Страница:
Петухов Юрий
Как там в Париже
ЮРИЙ ДМИТРИЕВИЧ ПЕТУХОВ
КАК ТАМ В ПАРИЖЕ?
Кривое не может сделаться прямым, и
чего нет, того нельзя считать.
Екклесиаст
В отеле было хорошо, вольготно. Никто над душою не стоял: начальство далеко, в Москве, и бог с ним, - всегда бы оно было где подальше. Да и перед подчиненными пыжиться нет необходимости: где они, подчиненные? Корпят в управлении, по институтам над своими отчетишками и справками. Жена? Да что там про жену вспоминать! Семен Михайлович отдыхал. Отдыхал душою и отчасти телом. Почему отчасти? Давали знать о себе встречи, коктейли и прочие удовольствия, ненавязчиво преподносимые фирмачами. Но тело было еще далеко не старое, выносливое.
Сладко поеживаясь под одеялом, Семен Михайлович думал - а что сегодня, чем их еще угостят? Мысли были приятные, но даже они не могли разлучить его с низкой уютной кроватью, такой мягкой, вытягивающей из тела все желания, кроме одного лежать.
Научно-технические обмены - отменны-ы-ы:
Посыла-и-им... посыла-им? У, черт-тя, забыл!
Ага, вот: пссыла-и-им тырпси-холу!
Получа-и-им пепси-колу! А-а! У-ух! Хор-р-рошо!!!
- доносилось из ванной. Там Гугин пел с душой, вкладывая всю ее в какой-то разухабистый мотизчик собственного сочинения.
- Семен Михалыч, а что это за хреновина такая - тырпсихола, не слыхал?! Тыр, пыр, восемь дыр - язык вывернуть можно, придумают же! Что-о?!
Семен Михайлович молчал и блаженствовал.
- А-а? Не слышу?! - еще громче, сиреною вопросил Гугин.
- Да это одна, такая... в балете, короче, пляшет. И не хола, кстати, а хора, понял?! Запоминай: тер-пси-хора!
- Ай?!
Семен Михайлович взорвался:
- Тер-пси-хора, оглох, что ли, тер - повторяй!
- Тер! - послушно донеслось из ванной.
- Пси! - еще громче рявкнул Семен Михайлович, воодушевившись понятливостью ученика.
- Пси-и-и! - эхом отозвался Гугин.
- Хора!
- Да ладно, понял. - В голосе Гугина зазвучали вдруг нотки недовольства: - И что за поэты пошли, за что только деньги получают, срифмовать не могут толком двух слов: хору колу?! Ну дает! Эт-то и я так смогу! Слушай! Эх, хорошо, Семен Михалыч, что не бьют по голове, а в министерстве не слыхали, что я тоже тут поэт ! И-эх! У-ох! Хор-рошо! - гугинский голос постепенно из недовольного возвысился вновь до жизнерадостного, бесшабашно-удалого. - Здорово получилось, а?!
Неделю назад, когда их привезли из аэропорта в отель и они попросили поселить их в одном номере, отказавшись от отдельных апартаментов, администратор, портье или как там он у них назывался - ни Семен Михайлович, ни Гугин языками не владели - посмотрел на обоих с недоумением, но быстро отвел глаза, скрывая свои чувства за чересчур широкой слащавой улыбкой, суетливо достал ключи. О чем он думал, их не интересовало. Семен Михайлович слыхивал, что тут у них с площадью в гостиницах все в норме и обычно вместе поселяются лишь очень близкие родственники... Но свой устав Семен Михайлович всегда носил при себе, а то, что "монастырь чужой", - не беда. Да и мало ли о чем мог думать какой-то там, пусть даже и заграничный, администратор. А вдвоем, да еще на чужбине, далеко от дому, веселее... И не так страшно. В последнем они, правда, не признавались открыто, но каждый, чуя в себе присутствие некоторого душевного озноба, подозревал то же самое и в спутнике.
Перед самым отъездом их "порадовал" один сотрудничек, полумолодой специалист, бывший у Семена Михайловича на побегушках. Припрыгал, тряся газетками, угодить хотел, чтоб его! Семен Михайлович виду не подал, когда прочитал в заметочке, что на днях двум директорам внешторговских контор за злоупотребление взятками - это ж как надо было злоупотребить! намотали срока на полную катушку. Принес известьице! Вот ведь, пригрел ехидну на груди! Эх, молодежь, подумал бы прежде, чем "радовать", причем тут шеф-то его - ведь он, Семен Михайлович, к тем конторам и вообще к внешторговским делам ни сном, ни чохом, его дело - заключение дать, техническое, по существу аппаратика этого, как специалисту, значит, - уж закупочная комиссия решит, там голов много, пускай они и делят ответственность на число голов своих, им проще да и по закону так положено, по инструкциям, а инструкции - дело святое и непреложное. Нет, не осталось чуткости в людях, огрубели, очерствели! И-эх, людишки, "порождение крокодилов"! А полумолодой шутник и тут не вник, не разобрался, ляпнул, что, дескать, знакомого представителя чего-то или кого-то (не уточнил) прямо на днях отозвали за аморалку и недостойный образ, а другой якобы вместе с самолетом на той неделе в море потонул. Дурак! Ну какие по дороге во Францию моря?! Чего пугаешь-то?! Семен Михайлович его выгнал из кабинета и до самого отъезда так и ни разочку не одарил благосклонной улыбкой, словечка теплого ни единого не сказал. Шутник заскучал что-то, совсем с лица спал. Ну да ничего, это ему только на пользу!.. Так что веселее вдвоем и надежнее, думал Семен Михайлович, мы народ коллективистов, мало ли чего тут у них принято; хотя поучиться есть чему, перенять, так сказать, ценный и полезный опыт, и все это на пользу выходящей из "стагнации" любимой родине! Ничего, мы ее из застоя-то вытянем, поставим, ослабленную, на ножки, рассуждал Семен Михайлович; как там поговаривал любимый литературный герой, большой специалист по международным отношениям - "Турция нам поможет"?! Точно, поможет, и не только Турция. Да и куда нам без помощи-то, народ не подготовлен еще, малокультурен, опыта по части демократии у него ни малейшего нету, кругом хамство и распущенность, лень и дикость... Нет, без помощи не обойтись. И сперва надо самым наикультурнейшим, наиинтеллигентнейшим и самым умным выходить на международный уровень общения, а потом, глядишь, при их посредстве дело и до широких масс дойдет. Но это потом. А покуда все на таких как он держится, на передовых людях нашего времени. Ну и разные там гугины на первых порах сойдут, как помощники... Так размышлял Семен Михайлович, лежа на широкой и мягкой кровати в номере на восьмом этаже отеля, расположенного если и не в самом центре Парижа, то и не на самых окраинах.
Мелодично динькнул телефон на столике у изголовья.
