Страница:
Ты освещала и преображала,
Все, чего рука твоя касалась.
Воздухом твоим легко дышалось,
И вокруг тебя жила весна.
Когда мы были вместе, всё вокруг
Живое, гибкое − тянуло к нам ладони
И солнце выходило из заслона,
И ночью звезды завершали круг.
Мы проживали день за целый год,
Неслись недели, обгоняя свет.
Минута, замирая, длилась век.
И знали мы, что это ненадолго.
… Она меня тогда впервые обняла,
прижалась так, как будто умирала,
и плакала, и руки целовала.
Все объяснила и… к нему ушла.
А я кричал ей вслед!
А я вздыхал ей вслед.
А я шептал ей вслед:
«Хоть сердце и болит,
Прости, любимая,
что я
…не инвалид!..»
– Только, чтобы написать такой стих, стоило родиться, – прошептала девушка, в полной тишине.
– О, несчастная! – прогудел Борис, но взглянув на Наташу, спешно пояснил: – …Девица та, что к Васькиному коллеге ушла. Уходить, так к прозаику! Красивому и подающему надежды…
– Сережа, это автобиографично? – спросил Василий, шмыгнув носом и промокая рукавом глаза.
– О чем вы! Бросьте препарировать тайну! – взревел чей-то голос, и все резко оглянулись. В дверях, опершись плечом на дверной косяк, стоял высокий блондин в элегантном белом костюме с мужественным загорелым лицом.
– Валентин! Брат! – хором закричали сожители.
– Вот решил соскучиться. Заглянул на огонек, и кажется не зря. Серега, если бы это для тебя что-нибудь значило, – сказал Валентин, шагая к поэту, раскрыв объятья, – я бы тебе белый «мерс» подарил за эти вирши.
– Если поэту машина не нужна, могу я получить, – заботливо предложил Борис.
– А теперь что-нибудь эдакое, родное! – сказал Валентин. – Чтобы душу согрело!
– Вот это я, Валь, тебе написал. Называется «Разговор с другом» – поэт опустил голову и задумчиво, немного нараспев прочитал:
– О, эта баллада, Валентинище, не то что на «мерс», на «ламборджини» потянет, – пробасил Борис. – Я как и прежде готов получить его вместо брата!
Вино густое, как кровь, как эта июльская ночь, пью сегодня с тобою
На теплом камне, где прежде сидели вдвоем и подолгу молчали.
С тобою и только с тобой мне спокойно молчалось всегда.
Зачем ты меня не учил жить без тебя и молчать без тебя?
Славка! Не бойся, слышишь, друг, я не забуду тебя. Обещаю.
В своей непутевой, пьяной жизни пустой не забуду тебя никогда.
В чаду и безумном кружении дней не забуду тебя никогда,
Потому что нет у меня никого и не было ничего. Ты один! Вот так…
Так как ты, умела смотреть на меня только мать, пока я не вырос.
Из глаз твоих лучилось тепло, тепло, которое так согревало.
А ты шаркал рядом со мной, припадая на ногу с осколком,
А ты сидел и молчал, − и тепло разливалось в душе.
Ты отдавал мне последние деньги и жил непонятно на что,
Ты не спрашивал о долгах никогда и прощал, забывая.
Ты протягивал книги, хорошие книги, и тихо шептал: прочти.
Диктовал ты мне письма друзьям и отцу: им будет приятно, пиши.
Вино пряное, как слезы, пью и на небо смотрю,
И звезды – ты их любил – стекают по скулам и бьют по груди.
Славка! Почему твое сердце оказалось слабым таким?
Ведь оно столько лет терпело ложь мою и боль от предательств моих.
А теперь… как мне жить без тебя, когда не с кем молчать?
И кто меня будет прощать, если я не прощаю себя?
И кто, не ожидая взамен ничего, будет смотреть на меня
Глазами, из которых струится тепло и светлая боль?
И что теперь мне это вино без тебя, холодный гранит и могильный холм?
Зачем прихожу я сюда, как побитый и брошенный пес?
И как я забуду тебя, Славка, забуду твой взгляд,
Когда прожигает он сердце мое до самого адского дна?
Это ты? Мне стало тепло и спокойно. Это ведь ты?
Ты пришел успокоить того, кто тебя предавал?
Ты вернулся простить того, кто тебя убивал?
Это ты. Я узнал. Мне стало легко. Это ты. Славка, прости!..
– Умоляю, перепиши! – не обращая внимания на прозаическое вымогательство, сказал хозяин, крепко обнимая смущенного Сергея. – Вручную… Чтоб типа факсимиле! Когда разорюсь, я за него целое состояние выручу. Глядишь, до конца дней себя обеспечу.
– И не надейся, – успокоил его Сергей, – не разоришься.
– В этом-то вся и трагедия, – согласно кивнул Валентин. – Вдохновение любит смиренных, а деньги – дерзких. Батюшки!.. Экая дивная принцесса под убогими сводами нашей пещеры.
Девушка, не отрывая восторженного взора от поэта, протянула кавалеру вялую ручку под поцелуй. Она снова не видела никого, кроме покрытого багровыми пятнами растрепанного Сергея.
– Ах, как я понимаю эту чуткую девушку! – В замешательстве кашлянул хозяин, не привыкший к забвению своей персоны, и растерянно оглянулся. – Только Вася здесь еще работает, – проворчал он, подойдя к художнику.
