Петер Нойман. Черный марш. Воспоминания офицера СС. 1938-1945

 
   «Начальник полиции и начальник службы безопасности Виттенберге. 24 апреля 1938 г. Потсдаммерштрассе, 29.
   В юридический и дисциплинарный административный отдел.
   В связи с обвинением, выдвинутым унтерштурмфюрером СС Генрихом Грисслингом на основании свидетельств фрейлейн Лены Нойман, проведено тщательное расследование антинациональной деятельности и фальсифицирования официальных бланков деклараций со стороны Фридриха Ноймана, кондуктора вагонов второго класса железнодорожной компании «Мекленбург-Гольштейн».
   Расследование убедительно показало, что Фридрих Нойман в период между 1930 и 1932 гг. постоянно принимал участие в коммунистической и экстремистской деятельности.
   Как было доказано в дальнейшем, обвиняемый в это время поддерживал переписку с неопознанными корреспондентами, проживающими на польской территории.
   Проведены предварительные процедуры.
   В ведомство генерального прокурора рейха, в народный суд Берлина 20 апреля 1938 г. направлено обвинение Фридриха Ноймана в государственной измене, предательстве страны и содействии врагу.
   Обвиняемый взят под арест со строгим режимом.
   Подпись: Отто Ойген Марш, штурмбаннфюрер СС.
   Гестапо – отделение Виттенберге».
 
   Я пробыл в Урфельде всего шесть дней, но полагаю, что восстановил моральное равновесие. Рад констатировать, что неприятные события в Виттенберге начинают забываться.
   Массовые физические упражнения, игры и маневры оставляли мало времени для мрачного настроения и бесполезных переживаний.
   Вчера в ходе кратковременной церемонии, происходившей в просеке леса Оберау, меня произвели в гефолгшафтфюреры.
   Разумеется, мне пришлось выдерживать действие всякого рода напитков. Карл, Михаэль и я выпили так много пльзеньского пива, что к вечеру выглядели не очень презентабельно. Однако нам удалось вернуться в лагерь без происшествий и незамеченными.
   Рекнер начинает нравиться мне все больше. Он выглядит здесь более простым и естественным, чем в Виттенберге. Свой снобизм он оставил в Бранденбурге. По мере того как я узнаю его ближе, он кажется более человечным.
   Микаэль более сдержан. Никогда не знаешь определенно, что происходит в его голове, о чем именно он думает. Он застенчив и склонен к уединению, но подвержен внезапным проявлениям буйного темперамента. У него умерла мать. Несколько месяцев назад он признался мне, что она была еврейкой и совершила самоубийство во время больших погромов 1933 года. Он взял с меня клятву никому не говорить о его происхождении. Временами мне кажется, что бремя происхождения давит на него так сильно, что заставляет подсознательно поделиться с кем-нибудь своей тайной.
   Франц все еще остается моим лучшим другом. Старина Франц вечно колеблется, постоянно удивляется тому, что видит и слышит, бесконечно задает невпопад вопросы. Он по-собачьи преданно и пылко глядит на всех тех, кому доверяет.
   Ему недостает волевых качеств, но он незаменимый друг. Мне кажется, что он использует всю отвагу, которая у него имеется, чтобы защитить меня, уберечь от опасности, и даже пожертвует ради меня жизнью, если возникнет необходимость.
   Лагерь расположен прямо на берегу озера Вальхензе.
   Он состоит из двадцати шести блоков домиков, выстроенных в виде звезды. В центре, на приподнятой платформе, среди цветочных клумб и кустарников, развевается огромный флаг со свастикой, который прикреплен к корабельной мачте высотой примерно 18 метров.
   В каждом домике проживает пятьдесят парней. Блок состоит из трех домиков и образует гефольгшафт.
   Двадцать гефольгшафтов образуют банн, и здесь, в Урфельде, нами командует баннфюрер Филип Гассер, эсэсовец, атлет примерно тридцати лет, который, кажется, отличился в качестве пилота двухмоторного бомбардировщика «Дорнье» во время гражданской войны в Испании.
   Помимо домиков, где размещались парни, имелись домики дивизионного и полкового командования, госпиталя, кухни, общих комнат или лекторских залов, кладовых.
   В организационном отношении мы напоминали пехотную дивизию на маневрах. Такова тема лагерных сборов текущего года. Мы живем жизнью пехотинцев, и это не всегда забавно.
   Грубоватый Гассер заставляет нас подниматься каждое утро в пять часов. Далее мы купаемся в озере, пьем кофе с черным хлебом, отдаем честь флагу, а затем участвуем в параде.
   За этим следуют два часа боевой подготовки в лесной местности, упражнения в стрельбе и спортивные состязания до самого полудня.
   После этого для разнообразия, с часу до трех, слушаем лекции по расовой теории и политике.
   Вот где проявились ораторские способности Гассера. Усиленный громкоговорителем, его голос достигает крещендо, когда он обрушивается на евреев. Начиная негромким увещевательным тоном, он проходит последовательно стадии насмешек и сарказма, затем внезапно разражается затяжными взрывами гнева и пророческих воплей, которые радуют наши сердца. Потому что мы прекрасно знаем, что бедняга в любой момент может начать запинаться. Рев дикого зверя на краю гибели вскоре уступает место непонятному заиканию и смутному бормотанию. В то же время его лицо становится кирпично-красным и покрывается потом. Как раз в этот момент он всегда замолкает, заканчивает речь заключительным замечанием, которое никак не связано с содержанием лекции. Затем он с большим достоинством спускается с платформы под неистовые аплодисменты возбужденной аудитории. Наш энтузиазм проистекает главным образом из понимания того, что мы больше не услышим его до завтрашнего утра.
 
