– Да как тебе не стыдно, Яша! Неужели ты думаешь, что подарки Пеклеванного для меня дороже только потому, что завернуты в целлофан и позолоту?..
Ссутулив спину, он сидел на стуле и хмуро разглядывал свои серые солдатские обмотки, которые делали его ноги тонкими и уродливыми, что еще больше подчеркивалось громадными бутсами, завязанными сыромятными ремешками.
Вареньке показалось, что он сейчас заплачет, такое лицо было у Мордвинова в этот момент, и, ласково дотронувшись до его руки, она сказала:
– Не надо.
– Что не надо?
– Ну вот… таким быть.
– А я какой?
– Ты тяжелый человек, с тобой трудно.
– Это вам-то со мной?
– Не только мне. Боюсь, что твоей жене будет с тобой еще тяжелее.
– Вот закончится война, – неожиданно сказал Мордвинов, – законтрактуюсь на зимовку. Куда-нибудь на Диксон, а то и подальше – на мыс Желания. Есть такие зимовки-одиночки, целый год человек один. Никого нет, только рация, винчестер, консервы и… книги. Много книг!.. Вот там я подумаю о себе и о своей жизни вдоволь…
– Ты любишь крайности. Ты весь какой-то… Ну, как бы тебе сказать?.. Угловатый, что ли… С тобой неуютно, Яша. Все равно, что в тесной комнате: неосторожно повернешься – и сразу ударишься обо что-нибудь.
– Может быть, – согласился он, – есть, конечно, и поуютнее. Вот, например, лейтенант Пеклеванный – об такого не ударишься… Ух, и не люблю же я его! – страстно произнес он, сразу же понял жестокость своих слов, но уже не мог сдержаться. – Жаль, что он не матрос, а то бы подрались мы с ним когда-нибудь!
– Скажи, что он тебе сделал плохого? – тихо спросила Варенька.
– А ничего он мне плохого не сделал. И вежлив он, и справедлив вроде, и не кричал на меня никогда. А вот от Рябинина я поначалу, как на «Аскольд» пришел, больше натерпелся… Он меня к морской жизни так приучал, что я на четвереньках до своей койки добирался. Однажды, когда партию печени тресковой в салогрейке запорол, так он меня даже за ухо при всех оттаскал. А вот скажи мне, что умереть за него надо, – хоть сейчас готов. И не только я – все аскольдовцы к нему так относятся. А про Пеклеванного хочешь правду знать?..
– Не хочу!
– А-а-а, боишься!..
– Не хочу! Потому, что не люблю неправду.
– А я правду скажу… – но он осекся и, прикусив губу, потупился.
Наступила тяжелая пауза.
– Кстати, – спросила Варенька, пытаясь изменить направление разговора, – о чем вы с ним разговаривали там, в вестибюле?
– Я рассказал ему о своей службе.
– А где ты сейчас служишь?
– Я?.. Я стою у пограничного столба, на том самом месте, где немцы так и не могли перейти нашу границу! – сказал он.
– А немцы близко?
– Это уже неважно, – ответил Мордвинов и замолчал.
Потом, сухо простившись, ушел. Стоя у раскрытого окна, Варенька долго смотрела ему вслед, и, когда он скрылся за сопкой, ей почему-то захотелось вернуть его обратно. Она вдруг почувствовала, что вот сейчас у нее нашлись бы нужные теплые и дружеские слова, чтобы согреть этого сложного и хорошего человека, который любит ее…
Китежеву перевели в отделение выздоравливающих в тот день, когда было получено сообщение, что войска Ленинградского фронта выбили финнов из дачного пригорода – Терийоки. И то, что она поправляется, и то, что освободили этот тихий городок, в котором она еще студенткой отдыхала перед войной, – все это развеяло в ее душе какую-то неясную печаль и уничтожило горький осадок от разговора с Мордвиновым.
Летчики из соседней палаты пригласили ее к себе, и до самого отбоя она играла с ними в домино. Один летчик был уже знаком ей по службе в транспортной авиации. Варенька играла вместе с ним, и он, пользуясь правом старого знакомства, ругал девушку за постоянные проигрыши, называя ее на «ты».