- Господин Дугин, алле, я не будил? Как спали?
- Мерси, бонжур! - ответил Семен Михайлович, привыкший к приторному голосу переводчика, как и обычно, с утра оповещающего о распорядке на весь день. - Как вы там, Пьер? Пора бы нам и делом заняться, а? Намекните шефу,
- О-о! Все будет о'кей, господин Дугин! Гость - вы, думаем - мы!
Минут через пятнадцать из-за двери ванной комнаты высунулась мокрая взъерошенная голова Гугина.
- Ну чего они, Михалыч?
- Все о'кей, Боря! Через полчасика машину подадут. Готовься, придется попотеть.
Листиков отбывал вторую неделю на "картошке". Картошки как таковой не было, копнили сено, но уж, видать, так повелось исстари - все работы в подшефном совхозе шли под этим кодом.
Иногда молодые ребята спрашивали у Листикова: сколько ему осталось до пенсии? Он отшучивался, говоря, что в любом случае навряд ли дотянет, а сам переживал и, глядя по утрам в зеркало на кожухе электробритвы, недоумевал: "Неужто так плох, ведь сорока пяти еще нету, чего они с этой пенсией привязались? А все сидячая жизнь - она кого хочешь угробит". Но зато весь остаток дня он в зеркала не смотрелся и потому чувствовал себя молодым.
Совхоз избавлял его от суетной нервотрепки с бесконечными срочными и наисрочнейшими справками, отчетами и многими другими чиновничьими делами-заботами. Вот и сейчас, вволю намахавшись граблями и соорудив довольно-таки профессионально маленький стожок, Листиков улегся под ним, расслабился, подставляя тело нежарким лучам подмосковного солнышка. Сено кололось, пыль от него лезла в глаза и рот, мошкара норовила пристроиться на тронутой красноватым загаром коже, досаждала своей назойливой бестолковой возней. Ничего этого Листиков старался не замечать - он пил свободу жадно, с прихлебом, упивался своей оторванностью от города и в коротких полуденных грезах представлял себя этаким заматерелым от постоянного тяжкого труда селянином, обветренным знойными и ледяными степными ветрами, промытым дождями, росами, живой колодезной водой и ежевечерней стопкой кристального ядовито-целебного первача.
Короче, дай Листикову волю, и он вовек бы не уезжал отсюда. Ну только вот если на зиму? Пожалуй что и на зиму Листиков остался бы. Достаточно было только представить себе жаркую русскую печь в просторной светлой избе с заиндевевшими окошками, кипящий самовар... А уж что там говорить о скрипе снега под полозьями летящей упряжки, подледном лове и длинныхдлинных неспешных зимних вечерах! Нет, Листиков определенно остался бы и на зиму. Ах, как хорошо об этом мечталось.
Физической работы он не боялся, никакого такого особого унижения, в отличие от большинства молодых ребят из родной конторы, он ни в работе этой, ни вообще в посылках на лоно природы не усматривал. Листиков был мудрее их всех вместе взятых и уже давно не гордился высшим образованием и тем, что вкалывает не где-нибудь на заводе или в артели, а в довольно-таки солидном научно-исследовательском институте. Все это было семечки, трын-трава, суета сует и всяческая суета. А чтоб понять это, надо проработать на своем веку не один год и увидеть жизнь такою, какова она в самом деле - немного в ней черной краски, совсем немного, но и розовой с голубой, пожалуй, не больше. Так, всего вперемешку.
Сейчас, под полуденным вязким солнцем в колком стогу, Листикову казалось, что он понимает кое-что в жизни. И это "кое-что" представлялось весомым, осязаемым, устоявшимся.
- Эй, доцент, хорош сачка давить! - послышалось с поля. Давай сюда!
Листиков, подхватив грабли, проворно, пружинисто, чувствуя каждую жилку в теле, вскочил на ноги и пошел на крик.
Семен Михайлович осторожно косил глаза на Гугина, пытался поймать выражение лица своего спутника. Очень хотелось толкнуть его локтем в бок, перемигнуться, но было как-то неудобно - рядом сидели Пьер и еще какой-то тип, почти не открывавший рта, но зато постоянно улыбавшийся. А в общем-то, с ними было легко, они сами в себе несли эту прозрачную и на вид вполне естественную легкость.
Гугин, не отрываясь, в упор глядел на сцену, точнее, на ее подобие, потому что сцены как таковой перед ними не было, все происходило в той же плоскости, где они и сидели, почти вплотную к ним. Гугин ерзал и лицо его принимало совершенно бессмысленное выражение. Наконец он не выдержал, повернул голову к Семену Михайловичу, простонал:
- Умеют же, черти!
- Угу, - многозначительно ответствовал Семен Михайлович, будто для него все это было не впервой.
- Вы что-то сказали? - Пьер растянул свой лошадиный рот чуть не до ушей. Он вообще был заботлив и предусмотрителен. И это как-то не очень вязалось с его небрежными манерами в одежде и поведении. Про такого Семен Михайлович, если б увидал первый раз, сказал бы - что за хлюст разболтанный, что за пижон такой? Он поначалу и показался ему малосолидным человеком. Но потом Семен Михайлович привык и даже зауважал своего постоянного гида и переводчика.
Гугин в ответ на слова Пьера восторженно задрал большой палец вверх, чем заслужил неодобрительную ухмылку начальника - Семен Михайлович уже не раз говорил ему, чтобы был посдержаннее, хотя бы на людях.
А сдерживать себя было не просто. Девочки, всю одежду которых составляли какие-то очень короткие обрывки рыболовных сетей, откалывали перед самым носом такое, что увидь сейчас это незабвенная и законная дугинская половина, она бы в единый миг за остатки еще вьющихся кудрями волос вытащила бы многоуважаемого Семена Михайловича из заведения, и этим одним бы не обошлось!
