Пейли Грейс. Интерес в этой жизни

   Потом он взъелся на Спилфогела, кассира из супермаркета и своего стариннейшего друга, который и бывал-то у нас лишь по праздникам, а со мной вообще не разговаривал (из застенчивости, как бывает с холостяками).
   - Тот еще сукин кот - и не вкручивай мне насчет дружбы, когда он спит и видит, как бы забраться к тебе под юбку. Очень мне надо, чтобы какой-то пердунчик ошивался в квартире, портил воздух.
   А потом наступил день, когда избавляться уже стало не от кого. Мы остались одни-одинешеньки в своей компании - он да я.
   - Вот что, Вирджиния, - сказал он. - Я дошел до последней точки. Впереди глухая стена. Что теперь мне прикажешь делать? У человека всего одна жизнь. Что же, значит, ложись и помирай? Я больше не соображаю, как мне быть. Скажу тебе напрямик, Вирджиния, если я здесь застряну, ты волей-неволей возненавидишь меня...
   - Я тебя уже и так ненавижу, - сказала я. - Так что поступай как знаешь.
   - С ума здесь сойдешь, - бормотал он. - Нет, здесь мне делать нечего. Надо бы только подарить тебе что-нибудь. Что-нибудь эдакое.
   - Я сказала, делай как знаешь. Можешь купить мне крысоловку, крыс ловить.
   Тогда-то он и наведался в хозяйственный магазин и вернулся с новой половой щеткой и классным совком.
   - Новая метла чисто метет, - сказал он. - Надо мне выметаться отсюда, сказал. - Иначе спятишь.
   И стал набивать вещевые мешки, а я пошла за продуктами, но наткнулась на миссис Рафтери, которой необходимо было сообщить мне о том, в чем, по ее понятиям, столько красоты: о смерти, - тут он подоспел со своим поцелуем и потопал невесть куда вступать в неведомо какую армию.
   Ни о чем этом я не стала рассказывать Джону, потому что, считаю, женщине совсем не к лицу плакаться, как с ней безобразно обращался другой мужчина. Ее тогда и начинают видеть глазами этого другого - мокрой курицей, ходячим несчастьем. Что ни говори, я приучилась рассчитывать на Джона. Все мужчины-друзья сделались к этому времени чужими людьми, даром что я всегда встречала их словами: <Заходите, очень рада>.
   Семейные мужчины в нашем доме поглядывали на меня с таким, знаете ли, прозрачным намеком, словно бы это каждый из них персонально бросил меня. Встретимся на лестнице - поднесут до дверей самые тяжелые пакеты с продуктами, спустят вниз Линдину прогулочную коляску, но - ни единого вопроса ни о чем существенном.
   К тому же Джирард с Филипом научили девочек называть дни недели: понедельник, вторник, среда, джондень и пятница. Раз в неделю, полусонные, точно жуки на солнцепеке, дети рассаживались под фонарем в прихожей по своим стульчикам, на которых значилось золотыми буквами имя каждого - подарок от моей свекрови ко дню их рождения на свет, - и ждали. Ровно в четверть девятого он появлялся, читал им сказку, целовал поочередно и укладывал спать, подоткнув под бочок одеяло.
   Но однажды, когда весь долгий джондень у меня лопались от их визга барабанные перепонки, когда с полудня зарядил дождь и брат поминутно поднимал руку на брата, а девочкам оставалось уже лишь по суду определить, кому принадлежит на законном основании Мелинда Ли, ходячая кукла двадцатичетырехдюймового роста, в дверь к нам вечером звонили три раза. И все три раза за дверью стоял не Джон.
   Мне было неудобно позвонить миссис Рафтери, а ей - из ехидства - трудно постучаться ко мне и объяснить.
   Не показался он и в следующий четверг. Джирард горестно произнес:
   - Он сбежал, наверное, Джон.
   Две недели ни слуху ни духу - считай, что кончено, выбрось из головы. Неизвестно, как сказать детям - что-нибудь про добро и зло, благородство и низость, про мужчин и женщин. Я - хоть сейчас, пожалуйста. Но мне казалось, нельзя лишать их права на собственные ошибки, свое понимание общих истин. Кто знает, может быть, где-нибудь в этом мире найдут себе более верных друзей, чем когда-либо удавалось мне. И потому я просто отправила их спать, а сама села на кухне и заплакала.
   Допивая третий стакан пива и ломая голову над тем, что мне теперь предпринять, я нашла решение: подать заявку на участие в передаче <Золотая жила>. Позаимствовала без спроса бумагу и карандаш из ящика с детскими игрушками и начала, как и требовалось, составлять список всех своих несчастий. В готовом виде списочек выжал бы слезу из глаз самого Господа Бога, найдись у него свободная минутка. У меня же при взгляде на этот перечень, наоборот, поднялось настроение. Как видно, для выживания в процессе естественного отбора главное - чтобы был какой-то интерес в этой жизни, не важно, полезный он, вредный или же с отклонением от нормы.
   Как всегда в таких случаях, едва начнешь вытаскивать себя из ямы, строя планы, так судьба преподносит тебе что-нибудь новенькое откуда не ждешь. В дверь позвонили, два коротких звонка и два долгих - значит, Джон.
   Первая мысль у меня была разбудить детей, пусть порадуются.
   - Нет-нет, - сказал он. - Пожалуйста, не утруждай себя. Вирджиния, я устал как собака. Как последний пес, - сказал он. - Проклятье какое-то эта работа, сплошная головная боль. Спасу нет. Дня не видишь из-за нее, по ночам точит мозги, а кому достается почет в конечном счете?.. Вирджиния, - сказал, - не знаю, смогу ли я приходить и дальше. Давно собираюсь сказать тебе. Просто не знаю. К чему это все? Можешь ты объяснить, если б я задал тебе такой вопрос? Как мне все это понимать, не разберусь.
   Я залила кипятком заварку чая, потому что почувствовала, когда здоровалась, какие у него холодные пальцы. И молчала. Старалась посмотреть на вещи с его, мужской точки зрения. Я думала, какой ему нужно проделать путь, чтобы повидаться со мной, - с автобуса на электричку, потом в метро, а после обратно: метро, электричка, автобус, и в час ночи - дома. Ему не стоило бы особого труда расстаться с нами навсегда. Я представила себе, как буду жить, я самым серьезным образом задумалась о своих детях. И решила, что если уж выбирать, то не выберу ту жизнь, в которой его нет.
   - Это что? - спросил он, показывая на бумажку с подробным перечнем моих напастей. - Письмо писала?
   - Да нет, - сказала я, - это для <Золотой жилы>. Вдруг да пробьюсь туда.
   - Вирджиния, опомнись, - сказал он, пробежав глазами мой список, - даже и не надейся. На смех поднимут, пулей вылетишь из студии. Это для тех, кто действительно пострадал.
   - Ты уверен, Джон?
   - То есть на сто процентов. Ты вообще видела эту передачу? Я хочу сказать, вдобавок к разной всячине - мелким житейским неприятностям, - он пренебрежительно махнул рукой на мою бумажку, - людей постигло настоящее бедствие. То ли живут в зоне торнадо, то ли жизнь порушена из-за наводнения словом, Господь наслал катастрофу. Что ты, Вирджиния.
   - Значит, так-таки уверен?
   - Я тебя умоляю...
   Я со вздохом убрала свой список. Все же приберегу на крайний случай, тогда, может, и пригодится.
   С этим разобрались; теперь я перешла от слов к делу в соответствии с принятым ранее решением. Я отодвинула в сторону его чашку с горячим чаем. Протиснулась между столом и жесткой пряжкой его ремня и села к нему на колени. Обняла его за шею и сказала:
   - Где это ты так продрог, Джон?
   У него доброе лицо, и он сумел изобразить крайнее удивление.
   - А знаешь, Вирджиния, - сказал он, - я уже согреваюсь.
   Мы оба прыснули.
   В тот вечер Джон стал моим любовником.
   У миссис Рафтери, как припадет к своему потайному источнику дешевого вина, так дурь шибает в голову и немочь - в суставы. Она убеждена, что Джон должен навещать ее чаще.
   - Почитай мать свою... Что с тобой, Джон? - сетует она. - Сказано почитай. Ну и почитай... Вирджиния, детка, - говорит она мне. - Вот ты никогда бы не утащила Джона в Джерси, не то что Маргарет. Какая жалость, что он женился не на тебе.
   - Меня вы не больно-то жаловали в те годы.
   - Враки, - говорит она.
   Известная мастерица лицемерить, а впрочем, не больше, чем остальные жители Земли.
   Меня поражает другое - что Джон как будто не слишком угрызается из-за наших с ним отношений, а я-то думала! До сих пор трудно поверить, что мужчина, который каждый год рассылает на Рождество открытки с десятью заповедями, может расстегиваться и застегиваться так запросто.
   Конечно, мы обязаны соблюдать сугубую осторожность, чтобы не разбудить детей и не потревожить соседей, которым приятно слушать чужие игры лишь до определенного предела, а дальше их начинает бесить, что люди получают удовольствие. Мы и между собой должны соблюдать осторожность, потому что, когда мой муж вернется и обнаружит, что дети ходят в школу и стало вообще полегче, он не простит мне, увидев, что я опять взялась за свое - множить шумливые росточки жизни, столь обременительные для мужчины.
   Уже два с половиной года, как мы не видим его. Я не хочу, хоть мне и подавали такую мысль, обращаться ни в полицию, ни к частному сыщику, ни в ЦРУ - ни к кому, чтобы его разыскали и вернули назад. Я знаю: если б он собирался никогда не возвращаться, он написал бы и известил меня об этом. А так он может объявиться в любой вечер, знать бы только когда. Бывает, окунешься ненароком в сон особенно взрывной силы - и просыпаешься среди ночи воображать себе отрадную картину его возвращения.
   Вот он открывает дверь своим старым ключом. Окидывает меня строгим взглядом и говорит:
   - Да, постарела ты, Вирджиния.
   - Ты тоже, - говорю я, хоть он ни капельки не изменился.
   Он располагается на кухне, так как по всему дому спят дети. Я распускаю на нем галстук, предлагаю сделать ему бутерброд. Он шлепает меня по мягкому месту, с одобрением отмечая его упругость. Я вьюсь вокруг него, точно он майское дерево в лентах, и обцеловываю со всех сторон.
   - Не слишком мне показалось в армии, - говорит он. - В другой раз, думаю, надо идти в торговый флот.
   - Это в какой, - говорю, - армии?
   - А там везде примерно одно и то же, - говорит он.
   - Не удивлюсь, если так, - говорю я.
   - Запонка закатилась куда-то к чертовой матери, - говорит он и опускается на пол искать.
   Я тоже опускаюсь на колени, хотя твердо знаю, что у него в жизни не было запонок. Не важно, чего только ради него не сделаешь.
   - Крепко я подкосил тебя тогда, - говорит он сквозь смех. - Да уж, подкосил под самый корень.
   И, не дав мне хотя бы устроиться поудобнее на этом нашем линолеуме в крупный горошек, он прямо тут же, на месте, очутился поверх меня, и это было, правду сказать, такое счастье, что мы забыли о мерах предосторожности.