– Ну куда ты опять со своей шестеркой лезешь! Ты же видишь, что я на одних «азах» играю, а тебе лишь бы кость сплавить!..
– Ай, как ты кричишь на меня! – смеялась девушка. – Откуда я могу знать, что у тебя «азы»!
В самый разгар игры пришел главврач с помощниками.
– Спать, спать, молодые люди! Китежева, идите в палату!..
Когда девушка уже ложилась в постель, Кульбицкий пришел к ней, осмотрел рану и спросил:
– Вы плавали на «Аскольде»?
– Да, с осени прошлого года.
– Где учились?
– Перед войной окончила медицинский институт, в сорок первом стала военным фельдшером, а потом прошла курсы усовершенствования корабельных врачей.
– Какой профиль вашей основной работы?
– Я врач-терапевт.
– Вы не могли бы завтра после обеда зайти ко мне в кабинет?
– Хорошо, товарищ подполковник.
На следующий день Варенька натянула халат, просунула ноги в шлепанцы и спустилась на второй этаж, где находился кабинет главного врача поликлиники Северного флота.
– Я вас слушаю, товарищ подполковник.
Кульбицкий сидел за столом, просматривая толстую папку с документами. По цвету обложки Варенька узнала свое личное дело. Подполковник спросил:
– Варвара Михайловна, вы не хотели бы работать в нашей поликлинике?
Варенька замялась.
– Мне хотелось бы вернуться на корабль, – сказала она.
– Вы будете работать не только в лаборатории, но и на кораблях, – перебил ее Кульбицкий и вдруг спросил: – Вы страдаете морской болезнью?
– Я начинаю укачиваться только с восьми баллов.
Вареньке нравилось, что она еще сидит в больничном халате, а ей уже предлагают новую работу.
– У вас на «Аскольде» были случаи заболевания?
– Во время сильного шторма – да!
– Как вы лечили заболевших?
– Матросам, пульс которых замедляется, я давала по двадцать капель белладонны в день и заставляла пить кофе. А тем, у кого пульс, наоборот, учащался, я делала подкожное введение ацетилхолина.
– Таким образом, – заключил подполковник, – при лечении вы делили всех заболевших на две группы по их нервным темпераментам: на ваготоников и симпатикотоников, так?
– Да, – кивнула девушка, еще не понимая, к чему клонится весь этот разговор.
Кульбицкий встал, носком ботинка поправил загнувшийся край ковра. Девушка ждала…
– Недалек тот день, когда начнется наше наступление, – медленно произнес подполковник. – Надо полагать, что близость такого обширного морского театра, как Баренцево море, позволит командованию прибегнуть к ряду крупных десантных операций. Пехотинец, сошедший с палубы корабля, должен сразу вступать в бой. Этот измеряемый секундами момент, когда он бросается в первый рывок на вражеский берег, решает все и требует от десантника колоссального напряжения всех человеческих возможностей. Вы понимаете, товарищ Китежева, что я имею в виду, – силу, бодрость и ясность разума… Но как же десантник может идти в бой, если его измотало море, если он болен?
Этот вопрос Кульбицкий произнес так, словно обращался непосредственно к девушке.
– И вот перед нами, – продолжал он, – морскими врачами, стоит задача: найти препарат для борьбы с морской болезнью!
– Товарищ подполковник, это очень интересно. Я, пожалуй, согласна. И даже не пожалуй, а точно…
Прощание с берегом
Рыболовный флот Заполярья переживал тяжелые дни. Часть траулеров сменила свои мирные вымпелы на широкие полотнища военных флагов. Другая часть пропала без вести в океане, – слишком хорошо знали мурманчане этих людей, чтобы сейчас не сказать им: вечная память героям!.. На других кораблях не хватало рабочих рук.
И это в то время, когда стране, как никогда, нужна была рыба. Фронту требовались консервы, раненым бойцам необходим целительный рыбий жир, в костной муке нуждались колхозы. Командование рыболовной флотилии обратилось к женщинам с призывом занять вахтенные посты на палубах траулеров. Во всех рыбопромышленных учреждениях стала проводиться запись желающих.
Не так-то легко было решиться перешагнуть через все условности и войти в экипажи кораблей безо всяких скидок на свой пол, который принято считать слабым. Но когда Настенька Корепанова заявила, что она согласна идти на «Рюрик», где плавает ее муж, тетя Поля сказала:
– Нет уж, милая, ты за мужем гонишься, а не за работой. Так что в цехе оставайся. Ну, а мое дело ясное: я в пуксах рыбацких такой же красивой буду, как ты в своей юбке…
И вот еще вчера она отвела дочку Аглаи в дом Степана Хлебосолова, а сегодня в полночь уже должна ступить на палубу траулера. Сейчас тетя Поля прощается со своим цехом и перед концом смены говорит Насте Корепановой:
– А ну-ка, дай нож… Поработаю напоследок!..
Неутомимый конвейер подкатывает к ней большую рыбину. Мастер заученным движением подхватывает ее, и – раз! – вдоль спины пикши пробегает лезвие. Еще один молниеносный взмах руки, и бело-розовый пласт мяса отползает в сторону. Однобокая рыбина переворачивается, филе срезается с другой стороны. Хребет сталкивается в ящик, откуда он пойдет на выделку рыбьей муки…
На стол шлепается вторая пикша.
– Ух ты, какая жирная! – говорит тетя Поля, отстраняясь от едких капель, брызжущих из-под ножа. – На хороших лугах, видно, паслась…
Звонок возвещает конец смены. Работницы скидывают передники, торопятся к умывальникам. Тетя Поля тоже трет под краном руки, громко печалится:
– Вот как случилось-то: море моего боцмана взяло, а теперь я в море иду… Видать, такая уж доля моя: от него, студеного да проклятого, ни на шаг. Ну да и что мне? Дело мое вдовье, детей нету… На могиле мужа своего трудиться буду…
Работницы молчали: уже не одна женщина ушла на траулеры, и многие… многие из них не вернулись.
Только Настя сказала:
– Мой-то, как демобилизовали его, тоже на «Рюрик» попал. Ты зайди ко мне, тетя Поля, белье ему передать надо…
– Ладно, передам, – ответила Полина Ивановна и больше не сказала ни слова.
* * *
Вечером, собираясь идти в порт, она зашла в магазин, и какой-то шустрый ремесленник, продираясь через очередь, сказал ей:
– Дай-ка пройти, бабушка!..
Всю дорогу Полина Ивановна вспоминала эти случайные слова и грустно улыбалась: «Вот шельма парень, да какая же я тебе бабушка!.. Меня вон еще на траулер пригласили, а ты – бабушка, говоришь…»
Придерживая мужнин рундучок, куда свободно поместились ее небогатые пожитки, тетя Поля проходила по темным улицам и мысленно прощалась с городом. Она любила эти суровые берега, любила залив, всегда заставленный кораблями, любила этот ветреный город, с которым у нее так много связано – и дурного и хорошего.
Вон там качался линкор «Чесма», и в трюмах его томились матросы; а вон там, где высится сейчас башня метеостанции, бродила она по берегу и, плача, заживо хоронила своего мужа. На месте Междурейсового дома раньше кисло болото, и однажды корова завязла в нем так, что мужики бились-бились над ней, да так и махнули рукой: «Нам, буренушка, тебя не вытащить…» Здесь она любила собирать морошку, и куропатки выпархивали у нее из-под ног, дикий олень как-то боднул рогами лукошко с ягодами. Сейчас на этом угодье стоит Дом культуры рыбаков, в котором тетя Поля впервые в жизни побывала в театре, впервые ощутила вкус к книге, понятие о которой раньше связывалось в ее сознании с Евангелием, «Четьи-минеи» да «Плачем Иосифа Прекрасного, егда продаша его братия во Египет…».
– Гражданка, куда вы? – остановили ее в проходной конторе Рыбного порта.
– На «Рюрик». Вот и документы…
Пока ей выписывали пропуск, тетя Поля тоскливо осматривалась по сторонам. Сколько раз она просиживала в этой конторе, ожидая, когда вдали раздастся призывный гудок «Аскольда». Потом, окруженная рыбачками, спешила к причалу – радостная, веселая…
– Спеши, – сказали ей, вручая пропуск. – «Рюрик» скоро отшвартуется.
У самого борта «Рюрика» фыркал портовый паровозик, люковицы корабельных трюмов светились желтоватым огнем, шуршал в лотках ссыпаемый в бункера уголь – шла погрузка. Тетя Поля перепрыгнула на палубу, кто-то поддержал ее за локти:
– Эдак, хозяйка, и в воду угодить можно… Держи сундучок-то, кого тебе?
Тетя Поля, поправляя сбившийся на сторону платок, объяснила, что она назначена сюда рыбным мастером, и матрос направил ее к штурману.
– Это к Анастасии Петровне, – сказал он.
В небольшой ярко освещенной каюте сидела, склонившись над картой, молодая бледнолицая женщина с нашивками штурмана тралового флота на рукавах кителя. Отложив транспортир, она встала при появлении тети Поли и, внимательно выслушав ее, сказала:
– С капитаном познакомитесь в море, сейчас уже некогда. Надо принять на борт десять тонн соли, перец и лавровый лист… Когда машины подъедут, передайте боцману от моего имени, чтобы он освободил одну стрелу на фок-мачте для погрузки соли. Можете идти.
«Молодая, а строгая, – думала тетя Поля, выходя из каюты. – Поручение дала, руку пожала, а нет того, чтобы улыбнуться человеку…»
– Я вот тебе, Сашенька, кой-чего принесла, – сказала она, входя в салогрейный отсек. – Настасья твоя не придет, время уже позднее, да и на вторую смену весь цех оставили…
Корепанов, почерневший лицом после перехода через Новую Землю, копался в изгибах змеевика своего аппарата. Встретил он ее приветливо:
– А, тетя Поля, здравствуй, дорогая!.. Значит, к нам? Ну, ладно, буду подчиняться тебе, ведь ты рыбный мастер, начальство…
– Ох, Сашенька, – призналась тетя Поля, – с рыбой-то я справлюсь, а вот сейчас помоги мне… Что такое фок-мачта знаю, но какая такая стрела – забыла. Убей – не помню.
– Не горюй, боцманша, – весело отозвался матрос, – всему научишься. Народ у нас добрый…
Тетя Поля успокоилась; знакомая по «Аскольду» корабельная теснота заставила ее подобраться, она застегнула ватник, пожалела, что нету у нее никаких рукавиц, – хорошо бы иметь брезентовые…
– Ну, отвоевался? – спросила она.
– Да вроде нет, – улыбнулся Корепанов. – Сюда пришел из госпиталя, меня сразу на спаренную пулеметную установку назначили по боевому расписанию… Так что постреляю еще.
– Меня тоже в расписание это включат?
– А как же! Рыбный мастер по тревоге должен у пожарных насосов стоять…
– Так, так, – призадумалась тетя Поля и вынула из ушей серьги: не до красоты теперь, коли в боевое расписание включают. – Слабого-то полу, – спросила она, – много на «Рюрике»?
– Да хватает.
Сверху крикнули:
– Рыбный мастер пришел?.. Соль привезли!
На палубе царила суматоха, и боцман (лица его тетя Поля так и не разглядела в потемках) отрывисто бросил на ходу:
– Сам знаю, какую стрелу под соль! Вон уже грузят!..
Длинная рука стрелы, подхватив с берега груз, опускала его в трюм; заглушая голоса людей, грохотала лебедка.
– Кто здесь рыбный мастер? – спросил взъерошенный человек в кожанке, появляясь на палубе. – Ты?.. Ну, давай расписывайся…
– В чем? – спросила тетя Поля.
– Как в чем?.. За соль, перец и лавровый лист. Вот здесь пиши… На карандаш, держи!..
– Не-е-ет, милый друг. Я глазами хочу посмотреть… Может, вы мне вместо соли земли наложили, а я – расписывайся?
Тетя Поля спустилась в трюм, вспорола мешки. В трех лежала искристая соль хорошего качества, но в двух…
– Эй, эй! – крикнула она через люк. – Поди-ка сюда, я тебя носом ткну…
С палубы послышались ругань, голос рассерженного хозяйственника.
– Эй, Васька, погоди отъезжать, тут дело есть… С бабой свяжешься, так не рад будешь… Ну, чего тебе тут? – грубо спросил он, неумело спускаясь по трапу.
– Какая же это соль? – сказала она, пересыпая в горстях кристаллы грязного цвета. – Под рассол огуречный она сгодится, а нам рыбу солить надо… Два мешка, как хочешь, не принимаю.
– Тьфу, будь ты!..
– А ты не плюйся, – мгновенно построжала тетя Поля. – Не в пивной, а на судне находишься. Ты пришел и ушел, а для нас это дом наш родимый… Я вот тебе плюну! Так плюну…
– Да ты кто такая?
– Будто сам того не ведаешь! Мастер я рыбный, и возьми свой карандаш обратно. Ишь, скорый какой, прилетел: расписывайся! – передразнила она его. – Я еще, погоди, еще соль проверю…
– Черт с тобой, проверяй, – обозлился хозяйственник. – Все равно без соли в море не уйдете. А я вам ее дал и – точка!..
– Это верно, что без соли не уйдем, – мирно согласилась боцманша, с мужской сноровкой подтягивая мешки к дверям трюмного склада. – А вот тебя потрясти надо. Устроился в тылу, брюхо растишь. В море бы тебя – туда, где наши мужья головы свои за нас сложили.
– Эй, Васька, – осатанев, заорал хозяйственник. – Не слышишь, что ли, дьявол?..
– Чего? – раздалось сверху.
– Брось сюда пару мешков с солью!..
Мешки тяжело шлепнулись о настил трюма. Тетя Поля тут же проверила их содержимое и только тогда сказала:
– Вот теперь распишусь… Число-то сегодня какое?.. Четырнадцатое как будто…
* * *
За полчаса до отхода на траулер пришел Дементьев. Главный капитан флотилии сразу поднялся в рубку, чтобы вместе с корабельным начальством обсудить план предстоящего рейса. Погрузка уже закончилась, матросы прибирали палубы, задраивали люки трюмов, чтобы в них не попала штормовая вода.
Тетя Поля занялась наведением порядка в своей каюте, когда раздались звонки аврала. Захлопнув свой сундучок, она вместе с матросами выбралась на палубу. Дементьев уже стоял на причале: он что-то хотел сказать на прощанье, но по трапу влетел на полубак боцман, исступленно крича:
– Отдай запасные швартовы!.. Выноси кранцы за борт!..
«Ну и глотка, – подумала тетя Поля, – у моего такой не было. Тихий он был, господи», – и она вытерла неожиданную слезу. Темнота вдруг стала угнетать ее, захотелось света, и неясная тоска шевельнулась в душе. Единственный человек из провожающих был знаком ей, но не видел ее; тогда она сама подошла к борту, крикнула:
– Генрих Богданович, до свиданья!..
Главный капитан узнал ее, протянул руку:
– Полина Ивановна?.. Извините, как-то совсем из головы вон, что вы на «Рюрике». Ну, желаю вам!..
Взревел гудок, звякнул телеграф.
– Есть отдать носовые! – снова заорал боцман, и форштевень поплыл от причала в сторону, разделяемый быстро растущей пропастью между кораблем и берегом…
Потянулись берега. Темные, на первый взгляд даже безлюдные. Чаек не было слышно – налетались за день, спят. Из кочегарки доносился звон топочных заслонок, шипение раскаленного шлака, заливаемого водой.
На мостике звучал чистый женский голос:
– Так держать!.. Левее два градуса!.. Выходить в створ мыса Белужьего…
– Анастасия Петровна командует, – сказал Корепанов, подходя к тете Поле.
– Строгая-то она какая, – осуждающе выговорила мастер, – даже не улыбнется ни разу… Чего она так?
Помогая пожилой боцманше спуститься по крутому скобтрапу, салогрей не сразу ответил:
– Причина есть. Может, про «Туман» слышала?
– Ну а кто из мурманчан не слышал?
– Так вот, Анастасия Петровна – жена как раз того самого командира «Тумана».
– Да что ты?!
Тетя Поля знала, что сторожевик «Туман» принял однажды неравный бой. И когда «Туман» уходил под воду, на его палубе до последней минуты стреляло орудие, у которого метался одинокий матрос. И этот последний, оставшийся в живых матрос держал в поднятой руке корабельное знамя. Командовал этим кораблем капитан-лейтенант Окуневич.
– И вот, понимаешь, – рассказывал Корепанов, – как только она узнала о гибели мужа, так сразу сюда приехала. Вытребовала у Дементьева разрешение сдать экстерном экзамен на штурмана, получила диплом… Слышишь, ведет корабль?
– Бедная, – сказала тетя Поля, – ведь часа-то через два мы над тем местом пройдем, где «Туман» лежит…
– Да, нелегко, – согласился матрос.
Придя в свою каюту и прислушиваясь к размахам корабля, тетя Поля горестно размышляла: «А и то легче, чем мне, она хоть знает правду-матку, не сравнишь с моим положением… Что я ведаю?.. Которым дал бог вернуться – вернулись, а вот мой, сердешный, может, и жив еще, да что толку… мается где-нибудь на чужой стороне… Господи!..»
Первая океанская волна, набежав с севера, грубо толкнула траулер. Он выпрямился, во всех его коридорах лязгнули распахнутые двери, упало что-то тяжелое.
– Ишь как! – сказала тетя Поля, закрывая свою каюту; потом она погасила свет, откинула броняжку иллюминатора. – Что-то и берега не видать… Тьма одна… Вон он, кажется… Ну, прощай, родимый, прощай, ласковый! Мужа провожал, теперь меня провожаешь…
Траулер, стуча машиной, уходил в тревожный океан.
Смятение
– Эй, капрал, поднимай людей!..
– Куда?
– Там увидишь…
Ориккайнен сонно взглянул на часы – середина ночи. За окном качаются на ветру кусты, разбрызгивая с ветвей капли дождя. Где-то вдалеке пулемет сосредоточенно дробит тишину.
– Все еще дрыхнете? Почему до сих пор не встали? – Суттинен появился в дверях, нервно постукивая себя плетью по голенищу сапога. – Быстрее, быстрее, капрал!..
Через полчаса рота уже находилась на марше. Шли молча, растянувшись по лесу длинной узкой колонной. Ночь была душной, дождь не освежал. Но еще никто не знал, куда идут, зачем. Солдаты досадовали на этот неожиданный подъем; многие даже забыли в своих землянках котелки, кружки.
Олави шел рядом с Ориккайненом:
– Слушай, Теппо, куда нас гонят?
– А откуда я знаю…
– Ну, а все-таки?
– Да вроде к старой границе…
– Во взводе Хаахти солдаты говорят, что, наверное, война закончилась. Так быть не может, капрал?
– Навряд ли.
– Вот и я так думаю.
Издалека донесся звук сигнала – это Суттинен приказывал подтянуться отставшим. Потом капрал уловил плеск воды и, жадно втянув ноздрями воздух, сказал:
– Река… нет, озеро! И дымом пахнет…
Он не ошибся: впереди лежало стиснутое покатыми гранитными берегами небольшое озеро; лейтенант Суттинен уже руководил посадкой на плоты, которые готовился тянуть старенький допотопный буксир.
– Путь знакомый, – сказал Ориккайнен, когда озеро кончилось и плоты втянулись в устье широкой реки. – В полдень доберемся до Киантаярви, а оттуда и до железной дороги недалеко…
– Так, выходит, на юг? – спросил Олави.
– Выходит, да…
Весть о том, что рота перебрасывается к югу, мигом облетела плоты. Солдаты заволновались. Хаахти, осторожно ступая по бревнам, между которыми бурлила вода, подошел к Ориккайнену:
– Это ты сказал, что плывем к югу?
– Я.
– Ох, и влетит же тебе от Штумпфа!
– За что?
– За то, что панику наводишь.
Ориккайнен, подложив под голову ранец, лежал на краю плота; его толстые ноги и руки были раскинуты – капрал отдыхал.
– Иди к черту! – вяло отозвался он. – Глаза-то есть, так смотри – вон солнце откуда восходит, а река эта впадает в Киантаярви с севера… Куда плывем, по-твоему?
– Ну ладно, – согласился Хаахти, – только что же нам там делать? – и он махнул рукой к югу.
– А ты это у Штумпфа спроси, – уклончиво ответил капрал и закрыл глаза.
Лесистые берега обступали реку, которая, казалось, где-то вдали смыкается наглухо. Отплевываясь горячим паром и забрасывая солдат хлопьями сажи, буксир переползал через отмели, пересекал бесчисленные озера, снова втягивался в затерянные на картах реки. Редко-редко проплывет мимо серая деревушка, еще реже встретится на берегу человек, и все леса, леса, леса…
Вот из этой-то гущи и следили за плотами неусыпные строгие глаза «лесных гвардейцев». Они чувствовали: в стране Суоми что-то произошло, но что – еще не знали, как не знали того и плывущие на плотах солдаты.
* * *
На первой же станции, куда они выбрались, царила паника. Запасные пути были уже забиты эшелонами; в ушах стояли лязг буферов, крики маневренных паровозов, ругань, свистки, повсюду царила неразбериха. Совершенно неожиданно начинали пятиться назад вагоны, под колесами сновали обалдевшие от беготни сцепщики, и пока рота Суттинена переходила пути, нескольких человек чуть не раздавил вынырнувший откуда-то локомотив.
– Нет, капрал, – сказал Олави, – война все-таки, наверное, закончилась… Иначе с чего бы все это?..
– Эй! – крикнули им из окна одного вагона. – Откуда вас сняли?
– Из-под Кестеньги, – ответил Олави. – А вас?
– Мы из Масельской группы. Нас две дивизии – вторая и пятая. Говорят, что с рубежа реки Свирь тоже снимают… три дивизии. Спешно!
– Что случилось? – спросил Хаахти.
– А вы разве еще не знаете?
– Нет, не знаем.
Солдат невесело рассмеялся, обратясь в глубину вагона:
– Кто хочет посмотреть на дурака, который еще ничего не знает?
Окна сразу облепили любопытные головы.
– Ха! Вот дурак!.. Сразу видно, что из-под Кестеньги! Просидел в лесу и не знает, что русские начали наступление!..
Проломившись в тесные двери вокзала, Суттинен сразу включился в толпу офицеров, которая осаждала начальника станции.
– Нет вагонов, нет! – клятвенно складывая у груди руки, хрипел путеец. – Господа, поймите, вагонов нет, полотно забито… Если так будет продолжаться дальше, образуется пробка…
Ему не давали говорить, прижимали к стене, трясли перед ним какими-то бумагами. Суттинен с трудом выбрался из этой толпы, отозвал в сторону одного вянрикки с университетским значком на груди.
– Рассказывайте, – сказал он. – Я сам еще ничего не понимаю толком…
Вянрикки рассказал примерно следующее: 9 июня русские начали штурм «Карельского вала». В течение нескольких часов на финские позиции были обрушены тысячи и тысячи тонн металла. Защитники новой линии Маннергейма в первый же день штурма потеряли семьдесят процентов своего состава. На следующий день пошли в атаку советские танки, окончательно прорвавшие первую линию обороны. Но осталась еще вторая – самая сильная, получившая название «Ожерелье смерти», – железобетонные колпаки дотов торчат там из земли один к одному, словно шляпки грибов в «ведьмином кольце».