Василий тонкими округлыми линиями выводил женский профиль. Его лицо, руки и бархатную толстовку нарядно покрывали пятна краски.
– Так. И здесь наша таинственная принцесса белой ночи. О, даже в двух вариантах: один для тела, другой для души. И это понятно. Ладно, пойду… в кабак и напьюсь, как самая грязная свинья.
– Что вы, не надо, – сказала девушка, с трудом отрываясь от созерцания поэта. – Если из-за меня, то не стоит. Хотите, я вас чаем вкусненьким угощу?
– Хочу, – кивнул Валентин, смягчив лицо. – У меня такое чувство, что мне с вами приходилось где-то встречаться. Как ни банально это звучит…
– Не удивительно, вы иногда заглядываете в кабинет моего папы.
– Ну вот же! – хлопнул он себя по лбу. – Так вы та самая Наташа? Ну да. Как тесен мир. Кажется я продолжаю сыпать банальности.
– Это ничего, – улыбнулась девушка по-матерински, протягивая ему чашку, – учитывая, что это правда.
– Кажется, я теперь понимаю моих добрых друзей, у которых так неподдельно сияют глаза. Кажется вы, Наташенька, подарили им день вдохновенья.
– Если это так, я только рада.
– Ну, ладно, с этими двумя парнями все ясно. А чем нас порадует любитель шикарной жизни и престижных авто? – спросил он, повернувшись к Борису.
– А вот, вашество-с, гражданин начальник, – сказал тот, в шутовском поклоне поднося ноутбук к глазам хозяина. – Эссе-с.
– Я с твоего позволения прочту вслух? – спросил он писателя. И, получив в ответ согласный кивок, стал медленно, чуть не по слогам читать:
«Ее прозрачные глаза, полные слез, неотрывно глядели на нищего. На его ветхое пыльное рубище, едва покрывающее серую наготу; на черные опухшие руки и одутловатое лицо с набрякшими щеками и редкой щетиной; на спутанные волосы, облепившие усохший, изрезанный шрамами череп. Тонкие девичьи тонкие пальцы лихорадочно перебирали внутренности кисейной сумочки в поисках хоть каких-то денег. Но, безуспешно! Тогда она сняла с себя манто из горностая, положила к дырявым башмакам и, покачиваясь, ушла прочь. Ее худенькая спина под шелковым платьем сотрясалась от рыданий. Нищий удивленно смотрел на переливчатый мех манто и шепотом повторял: «Зачем так-то, барынька? Зачем так-то!..» До головокружения пахло свежей листвой. А высоко в небе собирались полчища лиловых туч».
– Как хорошо, – сказала Наташа, глядя на серьезного Бориса. – А что дальше?..
– А это, милая девушка, – сказал Валентин, – мы узнаем чуть позже. Нет, право же, какие орлы здесь собрались, а? «Богатыри! Не мы…» Так иногда хочется бросить все и посвятить остаток дней высокому искусству. Только… Не вый-дет, – произнес он по слогам. – «Рожденный ползать…» и так далее и тому подобное… Но ценю! Всей душой, как могу – ценю, друзья, ваш дар. И обещаю помогать до последнего, так сказать, хрипа. А к своим словам, как сказала Багира из одноименного мультфильма «Маугли», я добавляю… – Он сказал в трубку сотового телефона «вноси» – я добавляю… – В дверях появился крупный человек в черном костюме с двумя сумками в руках. – Добавляю этого быка, только что задранного мною. Что стоишь, громила? Расставь по полкам холодильника. А вообще-то это спецпаек для особо одаренных чудаков. Кушайте на здоровье!
– Ты, Валь, всегда думаешь нас, – констатировал Борис, как-то странно вывернув рекламный слоган.
За оливковыми стеклами витражей опускалась нежная летняя ночь. После молниеносного дождя заметно посвежело, и душистые воздушные волны закатывались в распахнутые настежь двери. Художник увлеченно водил по холсту длинной кистью, то приседая, то поднимаясь во весь рост. Он пыхтел и бурчал, напевал что-то под нос, то вдруг принимался громко сопеть. Писатель щелкал по клавишам ноутбука, прихлебывая чай, изредка брал амбарную книгу и записывал что-то для памяти карандашом.
Золотая роза
А в это время по липовой аллее шли поэт с девушкой и говорили, говорили…
– Сережа, признайся, белый костюм ты надел в мою честь?
– Увы! Просто… Знаешь, как говорится, женщине нечего надеть, когда кончается модное, а мужчине – когда кончается чистое. Мое последнее чистое намокло под дождем, а это из реквизита.
– Ну, почему ты меня все время осаживаешь, как наездник лошадь?
– А ты не бросайся в галоп…
– Ладно, не буду… Мне как, лучше рысцой?
– Иноходью… Нет – шагом!
– Сережа, ты любил кого-нибудь?
– А как же? У меня было где-то тридцать любовей. Каждая избранница клялась на крови, что она навечно.
– И почему же вы расставались?
– По простой причине: женщина отказывалась подчиняться мужчине. И даже наоборот, чуть ли не со второго свидания начинался процесс моего подчинения. Этого я, как мужчина, допустить не мог, в результате – «вечная любовь» растворялась и улетучивалась, как дым. А вообще-то я влюбчивый.
– Не заметно. А я впервые.
– Зря. Это так приятно. Особенно, когда нераздельно и безответно.
– А по-моему, это страшное мучение. Я этого боюсь.
– Тебе вообще в этой жизни ничего бояться не стоит.
