Петров Александр. Странствующий

   Всегда и во все времена остаются люди, которых Господь сохраняет для Себя. Которые «не подклонили выю Ваалу», не продали душу за кусок золота или жестяную корону мирской славы. И по сей день «не стоит село без праведника». И если еще жизнь продолжается, то потому, что существует «соль земли» и остов, на который всё опирается.
   Не суди по толпе. Во все времена после грехопадения зло в большинстве, поэтому Исаия и воскликнул, будучи в духе: «Не следуй за большинством на зло». Не суди по тому, что назойливо лезет в глаза, предлагает себя, навязывает. Зло агрессивно и нахально.
   Добро же всегда сокровенно. Истинное не будет вопить о себе, как вор, орущий: «держите вора!» Зачем? Соль земли растворена в толще земли. Остов сокрыт в середине тела. Дух животворящий не пощупать и не увидеть – это сокровенно. Истинная любовь тоже не будет кричать о себе, капризно топая ногами. Она застенчива, робка. Она опасается потери и предупреждает целомудренным сокрытием возможные насмешки. Ведь всегда найдутся завистники, да и просто пошляки, готовые растоптать, испоганить, освистать то, что сами в себе уничтожили – чистоту любви.
   Но, слава Богу! – было и остается: восход солнца и «доброе утро», дети и старики, мамы и бабушки, праведники и монахи, подвижники и блаженные, цветы и радуга, небо и облака. И вот такие – сокрытые уголки природы, как этот лес и луг – просторные и полные ветра и солнца, где все живое радостно тянется к небу.
   Как все это осталось нетронутым? – Тайна. Промыслительно заповедный островок этот сохранен, как напоминание об утраченном рае, о великом совершенстве Божиего царства, в котором человек предназначен быть царем. Не вороватым холопом, с трусливой завистливой оглядкой гадящим в ненавистном дворце – но хозяином, который рачительно охраняет и содержит в порядке родовое свое наследство…
   Обходим луг по краю леса и снова углубляемся в лесной простор. Появляются березы, осины, орешник, малинники. На полянке присаживаемся перевести дух. Прислоняюсь к теплой березе и прикрываю глаза, вслушиваюсь в тишину.
   Там, под разлапистой корявой сосной, стоит махонькая избушка. На крыльце сидит усталый от трудов монах. В спутанной бороде его застряли веточки, хвоинки и обрывки паутины. На впалых загорелых щеках сидят пузатые комары. Он позволяет им терзать себя. В его огрубелой руке, покрытой ссадинами, перетекает по пальцам шнурок с узелками. Это четки.
   Вот он встает и поднимает руки к небу. В этот миг все вокруг меняется. Даже легкий ветерок упругой волной прокатывается по листве и травам. «Боже мой, Боже милостивый!» – произносит он громко и замирает с воздетыми к небу руками.
   В это время к монаху слетается мелкая зудящая мошкара и собирается в густое роящееся облако. Это черное облако повисает перед ним. В его нарастающем звенящем гуле явственно проявляются звуки хорового пения. Монах только слегка, едва заметно, вздымает руки в такт дыханию, слившемуся с молитвой. Но даже на эти почти незаметные движения рой мошкары откликается пульсацией, источающей звуки, похожие то на «Аллилуию», то на «Иже херувим», то на «Кирие елеисон».
   А вот и птичий хор вступает множеством разных голосов. Сюда вплетают свои шелестящие звуки травы и цветы, листья и ветви деревьев. Здесь же виолончелью, скрипками, флейтами заходятся шмели, пчелки, мухи, кузнечики, цикады… Солнце прыгает по небу и рассыпает радужные лучи. Облака водят плавный хоровод невест в белых нарядах.
   Все поет и хвалит Господа.
   Все вопиет о великой вечной любви, соединяющей тварь со Творцом.
   А монах тянет руки к Отцу и плачет…

Один из нас, но другой

   Переступаем через железнодорожные пути. Приближаемся к небольшой станции, утопающей в цветах и кудрявых деревьях. Нагоняет нас коренастый лысоватый мужчина лет пятидесяти с двумя большими сумками. Волосы его коротко острижены, темно-русая борода всклокочена, взгляд цепкий, суетливый.
   – Мир вам, братья, – приветствует он нас. – Куда путь держите?
   Мы здороваемся и знакомимся. Зовут его Василий. Едет не с рынка с обновами, но от городских друзей в нищий приход везет книжки и одежду. Настойчиво приглашает пройти с ним к знакомым, у которых он обычно останавливается.