Но "половины" рядом не было. Семен Михайлович любовался. И одновременно предавался философическим трудам, размышляя о множестве вещей, среди которых на первом месте стояла одна, важнейшая, на его взгляд, - полная культурная отсталость страны его проживания от всего цивилизованного мира. Погрязли в рутине, в старье, похоронили себя в безлюдьи и дикости "необъятных просторов"! Где уж теперь самим выбраться, отстали настолько, что и стыдно перед Европой, не говоря уже об... эх, да чего там! Позор, стыдобища! Да тут, желаешь или не желаешь, а надо идти, бежать в ученики, склоня голову пониже, не до гордости! А то еще эти самые, "почвенники" выискались, за традиции, дескать, народные надо держаться, историю не забывать расейскую, культуру нашенскую родненькую! Да какая там, к черту, культура, какая там история - все мразь и грязь, слизь и гнусь, мрак кромешный! Их, говоруновто этих, сюда бы вот, на денечек, на часик - вот где культура! Кланяться надо бы в землю, да молча, молча перенимать, учиться у тех, кто поумнее да пообразованнее, а не болтать про лапти да шти любезные. И-эх, темень беспросветная, вековечная! Да нам до такой индустрии развлечений еще триста лет пехать! Да и не допехаем сами, в убогости и серости своей! На коленях надо ползти, в пол лбом стучать - научите, господа хорошие, как жить надо по-цивилизованному, по-европейски, чтоб со всею культурою! Еще и согласятся ли взять-то в ученики, а то и поворот от ворот указать могут, дескать, сами давайте, здесь нищим не подают! А уж коли согласятся, так не только нам, а и внукам с правнуками до гроба благодарность нести! Да без всякой там дешевой гордости, ишь ты, гонору набрались - о национальном самосознании заговорили! Ты лапти поперву сыми, да бороду вычеши не шишкой еловой, а как положено, тогда еще поглядим, годишься ты в подмастерья или из тебя еще сто лет дурь выбивать надо да манерам обучать, чтоб на порог к культурным людям пустить можно было! Самосознание им, видишь ли, подавай, азиатам затреханным! Семен Михайлович развоевался мысленно не на шутку, благо, что про себя можно выражений не выбирать. Да и в журнальчиках такого начитался про почвенников-традиционалистов, что его выражения - благословие по сравнению с тем, что там печатали. Эх, давно бы взяться за этих консерваторов, давно бы понести надо, ишь какие еще славянофилы выискались! Ну да ничего, они свое получат! Цивилизованное общество-то с ними цацкаться не станет долго! Все они, все их вина - вон ведь какой барьер на пути к благосостоянию и культуре воздвигли, все им не так! Да эти народники со своими кислыми щами да квасным патриотизмом на пути всего прогресса современного встали. Ничего, реки переворачиваем, а уж их-то не перевернуть? Перевернем да в их любимую землю головой и посадим, чтоб неповадно другим! Одновременно с этим Семен Михайлович не переставал любоваться изящными телодвижениями шустрых и гибких девочек нравилась ему и свобода, и раскованность, и даже игривость танцовщиц, это вам не гугинская "тырпсихора", тут искусство, культура! Точно сказал Боря Гугин, умеют же! Вот он прогресс, вот она незакрепощенность психики и тела! Цивилизация!
С утра они после аперитива, а попросту говоря легкой похмелки перед плотным завтраком, посетили открывшуюся здесь международную выставку всевозможных изделий радиотехники и электроники, так сказать, сверх программы "официального визита". Глаза разбегались, особенно от бытовой аппаратуры, всяких видеодек и оптических, лазерных видеопроигрывателей, персональных компьютеров, электронных игр, магнитофонов, приставок и многого, многого другого. У стендов со спецприборами и профессиональной аппаратурой Семен Михайлович важно молчал, а Гугин цокал языком, чтото строчил в блокнотике. Пьер их не торопил и, хотя в выставке принимало участие множество фирм со всего света, он не пытался отвлечь гостей от чужой продукции, не тянул за рукав к своим стендам. Семен Михайлович обратил на это внимание и еще больше зауважал Пьера. Сам бы он вряд ли смог хранить такое хладнокровие на месте человека, желающего сбыть именно свой товар, а не чей-то другой.
- Ну что? - спросил Семен Михаилович, доверяясь специалисту Боре Гугину.
- Да почти то же самое, что у нас в Сокольниках бывает на оптовых ярмарках, так себе, - проговорил Гугин несколько пренебрежительно, играя скорее на Пьера. Повернувшись же к Семену Михайловичу, просто прикрыл глаза - выразительно и вполне понятно для того.
- Ясно, - Семен Михайлович нахмурился на мгновение, стал еще важнее и неприступнее. - Ты по сторонам-то поменьше глазей. Мы сюда работать приехали, а не развлекаться.
Гугин сделал обиженное лицо, потряс блокнотиком. После обеда их познакомили с производством. Провели по цехам, лабораториям. И те и другие были больше похожи на операционные в наисовременнейших больницах.
- Видимость одна, - крквя губы, будто про себя проговорил Гугин, - выработка почти та же, что и у нас. - Его густые темные брови за последние дни что-то приобвисли, сошлись почти у самой переносицы грустным домиком, нос обмяк, стал еще больше, а ранние залысины, казалось, отвоевали себе еще по полсантиметра. Впрочем, Гугин не унывал - он бы с удовольствием остался здесь еще на недельку, месячишко да и настолько бы, сколько дело потребовало.
- Видимость, говоришь? - Семен Михайлович округлил и без того округлые глаза, недовольно поморщился. Но в спор вступать не стал - от производства последние пятнадцать, а то и все двадцать лет он был на внушительном расстоянии.
После всех этих осмотров остались ненадолго наедине. Гугин заныл:
- Гробим время на всю эту ерунду, Михалыч! Ведь Париж же кругом, центр Европы, пуп мира всего! Про себя забыли, потом жалеть всю жизнь будем...
- Молчи, - оборвал его Семен Михайлович, - в следующий раз поедешь ты у меня, поедешь... на Конотопский филиал или в город Бердск, центр лесов и болот, гляди!
- Локти кусать будем!
- Мало тебе вечеров, что ли? Ну, Боря, зарываешься! Ты цивилизацию вкушай - да меру знай! - Семен Михайлович самодовольно надулся, а как же, и он, пусть ненароком, а стих сочинил, и очень к месту. Не уступил подчиненному и по творческой части! А про себя подумал, что надо бы людей посолиднее, постарше посылать, с такими надежнее. Добавил, как отрезал: - И не возникать чтобы!
Гугин приобиделся.
Семен Михайлович поспешил его утешить, чтоб не слишком расстраивать необходимого ему человека, кое в чем, на самом деле, незаменимого для него консультанта:
- Брось, Боря! Ну чего ты дуешься? Да мы с тобой, ежели с умом все делать, не то что на Париж, а... - Семен Михайлович призадумался на секунду, чтобы ввернуть нечто эдакое, в высшей степени звучащее, - мы с тобой на Лос-Анжелес или, скажем, Чикаго какой-никакой замахнемся! Ты думаешь, на этом "пупе" клин светом сошелся? Боря-я, весь мир объездим, что у нас-то, в богатейшем нашем... - он понизил зачем-то голос, ...государстве деньжат на командировочные расходы не найдется?! Найдется, Боря! Ведь нам все по плечу, хочешь море осушить - пожалуйста! канал надо прорубить в толще Памира прорубим, Боря, никаких миллиардов не пожалеем! все перевернем и осушим, а где сушить не будем, там затопим, Боря, верь, дорогой! Так неужто для нас с тобой, для двух таких отличных спецов, для таких хороших ребят, какой-то там мелочевки на командировку не найдется?! Все будет, Боря, не зря боролись предки наши! Все!!
