Страница:
Свое чувство к жене Александр Ильич уже давно не разбирает. Он не может не видеть, что Антонина Сергеевна еще не остыла. Для нее он все еще тот же властитель ее дум, за которым она пошла без колебаний, сумела отстоять свой выбор.
Тогда она привлекла его милым, неправильным лицом, лаской глаз, задушевностью своего теплого голоса и еще больше трогательным преклонением перед его личностью, перед всем, что было в нем и что исходило от него. Ни тогда, ни теперь он не хотел заглянуть поглубже в душу этой женщины и распознать: полно, одно ли влечение к блестящему мужчине решило ее судьбу, а не другое что, не то, чем он был в ту пору? В голове, а не в сердце Гаярина смутно всплывать этот вопрос стал уже гораздо позднее, здесь, когда ему надо было во многом если не переделывать Антонину Сергеевну, то доводить ее до согласия.
И во всем он до сих пор успевал.
Он не помнит, чтобы когда-нибудь у них доходило до крупного спора, до сцены, до размолвки. Да он и не позволил бы себе действовать круто, выказывать право на авторитет мужа. Это хорошо для невоспитанных и неумных людей.
Его совесть не давала и не дает ему поводов смущаться и укорять себя.
В нем происходит естественный ход развития сильной и своеобразной личности, который на философском языке называется "эволюцией".
Недаром Герберт Спенсер был когда-то его любимым мыслителем. И он может не без гордости сказать, что хорошо его штудировал даже в подлиннике. Теперь у него нет столько времени, чтобы перечитывать, с карандашом в руках и книжкой заметок, своих любимых авторов, как бывало в деревне, лет пятнадцать тому назад; но ему кажется, что именно в книгах этого британца он и нашел бы объяснение и оправдание всему, что исподволь стало проситься наружу и отводить его все больше и больше от прежней программы жизни.
Антонина Сергеевна осталась – он это видит слишком ясно – все тою же экзальтированною барышней, из семьи, набитой чванством. Дочь барыни, которая до сих пор на визитных карточках неизменно ставит во второй строке "рожденная княжна Токмач-Пересветова", кроткая, сдержанная, "нутряная" девушка носила в себе, до встречи с ним, запретный плод великодушных, "красных", по-тогдашнему, идей, порываний и сочувствий. И года, дети, напор и потравы жизни не настолько ее придавили, чтобы голова перестала возбуждаться на прежние темы, именно голова, а не сердце; так он рассуждал уже давно, хотя вслух и в особенности в резкой форме еще никогда не говорил ей и с глазу на глаз.
Разумеется, голова! У сердца есть всегда довольно пищи. Она – мать, она – член общества, жена почетной особы в городе, может выбирать себе какую угодно отрасль благотворительности. Детей, правда, уже нет при ней, и за их отдачу в заведение стоял он; но это временно: да вдобавок она к ним ездит, их берут на зимние и летние вакации. Как женщина передовых идей, – Александр Ильич слово "передовой" произносил про себя с легкою усмешкой, – она должна же понимать, что любовь к детям для себя есть не "альтруизм", а чистейшее себялюбие, что детей только испортишь, держа при себе слишком долго, под давлением чересчур высокой температуры материнских забот, страхов, волнений и пристрастий.
Кажется, она все это и уразумела, наконец… По крайней мере, она уже не возвращается с некоторого времени к этой чувствительной теме.
Да, он развивался и развивается, а она – все на том же конце шестидесятых годов. Когда он думает с прибавкою метких французских фраз, он называет это: "ankylosée dans les idées d'il y a vingt ans" [3].
Иначе и быть не может. Мужчина – сила активная. Женщина – сила воспринимающая, пассивно пластическая. Какою ее замесят, такою она и остается всю жизнь: святошей, тщеславной бабенкой, чванною дворянкой, нигилисткой, простою самкой.
На этом законе природы Александр Ильич все крепче и крепче утверждался, и как раз в ту минуту, когда его белая, немного сухая рука провела в последний раз серебряною щеткой по волосам, мозг его дал заключительный аккорд его неторопливым мыслям.
Он знал вперед, что Антонина Сергеевна выйдет к гостям одетой не так, как бы он хотел. Но это она изменит – не нынче, так завтра, с новою переменой его положения. Об этой перемене он не мечтал, как мелкий честолюбец. Предстоящие выборы непременно принесут с собой очередной вопрос о самом достойном кандидате в губернские предводители.
Самый достойный, конечно, он. Над ним уже не тяготеет прежняя опека. Выбор его в первые местные сановники по сословному представительству будет означать, что он теперь совсем чист в мнении высших сфер.
И все это сделалось исподволь, без скачков, без всяких интриг, без ухаживаний, без которых не обходится никто, кому хочется прочистить себе дорогу к серьезной власти.
Фата он в себе не чувствует и по части своего нравственного превосходства. Это слишком очевидно. Ни в уездах, – он знает прекрасно весь личный состав дворян, – ни в городе нет ни чиновника, ни дельца, ни помещика, который сам бы не сказал во всеуслышание:
– Александр Ильич Гаярин у нас первый номер!
О злоязычии, клевете и диффамации он никогда не думал, а теперь способен, менее чем когда-либо, смущаться ими. Он выработал себе такой тон со всеми, что у него не было с тех пор, как он переехал из деревни, – не то что "истории", а даже простого недоразумения. Да и в деревне было то же самое.
Гаярин встал, отряхнулся, прошел в кабинет, позвонил два раза и, остановясь у окна, приложил указательный палец к правой брови: он соображал, приказать ли дворецкому подать после супа марсалы или особенной, привезенной еще из деревни, очень сухой мадеры: "Dix ans de bouteille" [4].
Лакей, исправляющий должность дворецкого, доложил ему, что приехал губернатор, и прошел к барыне.
Около дивана, где на углу, в молодой и неловкой позе, присела хозяйка, весь ушел в кресло среднего роста старичок, в плохо сшитом сюртуке с генеральскими погонами, немного сутулый, совсем седой. Он запустил бороду, и голова его не имела в себе ничего военного, лысая, с морщинистым черепом умного человека, много имевшего на своем веку болезней, забот и огорчений, голубые, потерявшие блеск глаза, с раздраженными веками, грустно улыбались сквозь поределые ресницы. Тонкий нос книзу темнел, губ не было видно из-под усов. Кожа на щеках лежала продольными складками от худобы.
Он не носил ни шпор, ни штрипок и ноги перекрутил, сидя вбок, с лицом, обращенным больше в угол, чем к хозяйке дома.