– Правда? Почему?
– Потому что… Потому что у тебя есть всё: папа, …мы…
– А ты?
– …И я.
– Да?
– Ну, да…
– Хорошо. Это очень хорошо. Ах, как хорошо!
– Гм-гм! – прозвучало ударом хлыста по голенищу.
– Вернуться к шагу?
– Да, если можно.
– Слушай, а чего ты так боишься?
– Это не страх. Это – опыт. Что резво начинается, то быстро кончается.
– Значит, ты не хочешь, чтобы кончилось?
– Нет. Мне вообще нравится, когда только начинается и не кончается никогда.
– И мне тоже.
– Тогда все нормально. Мы пришли к полному кон… консоль…консенсусу!
– И что дальше?
– Мне стихи писать, тебе – слушать и оценивать. Ну, там, ежели пельмешки или еще чего из салатов – тоже не лишнее.
– Ах ты… купец-молодец!
– Да вот.
– «Суров ты был. Ты в молодые годы учил рассудку страсти подчинять. Учил ты жить…»
– Стоп! Там дальше галиматья. Не стоит ее повторять.
– Счастье и свобода по-твоему галиматья?
– В их понимании – да!
– А есть другое? Не их?..
– Есть.
– Ты меня познакомишь?
– Обязательно. А сейчас опять – шагом… Медленно, спокойно, тихо, …легко. Вот как эта процессия, – указал он на дорогу.
Они шли вдоль газона с длинной цветочной клумбой. По ярко освещенной розовым светом дороге медленно ехала поливочная машина. Перед ней невысокий, но очень серьезный работник в желтой спецовке тянул шланг. Прямо на ходу, у очередной клумбы, из шланга начинала брызгать вода, вздымая вокруг мелкие брызги с густым цветочным ароматом. Со стороны выглядело так, будто погонщик ведет за хобот огромного механического слона. Почему так поздно? Видимо, им не хватило дня и вечера. А может, их наказали за какую провинность и заставили работать сверхурочно… Как бы там ни было, желтый мужичок со шлангом и поливочная машина делали свое дело серьезно, с чувством собственной значимости и глубоким осознанием производственной необходимости.
– Сережа, – попросила девушка, – прочти что-нибудь для меня, а? Ну, как ты читал для Валентина.
– Ладно, – иронично улыбнулся тот. – Сама напросилась… Помнишь, на вечере ты сидела за столом с каким-то меланхоличным мужиком?
– Да это был Стасик, друг детства! Ну, что мне на ночь глядя одной что ли в собрания ходить? Да и кто меня отпустит?.. Зато, как услышала тебя, для меня весь мир перестал существовать…
– Однако, между твоим воркованием с другом детства и моим выступлением я успел написать вот что… Называется «Пророчество любви»:
– Кто знает, кто знает?.. – загадочно улыбнулся поэт. Может быть, ему вспомнились слова Цветаевой, сказанные Ахматовой: «Разве вы не знали, что в стихах все сбывается?»…
В это время в ночном небе творилось нечто необыкновенное. Казалось, что свет восхода солнца, льющийся с восточной стороны, изгоняет западные сумерки. По небу мощными ураганными завихрениями носились огромные потоки света. Звезды остались только самые крупные. Далеко на горизонте прозрачным шлейфом прошел дождь. Закрученные спиралью перистые облака переливались богатейшей гаммой розовых и сиреневатых оттенков. Невидимые птицы сотрясали душистый воздух вибрациями свистящих переливов. Сергей поднял руку к небу и полушепотом прочел:
– Что ты!.. Так здорово. Сережа, если можно, расскажи о своей первой любви, – попросила Наташа.
– Ладно, попробую, – сказал он, запустив пятерню в кудри. – Прости, если немного тебя разочарую, в этой истории есть нечто такое… – Сергей замялся, подыскивая слова, – слишком земное… в общем, она с ювелирным оттенком.
– С ювелирным? – спросила девушка, напрягшись. Она будто погрузилась в себя, что-то напряженно вспоминая. – Я внимательно слушаю, говори, пожалуйста.
– Случилось это, когда я учился в школе. У нас был литературный кружок, который вел настоящий писатель, родитель нашего сверстника. Помнится, мы как-то проходили «Золотую розу» Паустовского. Если помнишь, там есть рассказ о старом мусорщике. Убираясь в ювелирных мастерских, он собрал в мешок мусор, включавший золотую пыль. Он провеял ее и собрал золото. Заказал ювелиру золотую розу, чтобы подарить возлюбленной – дочери своего погибшего командира. Он верил, что эта роза принесет ей настоящую любовь.
– Я помню эту историю, – едва слышно произнесла Наташа.
– Меня тогда в числе других ребят выдвинули на конкурс художественной самодеятельности. И там, за кулисами я впервые увидел ее! Девочка была так одинока, так трогательна… Худенькая, хрупкая, как стрекоза. Может быть поэтому мне запомнились ее огромные глаза янтарного цвета. И мне вдруг очень захотелось подарить ей золотую розу, ту самую, которая приносит настоящую любовь. В тот вечер я шел за ней, боясь приблизиться. Как трусливый воришка выследил, где она живет, и даже узнал номер квартиры. Затем обошел несколько ювелирных магазинов и, наконец, увидел то, что искал: золотое кольцо с миниатюрной розой, а бутон из полированного янтаря – под цвет ее глаз. Теперь оставалось только добыть денег, и я стал работать. Сначала в школе мы сплачивали полы, и нам немного заплатили. Потом с армянами укладывал асфальтовую дорогу. Но денег все не хватало. Потом разгружал на товарной станции вагоны. В общем, накопил я нужную сумму и купил в ювелирном магазине кольцо с розой. Положил в конверт и бросил в ее почтовый ящик. Всё! Надеюсь, девочка получила подарок…
Третий раз зазвонил сотовый телефон. Наташа снова извинялась, успокаивала и просила «еще пять минуточек». Но на этот раз невидимый собеседник был непреклонен. Девушка вздохнула и грустно улыбнулась:
– Теперь пора.