Гугин с нескрываемым и всевозрастающим уважением глядел на Семена Михайловича во время всей его продолжительной речи. И чувствовал, как сам растет, увеличивается в объеме, наполняясь каким-то неведомым содержимым, будто воздушный шар. Губы его подрагивали, из глаз готовы были брызнуть слезы восхищения. Он вновь верил в своего шефа, любил его, обожал. И готов был в самом прямом смысле идти за ним на край света.
- Верю, Семен Михаилович! - с патетикой сказал он и пустил-таки слезу.
Для дальнейших словоизлияний времени не оставалось, пора было собираться. Ведь после трудов праведных полагалось отдохнуть.
Ресторанчик Пьер выбрал сам. Этому ангелу-хранителю, как убедился Семен Михайлович, можно было вполне доверять дважды он выручал их из не слишком приятных, конфузных ситуаций, берег. Семену Михайловичу и Гугину заведение сразу же пришлось по душе. И программа тоже.
...Пока Гугин с открытым ртом глазел на нахальных танцовщиц, а Семен Михайлович помимо того успевал и философствовать, незаметно пролетел почти час и все тяготы усталости, накопленные за день, незаметно улетучились.
Отдыхалось на славу! Был и сюрприз - окончив номер, одна из девиц, та, на которую Семен Михайлович особенно заглядывался, вдруг после изящного пируэта с маху плюхнулась ему на колени и легко, почти неосязаемо чмокнула в щеку у самого уха.
Семен Михайлович, надо сказать, не опешил, не ударил в грязь лицом, рдея от удовольствия и необычности положения, он довольно-таки естественно разыграл из себя эдакого полусветского льва, привыкшего к успехам у женщин. Он вальяжно похлопал девицу по голой спине, при этом на его выразительном лице с крупными чертами появился даже оттенок явной плотоядности. И все же он не счел лишним подмигнуть Гугину с таким видом, что, дескать, и мы в спектакле подыграть можем, не теряя лица, не лыком шиты, в культурных обществах и цивилизованных странах вращались, да и время ныне иное, дескать, демократичное, за что еще вчера погореть можно было, ныне в актив идет, как коммуникабельность, ныне, мол, пуританство не в моде, да что там говорить - у нас у самих на экранах телевизоров такие девочки скачут, в таком неглиже, что по лучшим мировым стандартам будет, не сомневайтесь! вот в жизнь с трудом внедряется, опыту мало, но мы же не из толпы, мы же из узенького слоя интеллигентных людей, понимаем, стало быть, и ценить по достоинству можем! Многое промелькнуло у Семена Михайловича в глазах за один лишь миг, целый фейерверк глубочайших мыслей и не менее глубоких чувств. Но Гугин недаром был доверием облечен - все понял, все уловил. И закивал восторженно, чуть не облизываясь, пожирая счастливого шефа преданными глазами.
Но счастье длилось недолго, Пьер что-то там протарабарил легкомысленной девице по-своему, отчаянно грассируя, как и положено подлинному французу, и та, соскользнув с колен и послав на прощание Семену Михайловичу воздушный поцелуй, растворилась за занавесью.
С таким не пропадешь, еще раз отметил Семен Михайлович про себя. Гугин же остался недоволен вмешательством, потому что в его голове за мгновения созрели уже немыслимые и сладкие планы, в которых самое активное участие должна была принять та самая танцовщица, что сидела на коленях шефа.
Прибежавший официант неторопливо расставлял по столику блюда, блюдечки, бутылки... Гугин с искренней преданностью и желанием поделиться впечатлениями, думая, что никто этого не замечает, вожделенно потирал руки, поглядывал на Семена Михайловича. Глаза его бегали, чувствовалось, Боря ждет продолжения.
- Первый тост, господин Дугин, за вас! - Пьер выхватил наполненный бокал прямо из-под руки гарсона, разливавшего шампанское. - За ваш огромный вклад в наука! О-о, мы знаем вы есть не просто большой... крупный... - Пьер пощелкал пальцами левой руки, подыскивая нужное слово, и речь его полилась вновь, витиевато и услаждающе, впрочем, слишком болтливым он не захотел быть. - Нам большой честь, господин Дугин, фирма гордится, что имеет дело с такими людьми! За время нашего совместного...
Семен Михайлович давно потерял нить речи. Он сидел, убаюканный сладким голосом, совсем позабыв про все на свете, и чуть было не пропустил момент, когда надо было пить. Эх-хе-хе, все мы люди-человеки падки на ласковое слово, поругал и одновременно оправдал он себя мысленно и, встав, галантно раскланялся.
- Ура! - завершил процедуру не слишком уместным выражением для нынешнего общества Гугин.
Французы его, вразнобой поддержали. А потом все пошло само собой. И было хорошо и вольготно. И не хотелось никуда уходить. И не было никаких гнусных и пошлых провокаций, какими пугали до полусмерти прежде, то есть абсолютно никакой пошлятины из дешевых романов и дорогих (по затратой стоимости) кинофильмов из жизни разведчиков и перебежчиков. Девицы мельтешили перед глазами, почти не возбуждая, хотя их туфельки посверкивали у самых носов пирующих на французский манер. Потом было еще кое-что, но уже похлеще. Даже Гугин сказал:
- Эт-то они переборщили, Михалыч, как считаешь?!
- Тут восприятие от уровня культуры зависит, Боря! Понимать надо! - полузаплетающимся языком объяснил Семен Михайлович и погрозил Гугину вилкой с подцепленной на ней маслиной. - Куль-тур-ра!
- Угу, - согласился Гугин без споров.
Его теперь больше интересовала выпивка. Закусывать, однако, он тоже не забывал - кормили вкусно и без обычной европейской скаредности. Это также льстило. Будет что вспомнить. Пьер и его напарник казались лучшими друзьями, да что там, они ими и были! Правда, шутили без изысканности, которую непременно приписывают французам, плосковато, но для такой обстановки "полной международной взаимопонимаемости" в самый раз. Семен Михайлович блаженствовал. Европа! Это тебе не Тамбовщина заплесневелая, не Рязанщина... Да что там, сама Москва - мрак и темень, провинция, периферия.
По дороге в отель, в такси, Гугин по широте души своей, впитавшей-таки, видно, в себя просторы российские какой-то частью, лез целоваться к Пьеру и громко заверял всех, включая и шофера, что мы еще, дескать, всех и вся! обойдем и обскачем! покажем себя! да нам только простор дай! Кого конкретно он имел в виду, понять было невозможно. В конце концов Гугин решил, что слушателей у него явно недостаточно, высунулся по плечи в окошко и завопил на весь ночной Париж с изрядной долей свирепости к "чуждому окружению":
- Научно-технические обмены-ы-ы!
А-а-атмен-ны-ы-ы!!!
Па-асылаи-им, эх, тырпсихолу!
Па-алучаи-им, ох, пепси-колу- у-у"!