– Начинают полегоньку съезжаться, – продолжал он разговор о близости выборов.
У него не было передних зубов; он их не вставлял и давно получил старческий выговор.
– Вы любите, генерал, когда город немного оживляется!
– Еще бы!.. А то даже на вашей, самой бойкой улице, от здания присутственных мест до острога, простым глазом можно сосчитать всех пешеходов и седоков.
Он тихо засмеялся и повел нервно правым плечом, – у него это было род тика.
– А театра так и не будет?
– Так и не будет, – ответил он на ее вопрос почти уныло.
Его обижало за город, что не может здесь установиться постоянного театра, да и скучал он, живя один без семьи, по вечерам. В карты играл он только от скуки, читать по вечерам ему было запрещено. Бумаги читал ему правитель канцелярии.
– И к выборам не будет?
Антонина Сергеевна расспрашивала об этом, чтобы доставить ему удовольствие. У ней совсем не было привычки к зрелищам.
– Предлагало какое-то société [5],– они так нынче величают свои товарищества, – да, кажется, дрянцо какое-то… Обещали гастролеров, будто бы и Ермолову, и еще кого-то на несколько спектаклей получить… Но субсидию запросили сразу. А наш лорд-мэр и обыватели на это очень крепоньки… В театре полы расшатались давно, да и крыша кое-где течет… Уж, право, и не знаю, – кончил он с усмешкой, – чем мне по вечерам развлекать господ дворян?
Глаза свои он перевел тут же на лицо хозяйки дома, и в них что-то мелькнуло. Он подумал о ее муже, о том, пойдет ли Александр Ильич в предводители.
"Конечно, пойдет", – решил он уже не в первый раз. Он считал Гаярина не на месте. Ему известно было его прошедшее, он чувствовал в нем человека, который осторожно и ловко пробирается вверх. Положение директора частного общества временное. Обыкновенным дельцом Гаярин не будет.
С Антониной Сергеевной губернатор еще никогда не заводил разговора о карьере ее мужа. Его удерживало сложное чувство. В нем притаилась горечь неудачника. В супружеской жизни он был очень несчастен. На месте его забыли, больше пятнадцати лет даже чином не побаловали. А он начинал блистательно, как офицер генерального штаба, был несколько лет военным атташе одного из посольств. В лице Гаярина перед ним вставала личность, созданная для успехов в теперешнее время, он ему не завидовал, но и не преклонялся перед такими людьми. Себя считал он более достойным настоящего уважения. Насколько можно было на административном посту, он старался быть верным тому, что считал, еще молодым человеком, "просвещенным" и "гуманным", полезным для своего отечества.
В жене Гаярина он распознавал нечто родственное себе; но его удерживала деликатность: узнать ее взгляды на карьеру мужа.
С другой стороны, он был бы рад скоротать свой век, имея около себя такой предводительский дом, как Гаярины, находил Александра Ильича самым видным и дельным кандидатом, мечтал о том, что он в предводительше найдет друга, способного оценить его житейские испытания, усладить тяжесть одинокой старости.
От женщин, в смысле корыстного ухаживания, даже и в подчиненных сферах, генерал Варыгин давно уже отказался: "сложил оружие", – говаривал он.
– Выборы у нас будут интересные, – сказал губернатор и повел на особый лад усами.
Антонина Сергеевна не поняла его намека и поглядела на него вопросительно, без всякой задней мысли.
О том, что муж ее пробирается в предводители, она еще ни разу не подумала, как о близком факте. С ней он уже давно не мечтал вслух, не сообщал ей своих планов, избегал всяких разговоров о личных интересах.
– Сословие желают поднять, – продолжал старик и передернул правым плечом. – Что ж, хорошее дело, если только впрок пойдет.
И в глазах, отуманенных годами и горечью жизни, проползла струйка иронии.
– Надежда плохая! – сказала Антонина Сергеевна.
У ней на этот счет взгляды давно установились. Она не любила громко обличать и разносить; но на свое сословие она была точно таких взглядов, как ее муж пятнадцать лет назад, когда он жил в деревне под присмотром.
– Как бы капиталы нового банка не пошли туда же, куда и блаженной памяти выкупные свидетельства.
Она усмехнулась, и ее улыбка ясно говорила: "Можно ли в этом сомневаться?"
Этого умного и простого старика, забытого на губернаторском посту, она считала "своим" человеком, которому только его должность не позволяет высказываться посильнее. И не столько должность, сколько другое время. Лет пятнадцать – двадцать перед тем он, наверное, был менее сдержан. Ему Антонина Сергеевна прощала. Он весь свой век служил, старался быть честным, оставался верен некоторым идеям общественной правды. Чего же больше требовать от него? Было бы печальнее, если бы он либеральничал на словах, а на деле был ретроград и черствый честолюбец или тайный изменник своей присяге.
Ее муж смотрит на него сверху вниз, считает его "запасным", не раз уже проговаривался, что на таком месте, как пост начальника губернии, надо иначе держать себя, иметь другой тон, больше "инициативы" и "авторитета".
Эти фразы странно звучали для нее в устах Александра Ильича. Правда, они выходили у него легко и ловко, кстати и с неуловимым двойственным оттенком. Так мог говорить и радикально мыслящий человек.
– Место предводителя никогда у нас не пустовало, – заметил губернатор и опять кинул на нее боковой взгляд. – А теперь вот второй год пустует.
– Охотники найдутся, – вымолвила она и почувствовала, что он намекает на мужа.
– Александру Ильичу, может быть, хочется, – потише сказал он, – чтобы ему шарики на тарелке поднесли, как в доброе старое время?
– Александру Ильичу? – переспросила она и начала краснеть, ей стало вдруг очень неловко.
Она хотела бы возразить: "Помилуйте, с какой стати пойдет он в предводители даже и теперь, когда хотят поднимать сословие?" Но ее всегдашняя честность не позволила ей такого протеста. Ручаться за него она уже не могла, и это ее смутило и опечалило.
Старичок после своей фразы сидел все в той же перекошенной позе, и ему казалось забавным, что через каких-нибудь пять-шесть недель он будет посылать ее мужу официальные пакеты с надписью: "Его превосходительству господину губернскому предводителю дворянства" и увидит его в соборе, в табельные дни, в белых панталонах с галуном.
Давно ли он, как начальник губернии, должен был давать сведения о помещике такого-то уезда, владельце такого-то имения, проживавшем в своей усадьбе под надзором?.. Ему вспомнилось обычное полушутливое выражение правителя канцелярии, называющего этот отдел сведений, отбираемых от уездного начальства, "кондуит".
