Неужели меня станут упрекать за это? В нашем деле больше завидуют, чем ревнуют. До меня говорили: "Вы знаете, такой-то проработал в "Олимпии" столько-то..." или "Он проработал четыре недели". Я тоже не прочь пококетничать, и двенадцать недель в "Олимпии"-мой своеобразный и очень лестный рекорд, принесший мне вознаграждение за все усилия, проявленные мною с единственной целью - не разочаровать парижского зрителя, лучшего на свете судью, который, что бы ни случилось, всегда будет "моим" зрителем.
Однажды, вернувшись из "Олимпии", Шарль Азнавур - Да, я совсем забыла сказать, что Шарль много месяцев был своим человеком в доме, сочиняя здесь свои первые произведения, сделавшие известным его имя,- сказал мне:
- Тебе не кажется, что овации Парижа обладают особым привкусом?
Сказано верно: они действительно обладают особым привкусом, чем-то неуловимо отличным от всех других оваций...
В перерыве между гастролями в Америке и выступлениями в зале "Олимпия" я успела сняться в фильме "Будущие любовники". Когда режиссер Марсель Блистэн и продюсер Жорж Бюро принесли мне сценарий, написанный Пьером Брассером, я без раздумий подписала контракт.
После чего позвонила Пьеру Брассеру.
- Мой дорогой автор...
- О чем ты болтаешь?
- Ни о чем таком, что могло бы тебя удивить. Вероятно, тебе известно, что такое "Будущие любовники"?
- Неужели уже подписано?
- Да, подписано.
- Ах, черт побери!
Таков уж Пьер Брассер. Он думал обо мне, когда писал свой сценарий, он мобилизовал весь свой талант, все свое творческое горение, понимая, что сценарий мне будет по душе и что я стану гордиться возможностью сняться в этой картине. И все же он был совершенно искренне удивлен, когда узнал о моем согласии!
- У тебя найдется хорошая бутылка вина? Мне надо прийти в себя.
- Надеюсь...
- Тогда я обедаю у тебя. Хорошая бутылка, Эдит, это не шампанское, ты понимаешь?
- Я знаю твой вкус...
В шесть часов утра Пьер еще держал в руках стакан доброго "божоле". Брассер-здоровый, громогласный и увлекающийся человек. В восемь часов я попросила его уйти. Госпожа Брассер буквально засыпала, я тоже готова была капитулировать. Да, этому человеку я и в подметки не годилась.
Что вам сказать о "Будущих любовниках"? В фильме снимались Мишель Оклер, Арман Мистраль, Раймон Суплекс, Мона Гойя. Все мы работали над ним с радостью.
Сейчас, когда я пишу эти строки, он уже смонтирован, но еще не вышел на экран.
Не знаю, что скажет о нем критика. Я больше рассчитываю на зрителя. Для меня важнее его оценка. А поскольку я сделала все, что могла, и была свидетельницей таких же усилий со стороны Мишеля Оклера и Армана Мистраля, повторяю, я спокойна...
Мне интересно работать в кино, и жаль, что я не могу уделить ему больше времени... Я уверена, что смогла бы рассказать людям о тех чувствах и переживаниях, которые скрыты в моей душе. Но для работы в кино времени не хватает. С тех далеких дней, когда я еще выступала на улице Труайон, песня цепко взяла меня в свои руки, и она не скоро меня отпустит,
Не настало ли время немного отвлечься от тысячи и одной мелочи, которые заполняют наше существование, и высказать несколько общих мыслей? Думаю, да! Однако хочется вначале рассказать, при каких обстоятельствах я добилась, что Феликс Мартен был включен на положении "американской звезды" в мою последнюю программу в "Олимпии". До своих гастролей по стране после возвращения из Америки я не была с ним знакома. Когда же Луи Баррье стал расхваливать его, я сказала:
- Мой маленький Лулу, я полагаюсь на тебя... В первый же день по приезде в Тур он внезапно постучался ко мне в артистическую.
- Добрый день, Эдит, разрешите представиться: Феликс Мартен.
Передо мной стоял высокого роста, улыбающийся, ничуть не робкий человек.
Я нашла его очень любезным.
- Добрый день.
- Я счастлив, что выступаю вместе с вами, спасибо.
- Не за что...
И он ушел к себе.
Когда его позвали на сцену, я решила послушать из-за кулис, как он поет. Понравился ли он мне? Пожалуй, нет. Слушала я его и на другой день, и на третий. Мне не нравились его песни, но темпераментное исполнение было по душе.
Однажды я сказала Луи Баррье:
- Ты должен позвонить Кокатриксу, чтобы он включил Мартена в программу.
- Но я думал...
- У нас больше месяца, чтобы заняться им. Я тотчас позвонила Маргерит Монно и Анри Конте, двум своим авторам из старой гвардии, и Мишелю Ривгошу.
- Приходите, надо посоветоваться.
