Страница:
И в это время Исполинский Червь открыл глаза.
В сотую долю мига Сергей все вспомнил. Напрягаясь до невозможности, выпихнул изо рта тяжеленную воронку. И не смог сдержаться — из него ударил наружу целый фонтан! Чего только не было в этом фонтане! Это было прямо извержение вулкана! Застывшего статуей клювастого обдало такой дрянью, что Сергей успел его пожалеть. О себе он уже не думал, он знал — все, это конец! Это труба! Дальше и быть ничего не может! дальше ничего не имеет права быть! Лезвие узкого и вытянутого топора последним солнцем сияло в небесной выси. Вот сейчас! Еще немного! И солнце обрушится на него! И настанет конец света! И все погибнет!
— Стойте!!! — разорвал вдруг тишину жуткий нечеловеческий крик. — Стойте!!!
Сергей не видел, как седое чудовище воззрилось вниз, как оно повернуло голову и стало медленно опускать Магический Кристалл. Но он услышал старческий скрипучий голос, словно усиленный мегаваттным усилителем мощности:
— Посмевший нарушить торжественную церемонию умрет в страшных муках. Взять нечестивца!
Стражи-каратели приподнялись на своих столбах, повернули жуткие головы на голос. Побежали меж рядами палачи-любители. Зашевелилась, загудела толпа. Но вдруг все разом замерло.
— Воля Пернатого!!! — прогремел тот же нечеловеческий голос на всю округу.
Это было страшное слово. Это было заклятье! Под страхом многолетних изощренных и мучительных пыток обитателям миров, подвластных воле Змея, Покрытого Перьями, запрещалось произ— носить его заклятье всуе. Лишь нечто необыкновенное, выходящее за все рамки привычного бытия могло оживить заклятье Кецалькоатля. И отчаянного храбреца ждала страшная судьбина. Ему давалось совсем немного времени.
— Пусть скажет, — глухо и равнодушно проскрипело из пасти каменного изваяния Пернатого.
— Говори! — подтвердил волю богов Большой Жрец. И Магический Кристалл пропал в складках плаща-сутаны. — Говори! И пусть ни единый волос не упадет с твоей головы. Эй, стражи, охраняйте наглеца пуще зеницы ока! Этому мученику предстоит долгая и ужасная жизнь!!!
Сергей ничего не видел. Голова его была закреплена, он не мог даже повернуть ее. Но за одно он готов был поручиться: на Земле нет ни одного существа с подобным голосом. Да, ведь голос этот звучал с подвываниями, на высокой, нестерпимо высокой ноте и одновременно в нем гудели низкие басовые перегуды, словно било огромного литого колокола вторило душераздирающей сирене.
— Чаки, павахтаны, бакабы мне свидетели! Боги двух миров и все демоны Отлахун-Ти-Ку и Болон-Ти-Ку мне поручители! Сам Пернатый мне покровитель и защитник! — проговорил смельчак из толпы с невероятным апломбом, громогласно и зычно. — Ибо богиня земли, сама Тлальтекутли, полная в своих суставах ощеренными пастями, богиня, из которой Ицамна сотворил весь мир, вечная среди вечных и всепожирающая, установила этот обычай! Черный бог Тескатлипока, являющий образ Дымящегося Зеркала, освятил дарованный Тлальтекутли обычай! Уэуэтеотль, Старый Бог, благословил на его исполнение всех живущих среди временно живых, Ит-Чель и Кукулькан, Хун-каме и Вукуб-каме утвердили обычай, повелели его чтить и исполнять. Богиня вод, Чальчиутликуэ заповедала тольтекам не отрекаться от учений и верований предков под страхом ее вечного гнева, ибо…
Сияющее солнце-топор висело в небе. И не было ничего светлее этого солнца, не было ничего более вечного и могучего — вокруг этого солнца вращалась вся Вселенная. Сергей смотрел на него, не мигая. И он ни черта не понимал. Но солнце сияло, горело, не падало.
— … воля Тлальтекутли — воля Пернатого! Раз в тысячелетие, в тринадцатый день четырехлунного месяца Изгор в великое празднество жертвоприношений и всенародных гуляний последней жертве Тлальтекутли позволяет надеяться на невероятное — на сохранение жизни! Вы все знаете об этом!
Толпа молчала.
— Да! Вы все знаете об этом! И сегодня именно такой день! Слушайте же, нечестивцы, предающие память предков! Вот что гласит завет Тлальтекутли: если в праздничной толпе пред вознесением над жертвой Секиры Справедливости найдется та, что готова сочетаться узами любви и освященного брака с последней жертвой, то жертве сохраняется жизнь!
Старческий голос прогремел, казалось, прямо в уши Сергею:
— Богиня ничего не говорила про Исполинского Прозрачного Червя! Она подразумевала жертву из тольтеков, богомерзкий язычник!
Он не успел докончить. Нечеловеческий голос взревел с упорством и яростью:
— Ну уж нет!!! Богиня говорила только про последнюю жертву! Она не уточняла — кто ей окажется! И не язычник, Жрец, не язычник! Уж скорей язычница! Ты стар и глуп, ты не можешь разобрать, кто перед тобою. Но ты не осмелишься нарушить воли Пернатого!
У Сергея сердце екнуло. Появился шанс! И плевать, какой там голос! Разве сейчас это важно?! Сейчас важно, чтобы солнце-топор опустился не на его голову, а куда-нибудь в другое место! Все остальное — ерунда, мелочи! Он тяжело вздохнул, и его опять начало рвать — неудержимо, болезненно, выворачивая наизнанку.
— Я все вижу! — пророкотало старчески. — Ты дикая и необузданная гиргейка! Ты нечестивка и смутьянка! И тебя ждет лютая смерть! Но сначала мы отдадим богам то, что принадлежит им по праву! Эй, снять головные путы с Червя!
Сергей услыхал топот, шлепанье босых ног. И голова вдруг обрела возможность поворачиваться. Но зато дико заныла шея, всю ее искривило судорогами, пронзило миллиардами иголок. Солнце на миг, превратилось в ослепительную молнию — послышались стоны, что-то попадало вниз, покатилось по ступеням. И вновь топор, вокруг которого вращалась Вселенная, взмыл под облака.
— Боги ждут! — прогремело властно.
И тут же нечеловеский голос упрямо заявил:
— Боги не допустят нарушения заветов! Я не завидую тому смельчаку, который возьмется спровадить к ним отпущенную ими жертву!
— Молча-а-ать!!!
Все! Не оставалось никакой надежда. Солнце начало падать. Но Сергей не закрыл глаз. Он был готов к смерти — вот сейчас вспыхнет в последний раз, озарится все вокруг плазменным сиянием… И потухнет. Весь мир потухнет!
— Значит, так надо, — пролепетал он напоследок непослушными губами.
Но солнце упало не на него. Оно упало совсем рядом! Истошный вопль лишил слуха.