   Длинной улицей проходим через поселок, представляющий из себя то ли маленький городок, то ли разросшееся село. Здесь трехэтажные дома чередуются с избами и бараками, а бетонные здания советских времен соседствуют с хвастливыми новостройками под ядовито-красной черепицей западного образца. Наш провожатый рассказывает о своих злоключениях:
   – Эта милиция совершенно озверела! – почти кричит он, выпучивая глаза. – Как еду в электричке, так обязательно пристанут. Начинают с проверки документов, потом тащат в отделение, а уж там обязательно в «обезьянник» затолкают и все деньги выгребут до копейки. А еще могут вещи отобрать, если, конечно, ценные. Они как увидят бороду, так она им, как красная тряпка для быка. Ох и ненавидят они нашего брата православного!
   – А ты молитвой Иисусовой пробовал ограждаться? – ровным голосом спрашивает Валерий.
   – Да ты что! Они же все бесноватые! Это же зомби! Их от Иисусовой молитвы аж трясет! Они готовы тебя растерзать!
   – А ты не пробовал относиться к ним как к обыкновенным людям, исполняющим свои служебные обязанности? По-доброму… Ведь Господь их тоже любит, тоже спасает, только у них путь спасения другой.
   – Что? – зыркает Василий. – Да это же враги! Ты понимаешь – враги!
   – А не ты ли сам делаешь их врагами своей ненавистью?
   Василий замолкает и, насупившись, идет молча. Должно быть, он жалеет уже, что с нами связался, а может и раздумывает, что бы напоследок с нас поиметь… В это время наш путь пролегает мимо торгового центра с огромными витринами. Несколько иномарок с тонированными стеклами сотрясаются от громкой музыки внутри салонов. Их владельцы вразвалку восседают под яркими синими зонтами уличного кафе, презрительно наблюдая за прохожими. Василий с восхищением рассматривает это сборище свежеиспеченных «хозяев жизни».
   И вдруг он приходит в неистовый восторг и, открыв рот, останавливает нас перед резиновой фигурой, изображающей милиционера в форме. В области живота находится огромная кнопка, вокруг которой яркая надпись: «бить сюда!» Цена аттракциона – десять рублей.
   – Братки, дайте червонец, умоляю! Я сейчас ему вдарю. Я все ему скажу, что о них думаю.
   – Успокойся, Василий, – просим его по очереди.
   – Ну дайте, ради Бога!
   – Только Бога сейчас поминать не стоит!
   – Это почему?
   – Потому что ты сейчас в обнимку с Его антиподом. Видишь, как он тебя науськивает? И, кажется, ты вполне готов ему подчиняться.
   – Ладно, я еще сюда вернусь. У вас что, денег нет? Так давайте насобираем! Вон и церковь рядом. Я там уже стоял. Подают неплохо. Здесь люди богатые имеются.
   Оглядываю коренастую фигуру, полную сил и здоровья, и удивляюсь. Впрочем, что это я? Сегодня я такой же нищий, как он. Нет, положительно надо и мне попробовать. Ради опыта. Ради смирения.
   На церковной паперти сидит парочка в черных драповых пальто с опухшими лицами. Мы присаживаемся рядом, кладем перед собой головные уборы. Из церкви выходят люди. Не замечая опухших, кладут в наши кепки мелочь. Зато одна старушка подает целый червонец. Да еще взглядом ласковым материнским согревает и к себе в гости приглашает. На домик показывает – вот, мол, мои «хоромы». Нас это радует, но тех двоих почему-то раздражает, и опухшая женщина хрипло командует подельнику:
   – Ну-ка, Митька, сгоняй за «крышей».
   Он послушно поднимается и, прихрамывая, заворачивает за угол. В это время из церкви выходит молодая женщина весьма приятной наружности в дорогом светлом костюме и подходит почему-то ко мне. Задумчиво останавливается, спокойными умными глазами вопросительно смотрит на меня, потом на Валерия.
   – Пода-а-айте, сестра, Христа ради, убогим стра-а-анникам, – произношу чужим голосом.
   – Да мне не жалко, ребята, только у вас все равно деньги отнимут.
   – А мы не позволим! – сообщаю с готовностью, бросая суровый взгляд в сторону представительницы местной мафии.
   – Ну, еще не хватало драку у церкви устроить. Лучше, пойдемте ко мне. Я вас и накормлю, и помыться у меня можно, если желание имеется.
