Петр Драйшпиц. Ум за разум не отвечает!

* * *

   Главная деталь в лампочке Ильича – нить накалЫвания.

Глава 2
Нечеловеческие истории (Макси)

Шутки юмора

   Блестящий, умный афоризм красиво ухаживал за прелестной, тонкой шуткой. Последняя отвечала афоризму взаимностью, и постепенно их отношения переросли если не в роман, то в короткий юмористический рассказ уж точно. Мамаша шутки, старая поучительная басня, была критически настроена к увлечению дочери. Отводя шутку в сторону, постоянно читала ей мораль и всячески внушала своей кровинушке, что брак – дело не шуточное, да и афоризм ей не пара – уж больно короток. Если и создавать семью, считала она, то непременно с кем-то более солидным и состоятельным. Взять, к примеру, анекдот. Представительный, со смыслом, всеобщий любимец. Да, временами глупый, часто пошлый и, как правило, довольно старый. Но за ним шутка будет как за каменной стеной, а с афоризмом ей станет явно не до смеха. Для пущей убедительности она вспоминала свою юность, когда ещё не была высокоморальной басней, а весьма легкомысленной, озорной частушкой. Её, такую молоденькую, коварно соблазнил и бросил пройдоха прикол, любимец простеньких баек и дешёвых пародий. А несостоявшаяся свекровь – старая одесская хохма, посмеиваясь, поздравила её с удачной первоапрельской шуткой. Подобной доли для своей дочери басня явно не желала. И неизвестно, как бы отношения между шуткой и афоризмом сложились в дальнейшем, не помоги молодым блистательная эпиграмма. Благодаря ей басня узнала, что бабушка афоризма – краткость – является сестрой самого таланта. А там и до гениальности недалеко. От такого родства отказаться было невозможно. И когда в очередной раз афоризм, шутки ради, заявился к возлюбленной в дом, то был встречен решительным и ещё более коротким – «Да!» Ну а дальше была долгая и смешная жизнь. Куча прелестных юморесок, которые выросли и стали солидными фельетонами и яркими комедиями. А шутка и афоризм состарились и умерли в один день. В последний путь их провожала эпитафия – особа немногословная, ироничная и очень печальная. Потому что, по большому счёту, эпитафия – это эпиграмма, получившая похоронку.

Удар током

   Скромная, невзрачная Розетка обладала, очевидно, скрытой энергетикой, которой и покорила красавца Пылесоса. Мощный, шумный, общительный Пылесос был заводилой в любой компании электробытприборов. Конечно, и до него у Розетки были серьёзные ухажёры и достойные предложения. Один электрический Утюг из богатого древнего рода Утюгов, владевших когда-то запасами угля, горячо объяснялся Розетке в любви, обещая сгладить социальное, как он считал, неравенство. Но при первой же непродолжительной разлуке обидно охладел, а затем и вовсе исчез. Появившийся вскоре в её жизни стройный Торшер обрисовывал Розетке яркие перспективы, но в итоге, не выдержав накала отношений, замкнулся в себе и резко угас. Кратким эпизодом в её судьбе остался и электрический Чайник, который закипал по любому поводу и всем свистел, что он продолжатель славной династии Самоваров. Симпатичная Кофемолка, сторонница однополой любви, доверительно молола Розетке всякую ерунду. Розетка искренне пыталась найти в её излияниях рациональное зерно, но не находила: Кофемолка молола слишком быстро. Ошивался рядом какое-то время довольно стильный Фен со своим непонятным укладом жизни и сухим изложением теории фен-шуй, оказавшейся в дальнейшем банальным сотрясением воздуха. О всяких мелких кипятильниках, не вылезавших из стакана, Розетка даже и не вспоминала.
   И вот теперь эта неожиданная, волнительная связь с Пылесосом, который не кичился своими предками, не обещал никакого светлого будущего, а просто и по-мужски предложил ей войти в контакт… В переменном токе любви и в постоянном напряжении они живут уже много лет. И хотя Пылесос и таскается за всякой нечистью, а первую попавшуюся пылинку готов расцеловать взасос, он очень привязан к Розетке, которая его, в свою очередь, обожает, каждый день обеспечивает питанием и считает, что наконец-то в её жизни наступила счастливая фаза.