— Ы-ы-ы-у-у-уууугрх-х!!!
Сергей повернул голову. И все понял. Клювастый промазал! Он не попал в него! Он попал в самого себя! Он оттяпал своим топором собственную ступню! И теперь крутился волчком на каменных плитах. Когти на отрубленной ступне сжимались и разжимались, она еще жила, но смотреть на нее было жутко.
— Хау-хау-хау!!! — проплыло над площадью. Сергей не понял сразу, что это довольный смех, ведь так мог смеяться лишь динозавр. И ему почему-то стало не по себе.
Что-то сверкнуло в воздухе фиолетовым огнем, и с головы клювастого слетел изогнутый рог, ударился о край колодца, свалился вниз. Клювастый сразу перестал вертеться, подхватил топор на длинной рукояти, сильно хромая, подковылял к Сергею. Все начиналось сначала. Но на второй заход у Сергея выдержки не хватило.
— Да вы чего?! — завопил он. — С ума посходили! Закон один для всех! Везде! Всегда! Уцелевшего не добиваюю-ют!!!
— Добить! — коротко изрекло седое чудовище с соседней пирамиды — теперь Сергей снова видел этого гигантского монстра. От такого ждать жалости не стоило.
Клювастый вздел ручищи с топором. Сергей обреченно закрыл глаза.
— Вщ-щ-щ-щи-и-иккк!!! — просвистел топор возле самого уха. И вновь последовал истошный крик, что-то тяжелое шмякнулось на плиты.
Сергей разлепил веки. То, что он увидал, было невероятно: клювастый исполин валялся внизу, то сжимаясь в комок, то разжимаясь. Правой ноги по самое колено у него не было. Из раны хлестала зеленоватая жижа, наверное, кровь.
— Хау-хау-хаууу!!! — гремело над толпою. Гул и ропот нарастал.
Но вновь сверкнул фиолетовый луч — и словно обрезанные посыпались со лба клювастого наземь красивые перья с желтыми и синими глазками. С чавканьем отлетело большое шерстистое ухо, упало Сергею прямо на грудь, обожгло, словно его со сковородки сбросили. Сергей напряг мышцы, дернулся — и ухо клювастого сползло с грязной, словно коростой покрытой кожи, шлепнулось во что-то мокрое, чавкающее.
— Кецалькоатль ждет жертвы!!!
Это было невероятно! Но клювастый поднялся и на одной ноге подпрыгал к жертве. Дальше и вообще происходило неописуемое! Сергей смотрел, не отрываясь, но ему казалось, что это все не взаправду, что этого быть не может! Клювастый ударил со всей силы еще раз — и отмахнул себе левую ногу под самый корень. Но ой не закричал, не забился на плитах. Он тут же подобрался на обрубках ближе — ведь и в таком состоянии он возвышался над жертвой — и вновь ударил, сильно, резко, целя в грудь. Топор звякнул о каменный край, отскочил и начисто отсек левую руку палача. Сергея забрызгало горячей зеленью. Тошнотворная вонь ударила в нос.
— Хау-хау-хауууу!!! — громыхало все сильнее.
— Доби-и-и-ить!!!
Последние два удара были и вовсе фантастичны. Их не могло быть, ни одно существо в таком состоянии не смогло бы их нанести. Но клювастый смог. На одной руке он подтянулся к каменному барьерчику-возвышению, взобрался наверх, уставился в глаза Сергею немигающими изумрудными шарами, клацнул клювом и… топор вновь отлетел от каменной кладки, на этот раз вонзился прямо в грудь. Клювастый с хрипом и сипами выдрал лезвие из себя. Глазища его помутнели. Но рука опять взметнулась вверх — удар был могуч и страшен! Рукоять треснула, разлетелась. А само узкое лезвие взлетело после удара о камень — опять о камень! — и как бритвой срезало голову клювастому. Из обрубка шеи ударил фонтан зеленой маслянистой жижи. Безголовое тело рухнуло с барьера.
— Боги не любят, когда нарушают их заветы, хау-хау!
С соседней пирамиды раздался скрипучий вздох, оханье.
— Да, видно, так угодно Змею! — наконец донеслось оттуда. — Ты можешь взять его в мужья!
— Еще бы! — прогремело надменно.
Толпа притихла.
А седое чудовище приподнялось над прозрачным, сверкающим множеством граней троном и, роняя изо рта какую-то желтую пакость, добавило:
— Но ты, надменная гиргейка, наверное, забыла, что у завета богини Тлальтекутли есть и продолжение. В нем сказано, что избравшая Большую Жертву в мужья должна на деле, перед всеми богами и перед всем людом доказать свою любовь! Ты понимаешь меня?!
— У нас это делается не совсем так, как у тольтеков, гадриан или призрачных землян! — выдала невидимая для Сергея гиргейка, его спасительница. — У нас все немного иначе бывает…
— Смерть отступнице!!! — прогремело чудовище.
И толпа мгновенно отозвалась. Отозвалась слитным, слаженным многотысячным хором:
— Смерть! Смерть!! Сме-е-ерть!!!
— Стойте! — перекрыла толпу гиргейка. — Никто не отказывается! Вы увидите, как любят у нас, на Гирее! Я иду!
Сергей дернулся. Ему почему-то захотелось убежать. Но куда тут убежишь?! Он повернул голову в другую сторону… и только теперь увидел, кто его спас от лютой смерти. Эх, лучше было бы и не видеть! По ступенькам медленно вздымалась вверх многопудовая четырехногая и шестирукая медузообразная тварь. Она оставляла за собой мокрые слизистые следы, тяжело дышала, сопела и была похожа на невероятно уродливого расплывшегося бегемота, сотворенного из хлипкого лилового киселя.
Но во всей прелести и живости Сергей разглядел суженную, когда та застыла над ним колышащимся огромным студнем. Гиргейка была полупрозрачна! И чего только не высвечивала ее утроба: и переплетения кишок и сосудов всех длин и толщин, и нагромождения перемещающихся костей, хрящей, сухожилий, и что-то переползающее с места на место, живущее своей, казалось бы, жизнью… Сергея снова начало рвать. Но гиргейку это ни в малейшей степени не смутило.
Она разинула жуткую пасть и предупредила публику:
— Вы приготовились увидеть нечто привычное, не так ли?! Но у нас любовь тоньше и одухотвореннее, чем у вас! У нас нет этого бесчисленного повторения соитий! У нас соединение любящих сердец происходит в самом прямом смысле! У нас любящие супруги, готовящиеся принести плод, в самом прямом смысле становятся одной плотью! Это очень просто и гармонично!
Сергею что-то не нравилось подобное вступление перед какой-то необычайно «одухотворенной» любовью. Но он слушал во все уши. Может, еще была надежда?! Ведь всякое могло же, черт возьми, быть!
И толпа внимательно слушала гиргейку, было непривычно тихо.