Сергей остановил желтое такси и чмокнул девушку в щеку. Потом она его чмокнула, неумело ткнувшись носом. «Совсем как взрослые», – вздохнул Сергей, посадил девушку в салон и захлопнул дверцу. Наташа попросила водителя секунду подождать. Она открыла сумочку, что-то разыскала там и надела на палец. Затем протянула к Сергею руку.
В рассеянном розовом свете аргонового фонаря блеснуло на безымянном девичьем пальчике кольцо с золотой розой и янтарем в виде бутона. Машина медленно тронулась, и Сергей долго еще наблюдал как удаляется и тает в сумраке ночи белая тонкая рука, выпростанная из окна.
– Это какое-то чудо, – прошептал он. – Так не бывает. Стрекоза превратилась в прекрасную белую лебедь. Не узнать!..
– Сережа, признайся, белый костюм ты надел в мою честь?
– Увы! Просто… Знаешь, как говорится, женщине нечего надеть, когда кончается модное, а мужчине – когда кончается чистое. Мое последнее чистое намокло под дождем, а это из реквизита.
– Ну, почему ты меня все время осаживаешь, как наездник лошадь?
– А ты не бросайся в галоп…
– Ладно, не буду… Мне как, лучше рысцой?
– Иноходью… Нет – шагом!
– Сережа, ты любил кого-нибудь?
– А как же? У меня было где-то тридцать любовей. Каждая избранница клялась на крови, что она навечно.
– И почему же вы расставались?
– По простой причине: женщина отказывалась подчиняться мужчине. И даже наоборот, чуть ли не со второго свидания начинался процесс моего подчинения. Этого я, как мужчина, допустить не мог, в результате – «вечная любовь» растворялась и улетучивалась, как дым. А вообще-то я влюбчивый.
– Не заметно. А я впервые.
– Зря. Это так приятно. Особенно, когда нераздельно и безответно.
– А по-моему, это страшное мучение. Я этого боюсь.
– Тебе вообще в этой жизни ничего бояться не стоит.
– Правда? Почему?
– Потому что… Потому что у тебя есть всё: папа, …мы…
– А ты?
– …И я.
– Да?
– Ну, да…
– Хорошо. Это очень хорошо. Ах, как хорошо!
– Гм-гм! – прозвучало ударом хлыста по голенищу.
– Вернуться к шагу?
– Да, если можно.
– Слушай, а чего ты так боишься?
– Это не страх. Это – опыт. Что резво начинается, то быстро кончается.
– Значит, ты не хочешь, чтобы кончилось?
– Нет. Мне вообще нравится, когда только начинается и не кончается никогда.
– И мне тоже.
– Тогда все нормально. Мы пришли к полному кон… консоль…консенсусу!
– И что дальше?
– Мне стихи писать, тебе – слушать и оценивать. Ну, там, ежели пельмешки или еще чего из салатов – тоже не лишнее.
– Ах ты… купец-молодец!
– Да вот.
– «Суров ты был. Ты в молодые годы учил рассудку страсти подчинять. Учил ты жить…»
– Стоп! Там дальше галиматья. Не стоит ее повторять.
– Счастье и свобода по-твоему галиматья?
– В их понимании – да!
– А есть другое? Не их?..
– Есть.
– Ты меня познакомишь?
– Обязательно. А сейчас опять – шагом… Медленно, спокойно, тихо, …легко. Вот как эта процессия, – указал он на дорогу.
Они шли вдоль газона с длинной цветочной клумбой. По ярко освещенной розовым светом дороге медленно ехала поливочная машина. Перед ней невысокий, но очень серьезный работник в желтой спецовке тянул шланг. Прямо на ходу, у очередной клумбы, из шланга начинала брызгать вода, вздымая вокруг мелкие брызги с густым цветочным ароматом. Со стороны выглядело так, будто погонщик ведет за хобот огромного механического слона. Почему так поздно? Видимо, им не хватило дня и вечера. А может, их наказали за какую провинность и заставили работать сверхурочно… Как бы там ни было, желтый мужичок со шлангом и поливочная машина делали свое дело серьезно, с чувством собственной значимости и глубоким осознанием производственной необходимости.
– Сережа, – попросила девушка, – прочти что-нибудь для меня, а? Ну, как ты читал для Валентина.
– Ладно, – иронично улыбнулся тот. – Сама напросилась… Помнишь, на вечере ты сидела за столом с каким-то меланхоличным мужиком?
– Да это был Стасик, друг детства! Ну, что мне на ночь глядя одной что ли в собрания ходить? Да и кто меня отпустит?.. Зато, как услышала тебя, для меня весь мир перестал существовать…
– Однако, между твоим воркованием с другом детства и моим выступлением я успел написать вот что… Называется «Пророчество любви»:
– Ничего себе, перспектива! – схватилась девушка за голову. – Надеюсь, это лишь образ?