Они приехали на другой день. Это было, кажется, в Труа или Невере.
- Феликс Мартен будет выступать в "Олимпии" в феврале, ему нужны новые песни...
Они приступили к работе. Мы все участвовали в ней. Феликс был не легким, но и не очень трудным учеником. Хотя он подчас упрям, однако неизменно проявляет добрую волю.
Не все критики оценили происшедшие в нем перемены, Зато зритель одобрил наши действия. Впрочем, как вы видели, времени у нас тогда было в обрез...
Те, кто не может понять, что побуждает меня оказывать помощь певцу, добиваться того, чтобы он изменил свой репертуар, те никогда, по-видимому, не знали глубокой радости скульптора, придающего определенную форму куску мрамора, или живописца, населяющего холст своими персонажами. Нет, они никогда не знали этой радости, иначе не задали бы мне такого вопроса. Я люблю творить, и чем труднее задача, тем сильнее мое желание преодолеть все преграды. Какое же это не сравнимое ни с чем наслаждение - учить, отдавать людям свои знания...
XVI
Я приветствую песню. С ней поэты выходят на улицы, сливаются с толпой и становятся ее любимцами.
Париж не был бы Парижем, если бы его вечерний наряд не украшало великолепное созвездие певиц - брюнеток, блондинок, золотоволосых. В своих песнях эти удивительные создания выражают душу нашего народа, его характер, легкий и глубокий. И кажется, будто исполняемые ими песенки не имеют ни корней, ни авторов, что они рождаются прямо на улицах. Радио усиливает их очарование. В Марселе, Тулоне, среди портовых сооружений, усиленные репродукторами, эти волшебные голоса преследуют нас и навсегда остаются в нашем сердце.
Жан Кокто
Вам уже известно, как я выбираю свои песни и почему придаю такое большое значение тексту.
Меня часто спрашивают, как я их воплощаю на сцене. Вопрос этот всегда приводит меня в замешательство. Может показаться, что я смеюсь над всем светом, когда отвечаю, что доверяю лишь своему инстинкту. И все же это святая правда. Не могу сказать, что песни рождаются сами по себе, но это немного и так.
Я учу слова и музыку за роялем одновременно. И за этой работой мне в голову приходят разные мысли. Я не бегаю за ними, а жду их появления. Естественный жест, который невольно вырывается у меня во время какой-либо фразы, если он затем повторится в том же месте, можно в дальнейшем закрепить.
Я мало жестикулирую, ибо считаю, что единственным и полезным является жест, что-то добавляющий к исполняемой песне. Например, в конце "Заигранной пластинки", превосходной песни Мишеля Эмера, я делаю жест, который напоминает зрителю об иголке, попадающей на одну и ту же бороздку, в результате чего все время повторяется одна и та же, словно разбитая на две части фраза о надежде:
"Есть над... есть над... есть над..."
Я никогда не работала перед зеркалом. Этот метод, которым пользуются крупные артисты, например Морис Шевалье,- подстать комедийным актерам, тщательно отрабатывающим свои "номера". В их игре большое значение имеет мимика, и они не могут себе позволить импровизации. С моими песнями все обстоит иначе. Жест мой должен быть правдивым, искренним. Если я его не чувствую, лучше не делать его вовсе.
Отработка песни происходит позднее, перед зрителем, и я никогда не считаю ее завершенной окончательно. Я фиксирую реакции зрителей, размышляю затем над ними, но не могу сказать, что они всегда оказывают на меня воздействие. Если я ощущаю сопротивление зрительного зала, то стараюсь понять его причины. Марсель Ашар как-то сказал, что бывают вечера, когда у зрителя нет "таланта".
Это лишь шутка. Трудно себе представить, чтобы ошибались сразу две тысячи человек, сидящих в зале. Если песенка им не нравится, значит, есть на то причина. И артист должен ее установить. Поиски могут занять много времени, но они необычайно интересны. Главное - не бросать песню под предлогом, что она не имела успеха с первого же раза. Надо быть настойчивым. Новизна подчас приводит зрителя в замешательство, и он не сразу оказывает вам поддержку. Он нуждается иногда в том, чтобы его подтолкнули. Если бы некоторые артисты - и я горжусь своей принадлежностью к их числу - не боролись за то, чтобы отстоять оригинальные произведения, разве эстрадная песня получила бы за последние двадцать лет такое распространение?
Я начинаю сомневаться как раз тогда, когда ясно отдаю себе отчет в том, что делаю при исполнении, когда я рассчитываю каждый жест и тот теряет свою естественность, сообщающую ему достоверность и "действенность". Значит, эту песню я "чувствую" меньше. Пришло время отложить ее, изъять из репертуара.
Но она остается в моем багаже, и придет день, когда я извлеку ее оттуда снова.
В моей артистической уборной всегда стояло маленькое фортепьяно, на котором я постоянно упражнялась по самоучителю. Однажды я изрядно удивила Маргерит Монно, исполнив на слух, худо ли бедно и немного фальшивя, начало "Лунной сонаты" Бетховена. Надо признать, что это начало написано медленно, и я не очень старалась доиграть все до конца.
Я никогда не училась играть на фортепьяно, но музыку обожаю. Я готова была в свое время преодолеть тысячу километров, чтобы услышать Жиннет Неве, трагически погибшую в том же самолете, в котором находился мой старый друг Марсель Сердан.
(Бывший чемпион Франции по боксу.-Прим. ред.).
С того дня, когда я открыла ее для себя, она неизменно была для меня источником радости и надежды. Бах и Бетховен - мои любимые композиторы, и я всегда буду благодарна Маргерит Монно за то, что она познакомила меня с ними. Бах вырывает меня из окружающего мира и возносит на небеса, подальше от земной грязи и низости. А когда я чувствую себя уставшей от жизни, мне достаточно поставить на проигрыватель симфонию Бетховена. Дивная музыка облегчает горе и дает мне самый важный и нужный из уроков - урок мужества.
Бетховен, Бах, Шопен, Моцарт, Шуберт, Бородин - я люблю всех их, и, когда уезжаю отдыхать - что со мной бывает, увы, крайне редко,- я счастлива, что могу захватить их с собой в виде небольших дисков, чтобы затем слушать в тиши полей.
Подчас, когда я бываю довольна собою, я делаю себе другой подарок начинаю петь мелодии Дюпарка, Форе и Рейнальдо Хана.
Да простят мне это мои авторы.
Другое мое увлечение - книги.
Я всегда люблю читать, и совсем девчонкой, когда отец работал в цирке Кароли, проводила за чтением самые светлые минуты своего редкого отдыха, поглощая все, что попадалось под руку. Можете себе представить, что это была за макулатура!
Раймоп Ассо показал мне, что существует иная литература, обогащающая того, кто ее любит.
Если дверь в этот мир открыл мне Раймон Ассо, то исследовать его помог Жак Буржа.
Мы познакомились у Лепле. Мне было лет двадцать. Жако утверждал, что достиг патриаршего возраста, хотя это было явной ложью - ему не было тогда и пятидесяти. Я была бедна и плохо одета, а он богат - по его собственному признанию - лишь возможным гонораром, который ему должен выплатить один издатель за еще не написанную книгу. Так началась наша дружба, сделавшая его моим ментором, репетитором и "духовным наставником".
Автор ряда исторических работ, а также - хотя он и не любит об этом говорить - прелестной книжки стихов "Пегасовой рысцой", Жак Буржа, чьи книги занимают свое место на полках Национальной библиотеки, знает решительно все. Преувеличиваю ли я? Допустим. Но мы будем не далеки от истины, сказав, что только в небольшую книжку вместится то, чего он не знает.
Чему он меня научил? Всему! Он познакомил меня с литературой, стихосложением, философией...
Я не могу отказать себе в удовольствии и не привести здесь строки, написанные им о часах, проведенных со мной в небольшой таверне в Шеврез, неподалеку от аббатства Пор-Руаяль-де-Шан.
"Вдали от городского шума, вдали от мира, в компании книг, которые раскрываешь по настроению, в лесах, населенных тенями Паскаля, Расина и великого Арно, старик и девочка предаются воспоминаниям и пытаются разобраться в пройденном ими пути. Сент-Бев рассказывает им о своих славных соседях. Мольер скребется в дверь и его впускают лишь в сопровождении Альцеста, Аньес, Кризаля, Сганареля; Тома Диафуаруса и Аргана сюда не допускают, ибо их присутствие и речи невыносимы для Пиаф. Вы встретите тут Жюля Лафора вместе с Рембо, Бодлером и Верленом. Ронсар читает свою книгу "Любовь", Лафонтен "Двух голубков".
Даже Платон последовал за двумя отшельниками со своей "Апологией" и "Банкетом". Трудно и мечтать о лучшем обществе! О дивные вечера, проведенные у камина, который разжигаешь сам, по настроению, видя, как постигает эти книги Пиаф, запасаясь знаниями, стараясь ничего не упустить и ничего не забыть...".
Я верующая.
Моя жизнь началась с чуда. В четыре года я заболела конъюнктивитом и ослепла. Жила я тогда у бабушки в Нормандии. 15 августа 1919 года эта славная женщина отвезла меня в Лизье, где у алтаря святой Терезии я преклонила колено, молясь своим слабым голоском о том, чтобы святая вернула мне зрение.
Десять дней спустя, 25 августа, в четыре часа после полудня, я снова стала зрячей.
С тех пор я не расстаюсь с образами святой Терезии и младенца Иисуса.
А оттого, что я верующая, смерть не страшит меня.