— Так вот, тольтеки и земляне, гадриане и гардизцы, на Гиргее любовное слияние — это всегда зачатие. А зачатие происходит так! Я поясняю, чтобы потом никто не удивлялся, чтобы не нашлось среди вас таких, что приняли бы меня за мошенницу, за обманщицу! Вот, глядите!
Она вдруг поднялась, распрямилась, приподняла слоновью ногу, застыла. Но этого было достаточно — Сергей увидал темное отверстие с морщинистым круглым, размерами с обычный земной люк, клапаном — клапан этот то открывался, то закрывался, будто кто-то за ним дышал, втягивал воздух.
— Самка принимает готового к оплодотворению самца прямо в себя, в свою плоть! И они не расстаются до полнейшего растворения самца в теле самки! Да, его семя идет на создание новых жизней, его мясо, кости, кровь послужат в будущем питанием для подрастающих детей — наших общих детей! Это так трогательно, так мило, так… так… — гиргейка вдруг сбилась, захлюпала, зашмыгала, затряслась. Видно, она была сентиментальной особой.
Толпа рыдала вместе с ней. Утирали слезы стражи-каратели на столбиках, били себя в грудь палачи-любители, взвизгивали жрецы, дергали носами чувствительные зрители и зрительницы. Лишь один Сергей не рыдал. Он лежал ни жив, ни мертв. И не мог понять, шутят с ним или же студенистая гиргейка говорит на полном серьезе. Что-то ему не очень хотелось быть растворенным.
Сергей начал рваться из пут. Ну почему его не убили?! По— чему топор-солнце не опустился на его шею?! Это была бы пусть и отвратная, паршивая, но все же нормальная смерть, обычная казнь. Но быть растворенным в брюхе этой гадины?! Нет!!! Он не сахар, не соль, чтоб растворяться! Он не сгусток болотной слизи! Он человек — порождение Высшей Силы! Это в него вложена Бессмертная Душа! Так неужто Тот, кто Ее вложил в его жалкое и бренное тело. Тот, кто одухотворил Своим Дыханием глину-биомассу, это булькающее и размножающееся сусло, бродившее на Земле целых четыре миллиарда лет, неужто Он вновь вернет его в состояние глины, живой, но не одухотворенной материи?! Или растворится лишь тело? Да, наверное так, растворится лишь биомасса — глина сольется с глиной, будет бультыхаться и переливаться в полупрозрачном мерзком чреве, порождая все новые и новые уродливые материальные формы. А Душа вырвется из гадкого месива, воспарит! И унесется туда, далеко-далеко, чтобы уже никогда не возвратиться в мир крови, злобы, вожделения, зависти, подлости и мрака! Им не убить Ее! Ни за что не убить! Сергей перестал дергаться, стих. Его вдруг поразила простая, но убивающая своей простотой мысль — а есть ли в нем Душа?! Может, ее уже давно и нету?! Может, ее и не было в нем, именно в нем, никогда?! Перед глазами встала как живая похотливая дамочка с козьими грудями и золотыми зубами. Она протянула к нему руки, поманила, широко улыбнулась, обнажая красные десна — вот, вот его душа! только так она и могла выглядеть! только такой она и могла быть! алчная, трясущаяся от вожделения, скользкая и увертливая, потная, угреватая, с выпирающими наружу жилками и костями, смрадно дышущая и роняющая слюну, нечистая! Нет! Такая не воспарит! не улетит никуда! такая выскользнет змеей из студенистого гадкого монстра, выскользнет через любую, первую попавшуюся дыру! и тут же заберется в грудь к другому существу, подчинит его, бросит в грязь! Да, именно так! И имя этой скользкой внутренней твари вовсе не Душа! У нее есть свое имя, у нее целый легион имен! Ну и пусть! Ну и черт с ней! С такой не жалко и расставаться! Извивающаяся голая баба пропала, а перед мысленным взором Сергея встал ни с того, ни с сего ослепительно белый сугроб. Он был чист! Невероятно чист! Даже глаза резало, нагоняло слезу — хотя глаза были плотно закрыты, зажмурены — но все равно! Это был целый айсберг белизны и чистоты! Его сияние было небесным, заоблачным. Сергей рванулся с такой силой, что кожа полопалась на груди и плечах. Ему удалось оборвать какую-то веревку, он почувствовал, что путы спадают, что тело обретает свободу… Но он не посмел открыть глаз. Он все вглядывался в неземную чистоту сугроба-айсберга. Вглядывался до тех пор, пока в самой середине снежной глыбищи ни стала проявляться маленькая красна точка. Она постепенно росла, увеличивалась — и Сергей понял, это пятно, пятно крови! Алое, неестественно алое пятно с неровными краями расплывалось по снежной белизне, прожигало ее.
Гудун-Ку, сын мрачной Шибальбы, умирал. Его массивная крутолобая голова закатилась в угол между каменным барьером и основанием жертвенного ложа. Но голова еще жила, она все видела, все понимала. Даже чувство острейшей горечи, обиды от свершившейся несправедливости не застило изумрудного взора. Дети Шибальбы обладали невероятной живучестью, не так-то просто было справиться с ними. Вот и сейчас, несмотря на всю бесполезность, несмотря на трагическое, безысходное положение, голова Гудун-Ку боролась за секунды своей жизни. Срезом рассеченной шеи она всасывала из жертвенного желоба густеющую холодную кровь, выталкивала отработанную и снова всасывала — мозг работал, он не хотел смириться с потерей тела.
— Давай любовь! Дава-ай брачное ложе!!! — вопила внизу толпа. — Пускай Червь покажет, на что он способен! Давай!!!
Гудун-Ку не прислушивался, ему было наплевать на вопли толпы. Он с отчаянием и тоской смотрел на свои отсеченные руки и ноги — они все еще сжимались и разгибались, дергались, шевелили пальцами, скребли когтями окровавленные плиты и тянулись, пытались доползти до туловища, до головы. Нет, поздно, им уже никогда не соединиться вновь! Красивые перья намокли в черной луже, стали жалкими отрепьями. Лишь лезвие Секиры Справедливости сияло и было незапятнанным, будто Секиру только что-то вынесли из Храма Смерти. Гудун-Ку уставился на это лезвие. Нет! Не могло того быть, не могло! Он не заслужил этой смерти, причем здесь справедливость! Уж если ее и заслужил кто, так это Большой Жрец, вся эта свора стражей-карателей, жрецов-исполнителей и палачей-любителей, но только не он! Но почему же так получилось, почему?! Голова с чавканьем и хлюпом выбросила очередную порцию черной крови, втянула в себя свеженькой… Сейчас бы тело! Любое тело! Но Гудун-Ку не верил в недостижимое. Все, он обречен!
— Вы не умеете так любить! — мешая злобу с ехидством, проревела на всю площадь гиргейка. И чувствовалось, что она не смогла стать любимицей публики — она презирала и ненавидела толпу, толпа отвечала ей тем же.
— Жирное прозрачное чучело! — вопил от подножия один.