   Этим полуднем Франц и я решили съездить в Мюнхен.
   Большой, долговязый парень, пепельный блондин с квадратной головой уроженца Померании, неуклюже сидящей на покатых плечах, остановил меня у выхода:
   – Эй, гефоль, погоди минутку!
   Он носил зеленую повязку дежурного по лагерю. По этой причине я не стал отсылать его куда-нибудь подальше, хотя не люблю, когда ко мне обращаются в таком тоне.
   – В чем дело? Не хочешь проходить контроль? – спросил он, ухмыляясь. Подошел ближе с недобрым выражением лица. – Ваши увольнительные – быстро!
   Мы уступили требованию, но дежурного это мало интересовало, потому что он добавил грубо:
   – Носовые платки, карманы, расчески, бумажники?
   Пришлось позволить ему убедиться, что наши носовые платки чисты и хорошо отглажены, что в карманах имеется только то, что необходимо, что наши расчески свободны от выпавших волос и перхоти, что в бумажниках находятся лишь нужные документы и удостоверения.
   Лишь удостоверившись во всем этом, он позволил нам пройти, но его маленькие свиные глазки выражали сожаление в связи с тем, что у него не было оснований наложить на нас взыскание.
   Этого парня мы не скоро забудем…
   Мы сели в автобус, отходивший в полпятого, и в пять часов прибыли на солнечную Кирхаллее, где блистали в цветных летних платьях прелестные баварские девушки.
   Решили посмотреть фильм о Фридрихе II Великом в кинотеатре на Кауфингерштрассе.
   Вошли в курзал, полный табачного дыма и сырости, как турецкая баня. Фильм уже начался.
   Полчаса фильма для меня было достаточно. Он представлял собой мрачную и скучную историческую мелодраму, оживлявшуюся время от времени остроумием в духе Вольтера, которое встречали громким смехом импозантные, бородатые персонажи той эпохи, собравшиеся без видимой причины в одной из комнат дворца Сан-Суси.
   Я начинаю шевелиться и ерзать на своем месте и чувствую себя крайне неудобно. Внезапно луч света от фонарика билетерши, проводящей кого-то на свои места, выхватывает из темноты девушку, которую я даже не замечал на соседнем месте.
   Мгновение, в которое я ее увидел, обнаружило, что она заслуживает самого пристального внимания: румяная, с полными губами, покатыми щеками девушки, обретающей женственность, с соблазнительными изгибами, подчеркнутыми светом проектора, каштановыми волосами, стянутыми в пучок.
   Я сразу заметил, что это нежное существо искоса наблюдает за мной краешком глаза. Делаю вид, что внимательно слежу за банальным сюжетом, которым еще более банальный продюсер фильма пытается заинтересовать нас на экране.
   Франц, обративший внимание на мою пассию, толкает меня коленом, видимо с целью придания мне смелости.
   Вообще, я не очень находчив в такого рода ситуациях. Несмотря на напускную самоуверенность, чувствую ужасную робость.
   Наконец фильм заканчивается под фанфары, дробь барабанов и демонстрацию прусского флага, победно развевающегося над страной, снова обретшей мир. Зажигается свет.
   Соседка еще более привлекательна, чем я предполагал.
   С галантным видом прикуриваю сигарету, которую предлагает мне Франц. Затем наклоняюсь к девушке и спрашиваю любезно:
   – Надеюсь, вы позволите, фрейлейн.
   Она улыбается, словно желает сказать: «Ага, меня интересовало, как ты начнешь знакомство», – и отвечает:
   – Пожалуйста, я сама курю иногда.
   Спешу проникнуть в брешь, которую открыла для меня моя куртуазность, и предлагаю ей сигарету.
   Вскоре мы болтаем друг с другом, как давние знакомые. Выясняю, что ей шестнадцать лет и что она в Мюнхене на летних каникулах. Приехала из Штутгарта, где родители занимаются бизнесом. Учится там в политехническом техникуме.
   Закончив взаимное представление, отправляемся втроем пройтись по улицам.
   Кауфингерштрассе не так оживлена, как прежде. Оранжевые лучи заката освещают лица прохожих и отражаются в окнах многочисленных магазинов одежды, расположенных в этом районе.
   Намекаю Францу, что он мог бы вернуться в Урфельд один, однако приятель, кажется, не понимает, что его присутствие не обязательно.
   Наконец бедняга уходит, потупив взор и, вероятно, сетуя на непостоянство моей дружбы.
   Но ведь не каждый день встречаешь Бригитту!
   Оставшись наедине, мы чувствуем, что разговор не клеится.
   Я трогаю ее за руку.
   – Может, что-нибудь выпьем? Кафе не очень шумны в такой час. Сможем поболтать.
   Она с улыбкой принимает приглашение и кивает. Мы входим в небольшой пивной зал.
   Когда мы устраиваемся за столиком, я спрашиваю:
   – Пиво, сок, вермут?
   Сразу видно, что у нее небольшой опыт посещения кафе с молодым человеком. Она несколько смущена, но роняет застенчиво:
   – Лимонад, если не возражаете.
   Уверенность вновь покидает меня, я утрачиваю покровительственную манеру поведения, которой держался ранее. Почему именно, не знаю.
   Она начинает неумолчно болтать, возможно чтобы скрыть смущение. Ее полные, ужасно соблазнительные губы формулируют глупые, малозначащие фразы, которые я слушаю с таким интересом, будто она подробно разбирает произведения Дитриха или Розенберга.
   Я замечаю ее удивительно белые зубы и вижу ее крохотный кончик языка, появляющийся в момент, когда она произносит определенные буквы. Вижу веснушки, ямочки на щеках, зелено-голубые глаза, крохотную родинку по одну сторону от носика…
   – Вы меня даже не слышите, – вдруг жалуется она.
   Опешив, улыбаюсь ей.
   – В жизни встречаются два типа людей, – говорит она. – Есть такие, которые с первого взгляда не нравятся и которым не доверяешь, однако встречаются люди, с которыми чувствуешь себя как дома. Думаю, что вы…
   Она смотрит мне в глаза, затем краснеет.
   Я беру ее руку, которую она благоразумно держит на колене.
   – Что я?
   Она отдергивает руку, хватает сумочку из-за спины и вскакивает.
   – Пойдемте?
   Оставляю на столике марку, и мы уходим, сопровождаемые равнодушными взглядами посетителей пивного зала и угодливой улыбкой официанта.
   Не говоря ни слова, отправляемся на набережную Изара. Уже темно, и липы на набережной испускают почти пьянящий аромат. Вокруг уличных фонарей кружатся мириады насекомых.
   Идем вдоль набережной и на каждом шагу встречаем пары влюбленных, держащихся за руки.
   Наконец находим свободную скамью и садимся. Мимо течет река, в ее темных водах отражается голубоватый свет фонарей на острове Пратер и мосту Максимилиана.
   Обнимаю ее и прижимаю к себе…
   – Я все еще в ожидании. Ты не закончила своего предложения…
   В темноте чувствую, как она смотрит на меня и нежно мурлычет:
   – Думаю, ты один из тех, которые мне нравятся.
   Я не осознаю случившегося, когда мои губы прижимаются к ее губам, которые наполняют меня желанием.
 