Печать моя светла

   Внешне гербовая печать, как ни крути, выглядела довольно просто. Её округлые формы предполагали внутреннюю мягкость и сговорчивость. Но первое впечатление часто оказывается ошибочным. Характер у печати на самом деле был жёстким и властным, принципы – чёткими, а язык – довольно острым. Бывало, так припечатает кое-кого, что мало не покажется. В этом смысле никакой штемпель ей в подмётки не годился. Личная жизнь печати складывалась не очень удачно. Конечно, на протяжении жизни у неё были романы и увлечения. Её благосклонности, подсовывая хвалебные отчёты и перспективные графики, добивались многочисленные бланки. А один указ, довольно высокий и хороший собою, долго умолял печать шлёпнуть его по одному месту где-то там внизу.
   Порою приходилось сталкиваться с особами нетрадиционной ориентации.
   Две молоденькие, но боевые повестки и одна очень серьёзная резолюция страстно умоляли о контакте, но, не получив от печати заверения в ответном чувстве, вынуждены были броситься в объятия какой-то урны. Случилась у печати и настоящая любовь. Он был тонок, чист, гладок, молод, наконец. Прежде его пыталась соблазнить какая-то пухлая папочка с вульгарными тесёмками, но лист бумаги, как оказалось в дальнейшем, довольно стандартный, искал встречи только с печатью. В итоге случился акт. Печать, слегка бледная, лежала под актом и была счастлива как никогда. А лист бумаги с печатью счастья на лице сразу стал подниматься по служебной лестнице и в дальнейшем превратился в очень важный секретный документ с множеством хорошеньких, молоденьких печатей. К этому времени гербовая печать состарилась – стала расплывчатой и нечёткой. И когда она с трудом легла под какое-то жалкое завещание, церемониться с ней не стали, а, предоставив последнее слово, вышвырнули на помойку. Последнее слово гербовой печати было непечатным.

Шея и галстук

   У шеи с галстуком завязались довольно тесные взаимоотношения ещё со школьной скамьи. Шейка тогда была нежной и тонкой, и неопытный галстук, пребывая в юном пионерском возрасте, трепетно её касался и постоянно краснел. Шли годы. Вокруг шейки постоянно крутились кавалеры и ухажёры. Стильные платки водили её по ресторанам, толстые вязаные шарфы увлекали шейку в туристические походы, а один иностранец, некто кашне, нежно прижимаясь, звал её в Париж. Даже в больнице, куда однажды попала шейка, какой-то длиннющий бинт постоянно вился вокруг неё, а опухший, ещё не остывший компресс, от которого невыносимо несло спиртом, порывался её согреть. После подобных несерьёзных контактов новая встреча с галстуком была желанна и волнительна. Солидный галстук уже давно не краснел, а обнимал так, что у шеи дух захватывало. Да и сама шейка уже не была той нежной и тонкой особой, как много лет назад. Вместе они смотрелись прекрасно и были вхожи в самые высокие слои общества. Приёмы, визиты, конференции, ассамблеи – везде они были желанными гостями. Иногда, когда встречи бывали не столь официальны, шейка с подругами, устраивая девичник, собирались без галстуков. А галстуки зря времени не теряли. Ведь на свете есть столько молоденьких, изящных, не тронутых морщинами шеек! И солидные галстуки, бывшие пионерские, были всегда готовы завязать новые приятные знакомства. Так шейка осталась одна. С годами она располнела, кожа её стала дряблой. Отложить что-то на черный день она не успела. И когда этот день настал, шейка поняла, что, кроме отложения солей, у неё нет ничего. Шея была готова на самый отчаянный поступок. А тут как раз соседка-верёвка со своим сожителем-табуретом зашли. Верёвка была уже достаточно взмыленной, табурет шатался и еле-еле держался на ногах.
   – Сообразим на троих? – придвигая к шее табурет, спросила верёвка.
   – Сообразим, – согласилась шея и потянулась к петле, которая удивительно напоминала шее её последнюю привязанность.

С новым ходом!