   Нет, не получилось у нас понищенствовать да поюродствовать. Что ж, значит, нет на то высшей воли. Со вздохом встаю, остальные тоже. Не сговариваясь, высыпаем с Валерием мелочь в полиэтиленовый мешок, подаем опухшей женщине и сходим со ступеней. Василий что-то ворчит под нос.
   В это время из-за угла выходит хроменький Митя. За его хилой фигурой следует бритоголовый качок лет семнадцати. В упор гляжу в его злющие глазки на детском округлом лице. Он нерешительно замирает. Мы же удаляемся. Видимо, представителю криминальной «крыши» надо как-то оправдать свою нерешительность, и он замогильным голосом констатирует: «Уходят… Испугались, лохи городские…»
   Идем гуськом по узкой улице, сворачиваем в уютный проулок и доходим почти до края поселка. Потом сидим на просторной кухне частного дома. По всему видно, здесь недавно закончили ремонт: все вокруг сияет новизной и чистотой. Наша благодетельница Ирина, облачившись в передник с веселыми ромашками, ловко собирает на стол. С интересом выслушивает эмоциональный рассказ Василия о его сложных отношениях со стражами порядка. Только почему-то смотрит она все время не на Васю, а на нас с Валерием, молча перебирающих четки под столешницей.
   – Ну, а вас, ребята, в милицию часто забирают? – спрашивает Ирина, когда рассказчик истощился и с аппетитом набросился на салат и горячий борщ.
   – Ни разу не трогали. Наговаривать не стану, – сообщает Валерий, так как я молчу: сказать мне пока нечего.
   – Вот видите, Васенька, вам есть у кого поучиться, – мягко советует хозяйка нашему агрессивному коллеге.
   – Делать нечего!.. – огрызается тот, накладывая себе в тарелку пяток румяных котлет с горой жареной картошки.
   – Как же, ведь мы христиане, и во всем должны мирные решения искать. Разве не так?
   – Как говорил святой Филарет, врагов веры нужно уничтожать. Зря, что ли, у нас половина святых – воины?
   – Ну, ладно, кушайте на здоровье, – вздыхает Ирина, смиренно отступая.
   Пока Василий молчит, в доме стоит тишина. Здесь уютно и спокойно. Огонек оранжевой лампадки в Красном углу, будто капля янтаря под солнцем. Сама же хозяйка излучает дивную тихую доброту и ненавязчивое гостеприимство. Она почти не ест, только салат слегка вилкой трогает. Несколькими фразами описывает свое житье-бытье.
   Живут они со старенькой мамой вдвоем. Ирина вместе с подругой открыли свою юридическую фирму, где консультируют малообразованных сельчан. Используя прежний опыт работы в исполкоме, они помогают в оформлении и прохождении официальных бумаг. Случались ли попытки вымогательства с криминальной стороны? Ну, что вы! Они же сами и прибегают к услугам фирмы. Так что они с подругой со всеми живут в согласии. «Каменных палат» не нажили, но на жизнь достойную хватает.
   В это время на кухню входит заспанная старушка на костыле. Увидев нас, оживает:
   – А, мамынька, экие гости! Да в бородах… Не старообрядцы, нет? – бдительно интересуется.
   – Православные.
   – Это хорошо, а то у нас тут расплодились енти… эгоисты, да проститанты, – сетует она.
   – Иеговисты и протестанты, – «переводит» с улыбкой Ирина.
   – А как в точку-то! – восхищаюсь. – Э нет, русского человека этими западными штучками не надуешь – он сразу в корень смотрит и – в-в-ж-ж-жик – косой по сорнякам.
   – Это за нами не заржавеет, – решительно заверяет старушка. А сама пристально всматривается в наши лица. И радостно сообщает: – Да я вас знаю! Ты, – указывает на Василия, – у Нины Самохиной останавливаешься. У нее еще после тебя иконки бумажные появляются, а деньги пенсионные пропадают. Ты, – палец упирается в Валерия, – Крестным ходом с нами ходил в прошлый год. А тебя, – доходит очередь и до моей особы, – я, кажись, по телеку видела. Ну, ровно ты, только без бороды и в красном пинжаке с лампасами на груди.
   – Мамуль, может, ты салатику свеженького с нами поешь?
   – Так ты, поди, «манифестом» его унавозила!..
   – Мамуль, не «манифестом», а майонезом.