И в эту минуту в дверях гостиной он увидал стройную, еще очень молодую фигуру Александра Ильича, затянутую в сюртук, с его темною расчесанною бородой, в высоких модных воротничках, с тихою, значительною улыбкой сжатого энергичного рта.
Антонина Сергеевна быстро взглянула на мужа, еще не освободившись от своего смущения, и ее пронизала мысль:
"Да, он метит в предводители и скрывает это от меня!"
– Как поживаете, генерал? – раздался от двери ласково-почтительный вопрос, и две руки протянулись, на ходу, к гостю.
Кроме губернатора, был тут и другой гость, несколько опоздавший к обеду, некто Ахлёстин, Степан Алексеич, чином отставной гвардии штаб-ротмистр, холостяк лет под пятьдесят. Плотно остриженная, еще не седая голова его давала ему вид очень нестарого человека – и маленькая бородка, и короткая жакетка, и светлый атласный галстук. Он одевался по-заграничному. В России жил он только по летам; на этот раз запоздал и хотел остаться на выборы. Он уже больше двадцати лет проживал на юге Европы, не служил, не искал службы и досуги свои употреблял на то, что сочинял проекты по вопросам русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем "власть имеющим" на Западе и в России. Его считали везде чудаком; иные думали, что подо всем этим таится нечто другое, чего, в сущности, не было… Он никого не дурачил.
И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру: "О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн".
– На Западе двое мне, как порядочные люди, ответили… настоящими письмами, – весело крикнул он. – Остальные… благодарили.
– А сколько вы разослали экземпляров? – спросил губернатор.
– Да уж, ей-богу, не помню… В одной России штук триста. Так по адрес-календарю и валял!
– И, разумеется, у нас все промолчали?
– То есть, pardon, Антонина Сергеевна! – хоть бы плюнул кто.
– Ну, а эти двое европейцев? – возбужденно допрашивал старичок.
Хозяин дома сидел поодаль и неопределенно улыбался.
– Покойник Биконсфильд и дон Педро.
– Император Бразилии?
– Он самый.
– Зато какова парочка!
– Да! Дизраэли даже удивил меня. "Совершенно, – пишет, – согласен с вашим взглядом". А я насчет Индии предлагаю примирительную систему. "Всем великим нациям, говорю я, будет достаточно дела в тех странах, где они призваны господствовать".
Хозяин продолжал молчать и отхлебывать из маленькой плоской чашки черный, очень крепкий кофе. В глазах его мелькала улыбка. Он слушал гостя и думал полуиронически, полусерьезно о том, какую роль играют у нас проекты и докладные записки там, в Петербурге, где всякий "чинуш" норовит отличиться, бьет тревогу, доказывает неминуемую гибель общества, если не послушают его.
Худощавая, своеобразная фигура Ахлёстина выделялась перед ним на фоне кресла, обитого светлою старинною материей. Он часто двигал свободною правою рукой: лицо его смеялось, а в глазах была какая-то смесь мечтательности и юмора с чисто русским оттенком.
"Мне, мол, все равно; я не бьюсь ни из чинов, ни из окладов… Пускай на меня свысока смотрят все власть имеющие".
И он тотчас же прибавил, точно возражая кому-нибудь из присутствующих:
– Я ни к какой кучке не принадлежу!.. Одни считают меня ретроградом, чуть не ярым крепостником, другие – тайным нигилистом… Кто-то даже Каталиной обозвал… хе-хе-хе!
Смех у него был высокий, детский. Губернатор тихо рассмеялся вслед за ним.
– Ей-богу! Все личину носят и тянут только в свою сторону, а я так рассуждаю: пусть в моих немудрых писаниях много вздору; но если есть хоть крупица дела на пользу общую и этою крупицею воспользуется кто-нибудь власть имеющий, больше я ничего и не желаю. Надо понять, я стою за поднятие того сословия, в котором родился, только затем, чтобы всем было хорошо, чтобы народ не нес лишних тягостей, не пропился и не избаловался бы в лоск.
– Трудно, – выговорил губернатор, как бы думая про себя, – очень трудно, – протяжно повторил он, – влезть в кожу мужика, в то, что он должен выбить из земли сохой или заступом.
Его добрые, затуманенные глаза обратились к Антонине Сергеевне; она встрепенулась и быстро кивнула ему головой.
Из троих собеседников ему больше всего она верила, к нему была ближе душой. Мужа она совсем не чувствовала сегодня, в этом разговоре, и давно уже не слыхала, чтобы он высказался прямо, смело, как прежде… Его блуждающая улыбка и уклончивая молчаливость смущали и печалили ее.
Во взгляде старичка она прочла признание человека с сердцем, которому долгая губернаторская служба дала отличное знание того, как выбиваются, по уездам, годами накопившиеся недоимки. Она вспомнила, что раз в этом же будуаре он сильно повел правым плечом и у него вырвалось восклицание:
– Вот на это и клади всю душу! Выбивай недоимки!
И с каждым годом все хуже и хуже!
Даже Ахлёстин, – она считала его все-таки защитником сословных взглядов, – казался ей искреннее и цельнее Александра Ильича. Она не могла отличить в нем привычки к известного рода дилетантству от убежденности человека, имеющего свои взгляды, способного вдумываться в судьбы всего человечества и своей родины. Брошюр его она не читала.
– Да почему же вы думаете, генерал, – вдруг еще веселее заговорил Ахлёстин, – что я не проходил через настоящую мужицкую работу?.. И очень! Позвольте вам рассказать один такой эксперимент. Давненько это было. Я уже вышел в отставку и гостил у тетки, в деревне… Знаете, тогдашнею модой насчет хождения в народ я не зашибался.
Эту фразу он сказал просто, между прочим, но Антонину Сергеевну кольнуло, и она не могла не взглянуть в сторону мужа. Тот сидел с неподвижным лицом и с тою же усмешкой на тонких губах.
"Он даже забыл про это, – с горечью подумала она, – или уже привык носить маску?"
– Нет, не зашибался, – повторил рассказчик. – А с мужиками ладил, ничего. Ну, и времени много было свободного. У тетки копали пруд. И плотину надо было соорудить здоровую… А главное, копать… Пришли землекопы… Артель человек в восемь – десять. Я с ними в знакомство вступил… "Тары-бары… Хорош табачок"… Хожу, посматриваю, как они действуют… И, знаете, на третий, кажется, день разобрала меня охота… Отчего мне не поработать?.. Только чтобы до конца довести вместе с ними…
– И выдержали? – с живостью спросил губернатор.