— Трусливая гадина! — вторил ему другой.
— Не тебе говорить о любви! — подвывал третий.
— Сожри его хотя бы для потехи! Сожри со всеми потрохами этого Исполинского Червя!!! — подавал советы четвертый.
И стражи-каратели не трогали наглецов. Они смеялись вместе с ними. Один даже упал со столба со смеху. И уже не поднялся, его втихаря удавили разгоряченные и взведенные до предела зрители.
— Ублюдки! Хау-хау!!! — огрызалась гиргейка. — Недоноски! Извращенцы!! Импотенты!!! — И захлебывалась в своем жутком смехе: — Хау-хау — хаууу!!!
Потом она положила на Червя плоское извивающееся щупальце, ухватилась поудобнее и одним махом вырвала бледное тело из разорванных, ослабленных пут, вскинула это дрыгающее ногами и руками тело над собой, над толпой, надо всей землей, потрясла им словно желанным и дорогим трофеем.
— Вам не дано так любить, козявки! Глядите же, жалкие слизни!
Гудун-Ку, превозмогая боль в веках, воздел глаза. Он увидел, как гиргейка поднесла Исполинского Прозрачного Червя к своей пасти, облизала его зеленым растроенным на конце языком, обслюнявила, обсосала, словно леденец. Он расслышал то, чего не могла расслышать эта гнусная и любопытная толпа: гиргейка совсем тихо прошептала своему любовнику и мужу — а ведь он, эта жертва, был теперь по завету богини Тлальтекутли ее мужем и любовником — прошептала на ухо, с презрением и гадливостью:
— Какой же ты мелкий, гнусный, вонючий! Самый настоящий червяк! И никакой не Исполинский, никакой не Прозрачный, а жалкий червячишка-заморыш! Ну да уж ладно, на безрыбье и червяк — акула!
Толпа неистовствовала. Самые отчаянные лезли по ступеням вверх, чтоб получше разглядеть все детали бракосочетания и любовной потехи. Их сдергивали за ноги, душили, давили, щипали, кусали… Но они лезли. И таковых становилось все больше.
— Сейчас! Вы все узрите! Какие нетерпеливые! Хау-хау! — Победительница гиргеянка явно собиралась продлить миг своего торжества. Но надо было и честь знать. И она повернулась к Большой Пирамиде. Обратилась к Большому Жрецу: — Ну, что, старый колдун, ты благославляешь наш брак?! Или тебе опять что-то не по нутру?!
Большой Жрец вцепился когтистыми морщинистыми лапами в подлокотники Хрустального Трона, капелька яда повисла на его клыке. Голова затряслась на старческой хилой шее. Но Жрец сдержался.
— Приступайте! — величественно разрешил он и махнул лапой. — Я благославляю этот брак. Вот благославят ли Кецалькоатлъ и Тлальтекутли?
Не успел он завершить последних слов, как из пастей каменных изваяний богов ударили фонтанчики крови. Отдельные брызги окропили сотрясающуюся в хохоте гиргейку и Исполинского Прозрачного Червя, зажатого в широком щупальце.
— Боги дают добро!
Гудун-Ку видел, что Червь изо всех сил пытается вырваться, колотит ногами и руками по щупальцу, грызет его зубами… Но какие там зубы у Червя! Гудун-Ку усмехнулся — наверное, последний раз в своей жизни. Ведь перед глазами уже все начинало расплываться, и он лишь огромным усилием воли не давал себе уйти в Иной Мир.
— Отпусти! Гадина! Дрянь! Сука! — вопил Червь, позабыв о достоинстве и звании сына Шибальбы. — Отпусти-и-и!!!
Видно, он был и на самом деле жалким червячишкой. Гудун-Ку нисколечко не жалел его. Он считал, что для такого червя даже гиргейка-уродина чересчур хороша.
— Войди же в меня, о, супруг мой избранный и нареченный! — прогрохотало над площадью. — Стань моей плотью! Стань плотью наших детей!
Гудун-Ку видел, как гиргейка поднесла Червя к нижнему отверстию, прикрытому морщинистым клапаном, как этот клапан открылся, обнажая слизистую широкую дыру с сокращающимися краями. Червь уже не ругался и не умолял. Он истерически визжал, хрипел, сипел, упирался обеими тоненькими бледненькими ручонками, норовил выскользнуть… Но деваться ему было некуда: гиргейка запихивала его внутрь себя, неторопливо, с похотливыми вздохами, с ужимками, сотрясаясь в непонятном сладострастии всем своим медузообразным телом. Она уже пропихнула в дыру голову, потом плечи, остановила движение, повернулась на все стороны, чтобы любопытные могли получше разглядеть любовное действо. Червь бил ногами, дергался — видно, и он испытывал наслаждение. Но Гудун-Ку ему не завидовал.
— А-а-а! — вопила толпа. — У-у-у!!! — Ей явно нравилось зрелище, она входила во вкус. Самые смелые добрались до середины пирамиды и просто визжали от восторга, дубасили друг друга, царапали, медленно, по шажочку продвигаясь вперед.
— Вам не дано так любить! — снова завопила сиреной гиргейка. Но тут же заметила тихо и томно: — Впрочем еще с десяточек муженьков я смогу принять в себя. Ползите же, ползите ко мне!!!
Смельчаки опустились на животы и поползли к чаровнице, они были просто околдованы ею, они ничего не видели, ничего не слышали.
А гиргейка тем временем запихнула в себя Исполинского Прозрачного Червя ровно наполовину и разжала широкое щупальце. Червь отчаянно сучил ножками, дрыгался, извивался. Но выбраться из слизистой дыры не мог. Огромная гиргейка тряслась, тяжело дышала, расползалась квашней по жертвенному ложу — она наслаждалась каждым биением Червя, она желала продлить удовольствие. А Червь был явно неутомим.
— Вот она! — истошно вопила толпа. — Вот она — настоящая любовь!!!
— Возвышенная!
— Одухотворенная!!
— Фантастическая!!!
— Мы все хотим стать твоими избранниками, твоими любовни— ками!!!
Вопила, разумеется, мужская половина зрителей. Женщины стояли молча, осуждающе дули губки, поглядывали друг на дружку, покачивали головами. Но они и не пытались удерживать своих мужчин, они понимали — бесполезно. Празднество начинало обретать неожиданный оттенок. Жертвами хотели стать тысячи, десятки тысяч.
Даже голова Гудун-Ку вдруг испытала невыразимое желание. Она всосала в себя столько черной спекшейся крови, что та полилась двумя струйками из полураскрытого клюва. Гудун-Ку глазел вовсю! Он вдруг понял, что эта живительная и всеоживляющая плоть гиргейки может спасти и его! Пусть малая, бесконечно малая вероятность успеха, но она есть! Гудун-Ку напряг мышцы челюстей, дернул клювом… и голова выкатилась из жертвенно желоба, два раза перевернулась, замерла под слизистым мясистым боком гиргейки.