Задарю тебя розами до ветра в кармане,
Заговорю историями до отупенья,
Закружу по аллеям цветущего парка,
Зацелую в подъезде до боли в венах.
Я не дам опомниться тебе до ЗАГСа,
Ты очнешься от вихря уже в роддоме,
И закружит пеленками новый танец
В полубессонном материнском полоне.
Потом я от тебя запью, загуляю,
Влюбляясь в раскованных и красивых,
А ты проплачешь мне: «Я тебя прощаю.
Только ты не бросай нас, …любимый».
Ты будешь в тот миг такой беззащитной,
вероломно обманутой – куда уж дальше!
Я почувствую себя подлым бандитом
И полюблю тебя как никогда раньше.
Неверность мою вернешь ты сторицей,
Застарелую обиду сжигая изменой.
И уже моё прощение прольет водицу
На шипящий огонь нашей геенны.
И тогда ты от нежности вся истаешь,
Упадешь в мои объятья мягкой глиной…
…Но сейчас ты этого ничего не знаешь —
ты сидишь напротив с другим мужчиной.
– Кто знает, кто знает?.. – загадочно улыбнулся поэт. Может быть, ему вспомнились слова Цветаевой, сказанные Ахматовой: «Разве вы не знали, что в стихах все сбывается?»…
В это время в ночном небе творилось нечто необыкновенное. Казалось, что свет восхода солнца, льющийся с восточной стороны, изгоняет западные сумерки. По небу мощными ураганными завихрениями носились огромные потоки света. Звезды остались только самые крупные. Далеко на горизонте прозрачным шлейфом прошел дождь. Закрученные спиралью перистые облака переливались богатейшей гаммой розовых и сиреневатых оттенков. Невидимые птицы сотрясали душистый воздух вибрациями свистящих переливов. Сергей поднял руку к небу и полушепотом прочел:
− Сколько воспоминаний поднимается в душе! − Прошептал поэт. − Какой сладкой болью сжимает сердце. Гм… Прости…
Сгоревший летний день погас,
Остыл, окалиною сумерек покрыт.
Лишь облаков малиновый пегас
Крылом усталым над рекой парит.
Эфиром сладким усыпят цветы,
Слеза молитвы боль обид залечит,
Всё исцеляет нежность темноты,
Пушистым пледом укрывая плечи.
Лишь звездный ветерок вздохнет,
Вдали прошепчет дождик колыбельный −
− как золотом червонным полыхнёт
Восхода алый парус корабельный.
И пелену вчерашнего дождя −
− и завтрашней зари лучи,
Мостом сверкающим соединяя,
Горит в полнеба − радуга в ночи!..
– Что ты!.. Так здорово. Сережа, если можно, расскажи о своей первой любви, – попросила Наташа.
– Ладно, попробую, – сказал он, запустив пятерню в кудри. – Прости, если немного тебя разочарую, в этой истории есть нечто такое… – Сергей замялся, подыскивая слова, – слишком земное… в общем, она с ювелирным оттенком.
– С ювелирным? – спросила девушка, напрягшись. Она будто погрузилась в себя, что-то напряженно вспоминая. – Я внимательно слушаю, говори, пожалуйста.
– Случилось это, когда я учился в школе. У нас был литературный кружок, который вел настоящий писатель, родитель нашего сверстника. Помнится, мы как-то проходили «Золотую розу» Паустовского. Если помнишь, там есть рассказ о старом мусорщике. Убираясь в ювелирных мастерских, он собрал в мешок мусор, включавший золотую пыль. Он провеял ее и собрал золото. Заказал ювелиру золотую розу, чтобы подарить возлюбленной – дочери своего погибшего командира. Он верил, что эта роза принесет ей настоящую любовь.
– Я помню эту историю, – едва слышно произнесла Наташа.
– Меня тогда в числе других ребят выдвинули на конкурс художественной самодеятельности. И там, за кулисами я впервые увидел ее! Девочка была так одинока, так трогательна… Худенькая, хрупкая, как стрекоза. Может быть поэтому мне запомнились ее огромные глаза янтарного цвета. И мне вдруг очень захотелось подарить ей золотую розу, ту самую, которая приносит настоящую любовь. В тот вечер я шел за ней, боясь приблизиться. Как трусливый воришка выследил, где она живет, и даже узнал номер квартиры. Затем обошел несколько ювелирных магазинов и, наконец, увидел то, что искал: золотое кольцо с миниатюрной розой, а бутон из полированного янтаря – под цвет ее глаз. Теперь оставалось только добыть денег, и я стал работать. Сначала в школе мы сплачивали полы, и нам немного заплатили. Потом с армянами укладывал асфальтовую дорогу. Но денег все не хватало. Потом разгружал на товарной станции вагоны. В общем, накопил я нужную сумму и купил в ювелирном магазине кольцо с розой. Положил в конверт и бросил в ее почтовый ящик. Всё! Надеюсь, девочка получила подарок…
Третий раз зазвонил сотовый телефон. Наташа снова извинялась, успокаивала и просила «еще пять минуточек». Но на этот раз невидимый собеседник был непреклонен. Девушка вздохнула и грустно улыбнулась:
– Теперь пора.
Сергей остановил желтое такси и чмокнул девушку в щеку. Потом она его чмокнула, неумело ткнувшись носом. «Совсем как взрослые», – вздохнул Сергей, посадил девушку в салон и захлопнул дверцу. Наташа попросила водителя секунду подождать. Она открыла сумочку, что-то разыскала там и надела на палец. Затем протянула к Сергею руку.