– И выдержал! Пиджак и штиблеты с себя поснимал, даже волосы ремешком пристегнул… Вставал с петухами, ел с рабочими из одной чашки, – еще пост Петровский пришелся, – хлеб, лук, каша с конопляным маслом, тюря… Отлично!.. И поверите, когда к концу первой недели перестало в пояснице ныть и руки я достаточно намозолил, – такое, я вам скажу, душевное настроение… Никогда в жизни ничего подобного не испытывал! Ей-богу!.. Это что-то совсем особенное… Одна забота, одна мысль – вот этот пласт земли уничтожить, а потом третий… И верх благополучия – все выкопать, плотину утрамбовать в наилучшем виде и воды напустить!..
– Так уж это помещичье чувство! – перебил губернатор.
– Ни Боже мой!.. Я все забывал: кто я, где живу… что барин я, гвардии штаб-ротмистр, племянник помещицы… Мало того, всякие дела там, в Европе!.. В то время Испания в ходу была… Королева Изабелла, генерал Прим, кортесы, потом претенденты на престол… Все это вдруг показалось мне такою пустяковинкой! Работа!.. Одна работа!.. Вот какая притча!
– И вы уверены, что и землекопы так же чувствовали? – не сдавался губернатор.
– Непременно! Нельзя иначе чувствовать, когда работа держит вас в своих клещах!.. Лучшего душевного настроения нет и быть не может!
– Однако вы в нем не остались?
– Это уже другой вопрос, ваше превосходительство! Всякому свое… Что вы, Александр Ильич, на это скажете?
– А скажу то, что надо через это пройти, но не затем, чтобы забывать обо всем другом…
"О чем?" – стремительно спросила про себя Антонина Сергеевна и сдержала желание посмотреть на мужа.
Ахлёстин начал уже прощаться, торопливо, точно он опоздал куда. Его удерживали. Он объявил, что должен в Москву, с вечерним поездом, и, уходя, в дверях сделал дурачливую мину и сказал:
– Все корректура донимает. Приятелям нельзя поручить, наврут!
Хозяин пошел его провожать. Губернатор перешел со своего кресла на диван, поближе к Антонине Сергеевне.
– Уехал? – спросил его губернатор и вытянул ноги. – Господин реформатор?
Слово "реформатор" произнес он с заметною улыбкой.
– Да, реформатор, – повторил Гаярин и сел опять на свое место, в той же позе, с тем же лицом, и взял опять со столика недопитую чашку.
– Этакие-то не опасны, – продолжал губернатор и повел слегка плечом, – по крайней мере, ничего не хотят истреблять и ни подо что тайно не подкапываются!.. Рассылают свои писания во все концы света.
– Как сказать? – заговорил, наконец, Гаярин и выпрямился. – Эта игра в спасители человечества только подрывает кредит тех, кто действительно хотел бы вложить свою лепту в общее дело.
Эту фразу произнес он с остановками, ища слов, чего с ним не бывало никогда. Точно будто ему не хотелось ни в каком смысле высказываться в присутствии своей жены.
Антонина Сергеевна так это и поняла и продолжала сидеть в неловкой позе, с опущенными глазами. Она с радостью взяла бы папиросу и закурила, но муж ее, с некоторых пор, не любит, чтобы она курила, особенно при гостях.
– Эх, Александр Ильич, кто у нас читает?.. Ведь он сам же сейчас говорил, что ему ни единая душа не ответила из трехсот человек, которые значатся в адрес-календаре.
– Что ж, он все-таки живет для идеи и верен себе, – с внезапным блеском в глазах сказала Антонина Сергеевна и повернула голову в сторону мужа.
Она не могла сдержать в себе начала какой-то, совсем новой тревоги, потребности проявить вот сейчас свою личность, заставить мужа бросить уклончивый тон и начать высказываться откровеннее… Минута казалась ей самою подходящей. Губернатор поможет ей в этом направлением разговора.
– Таких реформаторов, – продолжал старичок, – я бы не променял на тех господ, которые проживают у меня на попечении.
Он оглянулся на Антонину Сергеевну. Намек его она тотчас же поняла.
В городе находилось несколько человек, присланных на житье. Одни попали прямо из столицы, другие из дальних губерний, двое из-за Урала. Ими Антонина Сергеевна интересовалась постоянно. Между ними было два писателя-беллетриста и сотрудник толстых журналов по философским вопросам Ихменьев. Он был вхож в их дом или, лучше, она с ним познакомилась и принимала у себя… Александр Ильич позднее узнал об этом от нее, но сам не пожелал поближе сойтись с Ихменьевым. Она помнит и чуть приметную гримасу, с которой он сказал ей:
– Смотри, Нина, эти господа непременно будут просить о чем-нибудь нелегальном и впутают в истории…
И тотчас же удалился, оставив ее под впечатлением этой фразы.
– Разве они подводят вас… под неприятности? – спросила Антонина Сергеевна, и легкая дрожь прошла у ней внутри, хотя в комнате было не меньше пятнадцати градусов.
Она чего-то ждала и на что-то напрашивалась.
– Подводят-с, – выговорил с полукомическим вздохом старик и опять принял свою изломанную позу. – Кажется, я крутым надзором никогда не отличался…
Александр Ильич сделал кивок головой в знак согласия.
– Прежде и нам было поудобнее… И нас меньше беспокоили… да и народ другой был… А наш город, хотя он и к центру империи принадлежит, сделали дурную привычку, там, – он повел рукой, – избирать местом более легкого изгнания, вроде какого-то чистилища… Прежде каждого из этих господ определить было не так трудно… А теперь, Бог его знает, что у него там, под его долгою гривой, в мозгу шевелится. Проживает-то он на моем попечении за одно, а, может, высиживает в себе совсем другое… и вместо того, чтобы пользоваться своим житьем в городе, откуда ему разрешается и в Москву съездить иной раз, и в Петербург, он продолжает сношения с самым, уже что ни на есть, нелегальным народом в России и за границей! А губернатору нахлобучка, да, нахлобучка!.. Хе-хе!