В сотую долю мига Сергей все вспомнил. Напрягаясь до невозможности, выпихнул изо рта тяжеленную воронку. И не смог сдержаться — из него ударил наружу целый фонтан! Чего только не было в этом фонтане! Это было прямо извержение вулкана! Застывшего статуей клювастого обдало такой дрянью, что Сергей успел его пожалеть. О себе он уже не думал, он знал — все, это конец! Это труба! Дальше и быть ничего не может! дальше ничего не имеет права быть! Лезвие узкого и вытянутого топора последним солнцем сияло в небесной выси. Вот сейчас! Еще немного! И солнце обрушится на него! И настанет конец света! И все погибнет!
— Стойте!!! — разорвал вдруг тишину жуткий нечеловеческий крик. — Стойте!!!
Сергей не видел, как седое чудовище воззрилось вниз, как оно повернуло голову и стало медленно опускать Магический Кристалл. Но он услышал старческий скрипучий голос, словно усиленный мегаваттным усилителем мощности:
— Посмевший нарушить торжественную церемонию умрет в страшных муках. Взять нечестивца!
Стражи-каратели приподнялись на своих столбах, повернули жуткие головы на голос. Побежали меж рядами палачи-любители. Зашевелилась, загудела толпа. Но вдруг все разом замерло.
— Воля Пернатого!!! — прогремел тот же нечеловеческий голос на всю округу.
Это было страшное слово. Это было заклятье! Под страхом многолетних изощренных и мучительных пыток обитателям миров, подвластных воле Змея, Покрытого Перьями, запрещалось произ— носить его заклятье всуе. Лишь нечто необыкновенное, выходящее за все рамки привычного бытия могло оживить заклятье Кецалькоатля. И отчаянного храбреца ждала страшная судьбина. Ему давалось совсем немного времени.
— Пусть скажет, — глухо и равнодушно проскрипело из пасти каменного изваяния Пернатого.
— Говори! — подтвердил волю богов Большой Жрец. И Магический Кристалл пропал в складках плаща-сутаны. — Говори! И пусть ни единый волос не упадет с твоей головы. Эй, стражи, охраняйте наглеца пуще зеницы ока! Этому мученику предстоит долгая и ужасная жизнь!!!
Сергей ничего не видел. Голова его была закреплена, он не мог даже повернуть ее. Но за одно он готов был поручиться: на Земле нет ни одного существа с подобным голосом. Да, ведь голос этот звучал с подвываниями, на высокой, нестерпимо высокой ноте и одновременно в нем гудели низкие басовые перегуды, словно било огромного литого колокола вторило душераздирающей сирене.
— Чаки, павахтаны, бакабы мне свидетели! Боги двух миров и все демоны Отлахун-Ти-Ку и Болон-Ти-Ку мне поручители! Сам Пернатый мне покровитель и защитник! — проговорил смельчак из толпы с невероятным апломбом, громогласно и зычно. — Ибо богиня земли, сама Тлальтекутли, полная в своих суставах ощеренными пастями, богиня, из которой Ицамна сотворил весь мир, вечная среди вечных и всепожирающая, установила этот обычай! Черный бог Тескатлипока, являющий образ Дымящегося Зеркала, освятил дарованный Тлальтекутли обычай! Уэуэтеотль, Старый Бог, благословил на его исполнение всех живущих среди временно живых, Ит-Чель и Кукулькан, Хун-каме и Вукуб-каме утвердили обычай, повелели его чтить и исполнять. Богиня вод, Чальчиутликуэ заповедала тольтекам не отрекаться от учений и верований предков под страхом ее вечного гнева, ибо…
Сияющее солнце-топор висело в небе. И не было ничего светлее этого солнца, не было ничего более вечного и могучего — вокруг этого солнца вращалась вся Вселенная. Сергей смотрел на него, не мигая. И он ни черта не понимал. Но солнце сияло, горело, не падало.
— … воля Тлальтекутли — воля Пернатого! Раз в тысячелетие, в тринадцатый день четырехлунного месяца Изгор в великое празднество жертвоприношений и всенародных гуляний последней жертве Тлальтекутли позволяет надеяться на невероятное — на сохранение жизни! Вы все знаете об этом!
Толпа молчала.
— Да! Вы все знаете об этом! И сегодня именно такой день! Слушайте же, нечестивцы, предающие память предков! Вот что гласит завет Тлальтекутли: если в праздничной толпе пред вознесением над жертвой Секиры Справедливости найдется та, что готова сочетаться узами любви и освященного брака с последней жертвой, то жертве сохраняется жизнь!
Старческий голос прогремел, казалось, прямо в уши Сергею:
— Богиня ничего не говорила про Исполинского Прозрачного Червя! Она подразумевала жертву из тольтеков, богомерзкий язычник!
Он не успел докончить. Нечеловеческий голос взревел с упорством и яростью:
— Ну уж нет!!! Богиня говорила только про последнюю жертву! Она не уточняла — кто ей окажется! И не язычник, Жрец, не язычник! Уж скорей язычница! Ты стар и глуп, ты не можешь разобрать, кто перед тобою. Но ты не осмелишься нарушить воли Пернатого!
У Сергея сердце екнуло. Появился шанс! И плевать, какой там голос! Разве сейчас это важно?! Сейчас важно, чтобы солнце-топор опустился не на его голову, а куда-нибудь в другое место! Все остальное — ерунда, мелочи! Он тяжело вздохнул, и его опять начало рвать — неудержимо, болезненно, выворачивая наизнанку.
— Я все вижу! — пророкотало старчески. — Ты дикая и необузданная гиргейка! Ты нечестивка и смутьянка! И тебя ждет лютая смерть! Но сначала мы отдадим богам то, что принадлежит им по праву! Эй, снять головные путы с Червя!
Сергей услыхал топот, шлепанье босых ног. И голова вдруг обрела возможность поворачиваться. Но зато дико заныла шея, всю ее искривило судорогами, пронзило миллиардами иголок. Солнце на миг, превратилось в ослепительную молнию — послышались стоны, что-то попадало вниз, покатилось по ступеням. И вновь топор, вокруг которого вращалась Вселенная, взмыл под облака.
— Боги ждут! — прогремело властно.
И тут же нечеловеский голос упрямо заявил:
— Боги не допустят нарушения заветов! Я не завидую тому смельчаку, который возьмется спровадить к ним отпущенную ими жертву!
— Молча-а-ать!!!
Все! Не оставалось никакой надежда. Солнце начало падать. Но Сергей не закрыл глаз. Он был готов к смерти — вот сейчас вспыхнет в последний раз, озарится все вокруг плазменным сиянием… И потухнет. Весь мир потухнет!
— Значит, так надо, — пролепетал он напоследок непослушными губами.
Но солнце упало не на него. Оно упало совсем рядом! Истошный вопль лишил слуха.
— Ы-ы-ы-у-у-уууугрх-х!!!