   Мы договорились встретиться на следующий день на углу Гётеплац и Хёберштрассе.
   Она появляется, улыбаясь. Ее фигуру плотно облегает палевый костюм. Он очень идет ей, подчеркивая тонкую талию и восхитительные бедра. Сегодня ее волосы не стянуты на затылке, но свободно ниспадают на плечи. Легкий макияж. Я особенно не удивляюсь, поскольку знаю, что она не состоит в БДМ (Bund Deutscher Mädel – нацистская организация немецких девушек, весьма строгая в вопросах морали. Макияж ею не признавался. – Ред.).
   – Привет, герр Петер, – говорит она с улыбкой.
   – Вчера, – отвечаю, – было достаточно одного «Петера»…
   Молча она берет мою руку.
   Автобус на Штарнберг уже собирается отправляться. Мы вбегаем в него за мгновение до того, как билетер закрывает двери.
   Остановка через час. Мы – у озера. Хотя август почти закончился, а с ним и летний сезон, на берегах озера Штарнбергер-Зе много людей. На каменной стенке сидят парни и девушки в купальных костюмах. Они разговаривают и громко смеются. Другие играют в пляжный волейбол.
   Поворачиваюсь к Бригитте:
   – Будем купаться? Что скажешь?
   Чуть покраснев, она отвечает:
   – Если хочешь, Петер… Мне нравится купаться.
   Мы спускаемся на пляж и направляемся к домику, стены которого обклеены ярко раскрашенными плакатами. Я знаю, что там можно взять в аренду купальные костюмы.
   Все раздевалки заняты. Пока ждем, предлагаю Бригитте сходить в бар. Там вокруг нас полуголые парни и девушки, и, как ни странно, мы в одежде чувствуем себя смущенными.
   Через несколько минут подходит распорядитель пляжа и сообщает, что кабина освободилась.
   Мы следуем за ним и останавливаемся у дверцы, пока он достает из кармана ключ. Прежде чем мы осознаем, что он делает, распорядитель заталкивает нас внутрь и закрывает за нами дверь.
   Я слегка раздосадован таким оборотом дела. Не из-за себя, конечно, но из-за Бригитты. Моим первым импульсом было выйти наружу, но опасение подвергнуться насмешкам распорядителя, который, должно быть, ждет нашего выхода и своих чаевых, заставляет меня воздержаться и подумать.
   Бригитта ничего не говорит. Она просто улыбается.
   – Нам придется смириться с этим, – говорит она. – Надеюсь, ты будешь хорошим мальчиком, – продолжила она просительно.
   Бригитта начинает раздеваться. Я поворачиваюсь к ней спиной и делаю то же самое.
   Кабина очень тесная, и на мгновение я чувствую, как ее прохладное бедро прижимается к моей ноге.
   Как ни глупо, чувствую, как краснею.
   Вскоре мы выходим на пляж.
   Бригитта выглядит воистину прекрасной в черном купальном костюме. Ее зелено-голубые глаза, каштановые волосы, бронзовая кожа спины – само совершенство.
   От плавания получают удовольствие слишком много людей. После кратковременного погружения в воду мы ложимся на песок. Я просовываю руку под ее голову, и мы молча лежим так, позволяя солнечным лучам ласкать и согревать обнаженные участки наших тел.
   Но время идет, а мне нужно возвращаться в Урфельд к восьми часам.
   Мы возвращаемся в свою раздевалку.
   На этот раз она прижимается телом ко мне. Я нежно обнимаю ее, так деликатно, словно хрупкую, ценную фаянсовую фигурку из Байройта.
   Ее губы почти плотоядно впиваются в мои.
   Мои руки гладят ее золотистые плечи, еще теплые от солнца.
   Я чувствую вдруг, что она поддается.
   – Нет, Петер! Нет… Мне страшно! Нет, нет… Это впервые… Петер, любимый!
   Моя первая мужская победа…
 
   2 сентября. День Седана. В течение двух дней «регулярная армия Пимпфена» (гитлерюгенд) оккупирует Урфельд. Этим полуднем и вечером члены организации должны участвовать в памятных церемониях по случаю капитуляции французов под Седаном в 1870 году.
   В то же время они сеяли повсюду семена беспорядка и анархии, поскольку не могли прекратить играть в войну.
   Этим утром, видимо, для того, чтобы держать себя в боевой готовности, они проводили «маневры» в лесу Оберау. Они организовали великолепную игру, представлявшую имитацию пограничного конфликта.
   Французы в союзе с английскими плутократами попытались совершить вероломное нападение на германскую территорию. Доблестные солдаты рейха отбросили их назад за Рейн.
   Поэтому были сформированы две армии. С того места, где я пишу, мне слышатся крики и рев парней, играющих за французов и англичан. На самом деле они знают, что для них дело не закончится одной забавой. Удары палками и камни будут сыпаться на них более часто, чем летний ливень.
   В полдень побежденная армия возвращается – злая, унылая, в синяках.
   Ее противники распевают:

 
Шесть обойм патронов переброшено через грудь.
В моей руке граната.
Подходи, большевик, я готов к бою…
 

   После полудня на берегах озера Вальхензе состоялась массовая церемония.
   В параде участвовали гитлерюгенд и «Дойчес юнгфольк». Члены этих организаций прошли гусиным шагом, держась одними руками за кинжалы, другими – отмахивая в такт гимнам, прославляющим Третий рейх.
   В ста метрах от официальной трибуны мы запеваем песню «Мой немецкий брат» (на стихи Рудольфа Штайгена).