Тогда она привлекла его милым, неправильным лицом, лаской глаз, задушевностью своего теплого голоса и еще больше трогательным преклонением перед его личностью, перед всем, что было в нем и что исходило от него. Ни тогда, ни теперь он не хотел заглянуть поглубже в душу этой женщины и распознать: полно, одно ли влечение к блестящему мужчине решило ее судьбу, а не другое что, не то, чем он был в ту пору? В голове, а не в сердце Гаярина смутно всплывать этот вопрос стал уже гораздо позднее, здесь, когда ему надо было во многом если не переделывать Антонину Сергеевну, то доводить ее до согласия.
И во всем он до сих пор успевал.
Он не помнит, чтобы когда-нибудь у них доходило до крупного спора, до сцены, до размолвки. Да он и не позволил бы себе действовать круто, выказывать право на авторитет мужа. Это хорошо для невоспитанных и неумных людей.
Его совесть не давала и не дает ему поводов смущаться и укорять себя.
В нем происходит естественный ход развития сильной и своеобразной личности, который на философском языке называется "эволюцией".
Недаром Герберт Спенсер был когда-то его любимым мыслителем. И он может не без гордости сказать, что хорошо его штудировал даже в подлиннике. Теперь у него нет столько времени, чтобы перечитывать, с карандашом в руках и книжкой заметок, своих любимых авторов, как бывало в деревне, лет пятнадцать тому назад; но ему кажется, что именно в книгах этого британца он и нашел бы объяснение и оправдание всему, что исподволь стало проситься наружу и отводить его все больше и больше от прежней программы жизни.
Антонина Сергеевна осталась – он это видит слишком ясно – все тою же экзальтированною барышней, из семьи, набитой чванством. Дочь барыни, которая до сих пор на визитных карточках неизменно ставит во второй строке "рожденная княжна Токмач-Пересветова", кроткая, сдержанная, "нутряная" девушка носила в себе, до встречи с ним, запретный плод великодушных, "красных", по-тогдашнему, идей, порываний и сочувствий. И года, дети, напор и потравы жизни не настолько ее придавили, чтобы голова перестала возбуждаться на прежние темы, именно голова, а не сердце; так он рассуждал уже давно, хотя вслух и в особенности в резкой форме еще никогда не говорил ей и с глазу на глаз.
Разумеется, голова! У сердца есть всегда довольно пищи. Она – мать, она – член общества, жена почетной особы в городе, может выбирать себе какую угодно отрасль благотворительности. Детей, правда, уже нет при ней, и за их отдачу в заведение стоял он; но это временно: да вдобавок она к ним ездит, их берут на зимние и летние вакации. Как женщина передовых идей, – Александр Ильич слово "передовой" произносил про себя с легкою усмешкой, – она должна же понимать, что любовь к детям для себя есть не "альтруизм", а чистейшее себялюбие, что детей только испортишь, держа при себе слишком долго, под давлением чересчур высокой температуры материнских забот, страхов, волнений и пристрастий.
Кажется, она все это и уразумела, наконец… По крайней мере, она уже не возвращается с некоторого времени к этой чувствительной теме.
Да, он развивался и развивается, а она – все на том же конце шестидесятых годов. Когда он думает с прибавкою метких французских фраз, он называет это: "ankylosée dans les idées d'il y a vingt ans" [3].
Иначе и быть не может. Мужчина – сила активная. Женщина – сила воспринимающая, пассивно пластическая. Какою ее замесят, такою она и остается всю жизнь: святошей, тщеславной бабенкой, чванною дворянкой, нигилисткой, простою самкой.
На этом законе природы Александр Ильич все крепче и крепче утверждался, и как раз в ту минуту, когда его белая, немного сухая рука провела в последний раз серебряною щеткой по волосам, мозг его дал заключительный аккорд его неторопливым мыслям.
Он знал вперед, что Антонина Сергеевна выйдет к гостям одетой не так, как бы он хотел. Но это она изменит – не нынче, так завтра, с новою переменой его положения. Об этой перемене он не мечтал, как мелкий честолюбец. Предстоящие выборы непременно принесут с собой очередной вопрос о самом достойном кандидате в губернские предводители.
Самый достойный, конечно, он. Над ним уже не тяготеет прежняя опека. Выбор его в первые местные сановники по сословному представительству будет означать, что он теперь совсем чист в мнении высших сфер.
И все это сделалось исподволь, без скачков, без всяких интриг, без ухаживаний, без которых не обходится никто, кому хочется прочистить себе дорогу к серьезной власти.
Фата он в себе не чувствует и по части своего нравственного превосходства. Это слишком очевидно. Ни в уездах, – он знает прекрасно весь личный состав дворян, – ни в городе нет ни чиновника, ни дельца, ни помещика, который сам бы не сказал во всеуслышание:
– Александр Ильич Гаярин у нас первый номер!
О злоязычии, клевете и диффамации он никогда не думал, а теперь способен, менее чем когда-либо, смущаться ими. Он выработал себе такой тон со всеми, что у него не было с тех пор, как он переехал из деревни, – не то что "истории", а даже простого недоразумения. Да и в деревне было то же самое.
Гаярин встал, отряхнулся, прошел в кабинет, позвонил два раза и, остановясь у окна, приложил указательный палец к правой брови: он соображал, приказать ли дворецкому подать после супа марсалы или особенной, привезенной еще из деревни, очень сухой мадеры: "Dix ans de bouteille" [4].
V
В гостиной, огромной, жесткой и неуютной комнате, освещенной ярче, чем это делается в провинции в «порядочных» домах, сидел уже гость, когда Александр Ильич отдавал приказание насчет вина.Лакей, исправляющий должность дворецкого, доложил ему, что приехал губернатор, и прошел к барыне.
Около дивана, где на углу, в молодой и неловкой позе, присела хозяйка, весь ушел в кресло среднего роста старичок, в плохо сшитом сюртуке с генеральскими погонами, немного сутулый, совсем седой. Он запустил бороду, и голова его не имела в себе ничего военного, лысая, с морщинистым черепом умного человека, много имевшего на своем веку болезней, забот и огорчений, голубые, потерявшие блеск глаза, с раздраженными веками, грустно улыбались сквозь поределые ресницы. Тонкий нос книзу темнел, губ не было видно из-под усов. Кожа на щеках лежала продольными складками от худобы.
Он не носил ни шпор, ни штрипок и ноги перекрутил, сидя вбок, с лицом, обращенным больше в угол, чем к хозяйке дома.
– Начинают полегоньку съезжаться, – продолжал он разговор о близости выборов.
У него не было передних зубов; он их не вставлял и давно получил старческий выговор.
– Вы любите, генерал, когда город немного оживляется!