Сергей повернул голову. И все понял. Клювастый промазал! Он не попал в него! Он попал в самого себя! Он оттяпал своим топором собственную ступню! И теперь крутился волчком на каменных плитах. Когти на отрубленной ступне сжимались и разжимались, она еще жила, но смотреть на нее было жутко.
— Хау-хау-хау!!! — проплыло над площадью. Сергей не понял сразу, что это довольный смех, ведь так мог смеяться лишь динозавр. И ему почему-то стало не по себе.
Что-то сверкнуло в воздухе фиолетовым огнем, и с головы клювастого слетел изогнутый рог, ударился о край колодца, свалился вниз. Клювастый сразу перестал вертеться, подхватил топор на длинной рукояти, сильно хромая, подковылял к Сергею. Все начиналось сначала. Но на второй заход у Сергея выдержки не хватило.
— Да вы чего?! — завопил он. — С ума посходили! Закон один для всех! Везде! Всегда! Уцелевшего не добиваюю-ют!!!
— Добить! — коротко изрекло седое чудовище с соседней пирамиды — теперь Сергей снова видел этого гигантского монстра. От такого ждать жалости не стоило.
Клювастый вздел ручищи с топором. Сергей обреченно закрыл глаза.
— Вщ-щ-щ-щи-и-иккк!!! — просвистел топор возле самого уха. И вновь последовал истошный крик, что-то тяжелое шмякнулось на плиты.
Сергей разлепил веки. То, что он увидал, было невероятно: клювастый исполин валялся внизу, то сжимаясь в комок, то разжимаясь. Правой ноги по самое колено у него не было. Из раны хлестала зеленоватая жижа, наверное, кровь.
— Хау-хау-хаууу!!! — гремело над толпою. Гул и ропот нарастал.
Но вновь сверкнул фиолетовый луч — и словно обрезанные посыпались со лба клювастого наземь красивые перья с желтыми и синими глазками. С чавканьем отлетело большое шерстистое ухо, упало Сергею прямо на грудь, обожгло, словно его со сковородки сбросили. Сергей напряг мышцы, дернулся — и ухо клювастого сползло с грязной, словно коростой покрытой кожи, шлепнулось во что-то мокрое, чавкающее.
— Кецалькоатль ждет жертвы!!!
Это было невероятно! Но клювастый поднялся и на одной ноге подпрыгал к жертве. Дальше и вообще происходило неописуемое! Сергей смотрел, не отрываясь, но ему казалось, что это все не взаправду, что этого быть не может! Клювастый ударил со всей силы еще раз — и отмахнул себе левую ногу под самый корень. Но ой не закричал, не забился на плитах. Он тут же подобрался на обрубках ближе — ведь и в таком состоянии он возвышался над жертвой — и вновь ударил, сильно, резко, целя в грудь. Топор звякнул о каменный край, отскочил и начисто отсек левую руку палача. Сергея забрызгало горячей зеленью. Тошнотворная вонь ударила в нос.
— Хау-хау-хауууу!!! — громыхало все сильнее.
— Доби-и-и-ить!!!
Последние два удара были и вовсе фантастичны. Их не могло быть, ни одно существо в таком состоянии не смогло бы их нанести. Но клювастый смог. На одной руке он подтянулся к каменному барьерчику-возвышению, взобрался наверх, уставился в глаза Сергею немигающими изумрудными шарами, клацнул клювом и… топор вновь отлетел от каменной кладки, на этот раз вонзился прямо в грудь. Клювастый с хрипом и сипами выдрал лезвие из себя. Глазища его помутнели. Но рука опять взметнулась вверх — удар был могуч и страшен! Рукоять треснула, разлетелась. А само узкое лезвие взлетело после удара о камень — опять о камень! — и как бритвой срезало голову клювастому. Из обрубка шеи ударил фонтан зеленой маслянистой жижи. Безголовое тело рухнуло с барьера.
— Боги не любят, когда нарушают их заветы, хау-хау!
С соседней пирамиды раздался скрипучий вздох, оханье.
— Да, видно, так угодно Змею! — наконец донеслось оттуда. — Ты можешь взять его в мужья!
— Еще бы! — прогремело надменно.
Толпа притихла.
А седое чудовище приподнялось над прозрачным, сверкающим множеством граней троном и, роняя изо рта какую-то желтую пакость, добавило:
— Но ты, надменная гиргейка, наверное, забыла, что у завета богини Тлальтекутли есть и продолжение. В нем сказано, что избравшая Большую Жертву в мужья должна на деле, перед всеми богами и перед всем людом доказать свою любовь! Ты понимаешь меня?!
— У нас это делается не совсем так, как у тольтеков, гадриан или призрачных землян! — выдала невидимая для Сергея гиргейка, его спасительница. — У нас все немного иначе бывает…
— Смерть отступнице!!! — прогремело чудовище.
И толпа мгновенно отозвалась. Отозвалась слитным, слаженным многотысячным хором:
— Смерть! Смерть!! Сме-е-ерть!!!
— Стойте! — перекрыла толпу гиргейка. — Никто не отказывается! Вы увидите, как любят у нас, на Гирее! Я иду!
Сергей дернулся. Ему почему-то захотелось убежать. Но куда тут убежишь?! Он повернул голову в другую сторону… и только теперь увидел, кто его спас от лютой смерти. Эх, лучше было бы и не видеть! По ступенькам медленно вздымалась вверх многопудовая четырехногая и шестирукая медузообразная тварь. Она оставляла за собой мокрые слизистые следы, тяжело дышала, сопела и была похожа на невероятно уродливого расплывшегося бегемота, сотворенного из хлипкого лилового киселя.
Но во всей прелести и живости Сергей разглядел суженную, когда та застыла над ним колышащимся огромным студнем. Гиргейка была полупрозрачна! И чего только не высвечивала ее утроба: и переплетения кишок и сосудов всех длин и толщин, и нагромождения перемещающихся костей, хрящей, сухожилий, и что-то переползающее с места на место, живущее своей, казалось бы, жизнью… Сергея снова начало рвать. Но гиргейку это ни в малейшей степени не смутило.
Она разинула жуткую пасть и предупредила публику:
— Вы приготовились увидеть нечто привычное, не так ли?! Но у нас любовь тоньше и одухотвореннее, чем у вас! У нас нет этого бесчисленного повторения соитий! У нас соединение любящих сердец происходит в самом прямом смысле! У нас любящие супруги, готовящиеся принести плод, в самом прямом смысле становятся одной плотью! Это очень просто и гармонично!
Сергею что-то не нравилось подобное вступление перед какой-то необычайно «одухотворенной» любовью. Но он слушал во все уши. Может, еще была надежда?! Ведь всякое могло же, черт возьми, быть!
И толпа внимательно слушала гиргейку, было непривычно тихо.