В рассеянном розовом свете аргонового фонаря блеснуло на безымянном девичьем пальчике кольцо с золотой розой и янтарем в виде бутона. Машина медленно тронулась, и Сергей долго еще наблюдал как удаляется и тает в сумраке ночи белая тонкая рука, выпростанная из окна.
– Это какое-то чудо, – прошептал он. – Так не бывает. Стрекоза превратилась в прекрасную белую лебедь. Не узнать!..
В защиту абсурда
Летние ночи светлы, а дни быстротечны, как счастливый сон. Толпы отдыхающих направляются к морям и рекам, город заметно пустеет, суета сходит, особенно по выходным. Но именно в эти дни на наших чудаков снисходили мощные волны вдохновения, пригвождая их к мольберту, ноутбуку и блокноту. Как же не брать то, что даром и в дар? Как отказаться от того, что свыше сходит и уносит обратно ввысь? Это ли не расточительство? Это ли не безумие? Примерно так они объясняли девушке ее невольное заточение в студии и многочасовое сидение на жестком кресле. И надо отдать ей должное, юная модель относилась к своей работе уважительно.
Приходила семнадцатилетняя дочь Василия. Маявшийся болями в пояснице художник попросил ее походить по спине:
– Ибо сказано: аще занеможет спина у неблагочестивого художника, да призовет дщерь единородную, и да потопчет оная болящую спину отчую босыми стопами во излечение.
– Па, да ведь мне уже не пять лет, как раньше, – прыскала дочь, – да и весу под шестьдесят.
– Да ты что? – поднимал тот брови. – Это уже столько много! И за каждое кило, заметьте, уплачено родительским потом и кровию… А росту сколько?
– Утром метр семьдесят пять, вечером на два меньше.
– Это потому, что растешь не по дням, а по ночам. Ладно, чего там, дави! Что может быть лучше для великовозрастного дитяти, как ни потоптать того, кто запрещал, ругал и наказывал? Так что всем лепо: тебе сатисфакция, мне – лечение.
Процедуры проходили под аккомпанемент визга дочери, хруста костей и благодушное похрюкаивание папы. После чего происходил обычный разговор. Дочь просила деньги, а отец взывал к ее разуму и совести. Кончалось все тоже, как обычно: дочь уносила в кармане брюк нужную сумму денег, а отец еще долго ворчал что-то о временах и нравах, а также воздыхал о внуке, который отомстит родительнице за страдания деда.
Наш поэт вел себя неровно: то возбужденно ходил по студии, размахивая руками, то впадал в ступор, молча сидел в кресле и что-то писал. Однажды он, проводив девушку, пришел таким тихим, что это возмутило сожителей.
– Ты чего это сегодня такой слабоадекватный?
– Понимаешь, Вась, я чувствую, что я её не стою.
– Почему?
– Вы же знаете: я идиот.
– Это верно, – кивнул Боря.
– Нет, я сегодня особенный идиот: прошлой ночью звезды пахли рыбой! А она!.. Наташа – совершенство…
– И это верно.
– Ну, вот…
– А это неверно!
– Почему? – спросил Сергей с надеждой.
– Потому что внешнее человеческое совершенство – это скучно, а смиренный идиотизм – наоборот! Понял?
– Нет, – признался поэт. – Слушай, ты меня совсем запутал. Это какой-то абсурд.
– А вот абсурд – это и есть совершенство, – отчеканил Борис. Но, видя замешательство собеседника, присел на подлокотник кресла, обнял друга и сказал: – А теперь я тебя успокою. У твоей совершенной девушки ноги кривоваты. Сидеть! – ударил он по плечу возмущенного Ромео. И зачастил: – На лбу прыщики, волосы секутся, зубы желтоваты и хронический гайморит. А еще она долго сидеть в одной позе не может. Значит, пониженное давление и вялые сосуды. А это говорит о признаках преждевременного старения. А ты у нас еще – ого-го!
– Знаешь, – неожиданно обмякнув, задумчиво протянул Сергей, – а я за это еще больше её любить стану!
– Люби! – вскрикнул Борис. – И еще больше, и еще крепче! …Только в депрессняк-то не впадай.
– Ладно, – кивнул Сергей.
– Не слышу!
– Ладно! – громче повторил поэт.
– Обратно не слышу!
– Хо-ро-шо! Всё будет хо-ро-шо! – заорал влюбленный, прыгая по студии на радость друзьям.
Конечно, об этом разговоре девушка никогда не узнает. Есть все же в интерполовых отношениях и подводные течения. Зато узнала Наташа причину Бориной колкости. Оказывается, тот на своем опыте познакомился с таким явлением, как прелесть, и с тех пор воюет с ней не на жизнь, а на смерть. Как сказал Василий, любимая песня Бориса: «Спи, моя прелесть, усни!» О том, что это такое, девушка узнала из дебатов. Выходило, что это вид сумасшествия, когда человек вдруг начинает всех обличать, поучать, возомнив себя неподсудным, как священная индийская корова.
Случилось так, что мужчины увлеклись работой и перестали замечать девушку, кротко сидевшую, боясь шевельнуться. Увы, даже к близости с красивой девушкой можно привыкнуть…
– Что-то ты, брат, много стал молиться, – проскрипел Борис, обращаясь к Сергею. – Смотри, впадешь в прелесть.
– Прелесть бывает не от молитвы, а от самочиния, – возразил тот. – Апостол учил молиться постоянно. А мне есть за что благодарить. У меня сейчас такое вдохновение, такие образы!
– Эта зараза через воображение и приходит, – проворчал Борис. – Поэтому что-либо придумывать опасно. Да и зачем, когда реальная жизнь дает нам столько замечательного, – только смотри и записывай.
– А ты не думаешь, что при этом оцениваешь события, и тогда может случиться ошибка? – вопрошал Василий.
– А ты не доверяй рассудку, – посоветовал Сергей, – это самый неверный инструмент познания. Через него грех пришел. Его в первую очередь поразил меч наказания. Сердце – вот, чему только можно доверять.
– Но именно из сердца исходят все страсти, как учили святые отцы, – возражал Борис. – Это же змеиный питомник!
– Нет, братья и присно сущие с нами сестры, – сказал Василий, – вера, которая просвещает и сердце и разум, не позволит впасть в ошибку.
– Ну, знаешь, – возмутился Борис, – когда Никита Новгородский в киевских пещерах поклонился видению ангельскому, он искренно верил, что это от Бога. Только потом три года в коме лежал. Значит, дело не только в нашей вере…
– Конечно, – кивал Сергей, – смирение – вот, что не позволит человеку считать себя достойным божественного явления. «Я хуже пса смердящего, я недостоин видеть Бога. Его только чистые сердцем узрят!» – так говорит себе смиренный.
– Значит, смиряемся? – подытожил Борис. – Чтобы не дать прелести шанса.
– Во прах, – согласно кивнули остальные.
Девушка во время разговора сидела, не шевелясь, все больше округляя глаза. У нее возникло чувство, будто они говорят на неизвестном языке. Вроде бы и слова говорились по большей части знакомые. Но фразы, которые из них складывались, томили ее ускользающим смыслом.
– Ой, ребята, – воскликнула Наташа, – Какие вы умные!
– Да мы того… этого…. как его… лапти… вот чего, – оправдывались те смущенно, как дети пойманные мамой за руку, лезущую в банку с вареньем.
– Э, нет, теперь меня не проведете, – грозила она пальчиком. – Я вас рассекретила.
– Какие там секреты такие! – выпучивали они глаза. – Рази можно чего от кого скрыть, ежели в головешке одна пустота кромешная.
Поняв, что они проговорились, ребята стали усиленно шутить. По старшинству начал художник. Василий обладал удивительным речевым аппаратом: ему удавалось во время разговора одновременно пришепетывать, гундосить, слегка заикаться и проглатывать большую часть звуков, заполняя прорехи мычанием. Это свойство его рассказы превращало во всеобщую потеху. Может быть, поэтому именно ему уступили право исправить ситуацию, вышедшую из-под контроля.
Он смешивал краски на палитре, легко метал мазки на холст и рассказывал.
– Не знаю, Наташенька, как там у вас, на северах, а у нас тут на знойном юге родного города жара встала как-то особенно сильно. Сколько уж раз, обливаясь потом и «тая от любви и от жары» как Нани Брегвадзе, пия квас со льдом, меняя мокрые рубашонки и майчонки, о, сколько тысяч раз вспоминал твое самоотверженное стоическое терпение в перенесении тягот от сидения на пьедестале, от жары и духоты – и укреплялся твоим примером.
Приходила семнадцатилетняя дочь Василия. Маявшийся болями в пояснице художник попросил ее походить по спине:
– Ибо сказано: аще занеможет спина у неблагочестивого художника, да призовет дщерь единородную, и да потопчет оная болящую спину отчую босыми стопами во излечение.
– Па, да ведь мне уже не пять лет, как раньше, – прыскала дочь, – да и весу под шестьдесят.
– Да ты что? – поднимал тот брови. – Это уже столько много! И за каждое кило, заметьте, уплачено родительским потом и кровию… А росту сколько?
– Утром метр семьдесят пять, вечером на два меньше.
– Это потому, что растешь не по дням, а по ночам. Ладно, чего там, дави! Что может быть лучше для великовозрастного дитяти, как ни потоптать того, кто запрещал, ругал и наказывал? Так что всем лепо: тебе сатисфакция, мне – лечение.
Процедуры проходили под аккомпанемент визга дочери, хруста костей и благодушное похрюкаивание папы. После чего происходил обычный разговор. Дочь просила деньги, а отец взывал к ее разуму и совести. Кончалось все тоже, как обычно: дочь уносила в кармане брюк нужную сумму денег, а отец еще долго ворчал что-то о временах и нравах, а также воздыхал о внуке, который отомстит родительнице за страдания деда.
Наш поэт вел себя неровно: то возбужденно ходил по студии, размахивая руками, то впадал в ступор, молча сидел в кресле и что-то писал. Однажды он, проводив девушку, пришел таким тихим, что это возмутило сожителей.
– Ты чего это сегодня такой слабоадекватный?
– Понимаешь, Вась, я чувствую, что я её не стою.
– Почему?
– Вы же знаете: я идиот.
– Это верно, – кивнул Боря.
– Нет, я сегодня особенный идиот: прошлой ночью звезды пахли рыбой! А она!.. Наташа – совершенство…
– И это верно.
– Ну, вот…
– А это неверно!
– Почему? – спросил Сергей с надеждой.
– Потому что внешнее человеческое совершенство – это скучно, а смиренный идиотизм – наоборот! Понял?