– Еще бы!.. А то даже на вашей, самой бойкой улице, от здания присутственных мест до острога, простым глазом можно сосчитать всех пешеходов и седоков.
Он тихо засмеялся и повел нервно правым плечом, – у него это было род тика.
– А театра так и не будет?
– Так и не будет, – ответил он на ее вопрос почти уныло.
Его обижало за город, что не может здесь установиться постоянного театра, да и скучал он, живя один без семьи, по вечерам. В карты играл он только от скуки, читать по вечерам ему было запрещено. Бумаги читал ему правитель канцелярии.
– И к выборам не будет?
Антонина Сергеевна расспрашивала об этом, чтобы доставить ему удовольствие. У ней совсем не было привычки к зрелищам.
– Предлагало какое-то société [5],– они так нынче величают свои товарищества, – да, кажется, дрянцо какое-то… Обещали гастролеров, будто бы и Ермолову, и еще кого-то на несколько спектаклей получить… Но субсидию запросили сразу. А наш лорд-мэр и обыватели на это очень крепоньки… В театре полы расшатались давно, да и крыша кое-где течет… Уж, право, и не знаю, – кончил он с усмешкой, – чем мне по вечерам развлекать господ дворян?
Глаза свои он перевел тут же на лицо хозяйки дома, и в них что-то мелькнуло. Он подумал о ее муже, о том, пойдет ли Александр Ильич в предводители.
"Конечно, пойдет", – решил он уже не в первый раз. Он считал Гаярина не на месте. Ему известно было его прошедшее, он чувствовал в нем человека, который осторожно и ловко пробирается вверх. Положение директора частного общества временное. Обыкновенным дельцом Гаярин не будет.
С Антониной Сергеевной губернатор еще никогда не заводил разговора о карьере ее мужа. Его удерживало сложное чувство. В нем притаилась горечь неудачника. В супружеской жизни он был очень несчастен. На месте его забыли, больше пятнадцати лет даже чином не побаловали. А он начинал блистательно, как офицер генерального штаба, был несколько лет военным атташе одного из посольств. В лице Гаярина перед ним вставала личность, созданная для успехов в теперешнее время, он ему не завидовал, но и не преклонялся перед такими людьми. Себя считал он более достойным настоящего уважения. Насколько можно было на административном посту, он старался быть верным тому, что считал, еще молодым человеком, "просвещенным" и "гуманным", полезным для своего отечества.
В жене Гаярина он распознавал нечто родственное себе; но его удерживала деликатность: узнать ее взгляды на карьеру мужа.
С другой стороны, он был бы рад скоротать свой век, имея около себя такой предводительский дом, как Гаярины, находил Александра Ильича самым видным и дельным кандидатом, мечтал о том, что он в предводительше найдет друга, способного оценить его житейские испытания, усладить тяжесть одинокой старости.
От женщин, в смысле корыстного ухаживания, даже и в подчиненных сферах, генерал Варыгин давно уже отказался: "сложил оружие", – говаривал он.
– Выборы у нас будут интересные, – сказал губернатор и повел на особый лад усами.
Антонина Сергеевна не поняла его намека и поглядела на него вопросительно, без всякой задней мысли.
О том, что муж ее пробирается в предводители, она еще ни разу не подумала, как о близком факте. С ней он уже давно не мечтал вслух, не сообщал ей своих планов, избегал всяких разговоров о личных интересах.
– Сословие желают поднять, – продолжал старик и передернул правым плечом. – Что ж, хорошее дело, если только впрок пойдет.
И в глазах, отуманенных годами и горечью жизни, проползла струйка иронии.
– Надежда плохая! – сказала Антонина Сергеевна.
У ней на этот счет взгляды давно установились. Она не любила громко обличать и разносить; но на свое сословие она была точно таких взглядов, как ее муж пятнадцать лет назад, когда он жил в деревне под присмотром.
– Как бы капиталы нового банка не пошли туда же, куда и блаженной памяти выкупные свидетельства.
Она усмехнулась, и ее улыбка ясно говорила: "Можно ли в этом сомневаться?"
Этого умного и простого старика, забытого на губернаторском посту, она считала "своим" человеком, которому только его должность не позволяет высказываться посильнее. И не столько должность, сколько другое время. Лет пятнадцать – двадцать перед тем он, наверное, был менее сдержан. Ему Антонина Сергеевна прощала. Он весь свой век служил, старался быть честным, оставался верен некоторым идеям общественной правды. Чего же больше требовать от него? Было бы печальнее, если бы он либеральничал на словах, а на деле был ретроград и черствый честолюбец или тайный изменник своей присяге.
Ее муж смотрит на него сверху вниз, считает его "запасным", не раз уже проговаривался, что на таком месте, как пост начальника губернии, надо иначе держать себя, иметь другой тон, больше "инициативы" и "авторитета".
Эти фразы странно звучали для нее в устах Александра Ильича. Правда, они выходили у него легко и ловко, кстати и с неуловимым двойственным оттенком. Так мог говорить и радикально мыслящий человек.
– Место предводителя никогда у нас не пустовало, – заметил губернатор и опять кинул на нее боковой взгляд. – А теперь вот второй год пустует.
– Охотники найдутся, – вымолвила она и почувствовала, что он намекает на мужа.
– Александру Ильичу, может быть, хочется, – потише сказал он, – чтобы ему шарики на тарелке поднесли, как в доброе старое время?
– Александру Ильичу? – переспросила она и начала краснеть, ей стало вдруг очень неловко.
Она хотела бы возразить: "Помилуйте, с какой стати пойдет он в предводители даже и теперь, когда хотят поднимать сословие?" Но ее всегдашняя честность не позволила ей такого протеста. Ручаться за него она уже не могла, и это ее смутило и опечалило.
Старичок после своей фразы сидел все в той же перекошенной позе, и ему казалось забавным, что через каких-нибудь пять-шесть недель он будет посылать ее мужу официальные пакеты с надписью: "Его превосходительству господину губернскому предводителю дворянства" и увидит его в соборе, в табельные дни, в белых панталонах с галуном.
Давно ли он, как начальник губернии, должен был давать сведения о помещике такого-то уезда, владельце такого-то имения, проживавшем в своей усадьбе под надзором?.. Ему вспомнилось обычное полушутливое выражение правителя канцелярии, называющего этот отдел сведений, отбираемых от уездного начальства, "кондуит".
И в эту минуту в дверях гостиной он увидал стройную, еще очень молодую фигуру Александра Ильича, затянутую в сюртук, с его темною расчесанною бородой, в высоких модных воротничках, с тихою, значительною улыбкой сжатого энергичного рта.