   – Не стану с «манифестом». Ты мне чистый подай, чтоб витамин живой в ём резвился.
   – Ладно, сейчас порежу.
   – Порежь. Поди не переломишься. Вона как жить стали, – подмигивает старушка всем сразу. – Сама рыбка золотая мне на посылках служит!
   – Ну что ты, мамулечка, какая рыбка?.. Все шутишь? Запивать-то чем будешь?
   – А ты в «стервос» мятки запарь. Она кусачая, когда в «стервосе»!
   – Тебя как зовут? – спрашивает меня бойкая старушка. И, получив ответ: – Ты это, Тишка, хватит ходить-гулять-то! Хошь, тебя Иринке сосватаю?
   – Мамуля! – прыскает в ладошку Ирина. – Ну что ты такое говоришь?
   – А чё, плохая девка?
   – Очень даже наоборот, – соглашаюсь. А в это время услужливое воображение рисует мое возможное будущее проживание в этом тихом доме с замечательной православной женщиной.
   …Перед уходом с кухни, убеждаюсь, что меня никто не видит. И протягиваю левую ладонь над горящей газовой конфоркой. Когда боль от руки разливается по всему телу, а кровь готова закипеть – отнимаю от огня ладонь с огромным волдырем по центру. И, зажав боль в кулак, выхожу в прихожую прощаться.
   – Ты тоже этот прием знаешь? – спрашивает Валерий, пользуясь суетой.
   – Так. Уходим.
   – Да уж… А то рук не напасешься, – едва заметно улыбается странник.
   Ирина протягивает сотенную купюру Василию. Тот хватает ее, рассматривает на свет и с вожделением произносит: «де-е-енюжки!» Мы с Валерием от протянутых денег вежливо, но настойчиво отказываемся:
   – Спаси вас Господи, Иринушка, за доброту, но у нас деньги еще есть.
   – А что же вы на паперти делали?
   – Опыт наживали.
   – Выходит, я вам помешала?
   – Ничего страшного. Зато с вами Господь познакомил.
   – Вы теперь, как в наших краях будете, заходите. Без стеснения. Простите нас, если что…
   На улице Василий спешно прощается с нами: то ли мы ему надоели, то ли резинового милиционера бить собрался… А мы со странником сворачиваем в сторону «хором» давешней доброй старушки, которая нас пригласила, где и ночуем в молитве да спокойствии.

Три богатыря

   С рассвета до полудня идем бодро. Признаться, я уже «расходился». Шаг мой приобрел легкую упругость. Сознание все легче выходит из рассеяния и углубляется в область молитвы. Сегодня солнце припекает особенно крепко. Но вот и деревня. Крайний дом и следующие за ним два – безжизненны. А вот и живой человек. Навстречу идет бородатый мужчина с загорелым лицом в свитере, протертом до прозрачности. Взгляд его спокойный и уверенный, но смирный. Кажется, наш.
   – Мир вам, братья, – кивает он, поравнявшись с нами. – Странники?
   – Да. Здравствуй, брат. Водицей не напоишь?
   – Нет ничего проще. Пойдемте.
   Заходим в избу. За сенями на летней веранде утоптанное сено вперемешку с козьим пометом. В горнице беспорядок. Видимо, хозяин готовится к рыбалке: кругом развешаны сети, разложены снасти. Кроме того, на веревках сушатся грибы и травы. На столах горками лежат огурцы, кабачки и бурые помидоры. Перед Красным углом – грубоватый аналой с потертыми молитвословами, псалтирью и Библией. Иконки, в основном, бумажные, но есть одна маленькая Казанская старинного письма. И так же две большие, видимо храмовые, но с трещинами и отслоением краски.
   Хозяина зовут Николай. Вода у него сладкая. Он предлагает нам пообедать вместе. Бесшумно входят еще двое бородачей. Один великан, с длинными волосами, перехваченными на лбу черной лентой с молитвой «Живый в помощи» в черной джинсовой рубашке, сильно выгоревшей. Другой едва достает макушкой ему до плеча, с короткой стрижкой, в кожаном жилете в молниях и карманах, небрежно надетом на голое тело. Они принесли ведро свежей рыбы, кажется, карасей. Знакомимся. Молчаливый великан – Егор, малорослый – Дмитрий.