Семен Михайлович проснулся на минуту и сказал мягко:
КАК ТАМ В ПАРИЖЕ?
Кривое не может сделаться прямым, и
чего нет, того нельзя считать.
Екклесиаст
В отеле было хорошо, вольготно. Никто над душою не стоял: начальство далеко, в Москве, и бог с ним, - всегда бы оно было где подальше. Да и перед подчиненными пыжиться нет необходимости: где они, подчиненные? Корпят в управлении, по институтам над своими отчетишками и справками. Жена? Да что там про жену вспоминать! Семен Михайлович отдыхал. Отдыхал душою и отчасти телом. Почему отчасти? Давали знать о себе встречи, коктейли и прочие удовольствия, ненавязчиво преподносимые фирмачами. Но тело было еще далеко не старое, выносливое.
Сладко поеживаясь под одеялом, Семен Михайлович думал - а что сегодня, чем их еще угостят? Мысли были приятные, но даже они не могли разлучить его с низкой уютной кроватью, такой мягкой, вытягивающей из тела все желания, кроме одного лежать.
Научно-технические обмены - отменны-ы-ы:
Посыла-и-им... посыла-им? У, черт-тя, забыл!
Ага, вот: пссыла-и-им тырпси-холу!
Получа-и-им пепси-колу! А-а! У-ух! Хор-р-рошо!!!
- доносилось из ванной. Там Гугин пел с душой, вкладывая всю ее в какой-то разухабистый мотизчик собственного сочинения.
- Семен Михалыч, а что это за хреновина такая - тырпсихола, не слыхал?! Тыр, пыр, восемь дыр - язык вывернуть можно, придумают же! Что-о?!
Семен Михайлович молчал и блаженствовал.
- А-а? Не слышу?! - еще громче, сиреною вопросил Гугин.
- Да это одна, такая... в балете, короче, пляшет. И не хола, кстати, а хора, понял?! Запоминай: тер-пси-хора!
- Ай?!
Семен Михайлович взорвался:
- Тер-пси-хора, оглох, что ли, тер - повторяй!
- Тер! - послушно донеслось из ванной.
- Пси! - еще громче рявкнул Семен Михайлович, воодушевившись понятливостью ученика.
- Пси-и-и! - эхом отозвался Гугин.
- Хора!
- Да ладно, понял. - В голосе Гугина зазвучали вдруг нотки недовольства: - И что за поэты пошли, за что только деньги получают, срифмовать не могут толком двух слов: хору колу?! Ну дает! Эт-то и я так смогу! Слушай! Эх, хорошо, Семен Михалыч, что не бьют по голове, а в министерстве не слыхали, что я тоже тут поэт ! И-эх! У-ох! Хор-рошо! - гугинский голос постепенно из недовольного возвысился вновь до жизнерадостного, бесшабашно-удалого. - Здорово получилось, а?!
Неделю назад, когда их привезли из аэропорта в отель и они попросили поселить их в одном номере, отказавшись от отдельных апартаментов, администратор, портье или как там он у них назывался - ни Семен Михайлович, ни Гугин языками не владели - посмотрел на обоих с недоумением, но быстро отвел глаза, скрывая свои чувства за чересчур широкой слащавой улыбкой, суетливо достал ключи. О чем он думал, их не интересовало. Семен Михайлович слыхивал, что тут у них с площадью в гостиницах все в норме и обычно вместе поселяются лишь очень близкие родственники... Но свой устав Семен Михайлович всегда носил при себе, а то, что "монастырь чужой", - не беда. Да и мало ли о чем мог думать какой-то там, пусть даже и заграничный, администратор. А вдвоем, да еще на чужбине, далеко от дому, веселее... И не так страшно. В последнем они, правда, не признавались открыто, но каждый, чуя в себе присутствие некоторого душевного озноба, подозревал то же самое и в спутнике.
Перед самым отъездом их "порадовал" один сотрудничек, полумолодой специалист, бывший у Семена Михайловича на побегушках. Припрыгал, тряся газетками, угодить хотел, чтоб его! Семен Михайлович виду не подал, когда прочитал в заметочке, что на днях двум директорам внешторговских контор за злоупотребление взятками - это ж как надо было злоупотребить! намотали срока на полную катушку. Принес известьице! Вот ведь, пригрел ехидну на груди! Эх, молодежь, подумал бы прежде, чем "радовать", причем тут шеф-то его - ведь он, Семен Михайлович, к тем конторам и вообще к внешторговским делам ни сном, ни чохом, его дело - заключение дать, техническое, по существу аппаратика этого, как специалисту, значит, - уж закупочная комиссия решит, там голов много, пускай они и делят ответственность на число голов своих, им проще да и по закону так положено, по инструкциям, а инструкции - дело святое и непреложное. Нет, не осталось чуткости в людях, огрубели, очерствели! И-эх, людишки, "порождение крокодилов"! А полумолодой шутник и тут не вник, не разобрался, ляпнул, что, дескать, знакомого представителя чего-то или кого-то (не уточнил) прямо на днях отозвали за аморалку и недостойный образ, а другой якобы вместе с самолетом на той неделе в море потонул. Дурак! Ну какие по дороге во Францию моря?! Чего пугаешь-то?! Семен Михайлович его выгнал из кабинета и до самого отъезда так и ни разочку не одарил благосклонной улыбкой, словечка теплого ни единого не сказал. Шутник заскучал что-то, совсем с лица спал. Ну да ничего, это ему только на пользу!.. Так что веселее вдвоем и надежнее, думал Семен Михайлович, мы народ коллективистов, мало ли чего тут у них принято; хотя поучиться есть чему, перенять, так сказать, ценный и полезный опыт, и все это на пользу выходящей из "стагнации" любимой родине! Ничего, мы ее из застоя-то вытянем, поставим, ослабленную, на ножки, рассуждал Семен Михайлович; как там поговаривал любимый литературный герой, большой специалист по международным отношениям - "Турция нам поможет"?! Точно, поможет, и не только Турция. Да и куда нам без помощи-то, народ не подготовлен еще, малокультурен, опыта по части демократии у него ни малейшего нету, кругом хамство и распущенность, лень и дикость... Нет, без помощи не обойтись. И сперва надо самым наикультурнейшим, наиинтеллигентнейшим и самым умным выходить на международный уровень общения, а потом, глядишь, при их посредстве дело и до широких масс дойдет. Но это потом. А покуда все на таких как он держится, на передовых людях нашего времени. Ну и разные там гугины на первых порах сойдут, как помощники... Так размышлял Семен Михайлович, лежа на широкой и мягкой кровати в номере на восьмом этаже отеля, расположенного если и не в самом центре Парижа, то и не на самых окраинах.
Мелодично динькнул телефон на столике у изголовья.
- Господин Дугин, алле, я не будил? Как спали?