Антонина Сергеевна быстро взглянула на мужа, еще не освободившись от своего смущения, и ее пронизала мысль:
"Да, он метит в предводители и скрывает это от меня!"
– Как поживаете, генерал? – раздался от двери ласково-почтительный вопрос, и две руки протянулись, на ходу, к гостю.
VI
В начале восьмого пили кофе и курили в будуаре хозяйки.Кроме губернатора, был тут и другой гость, несколько опоздавший к обеду, некто Ахлёстин, Степан Алексеич, чином отставной гвардии штаб-ротмистр, холостяк лет под пятьдесят. Плотно остриженная, еще не седая голова его давала ему вид очень нестарого человека – и маленькая бородка, и короткая жакетка, и светлый атласный галстук. Он одевался по-заграничному. В России жил он только по летам; на этот раз запоздал и хотел остаться на выборы. Он уже больше двадцати лет проживал на юге Европы, не служил, не искал службы и досуги свои употреблял на то, что сочинял проекты по вопросам русского государственного хозяйства и управления, задевал и общие социальные темы, печатал брошюры по-французски и по-русски, рассылал их всем "власть имеющим" на Западе и в России. Его считали везде чудаком; иные думали, что подо всем этим таится нечто другое, чего, в сущности, не было… Он никого не дурачил.
И теперь, за кофеем, Ахлёстин, немного запинаясь в речи, высоким голосом, с манерой говорить москвича, на которую житье за границей не повлияло нисколько, рассказывал про то, каким он особам разослал последнюю брошюру: "О возможных судьбах Европы в виду грядущих социальных переворотов и неизбежных войн".
– На Западе двое мне, как порядочные люди, ответили… настоящими письмами, – весело крикнул он. – Остальные… благодарили.
– А сколько вы разослали экземпляров? – спросил губернатор.
– Да уж, ей-богу, не помню… В одной России штук триста. Так по адрес-календарю и валял!
– И, разумеется, у нас все промолчали?
– То есть, pardon, Антонина Сергеевна! – хоть бы плюнул кто.
– Ну, а эти двое европейцев? – возбужденно допрашивал старичок.
Хозяин дома сидел поодаль и неопределенно улыбался.
– Покойник Биконсфильд и дон Педро.
– Император Бразилии?
– Он самый.
– Зато какова парочка!
– Да! Дизраэли даже удивил меня. "Совершенно, – пишет, – согласен с вашим взглядом". А я насчет Индии предлагаю примирительную систему. "Всем великим нациям, говорю я, будет достаточно дела в тех странах, где они призваны господствовать".
Хозяин продолжал молчать и отхлебывать из маленькой плоской чашки черный, очень крепкий кофе. В глазах его мелькала улыбка. Он слушал гостя и думал полуиронически, полусерьезно о том, какую роль играют у нас проекты и докладные записки там, в Петербурге, где всякий "чинуш" норовит отличиться, бьет тревогу, доказывает неминуемую гибель общества, если не послушают его.
Худощавая, своеобразная фигура Ахлёстина выделялась перед ним на фоне кресла, обитого светлою старинною материей. Он часто двигал свободною правою рукой: лицо его смеялось, а в глазах была какая-то смесь мечтательности и юмора с чисто русским оттенком.
"Мне, мол, все равно; я не бьюсь ни из чинов, ни из окладов… Пускай на меня свысока смотрят все власть имеющие".
И он тотчас же прибавил, точно возражая кому-нибудь из присутствующих:
– Я ни к какой кучке не принадлежу!.. Одни считают меня ретроградом, чуть не ярым крепостником, другие – тайным нигилистом… Кто-то даже Каталиной обозвал… хе-хе-хе!
Смех у него был высокий, детский. Губернатор тихо рассмеялся вслед за ним.
– Ей-богу! Все личину носят и тянут только в свою сторону, а я так рассуждаю: пусть в моих немудрых писаниях много вздору; но если есть хоть крупица дела на пользу общую и этою крупицею воспользуется кто-нибудь власть имеющий, больше я ничего и не желаю. Надо понять, я стою за поднятие того сословия, в котором родился, только затем, чтобы всем было хорошо, чтобы народ не нес лишних тягостей, не пропился и не избаловался бы в лоск.
– Трудно, – выговорил губернатор, как бы думая про себя, – очень трудно, – протяжно повторил он, – влезть в кожу мужика, в то, что он должен выбить из земли сохой или заступом.
Его добрые, затуманенные глаза обратились к Антонине Сергеевне; она встрепенулась и быстро кивнула ему головой.
Из троих собеседников ему больше всего она верила, к нему была ближе душой. Мужа она совсем не чувствовала сегодня, в этом разговоре, и давно уже не слыхала, чтобы он высказался прямо, смело, как прежде… Его блуждающая улыбка и уклончивая молчаливость смущали и печалили ее.
Во взгляде старичка она прочла признание человека с сердцем, которому долгая губернаторская служба дала отличное знание того, как выбиваются, по уездам, годами накопившиеся недоимки. Она вспомнила, что раз в этом же будуаре он сильно повел правым плечом и у него вырвалось восклицание:
– Вот на это и клади всю душу! Выбивай недоимки!
И с каждым годом все хуже и хуже!
Даже Ахлёстин, – она считала его все-таки защитником сословных взглядов, – казался ей искреннее и цельнее Александра Ильича. Она не могла отличить в нем привычки к известного рода дилетантству от убежденности человека, имеющего свои взгляды, способного вдумываться в судьбы всего человечества и своей родины. Брошюр его она не читала.
– Да почему же вы думаете, генерал, – вдруг еще веселее заговорил Ахлёстин, – что я не проходил через настоящую мужицкую работу?.. И очень! Позвольте вам рассказать один такой эксперимент. Давненько это было. Я уже вышел в отставку и гостил у тетки, в деревне… Знаете, тогдашнею модой насчет хождения в народ я не зашибался.
Эту фразу он сказал просто, между прочим, но Антонину Сергеевну кольнуло, и она не могла не взглянуть в сторону мужа. Тот сидел с неподвижным лицом и с тою же усмешкой на тонких губах.
"Он даже забыл про это, – с горечью подумала она, – или уже привык носить маску?"
– Нет, не зашибался, – повторил рассказчик. – А с мужиками ладил, ничего. Ну, и времени много было свободного. У тетки копали пруд. И плотину надо было соорудить здоровую… А главное, копать… Пришли землекопы… Артель человек в восемь – десять. Я с ними в знакомство вступил… "Тары-бары… Хорош табачок"… Хожу, посматриваю, как они действуют… И, знаете, на третий, кажется, день разобрала меня охота… Отчего мне не поработать?.. Только чтобы до конца довести вместе с ними…
– И выдержали? – с живостью спросил губернатор.
– И выдержал! Пиджак и штиблеты с себя поснимал, даже волосы ремешком пристегнул… Вставал с петухами, ел с рабочими из одной чашки, – еще пост Петровский пришелся, – хлеб, лук, каша с конопляным маслом, тюря… Отлично!.. И поверите, когда к концу первой недели перестало в пояснице ныть и руки я достаточно намозолил, – такое, я вам скажу, душевное настроение… Никогда в жизни ничего подобного не испытывал! Ей-богу!.. Это что-то совсем особенное… Одна забота, одна мысль – вот этот пласт земли уничтожить, а потом третий… И верх благополучия – все выкопать, плотину утрамбовать в наилучшем виде и воды напустить!..
– Так уж это помещичье чувство! – перебил губернатор.
– Ни Боже мой!.. Я все забывал: кто я, где живу… что барин я, гвардии штаб-ротмистр, племянник помещицы… Мало того, всякие дела там, в Европе!.. В то время Испания в ходу была… Королева Изабелла, генерал Прим, кортесы, потом претенденты на престол… Все это вдруг показалось мне такою пустяковинкой! Работа!.. Одна работа!.. Вот какая притча!
– И вы уверены, что и землекопы так же чувствовали? – не сдавался губернатор.
– Непременно! Нельзя иначе чувствовать, когда работа держит вас в своих клещах!.. Лучшего душевного настроения нет и быть не может!
– Однако вы в нем не остались?
– Это уже другой вопрос, ваше превосходительство! Всякому свое… Что вы, Александр Ильич, на это скажете?
– А скажу то, что надо через это пройти, но не затем, чтобы забывать обо всем другом…
"О чем?" – стремительно спросила про себя Антонина Сергеевна и сдержала желание посмотреть на мужа.
Ахлёстин начал уже прощаться, торопливо, точно он опоздал куда. Его удерживали. Он объявил, что должен в Москву, с вечерним поездом, и, уходя, в дверях сделал дурачливую мину и сказал:
– Все корректура донимает. Приятелям нельзя поручить, наврут!
Хозяин пошел его провожать. Губернатор перешел со своего кресла на диван, поближе к Антонине Сергеевне.
VII
Александр Ильич вернулся очень быстро, в дверях остановился немного и оглянул и гостя и жену.– Уехал? – спросил его губернатор и вытянул ноги. – Господин реформатор?
Слово "реформатор" произнес он с заметною улыбкой.
– Да, реформатор, – повторил Гаярин и сел опять на свое место, в той же позе, с тем же лицом, и взял опять со столика недопитую чашку.
– Этакие-то не опасны, – продолжал губернатор и повел слегка плечом, – по крайней мере, ничего не хотят истреблять и ни подо что тайно не подкапываются!.. Рассылают свои писания во все концы света.
– Как сказать? – заговорил, наконец, Гаярин и выпрямился. – Эта игра в спасители человечества только подрывает кредит тех, кто действительно хотел бы вложить свою лепту в общее дело.
Эту фразу произнес он с остановками, ища слов, чего с ним не бывало никогда. Точно будто ему не хотелось ни в каком смысле высказываться в присутствии своей жены.
Антонина Сергеевна так это и поняла и продолжала сидеть в неловкой позе, с опущенными глазами. Она с радостью взяла бы папиросу и закурила, но муж ее, с некоторых пор, не любит, чтобы она курила, особенно при гостях.
– Эх, Александр Ильич, кто у нас читает?.. Ведь он сам же сейчас говорил, что ему ни единая душа не ответила из трехсот человек, которые значатся в адрес-календаре.
– Что ж, он все-таки живет для идеи и верен себе, – с внезапным блеском в глазах сказала Антонина Сергеевна и повернула голову в сторону мужа.
Она не могла сдержать в себе начала какой-то, совсем новой тревоги, потребности проявить вот сейчас свою личность, заставить мужа бросить уклончивый тон и начать высказываться откровеннее… Минута казалась ей самою подходящей. Губернатор поможет ей в этом направлением разговора.
– Таких реформаторов, – продолжал старичок, – я бы не променял на тех господ, которые проживают у меня на попечении.
Он оглянулся на Антонину Сергеевну. Намек его она тотчас же поняла.
В городе находилось несколько человек, присланных на житье. Одни попали прямо из столицы, другие из дальних губерний, двое из-за Урала. Ими Антонина Сергеевна интересовалась постоянно. Между ними было два писателя-беллетриста и сотрудник толстых журналов по философским вопросам Ихменьев. Он был вхож в их дом или, лучше, она с ним познакомилась и принимала у себя… Александр Ильич позднее узнал об этом от нее, но сам не пожелал поближе сойтись с Ихменьевым. Она помнит и чуть приметную гримасу, с которой он сказал ей:
– Смотри, Нина, эти господа непременно будут просить о чем-нибудь нелегальном и впутают в истории…
И тотчас же удалился, оставив ее под впечатлением этой фразы.
– Разве они подводят вас… под неприятности? – спросила Антонина Сергеевна, и легкая дрожь прошла у ней внутри, хотя в комнате было не меньше пятнадцати градусов.
Она чего-то ждала и на что-то напрашивалась.
– Подводят-с, – выговорил с полукомическим вздохом старик и опять принял свою изломанную позу. – Кажется, я крутым надзором никогда не отличался…
Александр Ильич сделал кивок головой в знак согласия.
– Прежде и нам было поудобнее… И нас меньше беспокоили… да и народ другой был… А наш город, хотя он и к центру империи принадлежит, сделали дурную привычку, там, – он повел рукой, – избирать местом более легкого изгнания, вроде какого-то чистилища… Прежде каждого из этих господ определить было не так трудно… А теперь, Бог его знает, что у него там, под его долгою гривой, в мозгу шевелится. Проживает-то он на моем попечении за одно, а, может, высиживает в себе совсем другое… и вместо того, чтобы пользоваться своим житьем в городе, откуда ему разрешается и в Москву съездить иной раз, и в Петербург, он продолжает сношения с самым, уже что ни на есть, нелегальным народом в России и за границей! А губернатору нахлобучка, да, нахлобучка!.. Хе-хе!