   Маятник в настенных часах слыл натурой весьма неуравновешенной и колеблющейся. Его постоянно бросало из одной крайности в другую. Эта неустойчивость во взглядах раздражала близкое окружение маятника.
   – Да определись ты уже, – зло ворчали острые на язык стрелки, размеренно двигавшиеся всю жизнь в одном направлении. Правда, и они часами крутили голову циферблату. Особенно секундная – самая шустрая и непоседливая.
   Каждые полчаса из окошка выскакивала кукушка и орала в адрес маятника что-то нелицеприятное. Две симпатичные гирьки, когда-то занимавшие довольно высокое положение, хоть и сохранили свой вес, окончательно опустились. И винили в этом, конечно же, маятник. В итоге сложилась ситуация, когда маятник и сам почувствовал, что всех заколебал. «Пора остановиться, пока не поздно», – подумал он. Качнулся влево, нехотя отскочил вправо. Замедляя ход, дёрнулся опять влево и окончательно остановился. Стрелки, до этого привычно дефилировавшие по кругу и всем своим видом показывавшие, что ещё не вечер, резко затормозили, страшно удивив циферблат. Кукушка, вещавшая на повышенных тонах, неожиданно поперхнулась, попыталась закрыть рот и форточку, но не сумела сделать ни того, ни другого. Даже опустившиеся гирьки почувствовали что-то неладное.
   «Наверху разберутся», – справедливо подумали они и грузно повисли у самого пола. А маятник в эти минуты наслаждался покоем и тишиной. Казалось, время для него остановилось и уже ничто не сможет вывести его из равновесия. Вдруг какая-то рука нежно качнула его в сторону. Маятник, удивленно отскочив, моментально вернулся. Опять, но уже более уверенно, сходил на сторону и вновь вернулся. Влево-вправо, влево-вправо. И тут маятник понял, что нашёл себя… «Моё дело – сторона!» – радостно подумал он, усиливая амплитуду. После этого всё пошло как по нотам. Гирькам вернули их прежнее высокое положение. Стрелки, вначале настороженно, а затем не останавливаясь ни на секунду, поспешно двинулись в путь. Кукушка, произнеся благодарственную речь, смущённо скрылась в окошке. И какой-то приятный голос громко произнес: – С новым ходом вас всех!

Военно-воздушный роман

   Самолёт был военным и служил в авиации. Женский пол, которого на базе было предостаточно, страстно обожал. Многочисленным бомбочкам и даже бомбам в солидном весе просто проходу не давал. За это самолёт прозвали большим бабником, что в переводе на армейский – тяжёлый бомбардировщик. Бомбы самолёт менял как запчасти. Сперва, конечно, нежно ухаживал и лелеял.
   – Моя бомбоньерка, – говорил он каждой. – Я познакомлю тебя с лучшими городами мира. Но стоило очередной бомбе подзалететь, как разговор уже вёлся на очень высоких тонах. Кончалось это печально: самолёт бросал бомбу и заводил другую. Брошенные бомбы вели себя по-разному. Одни, завывая, рвали и метали, другие, взрываясь, яростно плевались осколками. А одну супербомбу хватил удар, после которого её так парализовало, что пролежала она без движения десятки лет. И хоть вся покрылась ржавчиной, внутренне сохранила весь свой запал, благодаря которому сошлась на старости лет с очень опытным и обходительным минёром.
   А судьба бомбардировщика, как и многих ловеласов, сложилась в дальнейшем печально. В то время, когда самолёт знакомил бомбы с мировыми красотами, на земле за ним следили его многочисленные поклонницы – зенитки. Они ревновали самолёт к бомбам и слали в небо зажигательные воздушные поцелуи, больше похожие на чувствительные укусы. К зениткам бомбардировщик также был неравнодушен. Но связываться с ними не хотел, от поцелуев увёртывался, поскольку серьёзные отношения его пугали. Но всё же нашлась одна очень активная, настойчивая зенитка, сумевшая достучаться до пламенного мотора бомбардировщика. В итоге она подбила его на очень низкий поступок, который, однако, предотвратил поступки ещё более неприглядные и трагические.

Чистая сила

   Рослая, ладно сбитая метла, хотя и отличалась некоторой метлительностью, характером обладала решительным, жёстким и достаточно противоречивым. Чистюля и аккуратистка, она странным образом постоянно тянулась к всевозможному мусору. Последний её избегал и, забиваясь в углы, постоянно орал: «Не забивайте мной баки!» Лишь строительный мусор, в силу своей образованности, относился к метле с пониманием и некоторой симпатией. Под настроение мог и пыль в глаза пустить, и камушек в её огород бросить. Личная жизнь у метлы не задалась, хотя воздыхателей вокруг крутилось немало. Это и симпатяга-веник, которого она по молодости послала в баню, где он остался и весьма преуспел. Это и какой-то тощий совок, готовый лечь под первый попавшийся мусор и ходивший за метлой буквально по пятам. Но морда у совка была лопатой, а ей хотелось чего-то нежного и чистого. Вот так, отметая всяческие ухаживания, осталась метла на старости лет одна. И хоть жизнь её была однообразна, поведение – достойное. По крайней мере, подмётных писем не писала, хотя сор из избы выносить приходилось.