- Мерси, бонжур! - ответил Семен Михайлович, привыкший к приторному голосу переводчика, как и обычно, с утра оповещающего о распорядке на весь день. - Как вы там, Пьер? Пора бы нам и делом заняться, а? Намекните шефу,
- О-о! Все будет о'кей, господин Дугин! Гость - вы, думаем - мы!
Минут через пятнадцать из-за двери ванной комнаты высунулась мокрая взъерошенная голова Гугина.
- Ну чего они, Михалыч?
- Все о'кей, Боря! Через полчасика машину подадут. Готовься, придется попотеть.
Листиков отбывал вторую неделю на "картошке". Картошки как таковой не было, копнили сено, но уж, видать, так повелось исстари - все работы в подшефном совхозе шли под этим кодом.
Иногда молодые ребята спрашивали у Листикова: сколько ему осталось до пенсии? Он отшучивался, говоря, что в любом случае навряд ли дотянет, а сам переживал и, глядя по утрам в зеркало на кожухе электробритвы, недоумевал: "Неужто так плох, ведь сорока пяти еще нету, чего они с этой пенсией привязались? А все сидячая жизнь - она кого хочешь угробит". Но зато весь остаток дня он в зеркала не смотрелся и потому чувствовал себя молодым.
Совхоз избавлял его от суетной нервотрепки с бесконечными срочными и наисрочнейшими справками, отчетами и многими другими чиновничьими делами-заботами. Вот и сейчас, вволю намахавшись граблями и соорудив довольно-таки профессионально маленький стожок, Листиков улегся под ним, расслабился, подставляя тело нежарким лучам подмосковного солнышка. Сено кололось, пыль от него лезла в глаза и рот, мошкара норовила пристроиться на тронутой красноватым загаром коже, досаждала своей назойливой бестолковой возней. Ничего этого Листиков старался не замечать - он пил свободу жадно, с прихлебом, упивался своей оторванностью от города и в коротких полуденных грезах представлял себя этаким заматерелым от постоянного тяжкого труда селянином, обветренным знойными и ледяными степными ветрами, промытым дождями, росами, живой колодезной водой и ежевечерней стопкой кристального ядовито-целебного первача.
Короче, дай Листикову волю, и он вовек бы не уезжал отсюда. Ну только вот если на зиму? Пожалуй что и на зиму Листиков остался бы. Достаточно было только представить себе жаркую русскую печь в просторной светлой избе с заиндевевшими окошками, кипящий самовар... А уж что там говорить о скрипе снега под полозьями летящей упряжки, подледном лове и длинныхдлинных неспешных зимних вечерах! Нет, Листиков определенно остался бы и на зиму. Ах, как хорошо об этом мечталось.
Физической работы он не боялся, никакого такого особого унижения, в отличие от большинства молодых ребят из родной конторы, он ни в работе этой, ни вообще в посылках на лоно природы не усматривал. Листиков был мудрее их всех вместе взятых и уже давно не гордился высшим образованием и тем, что вкалывает не где-нибудь на заводе или в артели, а в довольно-таки солидном научно-исследовательском институте. Все это было семечки, трын-трава, суета сует и всяческая суета. А чтоб понять это, надо проработать на своем веку не один год и увидеть жизнь такою, какова она в самом деле - немного в ней черной краски, совсем немного, но и розовой с голубой, пожалуй, не больше. Так, всего вперемешку.
Сейчас, под полуденным вязким солнцем в колком стогу, Листикову казалось, что он понимает кое-что в жизни. И это "кое-что" представлялось весомым, осязаемым, устоявшимся.
- Эй, доцент, хорош сачка давить! - послышалось с поля. Давай сюда!
Листиков, подхватив грабли, проворно, пружинисто, чувствуя каждую жилку в теле, вскочил на ноги и пошел на крик.
Семен Михайлович осторожно косил глаза на Гугина, пытался поймать выражение лица своего спутника. Очень хотелось толкнуть его локтем в бок, перемигнуться, но было как-то неудобно - рядом сидели Пьер и еще какой-то тип, почти не открывавший рта, но зато постоянно улыбавшийся. А в общем-то, с ними было легко, они сами в себе несли эту прозрачную и на вид вполне естественную легкость.
Гугин, не отрываясь, в упор глядел на сцену, точнее, на ее подобие, потому что сцены как таковой перед ними не было, все происходило в той же плоскости, где они и сидели, почти вплотную к ним. Гугин ерзал и лицо его принимало совершенно бессмысленное выражение. Наконец он не выдержал, повернул голову к Семену Михайловичу, простонал:
- Умеют же, черти!
- Угу, - многозначительно ответствовал Семен Михайлович, будто для него все это было не впервой.
- Вы что-то сказали? - Пьер растянул свой лошадиный рот чуть не до ушей. Он вообще был заботлив и предусмотрителен. И это как-то не очень вязалось с его небрежными манерами в одежде и поведении. Про такого Семен Михайлович, если б увидал первый раз, сказал бы - что за хлюст разболтанный, что за пижон такой? Он поначалу и показался ему малосолидным человеком. Но потом Семен Михайлович привык и даже зауважал своего постоянного гида и переводчика.
Гугин в ответ на слова Пьера восторженно задрал большой палец вверх, чем заслужил неодобрительную ухмылку начальника - Семен Михайлович уже не раз говорил ему, чтобы был посдержаннее, хотя бы на людях.
А сдерживать себя было не просто. Девочки, всю одежду которых составляли какие-то очень короткие обрывки рыболовных сетей, откалывали перед самым носом такое, что увидь сейчас это незабвенная и законная дугинская половина, она бы в единый миг за остатки еще вьющихся кудрями волос вытащила бы многоуважаемого Семена Михайловича из заведения, и этим одним бы не обошлось!