 
Смотри прямо, смотри всегда вперед.
Преодолей страх и выбери верный путь
К счастью. Ты должен всегда бросать вызов смерти,
Не должно быть никакой дрожи и колебаний.
Ничего не проси, не жалуйся…
Трусость не что иное, как позор и растление,
Смерть за страну, давшую тебе жизнь,
Великая честь и слава для солдата.
 
 
Скоро наступит свежая, чистая весна,
Когда все наши братья снова будут свободны
От ужасного ярма иностранных угнетателей.
Требуется твоя отвага и даже жизнь,
Наша честь больше не должна быть поверженной.
Мы должны разбить тяжелые цепи, учиться умирать за свою землю.
 
 
Бейтесь, сражайтесь! Зовут нас предки.
Бейтесь, сражайтесь! Зовет нас беззвучно флаг.
Бейтесь, сражайтесь! Мы дали клятву.
Бейтесь, сражайтесь! Мы присягнули этому навеки.
 

   Чтобы отпраздновать в надлежащей манере «день Седана», первый со времени освобождения Австрии, теперь свободной и независимой в составе рейха, в последний момент решили, что мы должны этим вечером поприветствовать наших братьев по ту сторону Карвендельских Альп.
   Мы отправились в сторону старой границы. Когда я говорю «мы», то имею в виду унтербан, то есть отряд численностью около шестисот парней.
   Пройдя Бад-Тёльц, Гмунд-ам-Тегернзе и озеро Тегернзе, мы прибыли в Кройт, пройдя последний этап пути, перед тем как войти в горы.
   Всем раздали факелы. Это была разумная мера предосторожности, поскольку в сельской местности было темно, как в железнодорожном туннеле, и стоял густой туман.
   – Строиться! Быстрее! Давайте пошевеливайтесь!
   Баннфюрер вдруг заорал:
   – Парад марш! Вперед, марш!
   Мы все последовали за Гассером. Бог знает куда…
   Метров через пятьсот мы остановились, к своему немалому удивлению, перед сельским кладбищем.
   Раздалась команда:
   – Факелы зажигай!
   Беда в том, что мы не были готовы к этому!
   Мы смогли только обеспечить по одной коробке спичек на пять-шесть парней. Наконец после некоторой суматохи и сердитых возгласов тех, кто обжег пальцы, каждый парень понес горящий факел на вытянутой руке. Разумеется, на вытянутой руке, поскольку мы вскоре обнаружили, что такой факел является идиотским изделием, которое извергает фонтаны искр и разбрасывает язычки пламени во все стороны, особенно на волосы факельщиков.
   Мы прошли через кладбищенские ворота.
   Фантастическая сцена. Зловещая когорта привидений, освещенная призрачным светом факелов, марширует среди могил с синевато-багровыми лицами. Факелы отбрасывают вкрадчивые, мерцающие тени среди могильных памятников и крестов, которые в необычном порядке расположились у кладбищенских дорожек.
   Гассер приказал образовать вокруг него полукруг и обратился к нам с речью:
   – Товарищи! Мы собрались здесь этим вечером отметить вместе со всей страной славную годовщину крушения французского империализма. Наши отцы в 1870 году проложили путь к нашей свободе. Перед лицом безжалостного врага, единственной целью которого было уничтожение нашей бессмертной Пруссии, колыбели Германии сегодняшнего дня, они сражались, не щадя сил, до последней капли крови – и они победили!
   Баннфюрер взял короткую паузу. В установившейся вдруг ночной тишине шипение горящих факелов и шум раскачиваемых ветром верхушек деревьев звучали громко и впечатляли до глубины души.
   – Оглянитесь вокруг себя, посмотрите на эти железные кресты, под которыми лежат ваши предки, – продолжил он. – Они погибли, чтобы вы могли видеть перед собой ясные горизонты, избавились от страха и очистились от темных миазмов, образовавшихся в трясине международной плутократии.
   Гассер еще долго продолжал говорить, но я перестал слушать, потому что был совершенно потрясен и очарован этой неординарной и зловещей сценой. Из черного тумана поднимались с застывшими, эмалевыми улыбками солдаты в бисмарковских островерхих касках и гренадеры в стальных шлемах, сражавшиеся в Аргоне (очевидно, в Верденской «мясорубке» в 1916 г. – Ред.). Казалось, они благодарили нас за посещение кладбища, за то, что мы не забыли их жертвы.
   Гассер закончил выступление словами:
   – Товарищи! Мы должны поклясться следовать дорогой, которую наметили для нас усопшие герои нашей истории. Придет день, когда нам придется включиться в новую битву за освобождение, объединившись под красно-черным знаменем нашего фюрера. С этого самого момента мы должны держать себя в готовности! Хайль Гитлер!
   Мы покинули кладбище и, распевая на марше песни, пошли вверх по дороге в ущелье.
   Это был трудный подъем, под ногами перекатывались камни, но наши глотки швыряли в ночь слова Demütigen Befreiung («Освобождение покорных» Теодора Кеплера):