   Сидим вокруг ведра и чистим мелких карасей. Две упитанные кошки ластятся к ногам. Но суровые хозяева не спешат кормить их с рук. Когда разделка рыбы закончена, я ставлю миску с кошачьим кормом на пол. Сам споласкиваю руки. Оборачиваюсь – миска пуста, а кошки сыто облизываются. Ну ладно мягкие ткани, но головы с хвостами вот так разом проглотить – это, конечно, надо иметь практику. Часть рыбы хозяева жарят на сковороде, а из второй половины варят густую уху с грибами и пшенкой.
   За столом разговорчивый Дима рассказывает про житье-бытье. Оказывается, у каждого из трех богатырей, как я их про себя назвал, имеется дом в этой деревне. Причем, основатель их братства – Николай, поселился здесь первым. Он офицер в отставке по ранению. Следом здесь появился Егор, а последним в прошлом году – сам рассказчик.
   Дима занимался бизнесом. Была у него своя лесопилка, магазинчик, пара машин и просторный дом. Но как деньги появились, начал страдать запоями, все пропил, спустил. Последнее, что осталось от прежних богатств – дом в этой деревне, который он как-то давно купил под дачу: уж больно места здесь грибные и рыбные. Сейчас у него на спиртное «вечная епитимия».
   Прежде чем рассказать о Егоре, взял у него разрешение. Кстати, оба наши молчуна – Валерий и Егор – сознательно или бессознательно держатся вместе. Правду говорят, что подобное притягивается подобным. Получив от Егора молчаливый кивок, Дима заговорщицки улыбается:
   – А это наш раскаявшийся разбойник. Работал он в области у небезызвестного Вано бригадиром, то есть по-ихнему, быком. Да вот проблема – подсел на кокаин. Однажды перебрал наш Егорка с дозой. Перед самой разборкой нюхнул для храбрости и «улетел» так высоко, что приземлился аж в соседнем селе, что в трехстах километрах от областного центра. Там у нас храм во имя Георгия Победоносца, его небесного покровителя. Видать, он Егорку сюда к себе и привел, пока он летал на кокаиновом дирижабле. Отмок наш летчик в святом источнике, а батюшка его благословил причащаться каждое воскресенье. Ну, парень он упертый. Сами знаете, разбойничий бизнес приобщает к дисциплине труда. Приказали ему – умрет, но сделает. Так он с кокаина-то и слез с помощью своего победоносного покровителя. Да вот незадача: как прозрел, так замолчал. Слова от него не добьешься. А Николай про себя сам расскажет. Он, в отличие от Егорки, говорить еще не разучился.
   – А что мне рассказывать? – почесал затылок Николай. – Воевал на двух войнах. Насмотрелся ужасов, крови, предательства. Вернулся домой, а там еще хуже. Друзья пьют и деньги делают. Пробовал устроиться на работу, но… Не умею перед начальством стелиться, особенно когда оно хамит и ворует. Я так: что думаю, то и говорю. Пока работал, кое-как скопил на дом. Купил и переехал сюда жить. Пока еще совхоз живым был, я на тракторе работал. Здесь моя военная профессия пригодилась: я служил в танковых войсках. А потом все развалилось. Теперь мы тут сами выживаем, как можем. Земля, лес да река нас кормят. Зимой срубы собираем, потом продаем. Покупатели пока есть. Стадо козочек завели. Молоко, сыр и мясо – свои. Что рассказывать? Не знаю.
   – А что за иконы у тебя?
   – Маленькая Казанская – это келейный монашеский образ. А большие принесли для реставрации. Видать, они из разрушенного храма. Кто-то из деревенских сохранил, а потом они по рукам ходили, пока к нам не пришли, – Николай улыбается. – С ними тут чудо произошло. Есть у нас в деревне ребята лихие. Все знают, что они дома обчищают, но ничего поделать с ними не могут. Однажды мы в храм на праздник ушли. Когда вернулись, смотрю: нет икон. Мы к воришкам, а они в скит подались. Есть у них в лесу своя охотничья заимка. Идти туда мы остереглись. Там они хозяева, в случае чего и застрелить могут. Что с пьяных-то взять? Стали за них молиться втроем, поклоны класть. Ведь это тебе не вязанку дров украсть – святые иконы! А через два дня воришки сами пришли. Поставили бутылку самогона, сами пьют и плачут. Говорят, что покоя лишились, по ночам страх нападает жуткий. Да еще вот эта маленькая Казанская… Они ее, когда по лесу несли, в траве потеряли. Пошли искать – а она на пеньке стоймя стоит! Представляете? Короче, принесли они иконы и умоляли обратно взять, а то им жить страшно стало.