Из кожи вон…

   Ремень обладал низшим педагогическим образованием. Специализировался на поп-культуре. В работе, проявляя гибкость и хлёсткость, соблюдал ременные рамки. Всю жизнь лез из кожи вон, чтобы оставить после себя хоть какой-то след. Занимался благотворительностью. Долгое время поддерживал всевозможные штаны, пока последние, состарившись, не отдали предпочтение модным подтяжкам. В любви проявлял постоянство. Был очень привязан к своей пряжке, несмотря на то, что в молодости пряжка была той ещё бляхой. На старости лет иссохший, потрескавшийся ремень, потерявший пряжку и память, валялся в пыльной лавке старьёвщика. Прикрыв дырочки, он представлял себе молодую прекрасную даму, а рядом себя в качестве пояса верности. И уж будьте уверены – ни один член общества не сумел бы поколебать эту верность.

Доисторические хроники

   Много тысяч лет назад, на заре человечества, встретились однажды австралопитек, питекантроп и неандерталец. Мужики серьёзные, представительные. Меха, кожа, брюлики. Решили посидеть, на троих сообразить. Развели огонь, сидят, но не соображают. Соображалка-то у одного неандертальца работает. Ограничились закуской. Мимо гигантский питон прополз – заморили червячка. Дарвина помянули. Неожиданно к ним еврейский кроманьонец из позднего палеолита подошел и сказал, как обрезал: «Сидите, нелюди? Работать пора!» Наступила жуткая доисторическая тишина. Начиналась эра глобального антисемитизма.

Собачье дело

   После бурной ночи, проведённой с шикарными болонками, возвращались под утро в свою конуру две кавказские овчарки. Дорогу им преградил патруль из трёх легавых и одной московской сторожевой. Старший из четвёрки попросил у морд кавказской национальности документы. В предъявленных паспортах, естественно, не оказалось прописки в местном клубе собаководства. «Совсем оборзели!» – выругался один из легавых, а старший патруля убедительно попросил кавказцев заплатить штраф. Платить нужно было строго по таксе, которая была хоть и невысокой, но весьма жесткошёрстной. Кавказские овчарки заартачились и стали лаяться с легавыми. Последние вызвали на подмогу пару южнорусских овчарок, которые ненавидели овчарок кавказских и среднеазиатских за то, что те захватили все помойки в столице. Началась грызня, и кавказцам пришлось нелегко. Но в это время мимо проходила стая боксёров, до этого прошедшая Афган и суровые стычки с афганскими борзыми. Боксёры бросились кавказцам на подмогу и стали обрабатывать легавых скотчтерьерами. Рядом с дерущимися испуганно проносились незаконно находящиеся в стране пекинесы, японские хины, китайские хохлатые, шарпеи и прочие мигранты. Неизвестно чем бы заварушка закончилась, если бы поблизости не показалась добропорядочная семья доберманов – глава семьи доберман-пинчер, сучка доберманша и двое симпатичных доберманчиков с только что обрезанными ушами. Внимание дерущихся тут же переключилось на мирно идущую семейку. Послышались оскорбления и угрозы… «Доберманские морды, убирайтесь к своим ханаанским собакам», – кричали все хором. Запахло погромом. Но, к счастью, на злобную, лающую свору набросилась группа немецких овчарок, прибывших на международную выставку и ставших свидетелями отвратительного зрелища. Не-вольными соучастниками происходящего стали также несколько французских и английских бульдогов, шотландская овчарка и ирландский сеттер. Но никто из них не вступился за бедных доберманов. А в это время мужественные немецкие овчарки, в коих жил комплекс вины перед всеми доберманами мира, раскидали свору ублюдков и сукиных сынов. После подобного инцидента многие доберманы уехали на родину немецких овчарок, но большинство, бросив на прощание: «Чау-чау!» – рвануло к своим ханаанским собакам. Последние очень невзлюбили доберманов, обзывали их русскими борзыми и не брали на приличную службу. Многие доберманы, обладатели отличных родословных, многочисленных дипломов и медалей, вынуждены были идти в простые сторожа. Некоторые доберманы, в основном с необрезанными ушами, опускались настолько, что превращались в обычных дворняжек и пустолаек. Значительное число породистых псов вместе со щенками перебирались к американским стаффордширским терьерам и их австралийским собратьям. Находились и такие доберманы, очевидно вовсе не привитые, которые возвращались обратно к московским сторожевым. А те особи, что остались жить бок о бок с ханаанскими собаками, как-то пообвыкли, постепенно перестали выть по ночам, научились сносно брехать на новом лае и во многих областях собаководства даже преуспели. Открыли множество питомников, завезли левреток. И однажды после бурной ночи, проведённой с последними, возвращались под утро в свою конуру две шумные ханаанские собаки, в недалеком прошлом – чистокровные доберманы.