Петрушевская Людмила. Свой круг

хотели, чтобы не присвоили, а ему присвоили сразу лейтенанта. Надя сразу
освоилась одна среди всех, стала ходить взад-вперед, повела Андрея звонить
какой-то Ирочке и потом вообще увела Андрея, и Валера никак не отреагировал.
Возможно, если бы мы все ушли, он бы все равно остался, здесь была его
"точка", а возможно, и нет.
Мы с Колей на сей раз не потратились на такси, а успели после метро на
автобус и приехали домой как люди и обнаружили, что Алешка не спит в
полвторого ночи, а сидит осоловевший перед телевизором, экран которого горит
впустую. Это было наше первое ночное возвращение с пятницы -- не утреннее,
-- и мы увидели, что Алешка тоже по-своему празднует эту ночь, а он, когда
его я укладывала, сказал, что боится спать один и боится гасить свет.
Действительно, свет горел везде, а ведь раньше Алешка не боялся, но раньше
ведь был дед, а недавно дед умер, мой отец, а моя мать умерла три месяца
перед тем, за одну зиму я потеряла родителей, причем мать умерла от той
болезни почек, какая с некоторых пор намечалась и у меня и которая
начинается со слепоты. Как бы там ни было, я обнаружила, что Алешка боится
спать, когда никого нет дома. Видимо, тени бабушки и дедушки вставали перед
ним, мой отец с матерью воспитывали его, баловали его и вообще растили, а
теперь Алешка остается один вообще, если учесть, что и я должна буду вскоре
умереть, а мой добрый, тихий на людях Коля, который дома скучал или
неприлично начинал орать на Алешку, когда тот ел вместе с нами, -- Коля,
видимо, собирался уйти от меня, причем уйти он собирался не к кому другому,
как к Марише.
Я уже говорила, что над нашим мирным пятничным гнездом пролетели многие
годы, Андрей из златоволосого юного Париса успел стать отцом, брошенным
мужем, стукачом на экспедиционном корабле, опять законным мужем и
обладателем хорошей кооперативной квартиры, купленной полковником для
Надюши, и, наконец, алкоголиком; он все еще любил одну Маришу всю свою
жизнь, начиная со студенческих лет, и Мариша это знала и ценила, а все
другие дамы на его жизненном пути были просто замещением. И коронным номером
Андреевой программы были танцы с Маришей, один-два священных танца в год.
Жора также вырос из охальника-студента в скромного, нищего старшего
научного сотрудника в самой дешевой рубашке и брюках темно-серого цвета,
отца троих детей, этакого будущего академика и лауреата без притязаний, но в
нем всегда было и сидело в самом его нутре одно: любовь к Марише, которая
любила всегда только Сержа и больше никого.
Далее, мой Коля тоже боготворил Маришу, они все как с цепи сорвались
еще на первом курсе института по поводу Мариши, и эта игра все длилась до
сих пор, пока не дошла до того, что Серж, которому досталась прекрасная
Мариша, жил-жил с ней и вдруг нашел себе любимую женщину, еще со школьной
скамьи, и однажды в праздник Нового года, когда все напились и играли в
шарады, он сказал: "Пойду позвоню любимой женщине", -- и все громом были
поражены, ибо если мужчины любили Маришу и считали Сержа единственным
человеком, то мы все любили Маришу и Сержа в первую голову, Серж всегда был
у всех на устах, хотя сам мало говорил, это его так вознесла Мариша, которая
любила его коленопреклоненно, то ли как мать, то ли как сподвижница,
благоговела перед каждым его словом и жестом, потому что когда-то в свое
время еще на первом курсе, когда Серж ее полюбил в числе прочих и предлагал
ей жениться и спал с ней, она ушла от него, сняла комнату с неким Жаном,
поддалась эротическому влечению, отказалась от первой и чистой любви Сержа,
а потом Жан ее бросил, и она сама, своей властью пришла к Сержу, теперь уже
навеки отказавшись от идеи эротической любви на стороне, сама предложила ему
жениться, они женились, и Мариша иногда со священным восторгом
проговаривалась, что Серж это хрустальный стакан. Я бы сказала ей теперь,
чтобы она не спала с хрустальным стаканом, все равно не выйдет, а выйдет,
так порежешься. Но тогда мы все жили какими-то походами, кострами, пили
сухое вино, очень иронизировали надо всем и не касались сферы пола, так как
были слишком молоды и не знали, что нас ждет впереди; из сферы пола весь
народ волновало только то, что у меня был белый купальник, сквозь который
все просвечивало, и народ потешался надо мной, как мог; это происходило,
когда мы все жили в палатках где-нибудь на берегу моря, и сфера пола
проступала также и в том, что Жора жаловался, что нет уборной и что в море
дерьмо никак не отплывает. В остальном тот же Жора кричал про отдыхающих
женского пола, что им нужен хороший абортарий, а Андрей романтически ходил
на танцы за шесть километров в город Симеиз к туберкулезным девушкам, а Серж
упорно ловил рыбу с помощью подводной охоты и так осуществлял свою
мужественность, а ночами я все слушала, как из их палатки несется мерное
постукивание, но Мариша была всю свою жизнь беспокойным существом с огнем в
глазах, а это не говорило ничего хорошего о способностях Сержа, а мальчики
все были на стреме по поводу Мариши и, казалось, хотели бы коллективно
возместить пробел, да не могли пробиться. В сущности, этот сексуальный
огонь, который пожирал Маришу, жрицу любви, в сочетании с ее же
недоступностью, позволял столь долгое время держаться общей компании,
поскольку чужая любовь заразительна, это уже проверено. Мы, девочки, любили
Сержа и любили вместе с тем и Маришу, переживали за нее и так же, как она,
раздираемы были на части, но по-своему -- с одной стороны, любить Сержа и
мечтать заменить Маришу, с другой стороны, не мочь этого сделать из-за
сочувствия Марише, из-за любви и жалости к ней. Короче говоря, все было
полно неразделимой любовью Мариши и Сержа, неосуществимостью их любви, и на
это клевали все, а Серж бесился, единственный, у кого были все права.
Однажды эта язва прорвалась, хоть и не совсем, когда среди безобидных
сексуальных разговоров за столом -- это были разговоры чистых людей,
способных поэтому говорить о чем угодно, -- когда речь зашла о книге
польского автора "Сексопатология". Это было нечто новое для всего нашего
общества, в котором до сих пор каждый жил так, как будто его случай
единственный, ни самому посмотреть, ни другим показать. Новая волна
просвещения коснулась, однако, и нашего кружка, и я сказала:
-- Мне рассказывали про книжку "Сексопатология", и там половой акт
разделяется на стадии, супруги возбуждают друг друга, Серж, надо сначала,
оказывается, гладить мочку уха у партнера! Это эрогенная зона, оказывается!
Все замерли, а Серж сказал тут же, что относится ко мне резко
отрицательно, начал брызгать слюной и кричать, а мне что, я сидела как
каменная, попавши в точку.
Но это было еще до того, как Серж нашел себе любимую женщину на своей
же улице детства, встретил свою юношескую эротическую мечту, теперь полную
брюнетку, как донесли некоторые осведомленные лица, и до того, как в
квартиру на улице Стулиной стал регулярно приходить милиционер Валера и так
бороться за тишину после одиннадцати часов вплоть до семи утра, и также это
произошло до того, как я стала постепенно обнаруживать, что слепну, и уже
тем более до того, как я нашла, что Мариша ревнует моего Колю к Ленке
Марчукайте.
Значит, во мгновенье ока развязались все узлы: Серж перестал ночевать
дома, отпали все пятницы и начались такие же пятницы в безопасном месте, в
комнате валькирии Тани, хотя и при участии ее сына-подростка, ревновавшего
мать абсолютно ко всем. Далее подростка изолировали, отправляя его по
пятницам вместе с девочкой Сонечкой на улицу Стулиной, по поводу чего я
заметила, что детям полезно спать друг с другом, но на меня не обратили
внимания, как всегда, а я говорила правду.
Вообще накатила какая-то волна бурной жизни в промежутках между
пятницами: у Мариши погиб отец, как-то посетивший ее на улице Стулиной и на
этой же улице в тот же вечер попавший под автомобиль в неположенном месте,
да еще, как показало вскрытие, в нетрезвом состоянии, поскольку отец Мариши
сильно выпил с Сержем перед уходом домой. Все сплелось в этом страшном
несчастном случае, то, что отец Мариши хотел по-мужски побеседовать с
Сержем, зачем он бросает Маришу, и то, что разговор этот происходил вечером,
когда Сонечка еще не спала, а Мариша и Серж скрывали от Сонечки, что Серж не
ночует дома, Серж нежно укладывал Сонечку спать и тогда только уходил к
другой, а утром так и так Соня всегда просыпалась в школу, когда Серж уже
был в дороге на работу, а после работы, с шести до девяти, Серж отбывал
вахту при дочери, занимался с ней музыкой, сочинял с ней сказки, и вот в
этот-то елейный промежуток и внедрился расстроенный Маришин отец, который,
кстати, сам давно уже жил с другой семьей, имел большой печальный опыт и
имел нового сына двадцати лет. Маришин отец выпил, безрезультатно наговорил
бог знает чего и безрезультатно погиб под машиной тут же у порога дочернего
дома на самой улице Стулиной, в тихое вечернее время в полдесятого.
У меня в тот же период тихо догорела мать, растаяла с восьмидесяти
килограмм до двадцати семи, причем умирала она мужественно, всех
подбадривала и меня тоже, и врачи под самый конец взялись найти у нее
несуществующий гнойник, вскрыли ее, случайно пришили кишку к брюшине и
оставили умирать с незакрывающейся язвой величиной в кулак, и когда нам ее
выкатили умершую, вспоротую и кое-как зашитую до подбородка и с этой дырой в
животе, я не представляла себе, что такое вообще может произойти с
человеком, и начала думать, что это не моя мама, а моя-то мама где-то в
другом месте. Коля не принимал участия во всех этих процедурах, мы ведь были
с ним формально разведены уже лет пять назад, только оба не платили за
развод, помирившись на простом совместном проживании как у мужа и жены и без
претензий, жили вместе, как живут все, а тут он, оказывается, взял и
заплатил за развод и после похорон так трезво мне предложил, чтобы и я
заплатила, и я заплатила. Потом скончался мой насмерть убитый горем отец,
скончался от инфаркта, легко и счастливо, во сне, так что я ночью, встав к
Алешке прикрыть его одеялом, увидела, что папа не дышит. Я легла снова,
долежала до утра, проводила Алешу в школу, а потом папу в больничный морг.
Но все это было между пятницами, и несколько пятниц я пропустила, а через
месяц была Пасха, и я пригласила всех приехать снова, как каждый год, к нам
с Колей. Раз в год на Пасху мы все собирались у нас с Колей, я готовила
вместе с мамой и папой много еды, потом мама и папа брали Алешку и
отправлялись к нам на садовый участок за полтора часа езды, чтобы сжечь
палую листву, прибраться в домике и что-то посадить, -- и там, в
неотапливаемом домике, они и ночевали, давая моим гостям возможность всю
ночь есть, пить и гулять. И на этот раз все было так же, и чтобы все было
так же, я сказала Алешке, что он поедет один на все тот же садовый участок и
переночует там, другого выхода не было, он был уже взрослый, семь лет,
дорогу знал прекрасно, и я еще предупредила его, чтобы он ни в коем случае
не возвращался и не звонил в дверь. И он отправился, одинокий странник, а мы
как раз утром в это воскресенье были с ним на могиле дедушки с бабушкой, он
впервые был на кладбище и таскал воду мне в ведре, мы посадили на могилах
маргаритки. Он должен был начинать с этих пор новую жизнь, мы пообедали
наскоро хлебом с колбасой, сыром и чаем -- из того, что предполагалось на
праздничный стол, и Алеша отправился без отдыха дальше на садовый участок, а
я стала делать тесто для пирогов с капустой, больших средств у меня теперь
не было. Пирог с капустой, пирог с маминым вареньем, салат картофельный,
яйца с луком, свекла тертая с майонезом, немного сыра и колбасы -- сожрут и
так. И бутылка водки. В сущности, я зарабатывала немного, от Коли ждать не
приходилось, он чуть ли не вообще переехал жить к своим родителям, а в
редкие моменты посещений кричал на Алешу, что тот не так ест, не так икает,
не так сидит и роняет крошки на пол, и в заключение орал, что тот все время
смотрит телевизор и вырастет черт те чем, не читает ничего, сам не рисует.
Этот бессильный крик был криком зависти в адрес Сонечки, которая пела,
сочиняла музыку, была в Гнесинской музыкальной школе, куда конкурс один к
тремстам, много читала с двух лет и сама писала стихи и сказки. В конечном
итоге Коля любил Алешу, но он бы его любил гораздо больше, если бы ребенок
был талантливый и красивый, блестящий в учебе и сильный в отношениях с
товарищами. Тогда бы Коля любил его гораздо больше, а так он видел в нем
себя самого и бесился, особенно бесился, когда Алеша ел. У Алеши были
плоховатые зубы, в семь лет еще не выросшие как следует впереди, Алеша еще
не освоился со своим сиротством после дедушки с бабушкой и ел рассеянно,
большими кусками и не жуя, роняя на штаны капли и крошки, беспрестанно все
проливал и в довершение начал мочиться в постель. Коля, я думаю, вылетел как
пробка из нашего семейного гнезда, чтобы не видеть своего облитого мочой
сына, на тонких ногах дрожащего в мокрых трусах. Когда Коля в первый раз
застал, проснувшись от Алешиного плача, это безобразие, он саданул Алешу
прямо по щеке ладонью, и Алеша легко покатился обратно на свою мокрую,
кислую постель, но он не очень плакал, поскольку чувствовал даже облегчение,
что вот его наказали. Я только усмехнулась и вышла вон и пошла на работу,
оставив их расхлебывать. В этот день у меня было исследование глазного дна,
которое показало начинающуюся наследственную болезнь, от которой умерла
мама. Вернее, доктор не сказала окончательного диагноза, но капли прописала
те самые, мамины, и назначила те же самые анализы. Все начиналось теперь у
меня, такие были дела, до того ли мне было, что Алеша мочится в постель и
что Коля его ударил? Предо мной открылись новые горизонты, не скажу какие, и
я начала принимать свои меры. Коля ушел, я вернулась домой и не застала
Колиных носильных вещей, остальное все он благородно оставил, надо ему
отдать справедливость, и вот наступила Пасха, я испекла пироги, раздвинула
стол, застелила его скатертью, расставила тарелки, рюмки, салаты, колбасу и
сыр, хлеб, было даже немного яблок, материна подруга подарила, принесла
кулек редких по весеннему времени яблок и крашеных яиц, и я отнесла часть на
кладбище, покрошила птицам на дощечку, и мы с Алешей тоже поели. Помню, что
кругом в оградах стояли люди, возбужденно разговаривали, пили на воздухе,
закусывали, у нас еще сохранились эти традиции пасхальных пикников на
кладбищах, когда кажется, что все обошлось в конце концов хорошо, покойники
лежат хорошо, за них пьют, убраны могилки, воздух свежий, птицы, никто не
забыт и ничто не забыто, и у всех так же будет, все пройдет и закончится так
же мирно и благополучно, с бумажными цветами, фотографиями на керамике,
птичками в воздухе и крашеными яйцами прямо в земле. Алеша, мне кажется,
поборол свой страх, сажал со мной рассаду маргариток все смелей и смелей в
этой земле, почва у нас в Люблине чистая и песчаная, родителей я сожгла,
только кубки с пеплом стояли в глубине, ничего страшного, все позади, и
Алеша бегал и поливал, а потом мы сходили помыли руки и ели яйца, хлеб и
яблоки, а остатки разложили и покрошили, как это делали на других, соседних
могилах многочисленные посетители. И когда мы ехали домой, в автобусе и
метро все хоть и были под банкой, но какие-то дружные, благостные, словно
заглянули в загробный мир и увидели там свежий воздух и пластмассовые цветы
и дружно выпили за это дело.
Так что вечером этого дня, одна и свободная, я дождалась слегка
смущенных своих ежегодных гостей, которые явились все как один, потому что
Мариша не могла не прийти, она очень смелая женщина и благородных кровей, а
остальные пришли благодаря ей, и Серж был тут же, и мой бывший теперь уже
муж Коля точно с такими же, как у Алеши, разрушенными зубами, Коля пришел и
отправился на кухню разгружать все, что они принесли, а принесли они уже
сваренную картошку с укропом и огурцы, а также много вина с перспективой на
всю ночь. А почему бы им было и не погулять, когда пустая чужая квартира и
есть еще щекотливое обстоятельство, то есть как я восприму приход моих
новобрачных родственников Коли и Мариши, поскольку они только что вчера
расписались, так все и было, и тут же был Серж, немножко более нетерпеливый,
чем обычно, к выпивке, они с Жорой тут же пошли обмывать все происшедшее,
Ленки Марчукайте давно не было и в помине, говорят, она ходила где-то с
затянутой теплым платком грудью, кто-то ее видел в метро после рождения
мертвого ребенка, она не жаловалась, только пожаловалась, что молоко пришло.
Так вот, Андрей-стукач поставил пластинку, Надя, его малолетняя, стала
изображать из себя опять семейную бабу и рассказала мне, сколько алиментов
платит Андрей и что ему бесполезно даже писать диссертацию, так все и уйдет
на алименты, а когда они кончатся? Через четырнадцать лет, когда Наде
стукнет тридцать три года, и только тогда можно будет родить ребенка уже
своего. Вошла Таня-валькирия, радостно сверкая зубами и глазами, и я ее
спросила, вместе ли положили Сонечку и ее мальчика, вместе им будет удобнее,
а Таня в ответ на это, как всегда, тихо заржала, показав еще больше свои
большие-пребольшие зубы, а Мариша, наоборот, не в пример прошлым годам
обозлилась, когда я спросила:
-- А чем они там занимаются?
-- Вот тем и занимаются, -- ответила радостная Таня.
-- Тебе хорошо, у тебя мальчик, а Марише хуже, Мариша, ты уже научила
Сонечку предохраняться?
-- Не беспокойся, научила, -- ответила Мариша и присоединилась к тихому
ржанию Тани, хотя я, по своему обыкновению, сказала истинную правду.
-- А что такое? -- спросила Надя, у которой один глаз вот-вот готов был
выскочить из орбиты.
-- Надя, -- сказала я, -- это правда, что у тебя один глаз вставной?
-- Она всегда такая, -- сказала сияющая Таня бедной Наде, а тут вставил
свое слово Андрей-стукач:
-- Я к тебе отношусь резко отрицательно! -- заявил он, вспомнив
формулировку Сержа, но я не обратила внимания на Андрея-стукача.
Пришли из кухни Серж с Жорой, уже поддатые, а мой Коля явился из бывшей
нашей спальни, не знаю, что уж он там делал.
-- Коля, ты уже отобрал себе простыни получше? -- спросила я и поняла,
что попала в самую точку. Коля покачал головой и покрутил пальцем у виска,
благодаря чему в это свое посещение он не взял ни одной штуки постельного
белья, спасибо моей проницательности.
-- Мариша, тебе есть на чем спать с моим мужем? Ты ведь часть простынь
выделила Сержу, я понимаю. А у меня все простыни застиранные, прошлый раз
Коля первый раз в жизни собрался стирать белье и бросил его в кипяток, и все
пятна на простынях, весь белок заварил, теперь они проступают в виде
облаков.
Тут все они засмеялись дружным, довольным смехом и сели за стол. Моя
роль была сыграна, дальше сыграл свою роль Серж, который косноязычно,
туманно и гнусаво стал спорить с Жорой об общей теории поля некоего
Рябикина, причем Серж яростно нападал на Рябикина, а Жора его снисходительно
защищал, а потом якобы неохотно сдался и согласился, и в Серже впервые
проступил неудачливый, непроявившийся ученый, а в затырканном Жоре впервые
проявилось восходящее светило науки, ибо ничто так не выдает личного успеха,
как снисходительность к собратьям.
-- Ты, Жора, когда докторскую защищаешь? -- спросила я его наугад, а
Жора клюнул и немедленно ответил, что во вторник предзащита, а защита --
когда подойдет очередь.
Все на мгновенье приумолкли, а потом стали пить. Пили все до полного
затмения. Андрей-стукач вдруг стал жаловаться на райисполком, который не
разрешает им трехкомнатную на двоих, а Надин папа стал генералом и бушует,
валит Наде подарок за подарком, и машина ей уже на мази, и трехкомнатный
кооператив, только бы Наде поступить учиться, а не рожать ребенка.
-- А я хочу рожать, -- сказала Надя упрямо, но никто не поддержал темы.
Короче говоря, разговор за столом не склеился, Коля с Маришей тихо
переговаривались я знаю о чем, о том, чтобы он забрал прямо сейчас свои
остальные вещи и куда надо будет эти вещи сложить, пока идет обмен Маришиной
квартиры на комнату для Сержа и малогабаритную двухкомнатную квартиру, чтобы
Сонечке было где отдельно заниматься музыкой на скрипке, а Сержу было бы где
жить с брюнеткой, а моему мужу было бы где жить с Маришей. А может быть, они
шептались о том, что лучше отдать мне их двухкомнатную, а самим поселиться в
моей трехкомнатной квартире и начать размен.
-- Мариша, тебе понравилось в моей квартире? -- спросила я. -- Может
быть, вы поселитесь здесь, а мы с Алешей будем жить где скажете? Нам с
Алешей много не нужно, и вещи берите.
-- Дура, -- сказал Андрей громко, -- набитая дура! Мариша только и
думает, чтобы ничего у нее не забирать, дура!
-- Но почему же, берите! -- сказала я. -- Мне одной много не надо, а
Алеша ведь идет в детский дом, я уже устраиваю и хлопочу. В город Боровск.
-- Прям, -- сказал Коля, -- еще чего.
-- Пошли-ка отсюда, этот спектакль выдерживать... -- сказал
Андрей-стукач и даже стал решительно подниматься вкупе со своей Надей, но
остальные не шелохнулись, им важно было довершить суд до конца.
-- Я устраиваю его в детдом, вот анкета, -- сказала я и, не вставая,
достала из-за стекла книжной полки анкету и заполненные бланки.
Коля их взял посмотреть и порвал.
-- Наглая же дура, -- сказал Андрей. Я откинулась на стуле:
-- Пейте, ешьте, сейчас принесу пироги с вареньем и капустой.
-- Ладно, -- сказал Серж, и они стали снова пить, Андрей поставил
пластинку, а Серж подошел к своей чужой жене Марише и пригласил ее
танцевать. Мариша вспыхнула, как приятно было видеть ее вороватый взгляд,
направленный в мою сторону, почему-то именно в мою! Вот я уже и стала
мерилом совести, бормотала я, ставя на стол пирог с капустой.
Тут все завертелось, осуществился праздник их любви, все дружно орали,
пели, как им было весело, а Коля, оставшись не у дел, подошел ко мне и
спросил: а где Алеша?
-- Не знаю, гуляет, -- сказала я.
-- Так уже первый час ночи! -- сказал Коля и пошел в прихожую.
Я ему не мешала, но он не стал одеваться, а по дороге завернул в
уборную и там надолго затих, а в это время Марише стало плохо, она перепила
и не нашла ничего лучшего, как вывеситься в окно кухни и сблевать свеклой
прямо на стену, как это выяснилось на следующий лее день из слов пришедшего
техника-смотрителя дома.
Пироги, окурки, разграбленные салаты, огрызки и половинки яблок,
бутылки под диваном, Надя, которая навзрыд плакала и держалась за глаз, и
Андрей, который держал на руках Маришу и танцевал с ней -- это был тот самый
знаменитый один акт в год, который они совершали после того, как Мариша
выдала меню на мой дом, а Надя видела это первый раз в жизни и была этим
делом испугана до потери глаза.
Потом Андрей собрался и строго собрал Надю, дело шло к закрытию метро,
Серж и Жора дружно одевались, Коля вышел из уборной и, плохо соображая, лег
на диван, но его поднял Жора и повел, сзади шествовала радостная Таня, и я
наконец открыла дверь им всем, и они все увидели Алешу, который спал, сидя
на ступеньках.
Я выскочила, подняла его и с диким криком "Ты что, ты где!" ударила по
лицу, так что у ребенка полилась кровь, и он, еще не проснувшись, стал
захлебываться. Я начала бить его по чему попало, на меня набросились,
скрутили, воткнули в дверь и захлопнули, и кто-то еще долго держал дверь,
пока я колотилась, и были слышны чьи-то рыдания и крик Нади:
-- Да я ее своими руками! Господи! Гадина!
И кричал, спускаясь по лестнице, Коля:
-- Алешка! Алешка! Все! Я забираю! Все! К едреней матери куда угодно!
Только не здесь! Мразь такая!

Я заперлась на засов. Мой расчет был верным. Они все, как один, не
могли видеть детской крови, они могли спокойно разрезать друг друга на
части, но ребенок, дети для них святое дело.
Я прокралась на кухню и выглянула в окно, поверх полузатертой Маришиной
блевотины. Мне недолго было ждать. Вся компания вывалилась из парадного.
Коля нес Алешу! Это было триумфальное всеобщее шествие. Все возбужденно
переговаривались и ждали еще кого-то. Последним вышел Андрей, стало быть,
это он держал дверь. Когда он вышел, последний прикрывавший фланги, Надя
выкрикнула ему навстречу: "Лишение материнства, вот что!" Все были в ударе.
Мариша хлопотала с носовым платком над Алешей. Пьяные голоса разносились
далеко по округе. Они даже поймали такси! Коля с Алешей и поддерживающая их
Мариша, спотыкаясь, влезли на заднее сиденье, спереди сел Жора. Жора,
видимо, будет платить, подумала я, как всегда, точно, и Жоре это по дороге,
он так и так всегда ездит на такси. Ничего, доберутся.
В суд они не подадут, не такие люди. Алешку будут прятать от меня. Его
окружат вниманием. Дольше всех романтически будут любить Алешку
Андрей-стукач и его бездетная жена. Таня будет брать Алешку на лето к морю.
Коля, взявший Алешу на руки, уже не тот Коля, который ударил семилетнего
ребенка плашмя по лицу только за то, что тот обмочился. Мариша тоже будет
любить и жалеть маленького, гнилозубого Алешу, не проявляющего талантов даже
в малой степени. И богатый в будущем Жора подкинет от своих щедрот и средств
и, глядишь, устроит Алешу в институт. Другое дело Серж, человек в целом мало
романтический, человек сухой, циничный и недоверчивый, -- но этот кончит
сожительством с единственным по-настоящему любимым им существом, с Сонечкой,
сумасшедшая любовь к которой ведет его по жизни углами, закоулками и темными
подвалами, пока он не осознает ее полностью, не бросит всех женщин и не
будет жить ради одной-единственной, которую сам породил. Такие случаи также
бывали и бывают. Вот это будет закавыка и занятие для маленькой толпы моих
друзей, но это будет не скоро, через восемь лет, а Алеша за эти годы успеет
набрать сил, ума и всего, что необходимо. Я же устроила его судьбу очень
дешевой ценой. Так бы он после моей смерти пошел по интернатам и был бы с
трудом принимаемым гостем в своем родном отцовском доме. Но я просто,
отправив его на садовый участок, не дала ему ключ от садового домика, и он
вынужден был вернуться, а стучать в дверь я ему запретила, я его уже научила
в его годы понимать запреты. И вот вся дешево доставшаяся сцена с избиением
младенцев дала толчок длинной новой романтической традиции в жизни моего
сироты Алеши, с его благородными новыми приемными родителями, которые свои
интересы забудут, а его интересы будут блюсти. Так я все рассчитала, и так
оно и будет. И еще хорошо, что вся эта групповая семья будет жить у Алеши в
квартире, у него в доме, а не он у них, это тоже замечательно, поскольку
очень скоро я отправлюсь по дороге предков. Алеша, я думаю, приедет ко мне в
первый день Пасхи, я с ним так мысленно договорилась, показала ему дорожку и
день, я думаю, он догадается, он очень сообразительный мальчик, и там, среди
крашеных яиц, среди пластмассовых венков и помятой, пьяной и доброй толпы,
он меня простит, что я не дала ему попрощаться, а ударила его по лицу вместо
благословения. Но так лучше -- для всех. Я умная, я понимаю.