 
Что это за огромная тень
Поднимает зловещую руку,
Чтобы мучить наших жестоко угнетаемых братьев?
Это ты – враг гордой Германии.
 

   Вскоре мы увидели, как на нас надвигаются сотни огней.
   Мы прибыли на вершину перевала Ахенпас (940 метров) в то самое время, что и австрийский гитлерюгенд.
   Мы приветствовали своих австрийских товарищей, высоко подняв горящие факелы.

Глава 4
НАПОЛА

   Осень 1938 года. Я вернулся на несколько дней в Виттенберге.
   Отца еще не выпустили. Месяц назад его перевели в тюрьму Нойбранденбурга. В этом городе он жил в то время, когда совершил поступки, за которые его осудили.
   Я подал заявление директору Национал-политической академии (НАПОЛА) с просьбой о зачислении, когда наступит очередной учебный год. Около двадцати учащихся нашей центральной школы поступили так же.
   У меня не было желания стать партийным чиновником. Меня интересовала интересная работа, и при небольшой удаче можно было надеяться стать ортсгруппенлайтером (руководитель местной группы) или, возможно, даже крайсляйтером (районный руководитель).
   Мне удалось уговорить Карла и Франца. Они тоже отправили в Берлин заявления с просьбами о приеме в одно время со мной.
   Михаэль, однако, решил еще подумать.
   НАПОЛА начала действовать только с января 1934 года. Ее цель – воспитание и обучение людей, призванных занять высокие посты в партии, или их подготовка для службы в полувоенных формированиях СА и СС.
 
   Дома стало еще хуже, чем тогда, когда арестовали отца. У меня было желание покинуть его как можно скорее.
   Мама плакала весь день напролет. Нас постоянно навещали соседи с утешениями и сочувствием. Это для меня было уже слишком.
   Что касается Клауса, то он становился все более несносным. Я не могу его вывести куда-нибудь без того, чтобы он не отличился своим эксцентричным поведением или не цеплялся к людям на предмет выяснения их еврейских корней.
   Он называл это беглым расовым просмотром.
   Этой теме в его школе посвящен целый курс. Здесь имеет значение форма лица, глаз, зубов, волос, пигментация кожи, стиль одежды, походка, манера разговаривать и так далее.
   В случае с женщинами рекомендовано следить за тем, как они держатся, замечать признаки ранней полноты их бедер.
   Мой младший брат не поколеблется оскорбить человека, который сочтет его поведение предосудительным.
   Вчера, в булочной на Марктплац, он долго наблюдал за тучной фрау, поглощавшей пирожное, пока та не спросила напрямик:
   – Молодой человек, может, вы скажете мне, сколько еще вы будете продолжать пялить на меня глаза?
   Возмущенный такой дерзостью, он взглянул на нее с высоты своего роста в сто тридцать сантиметров и резко ответил:
   – Я выполняю, фрау, возложенную на меня миссию, которая заключается в том, чтобы повсюду разоблачать врагов нашего народа, где бы и когда бы они ни таились.
   Что вы об этом скажете?
   Мне пришлось промямлить оправдания об отсутствии у брата дисциплины, плохом воспитании и т. д. Дав ему затрещину, я вытащил из булочной своего маленького сыщика, и мы пошли домой.
   Эта женщина, жадно поедавшая пирожное, – враг народа!
   В самом деле, Клаус явно переусердствовал.