Был период в моей жизни, несколько лет назад, когда я сама призывала ее. После смерти дорогого мне человека земля словно разверзлась подо мной. Я думала, что никогда больше не смогу быть счастливой, не смогу смеяться. Я потеряла все надежды. Меня спасла вера.
Ценой больших жертв я уже отказалась строить свое личное счастье на руинах и слезах, после того как смерть вырвала в самом расцвете славы знаменитого чемпиона, с которым меня связывала искренняя дружба.
Да, вера спасла меня...
XVII
- Кого я больше всего боюсь?
- Тех, кто меня не знает и говорит обо мне дурно.
Платон
Меня уверяют, что эта маленькая книжка, написанная по прихотливому велению памяти, не будет полной, если я не расскажу о своей повседневной жизни.
Что ж, давайте и это! Тогда, может быть, будут исправлены некоторые ошибки, совершенные, я уверена, без всякого злого умысла некоторыми плохо осведомленными журналистами.
Я живу на бульваре Ланн в большой квартире на втором этаже. Совсем рядом с Булонским лесом. Окна мои выходят на ипподром Отей; перед самым домом разбит маленький садик.
В квартире девять комнат, но я занимаю только три: свою собственную, салон и кухню. Занятая по горло делами, я не нашла еще времени обставить свой "дом" должным образом. Но я от этого не страдаю. Я прекрасно обхожусь и так, и присутствие нескольких чемоданов в салоне не мешает мне. Главное, чтобы здесь был концертный рояль, за которым композиторы могли бы показывать мне свои песни; проигрыватель, на который я буду ставить свои любимые пластинки; радиоприемник и телевизор, удобные кресла и несколько низких столиков для стаканов. Художник по интерьеру состроит гримасу. Такая обстановка не позволяет судить о том, как прекрасны картины, которые я повесила на стенах. Знаю. Но что делать? Я сохранила некоторую беспечность, и та бродячая жизнь, которую я веду - полгода там и три месяца сям,- как раз усиливает во мне эти черты, вместо того чтобы их ликвидировать.
Но есть у меня некоторые "мелкобуржуазные предрассудки". Я страшная мерзлячка и люблю, чтобы трубы центрального отопления были раскалены, а окна закрыты. Достаточно с меня сквозняков за кулисами!
Есть у меня и другие привычки. Я люблю вязать, это моя страсть. Я все время вяжу какой-нибудь новый свитер. Друзья считают, что я только и делаю, что занимаюсь этой работой. Возможно. Но от этого я не отказываюсь быть покупателем в магазинах шерстяных изделий.
Я ненавижу тиранию времени.
Мой день начинается во второй его половине. В четыре часа я только открываю глаза и лишь к вечеру начинаю чувствовать себя в форме.
Если я работаю, то могу что-нибудь пожевать до театра. За стол сажусь посреди ночи, после спектакля. Мою трапезу, поданную на кухне, много лет подряд разделяют одни и те же друзья.
После кофе (который я обожаю) мы переходим в салон. Слушаем музыку, поем, болтаем. Это минуты разрядки. Мы шутим, смеемся. Я не против шуток, розыгрышей. По природе я человек веселый, хотя молодость моя была не очень легкой. Вот я и стараюсь немного наверстать упущенное. Но это также часы, когда мы работаем, Композиторы показывают мне свои произведения, я репетирую новые песни, набрасываю тексты для композиторов, используя для этого первые попавшиеся под руку листки бумаги.
Так проходит время до утра. "Слабые" натуры давно уже вышли из игры. Они спят, прикорнув в креслах, куда забрались незаметно для всех.
Кокетлива ли я?
Конечно. Дома я предпочитаю ходить в свитере и шерстяных брюках. Но люблю одеваться, люблю проводить часы у известных портных, и, хотя шляпы ношу редко,- их у меня целая коллекция.
Туалеты для сцены у меня остаются неизменными. Я увековечила их после первого же своего выступления в "Бобине", и, хотя они немного переделывались, основное в них оставалось неизменным. Я не хочу, чтобы мой внешний вид отвлекал зрителя.
Для исполнения некоторых песен, однако, мне случалось изменять моему скромному черному платьицу, которое я называю своей формой. Так, мне пришлось надеть черное бархатное платье с треном, когда я пела "Заключенного в башне".
Если б король это знал,
Изабелла!
Изабелла, если б король это знал!..
Вот я и рассказала обо всем.
Закончу цитатой. Я заимствую ее у Мориса Шевалье, который в четвертой книге своих мемуаров "Мои дороги и мои песни" пишет обо мне следующее:
"Маленький чемпион в весе "петуха" - Эдит Пиаф болезненно расточительна. Она не экономит свои силы и заработки. Революционизируя все на своем пути, она словно мчится вперед к пропасти, которую мое искреннее сочувствие различает в конце ее пути. Она хочет все успеть, все объять. И она это делает, порывая с законами осторожности, которым должна следовать всякая "звезда".
Быть может, Морис.
Но себя не переделаешь!
Когда врачи посоветовали президенту США Эйзенхауэру поберечь свои силы, он ответил им, что они просят слишком многого. И добавил:
"Лучше жить, чем прозябать!"
Этот девиз и мне по душе, я давно уже сделала его правилом своей жизни.
Однажды, вернувшись из "Олимпии", Шарль Азнавур - Да, я совсем забыла сказать, что Шарль много месяцев был своим человеком в доме, сочиняя здесь свои первые произведения, сделавшие известным его имя,- сказал мне:
- Тебе не кажется, что овации Парижа обладают особым привкусом?
Сказано верно: они действительно обладают особым привкусом, чем-то неуловимо отличным от всех других оваций...
В перерыве между гастролями в Америке и выступлениями в зале "Олимпия" я успела сняться в фильме "Будущие любовники". Когда режиссер Марсель Блистэн и продюсер Жорж Бюро принесли мне сценарий, написанный Пьером Брассером, я без раздумий подписала контракт.
После чего позвонила Пьеру Брассеру.
- Мой дорогой автор...
- О чем ты болтаешь?
- Ни о чем таком, что могло бы тебя удивить. Вероятно, тебе известно, что такое "Будущие любовники"?
- Неужели уже подписано?
- Да, подписано.
- Ах, черт побери!
Таков уж Пьер Брассер. Он думал обо мне, когда писал свой сценарий, он мобилизовал весь свой талант, все свое творческое горение, понимая, что сценарий мне будет по душе и что я стану гордиться возможностью сняться в этой картине. И все же он был совершенно искренне удивлен, когда узнал о моем согласии!
- У тебя найдется хорошая бутылка вина? Мне надо прийти в себя.
- Надеюсь...
- Тогда я обедаю у тебя. Хорошая бутылка, Эдит, это не шампанское, ты понимаешь?
- Я знаю твой вкус...
В шесть часов утра Пьер еще держал в руках стакан доброго "божоле". Брассер-здоровый, громогласный и увлекающийся человек. В восемь часов я попросила его уйти. Госпожа Брассер буквально засыпала, я тоже готова была капитулировать. Да, этому человеку я и в подметки не годилась.
Что вам сказать о "Будущих любовниках"? В фильме снимались Мишель Оклер, Арман Мистраль, Раймон Суплекс, Мона Гойя. Все мы работали над ним с радостью.
Сейчас, когда я пишу эти строки, он уже смонтирован, но еще не вышел на экран.
Не знаю, что скажет о нем критика. Я больше рассчитываю на зрителя. Для меня важнее его оценка. А поскольку я сделала все, что могла, и была свидетельницей таких же усилий со стороны Мишеля Оклера и Армана Мистраля, повторяю, я спокойна...
Мне интересно работать в кино, и жаль, что я не могу уделить ему больше времени... Я уверена, что смогла бы рассказать людям о тех чувствах и переживаниях, которые скрыты в моей душе. Но для работы в кино времени не хватает. С тех далеких дней, когда я еще выступала на улице Труайон, песня цепко взяла меня в свои руки, и она не скоро меня отпустит,
Не настало ли время немного отвлечься от тысячи и одной мелочи, которые заполняют наше существование, и высказать несколько общих мыслей? Думаю, да! Однако хочется вначале рассказать, при каких обстоятельствах я добилась, что Феликс Мартен был включен на положении "американской звезды" в мою последнюю программу в "Олимпии". До своих гастролей по стране после возвращения из Америки я не была с ним знакома. Когда же Луи Баррье стал расхваливать его, я сказала:
- Мой маленький Лулу, я полагаюсь на тебя... В первый же день по приезде в Тур он внезапно постучался ко мне в артистическую.
- Добрый день, Эдит, разрешите представиться: Феликс Мартен.
Передо мной стоял высокого роста, улыбающийся, ничуть не робкий человек.
Я нашла его очень любезным.
- Добрый день.
- Я счастлив, что выступаю вместе с вами, спасибо.
- Не за что...
И он ушел к себе.
Когда его позвали на сцену, я решила послушать из-за кулис, как он поет. Понравился ли он мне? Пожалуй, нет. Слушала я его и на другой день, и на третий. Мне не нравились его песни, но темпераментное исполнение было по душе.
Однажды я сказала Луи Баррье:
- Ты должен позвонить Кокатриксу, чтобы он включил Мартена в программу.
- Но я думал...
- У нас больше месяца, чтобы заняться им. Я тотчас позвонила Маргерит Монно и Анри Конте, двум своим авторам из старой гвардии, и Мишелю Ривгошу.
- Приходите, надо посоветоваться.
Они приехали на другой день. Это было, кажется, в Труа или Невере.
- Феликс Мартен будет выступать в "Олимпии" в феврале, ему нужны новые песни...
Они приступили к работе. Мы все участвовали в ней. Феликс был не легким, но и не очень трудным учеником. Хотя он подчас упрям, однако неизменно проявляет добрую волю.
Не все критики оценили происшедшие в нем перемены, Зато зритель одобрил наши действия. Впрочем, как вы видели, времени у нас тогда было в обрез...
Те, кто не может понять, что побуждает меня оказывать помощь певцу, добиваться того, чтобы он изменил свой репертуар, те никогда, по-видимому, не знали глубокой радости скульптора, придающего определенную форму куску мрамора, или живописца, населяющего холст своими персонажами. Нет, они никогда не знали этой радости, иначе не задали бы мне такого вопроса. Я люблю творить, и чем труднее задача, тем сильнее мое желание преодолеть все преграды. Какое же это не сравнимое ни с чем наслаждение - учить, отдавать людям свои знания...
XVI
Я приветствую песню. С ней поэты выходят на улицы, сливаются с толпой и становятся ее любимцами.
Париж не был бы Парижем, если бы его вечерний наряд не украшало великолепное созвездие певиц - брюнеток, блондинок, золотоволосых. В своих песнях эти удивительные создания выражают душу нашего народа, его характер, легкий и глубокий. И кажется, будто исполняемые ими песенки не имеют ни корней, ни авторов, что они рождаются прямо на улицах. Радио усиливает их очарование. В Марселе, Тулоне, среди портовых сооружений, усиленные репродукторами, эти волшебные голоса преследуют нас и навсегда остаются в нашем сердце.
Жан Кокто
Вам уже известно, как я выбираю свои песни и почему придаю такое большое значение тексту.
Меня часто спрашивают, как я их воплощаю на сцене. Вопрос этот всегда приводит меня в замешательство. Может показаться, что я смеюсь над всем светом, когда отвечаю, что доверяю лишь своему инстинкту. И все же это святая правда. Не могу сказать, что песни рождаются сами по себе, но это немного и так.
Я учу слова и музыку за роялем одновременно. И за этой работой мне в голову приходят разные мысли. Я не бегаю за ними, а жду их появления. Естественный жест, который невольно вырывается у меня во время какой-либо фразы, если он затем повторится в том же месте, можно в дальнейшем закрепить.
Я мало жестикулирую, ибо считаю, что единственным и полезным является жест, что-то добавляющий к исполняемой песне. Например, в конце "Заигранной пластинки", превосходной песни Мишеля Эмера, я делаю жест, который напоминает зрителю об иголке, попадающей на одну и ту же бороздку, в результате чего все время повторяется одна и та же, словно разбитая на две части фраза о надежде:
"Есть над... есть над... есть над..."
Я никогда не работала перед зеркалом. Этот метод, которым пользуются крупные артисты, например Морис Шевалье,- подстать комедийным актерам, тщательно отрабатывающим свои "номера". В их игре большое значение имеет мимика, и они не могут себе позволить импровизации. С моими песнями все обстоит иначе. Жест мой должен быть правдивым, искренним. Если я его не чувствую, лучше не делать его вовсе.
Отработка песни происходит позднее, перед зрителем, и я никогда не считаю ее завершенной окончательно. Я фиксирую реакции зрителей, размышляю затем над ними, но не могу сказать, что они всегда оказывают на меня воздействие. Если я ощущаю сопротивление зрительного зала, то стараюсь понять его причины. Марсель Ашар как-то сказал, что бывают вечера, когда у зрителя нет "таланта".
Это лишь шутка. Трудно себе представить, чтобы ошибались сразу две тысячи человек, сидящих в зале. Если песенка им не нравится, значит, есть на то причина. И артист должен ее установить. Поиски могут занять много времени, но они необычайно интересны. Главное - не бросать песню под предлогом, что она не имела успеха с первого же раза. Надо быть настойчивым. Новизна подчас приводит зрителя в замешательство, и он не сразу оказывает вам поддержку. Он нуждается иногда в том, чтобы его подтолкнули. Если бы некоторые артисты - и я горжусь своей принадлежностью к их числу - не боролись за то, чтобы отстоять оригинальные произведения, разве эстрадная песня получила бы за последние двадцать лет такое распространение?
Я начинаю сомневаться как раз тогда, когда ясно отдаю себе отчет в том, что делаю при исполнении, когда я рассчитываю каждый жест и тот теряет свою естественность, сообщающую ему достоверность и "действенность". Значит, эту песню я "чувствую" меньше. Пришло время отложить ее, изъять из репертуара.
Но она остается в моем багаже, и придет день, когда я извлеку ее оттуда снова.
В моей артистической уборной всегда стояло маленькое фортепьяно, на котором я постоянно упражнялась по самоучителю. Однажды я изрядно удивила Маргерит Монно, исполнив на слух, худо ли бедно и немного фальшивя, начало "Лунной сонаты" Бетховена. Надо признать, что это начало написано медленно, и я не очень старалась доиграть все до конца.
Я никогда не училась играть на фортепьяно, но музыку обожаю. Я готова была в свое время преодолеть тысячу километров, чтобы услышать Жиннет Неве, трагически погибшую в том же самолете, в котором находился мой старый друг Марсель Сердан.
(Бывший чемпион Франции по боксу.-Прим. ред.).
С того дня, когда я открыла ее для себя, она неизменно была для меня источником радости и надежды. Бах и Бетховен - мои любимые композиторы, и я всегда буду благодарна Маргерит Монно за то, что она познакомила меня с ними. Бах вырывает меня из окружающего мира и возносит на небеса, подальше от земной грязи и низости. А когда я чувствую себя уставшей от жизни, мне достаточно поставить на проигрыватель симфонию Бетховена. Дивная музыка облегчает горе и дает мне самый важный и нужный из уроков - урок мужества.
Бетховен, Бах, Шопен, Моцарт, Шуберт, Бородин - я люблю всех их, и, когда уезжаю отдыхать - что со мной бывает, увы, крайне редко,- я счастлива, что могу захватить их с собой в виде небольших дисков, чтобы затем слушать в тиши полей.
Подчас, когда я бываю довольна собою, я делаю себе другой подарок начинаю петь мелодии Дюпарка, Форе и Рейнальдо Хана.
Да простят мне это мои авторы.
Другое мое увлечение - книги.
Я всегда люблю читать, и совсем девчонкой, когда отец работал в цирке Кароли, проводила за чтением самые светлые минуты своего редкого отдыха, поглощая все, что попадалось под руку. Можете себе представить, что это была за макулатура!
Раймоп Ассо показал мне, что существует иная литература, обогащающая того, кто ее любит.
Если дверь в этот мир открыл мне Раймон Ассо, то исследовать его помог Жак Буржа.
Мы познакомились у Лепле. Мне было лет двадцать. Жако утверждал, что достиг патриаршего возраста, хотя это было явной ложью - ему не было тогда и пятидесяти. Я была бедна и плохо одета, а он богат - по его собственному признанию - лишь возможным гонораром, который ему должен выплатить один издатель за еще не написанную книгу. Так началась наша дружба, сделавшая его моим ментором, репетитором и "духовным наставником".
Автор ряда исторических работ, а также - хотя он и не любит об этом говорить - прелестной книжки стихов "Пегасовой рысцой", Жак Буржа, чьи книги занимают свое место на полках Национальной библиотеки, знает решительно все. Преувеличиваю ли я? Допустим. Но мы будем не далеки от истины, сказав, что только в небольшую книжку вместится то, чего он не знает.
Чему он меня научил? Всему! Он познакомил меня с литературой, стихосложением, философией...
Я не могу отказать себе в удовольствии и не привести здесь строки, написанные им о часах, проведенных со мной в небольшой таверне в Шеврез, неподалеку от аббатства Пор-Руаяль-де-Шан.
"Вдали от городского шума, вдали от мира, в компании книг, которые раскрываешь по настроению, в лесах, населенных тенями Паскаля, Расина и великого Арно, старик и девочка предаются воспоминаниям и пытаются разобраться в пройденном ими пути. Сент-Бев рассказывает им о своих славных соседях. Мольер скребется в дверь и его впускают лишь в сопровождении Альцеста, Аньес, Кризаля, Сганареля; Тома Диафуаруса и Аргана сюда не допускают, ибо их присутствие и речи невыносимы для Пиаф. Вы встретите тут Жюля Лафора вместе с Рембо, Бодлером и Верленом. Ронсар читает свою книгу "Любовь", Лафонтен "Двух голубков".
Даже Платон последовал за двумя отшельниками со своей "Апологией" и "Банкетом". Трудно и мечтать о лучшем обществе! О дивные вечера, проведенные у камина, который разжигаешь сам, по настроению, видя, как постигает эти книги Пиаф, запасаясь знаниями, стараясь ничего не упустить и ничего не забыть...".
Я верующая.
Моя жизнь началась с чуда. В четыре года я заболела конъюнктивитом и ослепла. Жила я тогда у бабушки в Нормандии. 15 августа 1919 года эта славная женщина отвезла меня в Лизье, где у алтаря святой Терезии я преклонила колено, молясь своим слабым голоском о том, чтобы святая вернула мне зрение.
Десять дней спустя, 25 августа, в четыре часа после полудня, я снова стала зрячей.
С тех пор я не расстаюсь с образами святой Терезии и младенца Иисуса.
А оттого, что я верующая, смерть не страшит меня.
Был период в моей жизни, несколько лет назад, когда я сама призывала ее. После смерти дорогого мне человека земля словно разверзлась подо мной. Я думала, что никогда больше не смогу быть счастливой, не смогу смеяться. Я потеряла все надежды. Меня спасла вера.
Ценой больших жертв я уже отказалась строить свое личное счастье на руинах и слезах, после того как смерть вырвала в самом расцвете славы знаменитого чемпиона, с которым меня связывала искренняя дружба.
Да, вера спасла меня...
XVII
- Кого я больше всего боюсь?
- Тех, кто меня не знает и говорит обо мне дурно.
Платон
Меня уверяют, что эта маленькая книжка, написанная по прихотливому велению памяти, не будет полной, если я не расскажу о своей повседневной жизни.
Что ж, давайте и это! Тогда, может быть, будут исправлены некоторые ошибки, совершенные, я уверена, без всякого злого умысла некоторыми плохо осведомленными журналистами.
Я живу на бульваре Ланн в большой квартире на втором этаже. Совсем рядом с Булонским лесом. Окна мои выходят на ипподром Отей; перед самым домом разбит маленький садик.
В квартире девять комнат, но я занимаю только три: свою собственную, салон и кухню. Занятая по горло делами, я не нашла еще времени обставить свой "дом" должным образом. Но я от этого не страдаю. Я прекрасно обхожусь и так, и присутствие нескольких чемоданов в салоне не мешает мне. Главное, чтобы здесь был концертный рояль, за которым композиторы могли бы показывать мне свои песни; проигрыватель, на который я буду ставить свои любимые пластинки; радиоприемник и телевизор, удобные кресла и несколько низких столиков для стаканов. Художник по интерьеру состроит гримасу. Такая обстановка не позволяет судить о том, как прекрасны картины, которые я повесила на стенах. Знаю. Но что делать? Я сохранила некоторую беспечность, и та бродячая жизнь, которую я веду - полгода там и три месяца сям,- как раз усиливает во мне эти черты, вместо того чтобы их ликвидировать.
Но есть у меня некоторые "мелкобуржуазные предрассудки". Я страшная мерзлячка и люблю, чтобы трубы центрального отопления были раскалены, а окна закрыты. Достаточно с меня сквозняков за кулисами!
Есть у меня и другие привычки. Я люблю вязать, это моя страсть. Я все время вяжу какой-нибудь новый свитер. Друзья считают, что я только и делаю, что занимаюсь этой работой. Возможно. Но от этого я не отказываюсь быть покупателем в магазинах шерстяных изделий.
Я ненавижу тиранию времени.
Мой день начинается во второй его половине. В четыре часа я только открываю глаза и лишь к вечеру начинаю чувствовать себя в форме.
Если я работаю, то могу что-нибудь пожевать до театра. За стол сажусь посреди ночи, после спектакля. Мою трапезу, поданную на кухне, много лет подряд разделяют одни и те же друзья.
После кофе (который я обожаю) мы переходим в салон. Слушаем музыку, поем, болтаем. Это минуты разрядки. Мы шутим, смеемся. Я не против шуток, розыгрышей. По природе я человек веселый, хотя молодость моя была не очень легкой. Вот я и стараюсь немного наверстать упущенное. Но это также часы, когда мы работаем, Композиторы показывают мне свои произведения, я репетирую новые песни, набрасываю тексты для композиторов, используя для этого первые попавшиеся под руку листки бумаги.
Так проходит время до утра. "Слабые" натуры давно уже вышли из игры. Они спят, прикорнув в креслах, куда забрались незаметно для всех.
Кокетлива ли я?
Конечно. Дома я предпочитаю ходить в свитере и шерстяных брюках. Но люблю одеваться, люблю проводить часы у известных портных, и, хотя шляпы ношу редко,- их у меня целая коллекция.
Туалеты для сцены у меня остаются неизменными. Я увековечила их после первого же своего выступления в "Бобине", и, хотя они немного переделывались, основное в них оставалось неизменным. Я не хочу, чтобы мой внешний вид отвлекал зрителя.
Для исполнения некоторых песен, однако, мне случалось изменять моему скромному черному платьицу, которое я называю своей формой. Так, мне пришлось надеть черное бархатное платье с треном, когда я пела "Заключенного в башне".
Если б король это знал,
Изабелла!
Изабелла, если б король это знал!..
Вот я и рассказала обо всем.
Закончу цитатой. Я заимствую ее у Мориса Шевалье, который в четвертой книге своих мемуаров "Мои дороги и мои песни" пишет обо мне следующее:
"Маленький чемпион в весе "петуха" - Эдит Пиаф болезненно расточительна. Она не экономит свои силы и заработки. Революционизируя все на своем пути, она словно мчится вперед к пропасти, которую мое искреннее сочувствие различает в конце ее пути. Она хочет все успеть, все объять. И она это делает, порывая с законами осторожности, которым должна следовать всякая "звезда".
Быть может, Морис.
Но себя не переделаешь!
Когда врачи посоветовали президенту США Эйзенхауэру поберечь свои силы, он ответил им, что они просят слишком многого. И добавил:
"Лучше жить, чем прозябать!"
Этот девиз и мне по душе, я давно уже сделала его правилом своей жизни.