Там в Питомнике не понимали:
— Пишут, вроде плутократы войну провоцируют, а немцы тут ни при чем. Как народу я растолкую? У меня вот деверь приезжал в отпуск. Он в ленинградском порту губжаном вкалывает. Так он сказал, что мы в Германию все шлем, шлем, шлем… а от Гитлера хрен в тряпке получишь!
Уверенным голосом Чуянов ответил Питомнику: — Перестаньте фантазировать. Кто лучше знает обстановку в мире? Твой деверь-губжан или товарищ Сталин? Надо иметь полное доверие к советской печати, а не слушать пьяные байки. Никто не помешает нам достраивать социализм. Ты мне лучше скажи, как у вас подготовка к сбору урожая?..
Только отговорили, тут же позвонили из НКВД:
— Это я, Воронин… Атташе германского посольства загримирован под иностранного туриста. Значит, его надо еще и «раскулачить». Но случилось все плохо, Семеныч.
— А что такое?
— Видать, у него карты лучше наших: он непроезжими проселками мимо Деминской МТС как рванул на грейдерную, мы, конечно, его прижали, но он все-таки проскочил…
— Куда проскочил? — обомлел Чуянов.
— Извини. Этот хлюст уже в Сталинграде.
— Какого черта он тут делает, в городе-то?
— Ищет свободный номер в гостинице.
Чуянов не выдержал, покрыл НКВД матом:
— Работать надо лучше! Навешали себе шпалы с ромбами, с женами без нагана спать не ляжете, а сами…
— А мы что тут тебе? Или мух ноздрями ловим?
— Верни машину, мать твою за ногу.
— Вернем. Не шуми… мы шуметь тоже умеем!
Далее события развивались, как в паршивом детективе.
Военный атташе Германии (скорее, один из сподручных) подрулил к центральной гостинице города. Его инкогнито оставалось в силе, он изображал редкого по тем временам дикобраза — иностранного туриста. По-русски же говорил чисто, без акцента, но это, замечу попутно, не был ни генерал Кёстринг, ни полковник Кребс, его помощник. НКВД области было обязано учитывать, что агент в любой момент мог уйти в «глухую защиту» дипломатического иммунитета, и тогда с него взятки гладки.
В регистратуре гостиницы сидела солидная дама в модном берете. При виде иностранца она малость обалдела:
— Ой! А у нас все забито. Ни одного номерочка. Видели, что при входе на ступенях лестницы спят.
— Не ночевать же мне на улице, — возмутился приезжий.
— Может, в «Интуристе» освободились комнаты…
В этом «Интуристе» повторилась та же история:
— У нас в городе проходит конференция читателей с работниками библиотек, и все номера переполнены читателями. Знаете что, — посоветовала деловая барышня, — попробуйте сунуться в Дом колхозника. Там всегда легче устроиться. Хоть в коридоре на скамейке. Так многие приезжие у нас отдыхают.
— Благодарю! А где же этот ваш Дом колхозника?
— Боюсь, сами не найдете… Верка! — закричала она в соседнюю комнату. — Верка, проводи товарища иностранца до колхозников. Заодно на заграничной машине прокатишься.
В Доме колхозника все было забито постояльцами, и в этом убедился сам «турист», увидев, как несчастные приезжие ютились с мешками на лавках в коридорах, раскладные кровати стояли даже на лестничных площадках.
— А вы не огорчайтесь, — было сказано здесь «туристу». — Уж в студенческом-то общежитии мы вам койку устроим…
Пришлось согласиться на общежитие. «Турист» оставил свою машину, где пешком, где трамваем он направился в северную часть города, где дымили трубы СТЗ. Наконец жарища Сталинграда и его доконала. Он занял место в очереди у пивной бочки. Тут к нему пристали хулиганы местного областного значения. Так, мелочь. Шпана в клешах. «Турист» врезал им всем японским приемом «свист дрозда в полночь», — так ловко, что шпана мигом растеряла копейки по булыжникам мостовой.
Милиция не замедлила явиться, как штык?
— Граждане, до ближайшего отделения… пройдемте! Без паники!
Взяли за цугундер шпану и «туриста». В милиции пришлось выложить подлинные документы. «Раскулаченный», он понял, что его песня спета, и, погрузив автомобиль на пассажирский теплоход, отплыл из Сталинграда вниз по Волге. Через несколько дней Чуянову позвонили из Астрахани.
— Алексей Семеныч, у нас тут чэпэ. Помогите!
— Своим-то соседям как не помочь? Что стряслось?
— Сняли мы тут с парохода одного типа. В дымину косой. Ну, хуже сапожника! При нем ничего нету, не помнит, куда делся багаж или вообще багажа не было… Помогите! Он же в одних трусах, в майке и в тапочках… лыка не вяжет!
— Кто он, этот ваш, лыка не вяжущий?
— Господи, да военный атташе Германии… Проспался и требует, чтобы его отправили в Москву самолетом. Срочно!
Пришлось Чуянову списать в расход деньги на экипировку атташе. За счет Сталинградского обкома его приодели, и он отбыл восвояси… До начала войны оставалась неделя.
Вермахт ожидал только сигнала — «Дортмунд »!
А в секретном сейфе Чуянова лежал страшный пакет с пятью печатями, и на пакете было написано:
«Вскрыть при объявлении войны».
Сам он разделся? Или ему «помогли» раздеться?..
В это время германское посольство в Москве уже опустело, детей немцы вывезли, полковник Ганс Кребс — сразу после первомайского парада — тоже удалился в Германию. Жены посольских чиновников носились, как угорелые, по комиссионкам, алчно скупая все подряд — иконы, фарфор, меха, антикварные ценности, обвешивались кольцами, браслетами, ожерельями. Нахапавшись выше меры, немки поспешно покидали Москву, вывозя массу чемоданов, не подвергаясь осмотру на таможнях, ибо их багаж был обклеен этикетками «дипломатической почты». Генерал Эрнст Кёстринг с раздражением писал: «Приезжают сюда, лопают до отвала масло и черную икру, обвешиваются с ног до головы шубами и побрякушками за дешевые рубли, а затем смываются… Грешен, но мне так и хочется пожелать успеха англичанам: пусть их бомбы угодят в те дома, где находится в Германии это недостойным образом „спасенное добро“. Думается, возмущение Кёстринга легко объяснимо: в глубине души он все-таки оставался русским немцем и к России не мог относиться наплевательски…
А с улиц Москвы доносились торжественные марши:
15. Кадры решают все
— Пишут, вроде плутократы войну провоцируют, а немцы тут ни при чем. Как народу я растолкую? У меня вот деверь приезжал в отпуск. Он в ленинградском порту губжаном вкалывает. Так он сказал, что мы в Германию все шлем, шлем, шлем… а от Гитлера хрен в тряпке получишь!
Уверенным голосом Чуянов ответил Питомнику: — Перестаньте фантазировать. Кто лучше знает обстановку в мире? Твой деверь-губжан или товарищ Сталин? Надо иметь полное доверие к советской печати, а не слушать пьяные байки. Никто не помешает нам достраивать социализм. Ты мне лучше скажи, как у вас подготовка к сбору урожая?..
Только отговорили, тут же позвонили из НКВД:
— Это я, Воронин… Атташе германского посольства загримирован под иностранного туриста. Значит, его надо еще и «раскулачить». Но случилось все плохо, Семеныч.
— А что такое?
— Видать, у него карты лучше наших: он непроезжими проселками мимо Деминской МТС как рванул на грейдерную, мы, конечно, его прижали, но он все-таки проскочил…
— Куда проскочил? — обомлел Чуянов.
— Извини. Этот хлюст уже в Сталинграде.
— Какого черта он тут делает, в городе-то?
— Ищет свободный номер в гостинице.
Чуянов не выдержал, покрыл НКВД матом:
— Работать надо лучше! Навешали себе шпалы с ромбами, с женами без нагана спать не ляжете, а сами…
— А мы что тут тебе? Или мух ноздрями ловим?
— Верни машину, мать твою за ногу.
— Вернем. Не шуми… мы шуметь тоже умеем!
Далее события развивались, как в паршивом детективе.
Военный атташе Германии (скорее, один из сподручных) подрулил к центральной гостинице города. Его инкогнито оставалось в силе, он изображал редкого по тем временам дикобраза — иностранного туриста. По-русски же говорил чисто, без акцента, но это, замечу попутно, не был ни генерал Кёстринг, ни полковник Кребс, его помощник. НКВД области было обязано учитывать, что агент в любой момент мог уйти в «глухую защиту» дипломатического иммунитета, и тогда с него взятки гладки.
В регистратуре гостиницы сидела солидная дама в модном берете. При виде иностранца она малость обалдела:
— Ой! А у нас все забито. Ни одного номерочка. Видели, что при входе на ступенях лестницы спят.
— Не ночевать же мне на улице, — возмутился приезжий.
— Может, в «Интуристе» освободились комнаты…
В этом «Интуристе» повторилась та же история:
— У нас в городе проходит конференция читателей с работниками библиотек, и все номера переполнены читателями. Знаете что, — посоветовала деловая барышня, — попробуйте сунуться в Дом колхозника. Там всегда легче устроиться. Хоть в коридоре на скамейке. Так многие приезжие у нас отдыхают.
— Благодарю! А где же этот ваш Дом колхозника?
— Боюсь, сами не найдете… Верка! — закричала она в соседнюю комнату. — Верка, проводи товарища иностранца до колхозников. Заодно на заграничной машине прокатишься.
В Доме колхозника все было забито постояльцами, и в этом убедился сам «турист», увидев, как несчастные приезжие ютились с мешками на лавках в коридорах, раскладные кровати стояли даже на лестничных площадках.
— А вы не огорчайтесь, — было сказано здесь «туристу». — Уж в студенческом-то общежитии мы вам койку устроим…
Пришлось согласиться на общежитие. «Турист» оставил свою машину, где пешком, где трамваем он направился в северную часть города, где дымили трубы СТЗ. Наконец жарища Сталинграда и его доконала. Он занял место в очереди у пивной бочки. Тут к нему пристали хулиганы местного областного значения. Так, мелочь. Шпана в клешах. «Турист» врезал им всем японским приемом «свист дрозда в полночь», — так ловко, что шпана мигом растеряла копейки по булыжникам мостовой.
Милиция не замедлила явиться, как штык?
— Граждане, до ближайшего отделения… пройдемте! Без паники!
Взяли за цугундер шпану и «туриста». В милиции пришлось выложить подлинные документы. «Раскулаченный», он понял, что его песня спета, и, погрузив автомобиль на пассажирский теплоход, отплыл из Сталинграда вниз по Волге. Через несколько дней Чуянову позвонили из Астрахани.
— Алексей Семеныч, у нас тут чэпэ. Помогите!
— Своим-то соседям как не помочь? Что стряслось?
— Сняли мы тут с парохода одного типа. В дымину косой. Ну, хуже сапожника! При нем ничего нету, не помнит, куда делся багаж или вообще багажа не было… Помогите! Он же в одних трусах, в майке и в тапочках… лыка не вяжет!
— Кто он, этот ваш, лыка не вяжущий?
— Господи, да военный атташе Германии… Проспался и требует, чтобы его отправили в Москву самолетом. Срочно!
Пришлось Чуянову списать в расход деньги на экипировку атташе. За счет Сталинградского обкома его приодели, и он отбыл восвояси… До начала войны оставалась неделя.
Вермахт ожидал только сигнала — «Дортмунд »!
А в секретном сейфе Чуянова лежал страшный пакет с пятью печатями, и на пакете было написано:
«Вскрыть при объявлении войны».
* * *
Признаться, я не все понимаю в этой истории. Глава была уже написана, когда я узнал, что визитером был майор Нагель, посланный на разведку Гальдером; этот майор был причислен к штатам германского посольства в Москве. Ясно, что в канун войны ОКХ желало иметь информацию о том, какие танки и сколько их выходит с конвейера СТЗ на испытательный полигон Сталинграда; кажется, что Гальдер и его генштаб не слишком-то верили в достоверность информации из Москвы, поступавшей от Кёстринга… Местному НКВД удалось лишь «дезавуировать» гитлеровского шпиона. Но, думается, было бы правильнее позволить ему выйти на связь с резидентом, чтобы потом, пронаблюдав за ним, вовремя обезвредить. И уж совсем я, автор, не могу догадаться, каким образом опытный военный разведчик остался на пристани Астрахани в одних трусах, в майке и в тапочках.Сам он разделся? Или ему «помогли» раздеться?..
В это время германское посольство в Москве уже опустело, детей немцы вывезли, полковник Ганс Кребс — сразу после первомайского парада — тоже удалился в Германию. Жены посольских чиновников носились, как угорелые, по комиссионкам, алчно скупая все подряд — иконы, фарфор, меха, антикварные ценности, обвешивались кольцами, браслетами, ожерельями. Нахапавшись выше меры, немки поспешно покидали Москву, вывозя массу чемоданов, не подвергаясь осмотру на таможнях, ибо их багаж был обклеен этикетками «дипломатической почты». Генерал Эрнст Кёстринг с раздражением писал: «Приезжают сюда, лопают до отвала масло и черную икру, обвешиваются с ног до головы шубами и побрякушками за дешевые рубли, а затем смываются… Грешен, но мне так и хочется пожелать успеха англичанам: пусть их бомбы угодят в те дома, где находится в Германии это недостойным образом „спасенное добро“. Думается, возмущение Кёстринга легко объяснимо: в глубине души он все-таки оставался русским немцем и к России не мог относиться наплевательски…
А с улиц Москвы доносились торжественные марши:
Германский посол граф Шуленбург еще не подозревал о близости катастрофы, но генерал-лейтенант Кёстринг, кажется, уже был оповещен о страшном сигнале — «Дортмунд»!
Могучих партия ведет,
Шагает трудовой народ,
И ты их знамя, Сталин…
15. Кадры решают все
К весне 1941 года железные дороги Германии пропускали на Восток до ста воинских эшелонов. Близ западных границ СССР фюрер держал около четырех миллионов солдат вермахта. Когда Сталину докладывали об этом, он обзывал докладчиков паникерами, трусами и провокаторами.
— У меня имеется личное письмо Гитлера ко мне, в котором он объясняет, что задумал большую операцию против Англии и, чтобы запутать британскую разведку, он вынужден группировать силы вторжения возле наших границ…
После этого остается лишь развести руками. Надо быть совсем олухом в военных делах, чтобы поверить: мол, для нападения на Англию надо собирать армию не где-нибудь, а на Висле и на Буге. Мало того, предупреждения о близком вторжении поступали из самой Германии — даже от офицеров вермахта, даже от старых членов нацистской партии, не согласных с Гитлером.
— Кому-то, — говорил Сталин, — очень хочется втянуть нашу страну в войну с Германией… Я знаю только одного немца — это Вильгельм Пик, он единственный коммунист, которому можно верить, но он не предупреждал меня, что будет война…
Пожалуй, помимо Пика, он еще верил только Гитлеру!
За время с осени 1939 года (сразу после пакта Риббентропа — Молотова о дружбе) и до самого начала войны немецкие самолеты более пятисот раз нарушали советскую границу — и хоть бы что!
Сталин приказал огня не открывать.
— Не поддаваться на провокацию! — говорил он, покуривая свою трубку. — Империалисты, завидуя небывалому росту нашего могущества, желают развязать мировую войну, чтобы и нас втянуть в эту бойню. Но мы, верные своей миролюбивой политике, не поддадимся ни на какие провокации…
Не разрешая давать отпор агрессору, не он ли сам и провоцировал Гитлера наглеть все более, ибо любая наглость со стороны вермахта оставалась безнаказанной? Почему так могло случиться? Я, автор, вижу ответ в одном: Сталин дрожал за свою шкуру и попросту боялся войны, ибо любое поражение могло выбросить его из кремлевского кабинета вместе с его легендарной трубкой. Ведь он был труслив , и вся жестокость его — это результат уникальной трусости.
Была еще середина апреля 1941 года, когда немецкие войска вступили в Белград, и как раз в день падения сербской столицы из Москвы отъезжал Иосуке Мацуока, японский министр иностранных дел. В Москве он был проездом из Берлина, где вел переговоры с Гитлером о единстве действий Японии и Германии, а в Москве убеждал Сталина в том, что Япония в делах Дальнего Востока будет придерживаться строгого нейтралитета. Провожать Мацуока на вокзале собрались немало дипломатов, аккредитованных в Москве, и вдруг — к удивлению всех! — на перроне появились Сталин с Молотовым, очень спешившие, чтобы не опоздать к отходу дальневосточного экспресса.
Сталин сразу кинулся обнимать Мацуока, высказьвая ему очередную политическую ахинею, которая не делает ему чести:
— Я сам азиат, а мы, азиаты, должны держаться вместе…
«Здесь ли Шуленбург?» — спросил он потом. Германский посол предстал перед ним, а потом докладывал в Берлине сенсационное извещение: «Сталин обнял меня за плечи и сказал: „Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь сделать для этого все!“ Затем Сталин увидел Кёстринга с Кребсом, стал обнимать немцев, повторяя слова о нерушимой дружбе между ним и Германией…
Гитлер терпеливо выслушал доклад Риббентропа о том, как «вождь народов всего мира» кидался на шею японцам и немцам, словно провожал ближайших родственников, и долго молчал, пытаясь вникнуть в психологию Сталина. Затем сделал вывод:
— Сталин, кажется, начинает волноваться …
Через несколько дней вермахт вступил в Афины.
— Никто ничего не делает, чего-то ждут, ощущая близость чего-то страшного. Из Кремля уже не раз запрашивали о срыве поставок нашего оборудования, но Берлин указал нам отмалчиваться от подобных запросов. Я думаю, что вам, граф, надо бы побывать в Берлине, чтобы в аудиенции с фюрером прояснить, наконец, эту гнетущую всех обстановку…
Шуленбург вылетел в Берлин, и в разговоре с послом Гитлер сразу дал ему понять, что вопрос о войне с Россией давно назрел, на что дипломат отвечал фюреру;
— Как можно поверить, что Россия, и без того убогая, способна совершить нападение на вооруженную Германию?
— У меня имеется личное письмо Гитлера ко мне, в котором он объясняет, что задумал большую операцию против Англии и, чтобы запутать британскую разведку, он вынужден группировать силы вторжения возле наших границ…
После этого остается лишь развести руками. Надо быть совсем олухом в военных делах, чтобы поверить: мол, для нападения на Англию надо собирать армию не где-нибудь, а на Висле и на Буге. Мало того, предупреждения о близком вторжении поступали из самой Германии — даже от офицеров вермахта, даже от старых членов нацистской партии, не согласных с Гитлером.
— Кому-то, — говорил Сталин, — очень хочется втянуть нашу страну в войну с Германией… Я знаю только одного немца — это Вильгельм Пик, он единственный коммунист, которому можно верить, но он не предупреждал меня, что будет война…
Пожалуй, помимо Пика, он еще верил только Гитлеру!
За время с осени 1939 года (сразу после пакта Риббентропа — Молотова о дружбе) и до самого начала войны немецкие самолеты более пятисот раз нарушали советскую границу — и хоть бы что!
Сталин приказал огня не открывать.
— Не поддаваться на провокацию! — говорил он, покуривая свою трубку. — Империалисты, завидуя небывалому росту нашего могущества, желают развязать мировую войну, чтобы и нас втянуть в эту бойню. Но мы, верные своей миролюбивой политике, не поддадимся ни на какие провокации…
Не разрешая давать отпор агрессору, не он ли сам и провоцировал Гитлера наглеть все более, ибо любая наглость со стороны вермахта оставалась безнаказанной? Почему так могло случиться? Я, автор, вижу ответ в одном: Сталин дрожал за свою шкуру и попросту боялся войны, ибо любое поражение могло выбросить его из кремлевского кабинета вместе с его легендарной трубкой. Ведь он был труслив , и вся жестокость его — это результат уникальной трусости.
Была еще середина апреля 1941 года, когда немецкие войска вступили в Белград, и как раз в день падения сербской столицы из Москвы отъезжал Иосуке Мацуока, японский министр иностранных дел. В Москве он был проездом из Берлина, где вел переговоры с Гитлером о единстве действий Японии и Германии, а в Москве убеждал Сталина в том, что Япония в делах Дальнего Востока будет придерживаться строгого нейтралитета. Провожать Мацуока на вокзале собрались немало дипломатов, аккредитованных в Москве, и вдруг — к удивлению всех! — на перроне появились Сталин с Молотовым, очень спешившие, чтобы не опоздать к отходу дальневосточного экспресса.
Сталин сразу кинулся обнимать Мацуока, высказьвая ему очередную политическую ахинею, которая не делает ему чести:
— Я сам азиат, а мы, азиаты, должны держаться вместе…
«Здесь ли Шуленбург?» — спросил он потом. Германский посол предстал перед ним, а потом докладывал в Берлине сенсационное извещение: «Сталин обнял меня за плечи и сказал: „Мы должны остаться друзьями, и вы должны теперь сделать для этого все!“ Затем Сталин увидел Кёстринга с Кребсом, стал обнимать немцев, повторяя слова о нерушимой дружбе между ним и Германией…
Гитлер терпеливо выслушал доклад Риббентропа о том, как «вождь народов всего мира» кидался на шею японцам и немцам, словно провожал ближайших родственников, и долго молчал, пытаясь вникнуть в психологию Сталина. Затем сделал вывод:
— Сталин, кажется, начинает волноваться …
Через несколько дней вермахт вступил в Афины.
* * *
Германский посол в Москве, граф Фридрих-Вернер фон дер Шуленбург, был типичным аристократом германской породы, а человек — умнейший и проницательный. Советником при нем состоял некто Хильгер, сын русского фабриканта, он, как и Кёстринг, родился и учился в России. Хильгер служил при Шуленбурге вроде ценного переводчика, между ними возникла доверительная дружба. После того как посольство опустело и многие отъехали в «фатерланд», Хильгер сказал послу, что обстановка среди оставшихся в Москве немцев явно ненормальная, даже нервозная — в предчувствии близкой катастрофы:— Никто ничего не делает, чего-то ждут, ощущая близость чего-то страшного. Из Кремля уже не раз запрашивали о срыве поставок нашего оборудования, но Берлин указал нам отмалчиваться от подобных запросов. Я думаю, что вам, граф, надо бы побывать в Берлине, чтобы в аудиенции с фюрером прояснить, наконец, эту гнетущую всех обстановку…
Шуленбург вылетел в Берлин, и в разговоре с послом Гитлер сразу дал ему понять, что вопрос о войне с Россией давно назрел, на что дипломат отвечал фюреру;
— Как можно поверить, что Россия, и без того убогая, способна совершить нападение на вооруженную Германию?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента