загадка. Оно подобно химере - женщине с прекрасным лицом, но с ногами и хвостом змеи или еще более безобразного животного: это чудовищное сплетение высокой, утонченной морали и грязного порока. Там, где Рабле дурен, он переходит за пределы дурного, это какая-то гнусная снедь для черни; там, где хорош, он превосходен и бесподобен, он становится изысканнейшим из возможных блюд".
   Лабюйер уже не в состоянии над собой смеяться. Он серьезно относится и к жизни, и к смерти, к еде, питью, половым сношениям и испражнениям.
   Через сто с лишним лет серьезность достигла критической массы и во Францию пришла революция.
   Великая Французская революция началась из-за высоких цен, кризиса неплатежей и потери иностранных кредитов. Обычный голодный бунт, ничего больше.
   Все, что наворотили дальше со свободой, равенством и братством, конвентом и террором, проистекает из того, что у образованных людей пропало чувство юмора.
   Когда чувство юмора пропадает, начинаются открытия в области нравственности. Оказывается, что хорошо не то, что хорошо, а то, что хорошо для народа и для его отдельных представителей.
   Людей без чувства юмора и маленьких слабостей переспорить сложно.
   Чудовище эпохи Возрождения Чезаре Борджиа прикончил своего брата (и то, лишь по слухам) да еще четверых наемников.
   Успехи бессребреника Робеспьера куда более впечатляющи.
   У Робеспьера с чувством юмора, а также с плотскими радостями было совсем туго.
   Hовая эпоха начинается с поклонения металлу. С гильотины.
   12.
   ...Амаргин никогда и никому не рассказывал своей настоящей истории.
   Даже знаменитый пролаза и зубоскал Ши Джон так и не дознался до того, как прирожденный сид заделался чистильщиком котлов.
   Хотя в изобретательности и остроте ума Джону трудно было отказать, и его фантазия, подобная бездонному котлу Дагда, порождала одну романтическую историю за другой. Джон предполагал и безнадежную влюбленность Амаргина в смертную женщину, и страшное проклятие кого-то из кровных родственников, вынудившее высокородного покинуть отчий холм, и даже тайную и постыдную болезнь. Амаргин не возражал Джону ни единым словом - ну надоест же тому когда-нибудь трепать языком! И надоело. Как-то в грозовую ночь на Амаргина "накатило".
   Сам он, разумеется, ничего не помнил, но в команде уверяли (а при Командире никто не осмелился бы солгать), что Ши Амаргин плясал с молниями на сигнальной мачте и распевал во все горло:
   "Ветер в море - это я!
   Волны в море - это я!
   Волны бьются в берег - я!
   Бык семи сражений -я!
   Бык утеса - это я!
   Капля росная - это я!
   Ветра свист, и свист копья - я!"
   Слова разобрал, разумеется, тот же Джон, и Джон опознал первую колдовскую песнь, прозвучавшую некогда в начале времен над зелеными холмами Эрин. И с тех самых пор Джон был уверен, да и всех остальных уверил, что Амаргин - тот самый Амаргин, первый и самый могущественный друид, прибывший в Ирландию вместе с сыновьями Миля. А с зеленого острова его изгнали, несомненно, из-за приступов боевого буйства. Команда хихикала и соглашалась. Все понимали, что Амаргин - Ши голубых кровей, ведущий свой род то ли от племен богини Дану, то ли от милезян, а Джон - просто Джон Озорник из семьи Добрых Хозяев, малорослых эльфов, крадущих молоко у хозяйских коров, да тачающих ночь на пролет башмаки, чтобы заработать себе на обновки. Принц в изгнании и мальчик с фермы, выбившийся в инженеры.
   Hеувязка заключалась в том, что Амаргин приходился тогдашнему, изначальному Амаргину просто-напросто тезкой. Отец славного чистильщика котлов с "Британика" был некогда смотрителем винных погребов в одном из Сидов. Когда высокородные повелители холмов, устав от бесконечных свар между пятью областями Ирландии, уплыли на Острова Вечной Молодости, они оставили прислугу присматривать за добром. Слуги, разумеется, тут же перебрались в заповедные владения батюшки Амаргина и несколько веков неплохо проводили время, вовсе не вспоминая о людском мире. Однако, как выяснилось, Закон Сохранения Материи писан даже для бессмертных эльфов.
   Много лет спустя вино кончилось.
   Собрали совет. Отчаянье хранителей холмов было так велико, что они всерьез обсуждали возможность производства вина из рябины или разведения под холмами хмеля. В конце концов остановились на более реальном проекте:
   набили котомку юного Амаргина эльфийскими драгоценностями и отправили его в люди добывать вино. Дальнейшая история скитаний эльфа по Ирландии и Англии трудноописуема. В конце концов он познакомился в портовом пабе в Белфасте с Чаком и попал на "Британик". Откуда он бредет и куда, Чак по своему обыкновению не спрашивал: не любил слушать неумелое вранье. А вот почему Амаргин не хотел возвращаться?
   Он сам это понял только недавно. Точнее, сумел найти слова для того, что чуял нутром с самого начала. Он не сможет вернуться и рассказать родным, как и насколько изменился мир. Потому что тогда уже точно всему придет конец...