– Нет, – признался поэт. – Слушай, ты меня совсем запутал. Это какой-то абсурд.
– А вот абсурд – это и есть совершенство, – отчеканил Борис. Но, видя замешательство собеседника, присел на подлокотник кресла, обнял друга и сказал: – А теперь я тебя успокою. У твоей совершенной девушки ноги кривоваты. Сидеть! – ударил он по плечу возмущенного Ромео. И зачастил: – На лбу прыщики, волосы секутся, зубы желтоваты и хронический гайморит. А еще она долго сидеть в одной позе не может. Значит, пониженное давление и вялые сосуды. А это говорит о признаках преждевременного старения. А ты у нас еще – ого-го!
– Знаешь, – неожиданно обмякнув, задумчиво протянул Сергей, – а я за это еще больше её любить стану!
– Люби! – вскрикнул Борис. – И еще больше, и еще крепче! …Только в депрессняк-то не впадай.
– Ладно, – кивнул Сергей.
– Не слышу!
– Ладно! – громче повторил поэт.
– Обратно не слышу!
– Хо-ро-шо! Всё будет хо-ро-шо! – заорал влюбленный, прыгая по студии на радость друзьям.
Конечно, об этом разговоре девушка никогда не узнает. Есть все же в интерполовых отношениях и подводные течения. Зато узнала Наташа причину Бориной колкости. Оказывается, тот на своем опыте познакомился с таким явлением, как прелесть, и с тех пор воюет с ней не на жизнь, а на смерть. Как сказал Василий, любимая песня Бориса: «Спи, моя прелесть, усни!» О том, что это такое, девушка узнала из дебатов. Выходило, что это вид сумасшествия, когда человек вдруг начинает всех обличать, поучать, возомнив себя неподсудным, как священная индийская корова.
Случилось так, что мужчины увлеклись работой и перестали замечать девушку, кротко сидевшую, боясь шевельнуться. Увы, даже к близости с красивой девушкой можно привыкнуть…
– Что-то ты, брат, много стал молиться, – проскрипел Борис, обращаясь к Сергею. – Смотри, впадешь в прелесть.
– Прелесть бывает не от молитвы, а от самочиния, – возразил тот. – Апостол учил молиться постоянно. А мне есть за что благодарить. У меня сейчас такое вдохновение, такие образы!
– Эта зараза через воображение и приходит, – проворчал Борис. – Поэтому что-либо придумывать опасно. Да и зачем, когда реальная жизнь дает нам столько замечательного, – только смотри и записывай.
– А ты не думаешь, что при этом оцениваешь события, и тогда может случиться ошибка? – вопрошал Василий.
– А ты не доверяй рассудку, – посоветовал Сергей, – это самый неверный инструмент познания. Через него грех пришел. Его в первую очередь поразил меч наказания. Сердце – вот, чему только можно доверять.
– Но именно из сердца исходят все страсти, как учили святые отцы, – возражал Борис. – Это же змеиный питомник!
– Нет, братья и присно сущие с нами сестры, – сказал Василий, – вера, которая просвещает и сердце и разум, не позволит впасть в ошибку.
– Ну, знаешь, – возмутился Борис, – когда Никита Новгородский в киевских пещерах поклонился видению ангельскому, он искренно верил, что это от Бога. Только потом три года в коме лежал. Значит, дело не только в нашей вере…
– Конечно, – кивал Сергей, – смирение – вот, что не позволит человеку считать себя достойным божественного явления. «Я хуже пса смердящего, я недостоин видеть Бога. Его только чистые сердцем узрят!» – так говорит себе смиренный.
– Значит, смиряемся? – подытожил Борис. – Чтобы не дать прелести шанса.
– Во прах, – согласно кивнули остальные.
Девушка во время разговора сидела, не шевелясь, все больше округляя глаза. У нее возникло чувство, будто они говорят на неизвестном языке. Вроде бы и слова говорились по большей части знакомые. Но фразы, которые из них складывались, томили ее ускользающим смыслом.
– Ой, ребята, – воскликнула Наташа, – Какие вы умные!
– Да мы того… этого…. как его… лапти… вот чего, – оправдывались те смущенно, как дети пойманные мамой за руку, лезущую в банку с вареньем.
– Э, нет, теперь меня не проведете, – грозила она пальчиком. – Я вас рассекретила.
– Какие там секреты такие! – выпучивали они глаза. – Рази можно чего от кого скрыть, ежели в головешке одна пустота кромешная.
Поняв, что они проговорились, ребята стали усиленно шутить. По старшинству начал художник. Василий обладал удивительным речевым аппаратом: ему удавалось во время разговора одновременно пришепетывать, гундосить, слегка заикаться и проглатывать большую часть звуков, заполняя прорехи мычанием. Это свойство его рассказы превращало во всеобщую потеху. Может быть, поэтому именно ему уступили право исправить ситуацию, вышедшую из-под контроля.
Он смешивал краски на палитре, легко метал мазки на холст и рассказывал.
– Не знаю, Наташенька, как там у вас, на северах, а у нас тут на знойном юге родного города жара встала как-то особенно сильно. Сколько уж раз, обливаясь потом и «тая от любви и от жары» как Нани Брегвадзе, пия квас со льдом, меняя мокрые рубашонки и майчонки, о, сколько тысяч раз вспоминал твое самоотверженное стоическое терпение в перенесении тягот от сидения на пьедестале, от жары и духоты – и укреплялся твоим примером.