— Так вот, тольтеки и земляне, гадриане и гардизцы, на Гиргее любовное слияние — это всегда зачатие. А зачатие происходит так! Я поясняю, чтобы потом никто не удивлялся, чтобы не нашлось среди вас таких, что приняли бы меня за мошенницу, за обманщицу! Вот, глядите!
Она вдруг поднялась, распрямилась, приподняла слоновью ногу, застыла. Но этого было достаточно — Сергей увидал темное отверстие с морщинистым круглым, размерами с обычный земной люк, клапаном — клапан этот то открывался, то закрывался, будто кто-то за ним дышал, втягивал воздух.
— Самка принимает готового к оплодотворению самца прямо в себя, в свою плоть! И они не расстаются до полнейшего растворения самца в теле самки! Да, его семя идет на создание новых жизней, его мясо, кости, кровь послужат в будущем питанием для подрастающих детей — наших общих детей! Это так трогательно, так мило, так… так… — гиргейка вдруг сбилась, захлюпала, зашмыгала, затряслась. Видно, она была сентиментальной особой.
Толпа рыдала вместе с ней. Утирали слезы стражи-каратели на столбиках, били себя в грудь палачи-любители, взвизгивали жрецы, дергали носами чувствительные зрители и зрительницы. Лишь один Сергей не рыдал. Он лежал ни жив, ни мертв. И не мог понять, шутят с ним или же студенистая гиргейка говорит на полном серьезе. Что-то ему не очень хотелось быть растворенным.
Сергей начал рваться из пут. Ну почему его не убили?! По— чему топор-солнце не опустился на его шею?! Это была бы пусть и отвратная, паршивая, но все же нормальная смерть, обычная казнь. Но быть растворенным в брюхе этой гадины?! Нет!!! Он не сахар, не соль, чтоб растворяться! Он не сгусток болотной слизи! Он человек — порождение Высшей Силы! Это в него вложена Бессмертная Душа! Так неужто Тот, кто Ее вложил в его жалкое и бренное тело. Тот, кто одухотворил Своим Дыханием глину-биомассу, это булькающее и размножающееся сусло, бродившее на Земле целых четыре миллиарда лет, неужто Он вновь вернет его в состояние глины, живой, но не одухотворенной материи?! Или растворится лишь тело? Да, наверное так, растворится лишь биомасса — глина сольется с глиной, будет бультыхаться и переливаться в полупрозрачном мерзком чреве, порождая все новые и новые уродливые материальные формы. А Душа вырвется из гадкого месива, воспарит! И унесется туда, далеко-далеко, чтобы уже никогда не возвратиться в мир крови, злобы, вожделения, зависти, подлости и мрака! Им не убить Ее! Ни за что не убить! Сергей перестал дергаться, стих. Его вдруг поразила простая, но убивающая своей простотой мысль — а есть ли в нем Душа?! Может, ее уже давно и нету?! Может, ее и не было в нем, именно в нем, никогда?! Перед глазами встала как живая похотливая дамочка с козьими грудями и золотыми зубами. Она протянула к нему руки, поманила, широко улыбнулась, обнажая красные десна — вот, вот его душа! только так она и могла выглядеть! только такой она и могла быть! алчная, трясущаяся от вожделения, скользкая и увертливая, потная, угреватая, с выпирающими наружу жилками и костями, смрадно дышущая и роняющая слюну, нечистая! Нет! Такая не воспарит! не улетит никуда! такая выскользнет змеей из студенистого гадкого монстра, выскользнет через любую, первую попавшуюся дыру! и тут же заберется в грудь к другому существу, подчинит его, бросит в грязь! Да, именно так! И имя этой скользкой внутренней твари вовсе не Душа! У нее есть свое имя, у нее целый легион имен! Ну и пусть! Ну и черт с ней! С такой не жалко и расставаться! Извивающаяся голая баба пропала, а перед мысленным взором Сергея встал ни с того, ни с сего ослепительно белый сугроб. Он был чист! Невероятно чист! Даже глаза резало, нагоняло слезу — хотя глаза были плотно закрыты, зажмурены — но все равно! Это был целый айсберг белизны и чистоты! Его сияние было небесным, заоблачным. Сергей рванулся с такой силой, что кожа полопалась на груди и плечах. Ему удалось оборвать какую-то веревку, он почувствовал, что путы спадают, что тело обретает свободу… Но он не посмел открыть глаз. Он все вглядывался в неземную чистоту сугроба-айсберга. Вглядывался до тех пор, пока в самой середине снежной глыбищи ни стала проявляться маленькая красна точка. Она постепенно росла, увеличивалась — и Сергей понял, это пятно, пятно крови! Алое, неестественно алое пятно с неровными краями расплывалось по снежной белизне, прожигало ее.
Гудун-Ку, сын мрачной Шибальбы, умирал. Его массивная крутолобая голова закатилась в угол между каменным барьером и основанием жертвенного ложа. Но голова еще жила, она все видела, все понимала. Даже чувство острейшей горечи, обиды от свершившейся несправедливости не застило изумрудного взора. Дети Шибальбы обладали невероятной живучестью, не так-то просто было справиться с ними. Вот и сейчас, несмотря на всю бесполезность, несмотря на трагическое, безысходное положение, голова Гудун-Ку боролась за секунды своей жизни. Срезом рассеченной шеи она всасывала из жертвенного желоба густеющую холодную кровь, выталкивала отработанную и снова всасывала — мозг работал, он не хотел смириться с потерей тела.
— Давай любовь! Дава-ай брачное ложе!!! — вопила внизу толпа. — Пускай Червь покажет, на что он способен! Давай!!!
Гудун-Ку не прислушивался, ему было наплевать на вопли толпы. Он с отчаянием и тоской смотрел на свои отсеченные руки и ноги — они все еще сжимались и разгибались, дергались, шевелили пальцами, скребли когтями окровавленные плиты и тянулись, пытались доползти до туловища, до головы. Нет, поздно, им уже никогда не соединиться вновь! Красивые перья намокли в черной луже, стали жалкими отрепьями. Лишь лезвие Секиры Справедливости сияло и было незапятнанным, будто Секиру только что-то вынесли из Храма Смерти. Гудун-Ку уставился на это лезвие. Нет! Не могло того быть, не могло! Он не заслужил этой смерти, причем здесь справедливость! Уж если ее и заслужил кто, так это Большой Жрец, вся эта свора стражей-карателей, жрецов-исполнителей и палачей-любителей, но только не он! Но почему же так получилось, почему?! Голова с чавканьем и хлюпом выбросила очередную порцию черной крови, втянула в себя свеженькой… Сейчас бы тело! Любое тело! Но Гудун-Ку не верил в недостижимое. Все, он обречен!
— Вы не умеете так любить! — мешая злобу с ехидством, проревела на всю площадь гиргейка. И чувствовалось, что она не смогла стать любимицей публики — она презирала и ненавидела толпу, толпа отвечала ей тем же.
— Жирное прозрачное чучело! — вопил от подножия один.
— Трусливая гадина! — вторил ему другой.
— Не тебе говорить о любви! — подвывал третий.
— Сожри его хотя бы для потехи! Сожри со всеми потрохами этого Исполинского Червя!!! — подавал советы четвертый.
И стражи-каратели не трогали наглецов. Они смеялись вместе с ними. Один даже упал со столба со смеху. И уже не поднялся, его втихаря удавили разгоряченные и взведенные до предела зрители.
— Ублюдки! Хау-хау!!! — огрызалась гиргейка. — Недоноски! Извращенцы!! Импотенты!!! — И захлебывалась в своем жутком смехе: — Хау-хау — хаууу!!!
Потом она положила на Червя плоское извивающееся щупальце, ухватилась поудобнее и одним махом вырвала бледное тело из разорванных, ослабленных пут, вскинула это дрыгающее ногами и руками тело над собой, над толпой, надо всей землей, потрясла им словно желанным и дорогим трофеем.
— Вам не дано так любить, козявки! Глядите же, жалкие слизни!
Гудун-Ку, превозмогая боль в веках, воздел глаза. Он увидел, как гиргейка поднесла Исполинского Прозрачного Червя к своей пасти, облизала его зеленым растроенным на конце языком, обслюнявила, обсосала, словно леденец. Он расслышал то, чего не могла расслышать эта гнусная и любопытная толпа: гиргейка совсем тихо прошептала своему любовнику и мужу — а ведь он, эта жертва, был теперь по завету богини Тлальтекутли ее мужем и любовником — прошептала на ухо, с презрением и гадливостью:
— Какой же ты мелкий, гнусный, вонючий! Самый настоящий червяк! И никакой не Исполинский, никакой не Прозрачный, а жалкий червячишка-заморыш! Ну да уж ладно, на безрыбье и червяк — акула!
Толпа неистовствовала. Самые отчаянные лезли по ступеням вверх, чтоб получше разглядеть все детали бракосочетания и любовной потехи. Их сдергивали за ноги, душили, давили, щипали, кусали… Но они лезли. И таковых становилось все больше.
— Сейчас! Вы все узрите! Какие нетерпеливые! Хау-хау! — Победительница гиргеянка явно собиралась продлить миг своего торжества. Но надо было и честь знать. И она повернулась к Большой Пирамиде. Обратилась к Большому Жрецу: — Ну, что, старый колдун, ты благославляешь наш брак?! Или тебе опять что-то не по нутру?!
Большой Жрец вцепился когтистыми морщинистыми лапами в подлокотники Хрустального Трона, капелька яда повисла на его клыке. Голова затряслась на старческой хилой шее. Но Жрец сдержался.
— Приступайте! — величественно разрешил он и махнул лапой. — Я благославляю этот брак. Вот благославят ли Кецалькоатлъ и Тлальтекутли?
Не успел он завершить последних слов, как из пастей каменных изваяний богов ударили фонтанчики крови. Отдельные брызги окропили сотрясающуюся в хохоте гиргейку и Исполинского Прозрачного Червя, зажатого в широком щупальце.
— Боги дают добро!
Гудун-Ку видел, что Червь изо всех сил пытается вырваться, колотит ногами и руками по щупальцу, грызет его зубами… Но какие там зубы у Червя! Гудун-Ку усмехнулся — наверное, последний раз в своей жизни. Ведь перед глазами уже все начинало расплываться, и он лишь огромным усилием воли не давал себе уйти в Иной Мир.
— Отпусти! Гадина! Дрянь! Сука! — вопил Червь, позабыв о достоинстве и звании сына Шибальбы. — Отпусти-и-и!!!
Видно, он был и на самом деле жалким червячишкой. Гудун-Ку нисколечко не жалел его. Он считал, что для такого червя даже гиргейка-уродина чересчур хороша.
— Войди же в меня, о, супруг мой избранный и нареченный! — прогрохотало над площадью. — Стань моей плотью! Стань плотью наших детей!
Гудун-Ку видел, как гиргейка поднесла Червя к нижнему отверстию, прикрытому морщинистым клапаном, как этот клапан открылся, обнажая слизистую широкую дыру с сокращающимися краями. Червь уже не ругался и не умолял. Он истерически визжал, хрипел, сипел, упирался обеими тоненькими бледненькими ручонками, норовил выскользнуть… Но деваться ему было некуда: гиргейка запихивала его внутрь себя, неторопливо, с похотливыми вздохами, с ужимками, сотрясаясь в непонятном сладострастии всем своим медузообразным телом. Она уже пропихнула в дыру голову, потом плечи, остановила движение, повернулась на все стороны, чтобы любопытные могли получше разглядеть любовное действо. Червь бил ногами, дергался — видно, и он испытывал наслаждение. Но Гудун-Ку ему не завидовал.
— А-а-а! — вопила толпа. — У-у-у!!! — Ей явно нравилось зрелище, она входила во вкус. Самые смелые добрались до середины пирамиды и просто визжали от восторга, дубасили друг друга, царапали, медленно, по шажочку продвигаясь вперед.
— Вам не дано так любить! — снова завопила сиреной гиргейка. Но тут же заметила тихо и томно: — Впрочем еще с десяточек муженьков я смогу принять в себя. Ползите же, ползите ко мне!!!
Смельчаки опустились на животы и поползли к чаровнице, они были просто околдованы ею, они ничего не видели, ничего не слышали.
А гиргейка тем временем запихнула в себя Исполинского Прозрачного Червя ровно наполовину и разжала широкое щупальце. Червь отчаянно сучил ножками, дрыгался, извивался. Но выбраться из слизистой дыры не мог. Огромная гиргейка тряслась, тяжело дышала, расползалась квашней по жертвенному ложу — она наслаждалась каждым биением Червя, она желала продлить удовольствие. А Червь был явно неутомим.
— Вот она! — истошно вопила толпа. — Вот она — настоящая любовь!!!
— Возвышенная!
— Одухотворенная!!
— Фантастическая!!!
— Мы все хотим стать твоими избранниками, твоими любовни— ками!!!
Вопила, разумеется, мужская половина зрителей. Женщины стояли молча, осуждающе дули губки, поглядывали друг на дружку, покачивали головами. Но они и не пытались удерживать своих мужчин, они понимали — бесполезно. Празднество начинало обретать неожиданный оттенок. Жертвами хотели стать тысячи, десятки тысяч.
Даже голова Гудун-Ку вдруг испытала невыразимое желание. Она всосала в себя столько черной спекшейся крови, что та полилась двумя струйками из полураскрытого клюва. Гудун-Ку глазел вовсю! Он вдруг понял, что эта живительная и всеоживляющая плоть гиргейки может спасти и его! Пусть малая, бесконечно малая вероятность успеха, но она есть! Гудун-Ку напряг мышцы челюстей, дернул клювом… и голова выкатилась из жертвенно желоба, два раза перевернулась, замерла под слизистым мясистым боком гиргейки.