Но "половины" рядом не было. Семен Михайлович любовался. И одновременно предавался философическим трудам, размышляя о множестве вещей, среди которых на первом месте стояла одна, важнейшая, на его взгляд, - полная культурная отсталость страны его проживания от всего цивилизованного мира. Погрязли в рутине, в старье, похоронили себя в безлюдьи и дикости "необъятных просторов"! Где уж теперь самим выбраться, отстали настолько, что и стыдно перед Европой, не говоря уже об... эх, да чего там! Позор, стыдобища! Да тут, желаешь или не желаешь, а надо идти, бежать в ученики, склоня голову пониже, не до гордости! А то еще эти самые, "почвенники" выискались, за традиции, дескать, народные надо держаться, историю не забывать расейскую, культуру нашенскую родненькую! Да какая там, к черту, культура, какая там история - все мразь и грязь, слизь и гнусь, мрак кромешный! Их, говоруновто этих, сюда бы вот, на денечек, на часик - вот где культура! Кланяться надо бы в землю, да молча, молча перенимать, учиться у тех, кто поумнее да пообразованнее, а не болтать про лапти да шти любезные. И-эх, темень беспросветная, вековечная! Да нам до такой индустрии развлечений еще триста лет пехать! Да и не допехаем сами, в убогости и серости своей! На коленях надо ползти, в пол лбом стучать - научите, господа хорошие, как жить надо по-цивилизованному, по-европейски, чтоб со всею культурою! Еще и согласятся ли взять-то в ученики, а то и поворот от ворот указать могут, дескать, сами давайте, здесь нищим не подают! А уж коли согласятся, так не только нам, а и внукам с правнуками до гроба благодарность нести! Да без всякой там дешевой гордости, ишь ты, гонору набрались - о национальном самосознании заговорили! Ты лапти поперву сыми, да бороду вычеши не шишкой еловой, а как положено, тогда еще поглядим, годишься ты в подмастерья или из тебя еще сто лет дурь выбивать надо да манерам обучать, чтоб на порог к культурным людям пустить можно было! Самосознание им, видишь ли, подавай, азиатам затреханным! Семен Михайлович развоевался мысленно не на шутку, благо, что про себя можно выражений не выбирать. Да и в журнальчиках такого начитался про почвенников-традиционалистов, что его выражения - благословие по сравнению с тем, что там печатали. Эх, давно бы взяться за этих консерваторов, давно бы понести надо, ишь какие еще славянофилы выискались! Ну да ничего, они свое получат! Цивилизованное общество-то с ними цацкаться не станет долго! Все они, все их вина - вон ведь какой барьер на пути к благосостоянию и культуре воздвигли, все им не так! Да эти народники со своими кислыми щами да квасным патриотизмом на пути всего прогресса современного встали. Ничего, реки переворачиваем, а уж их-то не перевернуть? Перевернем да в их любимую землю головой и посадим, чтоб неповадно другим! Одновременно с этим Семен Михайлович не переставал любоваться изящными телодвижениями шустрых и гибких девочек нравилась ему и свобода, и раскованность, и даже игривость танцовщиц, это вам не гугинская "тырпсихора", тут искусство, культура! Точно сказал Боря Гугин, умеют же! Вот он прогресс, вот она незакрепощенность психики и тела! Цивилизация!
С утра они после аперитива, а попросту говоря легкой похмелки перед плотным завтраком, посетили открывшуюся здесь международную выставку всевозможных изделий радиотехники и электроники, так сказать, сверх программы "официального визита". Глаза разбегались, особенно от бытовой аппаратуры, всяких видеодек и оптических, лазерных видеопроигрывателей, персональных компьютеров, электронных игр, магнитофонов, приставок и многого, многого другого. У стендов со спецприборами и профессиональной аппаратурой Семен Михайлович важно молчал, а Гугин цокал языком, чтото строчил в блокнотике. Пьер их не торопил и, хотя в выставке принимало участие множество фирм со всего света, он не пытался отвлечь гостей от чужой продукции, не тянул за рукав к своим стендам. Семен Михайлович обратил на это внимание и еще больше зауважал Пьера. Сам бы он вряд ли смог хранить такое хладнокровие на месте человека, желающего сбыть именно свой товар, а не чей-то другой.
- Ну что? - спросил Семен Михаилович, доверяясь специалисту Боре Гугину.
- Да почти то же самое, что у нас в Сокольниках бывает на оптовых ярмарках, так себе, - проговорил Гугин несколько пренебрежительно, играя скорее на Пьера. Повернувшись же к Семену Михайловичу, просто прикрыл глаза - выразительно и вполне понятно для того.
- Ясно, - Семен Михайлович нахмурился на мгновение, стал еще важнее и неприступнее. - Ты по сторонам-то поменьше глазей. Мы сюда работать приехали, а не развлекаться.
Гугин сделал обиженное лицо, потряс блокнотиком. После обеда их познакомили с производством. Провели по цехам, лабораториям. И те и другие были больше похожи на операционные в наисовременнейших больницах.
- Видимость одна, - крквя губы, будто про себя проговорил Гугин, - выработка почти та же, что и у нас. - Его густые темные брови за последние дни что-то приобвисли, сошлись почти у самой переносицы грустным домиком, нос обмяк, стал еще больше, а ранние залысины, казалось, отвоевали себе еще по полсантиметра. Впрочем, Гугин не унывал - он бы с удовольствием остался здесь еще на недельку, месячишко да и настолько бы, сколько дело потребовало.
- Видимость, говоришь? - Семен Михайлович округлил и без того округлые глаза, недовольно поморщился. Но в спор вступать не стал - от производства последние пятнадцать, а то и все двадцать лет он был на внушительном расстоянии.
После всех этих осмотров остались ненадолго наедине. Гугин заныл:
- Гробим время на всю эту ерунду, Михалыч! Ведь Париж же кругом, центр Европы, пуп мира всего! Про себя забыли, потом жалеть всю жизнь будем...
- Молчи, - оборвал его Семен Михайлович, - в следующий раз поедешь ты у меня, поедешь... на Конотопский филиал или в город Бердск, центр лесов и болот, гляди!
- Локти кусать будем!
- Мало тебе вечеров, что ли? Ну, Боря, зарываешься! Ты цивилизацию вкушай - да меру знай! - Семен Михайлович самодовольно надулся, а как же, и он, пусть ненароком, а стих сочинил, и очень к месту. Не уступил подчиненному и по творческой части! А про себя подумал, что надо бы людей посолиднее, постарше посылать, с такими надежнее. Добавил, как отрезал: - И не возникать чтобы!
Гугин приобиделся.
Семен Михайлович поспешил его утешить, чтоб не слишком расстраивать необходимого ему человека, кое в чем, на самом деле, незаменимого для него консультанта:
- Брось, Боря! Ну чего ты дуешься? Да мы с тобой, ежели с умом все делать, не то что на Париж, а... - Семен Михайлович призадумался на секунду, чтобы ввернуть нечто эдакое, в высшей степени звучащее, - мы с тобой на Лос-Анжелес или, скажем, Чикаго какой-никакой замахнемся! Ты думаешь, на этом "пупе" клин светом сошелся? Боря-я, весь мир объездим, что у нас-то, в богатейшем нашем... - он понизил зачем-то голос, ...государстве деньжат на командировочные расходы не найдется?! Найдется, Боря! Ведь нам все по плечу, хочешь море осушить - пожалуйста! канал надо прорубить в толще Памира прорубим, Боря, никаких миллиардов не пожалеем! все перевернем и осушим, а где сушить не будем, там затопим, Боря, верь, дорогой! Так неужто для нас с тобой, для двух таких отличных спецов, для таких хороших ребят, какой-то там мелочевки на командировку не найдется?! Все будет, Боря, не зря боролись предки наши! Все!!
Гугин с нескрываемым и всевозрастающим уважением глядел на Семена Михайловича во время всей его продолжительной речи. И чувствовал, как сам растет, увеличивается в объеме, наполняясь каким-то неведомым содержимым, будто воздушный шар. Губы его подрагивали, из глаз готовы были брызнуть слезы восхищения. Он вновь верил в своего шефа, любил его, обожал. И готов был в самом прямом смысле идти за ним на край света.
- Верю, Семен Михаилович! - с патетикой сказал он и пустил-таки слезу.
Для дальнейших словоизлияний времени не оставалось, пора было собираться. Ведь после трудов праведных полагалось отдохнуть.
Ресторанчик Пьер выбрал сам. Этому ангелу-хранителю, как убедился Семен Михайлович, можно было вполне доверять дважды он выручал их из не слишком приятных, конфузных ситуаций, берег. Семену Михайловичу и Гугину заведение сразу же пришлось по душе. И программа тоже.
...Пока Гугин с открытым ртом глазел на нахальных танцовщиц, а Семен Михайлович помимо того успевал и философствовать, незаметно пролетел почти час и все тяготы усталости, накопленные за день, незаметно улетучились.
Отдыхалось на славу! Был и сюрприз - окончив номер, одна из девиц, та, на которую Семен Михайлович особенно заглядывался, вдруг после изящного пируэта с маху плюхнулась ему на колени и легко, почти неосязаемо чмокнула в щеку у самого уха.
Семен Михайлович, надо сказать, не опешил, не ударил в грязь лицом, рдея от удовольствия и необычности положения, он довольно-таки естественно разыграл из себя эдакого полусветского льва, привыкшего к успехам у женщин. Он вальяжно похлопал девицу по голой спине, при этом на его выразительном лице с крупными чертами появился даже оттенок явной плотоядности. И все же он не счел лишним подмигнуть Гугину с таким видом, что, дескать, и мы в спектакле подыграть можем, не теряя лица, не лыком шиты, в культурных обществах и цивилизованных странах вращались, да и время ныне иное, дескать, демократичное, за что еще вчера погореть можно было, ныне в актив идет, как коммуникабельность, ныне, мол, пуританство не в моде, да что там говорить - у нас у самих на экранах телевизоров такие девочки скачут, в таком неглиже, что по лучшим мировым стандартам будет, не сомневайтесь! вот в жизнь с трудом внедряется, опыту мало, но мы же не из толпы, мы же из узенького слоя интеллигентных людей, понимаем, стало быть, и ценить по достоинству можем! Многое промелькнуло у Семена Михайловича в глазах за один лишь миг, целый фейерверк глубочайших мыслей и не менее глубоких чувств. Но Гугин недаром был доверием облечен - все понял, все уловил. И закивал восторженно, чуть не облизываясь, пожирая счастливого шефа преданными глазами.
Но счастье длилось недолго, Пьер что-то там протарабарил легкомысленной девице по-своему, отчаянно грассируя, как и положено подлинному французу, и та, соскользнув с колен и послав на прощание Семену Михайловичу воздушный поцелуй, растворилась за занавесью.
С таким не пропадешь, еще раз отметил Семен Михайлович про себя. Гугин же остался недоволен вмешательством, потому что в его голове за мгновения созрели уже немыслимые и сладкие планы, в которых самое активное участие должна была принять та самая танцовщица, что сидела на коленях шефа.
Прибежавший официант неторопливо расставлял по столику блюда, блюдечки, бутылки... Гугин с искренней преданностью и желанием поделиться впечатлениями, думая, что никто этого не замечает, вожделенно потирал руки, поглядывал на Семена Михайловича. Глаза его бегали, чувствовалось, Боря ждет продолжения.
- Первый тост, господин Дугин, за вас! - Пьер выхватил наполненный бокал прямо из-под руки гарсона, разливавшего шампанское. - За ваш огромный вклад в наука! О-о, мы знаем вы есть не просто большой... крупный... - Пьер пощелкал пальцами левой руки, подыскивая нужное слово, и речь его полилась вновь, витиевато и услаждающе, впрочем, слишком болтливым он не захотел быть. - Нам большой честь, господин Дугин, фирма гордится, что имеет дело с такими людьми! За время нашего совместного...
Семен Михайлович давно потерял нить речи. Он сидел, убаюканный сладким голосом, совсем позабыв про все на свете, и чуть было не пропустил момент, когда надо было пить. Эх-хе-хе, все мы люди-человеки падки на ласковое слово, поругал и одновременно оправдал он себя мысленно и, встав, галантно раскланялся.
- Ура! - завершил процедуру не слишком уместным выражением для нынешнего общества Гугин.
Французы его, вразнобой поддержали. А потом все пошло само собой. И было хорошо и вольготно. И не хотелось никуда уходить. И не было никаких гнусных и пошлых провокаций, какими пугали до полусмерти прежде, то есть абсолютно никакой пошлятины из дешевых романов и дорогих (по затратой стоимости) кинофильмов из жизни разведчиков и перебежчиков. Девицы мельтешили перед глазами, почти не возбуждая, хотя их туфельки посверкивали у самых носов пирующих на французский манер. Потом было еще кое-что, но уже похлеще. Даже Гугин сказал:
- Эт-то они переборщили, Михалыч, как считаешь?!
- Тут восприятие от уровня культуры зависит, Боря! Понимать надо! - полузаплетающимся языком объяснил Семен Михайлович и погрозил Гугину вилкой с подцепленной на ней маслиной. - Куль-тур-ра!
- Угу, - согласился Гугин без споров.
Его теперь больше интересовала выпивка. Закусывать, однако, он тоже не забывал - кормили вкусно и без обычной европейской скаредности. Это также льстило. Будет что вспомнить. Пьер и его напарник казались лучшими друзьями, да что там, они ими и были! Правда, шутили без изысканности, которую непременно приписывают французам, плосковато, но для такой обстановки "полной международной взаимопонимаемости" в самый раз. Семен Михайлович блаженствовал. Европа! Это тебе не Тамбовщина заплесневелая, не Рязанщина... Да что там, сама Москва - мрак и темень, провинция, периферия.
По дороге в отель, в такси, Гугин по широте души своей, впитавшей-таки, видно, в себя просторы российские какой-то частью, лез целоваться к Пьеру и громко заверял всех, включая и шофера, что мы еще, дескать, всех и вся! обойдем и обскачем! покажем себя! да нам только простор дай! Кого конкретно он имел в виду, понять было невозможно. В конце концов Гугин решил, что слушателей у него явно недостаточно, высунулся по плечи в окошко и завопил на весь ночной Париж с изрядной долей свирепости к "чуждому окружению":
- Научно-технические обмены-ы-ы!
А-а-атмен-ны-ы-ы!!!
Па-асылаи-им, эх, тырпсихолу!
Па-алучаи-им, ох, пепси-колу- у-у"!
Семен Михайлович проснулся на минуту и сказал мягко: