- Отцы мои! Да у него владения, знать, нет, - вскрикнул приказный, всплеснувши руками. - Отец мой! Михайло Егорыч! - произнес он, подходя к постели.
- Хмы! Хмы! Хмы! - мычал Мановский.
- Не сходить ли за доктором, Михайло Егорыч?
Мановский мотнул головой.
- Сейчас, батюшка, - сказал добряк и выбежал. - Поди к барину-то, произнес он Сеньке, пробегая лакейскую.
Вскоре приехавший с ним лекарь осмотрел Мановского и велел ему пустить кровь и растирать правую сторону щетками.
- Что это такое, батюшка, что такое с благодетелем-то случилось? спросил приказный, когда они вышли из спальни.
- Ничего, паралич, - отвечал мрачно и лаконически доктор и потом, севши на дрожки, проговорил сам с собою: - Скоты этакие, зовут и не платят.
Положение графа, в свою очередь, тоже становилось час от часу неприятнее. Конечно, ему писали из Петербурга, что Эльчанинов приехал туда и с первых же дней начал пользоваться петербургскою жизнью, а о деревне, кажется, забыл и думать, тем более что познакомился с Наденькой и целые вечера просиживал у ней; кроме того, Сапега знал уже, что и Мановский, главный враг его, разбит параличом и полумертвый привезен в деревню. Несмотря на все эти благоприятные извне обстоятельства, Сапега более и более терял надежду склонить Анну Павловну на свои искания. Горесть ее была так велика, так непритворна, что он даже никогда не решался намекнуть ей о любви своей, чему еще, надобно сказать, мешал и Савелий, оттолкнуть которого не было никакой возможности, а между тем Иван Александрыч пересказывал дяде всевозможные сплетни, которые сочинялись в Боярщине насчет его отношений к Анне Павловне. Терпение Сапеги начинало ослабевать, роль бескорыстного покровителя решительно была не в ею духе. Он начинал не на шутку скучать и досадовать. Он даже жалел, что расстался с Клеопатрой Николаевной, и решился было снова возобновить с ней прежние отношения, но вновь полученные письма из Петербурга изменили его планы. Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным ехать в деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос. Прочитав эти известия, даже граф удивился.
- Ах, какой дрянной и ветреный мальчишка! - проговорил он.
Чтоб оправдать хоть сколько-нибудь моего героя, я должен упомянуть здесь об одном обстоятельстве. Вскоре после его приезда в Петербург Клеопатра Николаевна писала ему:
"Добрый друг!
Не могу удержаться, чтобы не известить вас об одном, конечно, неприятном для вашего сердца случае, но призовите, добрый друг, на помощь религию, ваш рассудок и будьте благоразумны. Женщина, которую вы любите, не стоит того. Ах! Если б вы знали, как мне тяжело это сказать! Она на другой же день переехала к графу и теперь очень спокойно живет у него. Нужно ли говорить, в каких они отношениях? Теперь очень понятно поведение этого ужасного старика. Как можно теперь верить женщинам! Мы еще иногда обвиняем мужчин, но они против нас просто ангелы. Услышавши, что эта особа переехала в Каменки и еще кой-что, я решилась сама убедиться в том и поехала к графу, но жестоко была наказана за мое любопытство. Когда я вошла в гостиную, то увидела совершенно аркадскую сцену, от которой ужас овладел мною, и я тотчас уехала. Не огорчайтесь и не отчаивайтесь, добрый друг! Вы мужчина, должны быть тверды, должны забыть недостойную. Я очень боюсь, чтобы вы не предприняли чего-нибудь решительного и не захотели бы кровью отметить коварному вашему покровителю. Конечно, он стоит смерти, но поберегите себя хоть для меня, если по-прежнему считаете меня вашим другом.
Любившая и любящая вас Cleopatre".
Эльчанинов, получивший это письмо и желавший в душе, чтобы это было так, поверил всему безусловно. Считая потом себя вправе окончательно отказаться от этой женщины, налгал при этом случае, сколько только возможно налгать. Граф между тем рассуждал сам с собой: "Что делать?.. Объявить ли Анне Павловне о мнимой смерти Эльчанинова, раскрыть перед нею страшную перспективу бедности, унижения и обещать ей все это исправить при известных условиях? Неужели же эта женщина скорее решится умереть с голоду, чем приневолить себя полюбить его? Конечно, благоразумие требовало бы некоторой постепенности, надобно, чтоб она привыкла к мысли, что для нее более не существует любимый человек; но, может быть, это продолжится еще долго", заключил граф и принял намерение действовать, не отлагая времени и решительно. Следующая же ночь была избрана для того, потому что Савелий только на это время и оставлял Анну Павловну одну и уходил спать в отдаленную комнату.
С приближением решительной минуты графом начало живей и живей овладевать беспокойство. Рассудок говорил о безрассудной его дерзости, советовал повыждать для более верного успеха; но известен закон, что самые запальчивые и безрассудные люди в любви - это старики и молодые юноши. Когда пробило на часах двенадцать и все в доме, казалось, улеглось и заснуло, Сапега вышел из кабинета, почти бегом пробежал коридор и тихонько отворил дверь в спальню Анны Павловны. Ночная лампада слабо освещала комнату, и только ярко блестел золотой оклад старинной иконы. Граф невольно отвернул глаза от образа и взглянул на кровать: Анна Павловна крепко спала; на бледном лице ее видна была улыбка, как будто бы ей снились приятные грезы; из-под белого одеяла выставлялась почти до плеча голая рука, несколько прядей волос выбивались из-под ночного чепчика. Этого было достаточно, чтобы графа остановило всякое другое чувство. Он быстро подошел к кровати и поцеловал спящую Анну Павловну в лоб. Она открыла глаза и болезненно вскрикнула.
- Тише, бога ради, тише, - начал граф, - я пришел к вам говорить, я буду говорить о Валерьяне Александрыче, я о нем вам скажу.
Анна Павловна не могла еще опомниться.
- Я сейчас получил о Валерьяне Александрыче известие, я хочу с вами говорить, - продолжал торопливо Сапега.
- О Валере?.. Вы от Валера получили письмо? Он меня, верно, зовет, сказала Анна Павловна, приподымаясь. - Покажите мне письмо, дайте мне поскорее. Боже! Неужели это правда? Дайте, где оно у вас? - И она хватала графа за руки.
- Позвольте мне сесть около вас, - сказал тот, садясь на кровать.
- Дайте мне письмо! Здоров ли Валер? Дайте поскорее.
- Хорошо, хорошо, - отвечал Сапега, - только вы прежде скажите мне, за что вы его так любите?
- Граф! - воскликнула уже со слезами бедная женщина. - Вы терзаете меня, вы злой человек, я не хочу с вами говорить.
- Нет, Анна Павловна, я должен с вами говорить, - произнес с твердостью Сапега, уже овладевши собою.
- Покажите мне письмо Валера.
- Покажу, но прежде позвольте мне сказать вам хоть несколько слов о себе. Знаете ли, как я вас люблю, как я страдал за вас; вы ничего этого не видите, вы не чувствуете даже ко мне благодарности.
- Я благодарна вам.
- Нет, и этого нет: вы только опасаетесь и почти ненавидите меня. Вы не понимаете, чего мне стоило покровительство вашему любимцу, когда я сам в вас влюблен. Поставьте себя хоть на минуту в мое положение.
- Граф!..
- Дайте мне договорить: я целые полгода скрывал себя, я обрек себя на полное самоотвержение. Любя вас, я покровительствовал вашей любви к другому человеку, потому что думал, что в этой любви ваше счастье.
- Я буду вам вечно признательна, граф, - покажите мне письмо.
- Еще два слова: я думал, что если она и не любит меня, то по крайней мере благословит когда-нибудь мою память, но бог не дал мне и этого: я не сделал вас счастливою, я обманулся, как обманулись и вы. В этой любви ваша погибель, если только вы сами не будете благоразумны.
- Граф, выйдите вон! - сказала Анна Павловна с какой-то несвойственной твердостью. - Вы нарочно сюда пришли, выйдите, иначе я закричу, вы обманываете меня, вы не получили письма.
- Извольте, я уйду, но только я получил письмо, - отвечал хладнокровно Сапега и встал.
- Постойте! - вскричала Анна Павловна, останавливая его рукою. Покажите мне письмо, бога ради, покажите!
- Поцелуйте меня за это, так и покажу, - проговорил Сапега как бы с отеческою улыбкою.
- Извольте, я буду целовать, сколько хотите, - отвечала Анна Павловна и сама, обняв его шею руками, начала торопливо целовать.
У графа опять кровь бросилась в голову, он обхватил ее за талию, целовал ее шею, глаза... Анна Павловна поняла опасность своего положения. Чувство стыда и самосохранения, овладевшее ею, заставило забыть главную мысль. Она сильно толкнула графа, но тот держал ее крепко.
- Помогите! - вскрикнула бедная женщина.
- Не кричите или вы погибли, - начал шепотом Сапега. - Я вас оставлю одну, на нищету, на позор, забуду мою любовь и предам вас мужу. Любовник ваш умер, вот известие о его смерти, - прибавил он и выбросил из кармана особо присланное письмо поверенного, извещавшее о смерти Эльчанинова. Все забывшая, Анна Павловна схватила его, развернула, и при этом выпали кольцо и волосы Эльчанинова. Прочитав первые же строки, бедная женщина что-то приостановилась. Граф с невольным удивлением взглянул ей в лицо, на котором как бы мгновенно изгладилось всякое присутствие мысли и чувства: ни горя, ни испуга, ни удивления - ничего не было видно в ее чертах; глаза ее, взглянув на икону, неподвижно остановились, рот полураскрылся, опустившиеся руки вытянулись.
- Анна Павловна, что с вами? - спросил Сапега, взяв ее за руку.
Ответа не было.
- Господи! Что с вами? Анна Павловна, придите в себя, перекреститесь! продолжал он испуганным тоном, поднимая ее руку и складывая пальцы в крест.
- Дайте мне письмо, дайте, - проговорила больная каким-то странным голосом.
- Письмо у вас, но вы ему не верьте, это все ложь. Эльчанинов жив, он только изменил вам, но я заставлю его силой полюбить вас, если вы этого хотите! Но только теперь, бога ради, прилягте, успокойтесь, - говорил окончательно растерявшийся старик, взяв Анну Павловну за плечи и стараясь уложить ее.
- Прочь! - закричала она раздирающим голосом, сильно толкнув Сапегу в грудь. - Мне душно! Жарко! - кричала она. Граф тут только догадался, что Анна Павловна помешалась.
- Душно! Жарко! - продолжала она кричать, метаясь по кровати. - Ох, душно!
Граф дрожал всем телом, ужас, совесть и жалость почти обезумели его самого. Он выбежал из комнаты, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но вместо того прошел в свой кабинет и в изнеможении упал на диван. Ему все еще слышалось, как несчастная кричала: "Душно! Жарко!" Сапега зажал себе уши. Прошло несколько минут, в продолжение которых криков не было слышно.
- Она умерла! - проговорил он и, вскочивши с дивана, что есть силы начал звонить в колокольчик; вбежал полусонный камердинер.
- Вели... беги... постой... Я слышал в комнате Анны Павловны крик, поди, попроси Савелия Никандрыча сюда. Нет, - говорил Сапега, но в это время снова раздался крик, и он опять упал на диван и зажал уши. Ничего не понимавший камердинер не трогался с места.
- Пошли, говорят тебе, Савелия Никандрыча, - произнес взбешенным голосом граф.
Камердинер вышел и скоро возвратился со свечою.
- Савелий Никандрыч у Анны Павловны, - проговорил он.
- Что с ней, что она? - спросил дрожащим голосом Сапега.
- Не могу доложить, ваше сиятельство, должно быть, хуже, Савелий Никандрыч укладывают их в постель.
Крики снова раздались.
- Господи, сохрани ее! - воскликнул граф. - Послушай, теперь можно ехать.
- Куда, ваше сиятельство?
- В Петербург; вели приготовлять лошадей, я сейчас еду в Петербург.
Камердинер стоял в недоумении.
- Сейчас еду, - повторил граф, - вы приедете после. Вели готовить лошадей.
Камердинер вышел.
Оставшись один, граф подошел к рабочему бюро и взял было сначала письменный портфель, видно, с намерением писать; но потом, как бы что-то вспомнив, вынул из шкатулки пук ассигнаций и начал их считать. Руки его дрожали, он беспрестанно ошибался. Вошел камердинер, и граф, как пойманный школьник, поспешно бросил отсчитанную пачку опять назад в шкатулку.
- Вам угодно переодеться? - спросил тот.
- Приготовь.
Камердинер вышел.
Сапега вынул из портфеля лист почтовой бумаги и написал скорей какими-то каракулями, чем буквами:
"Мой любезный Савелий Никандрыч! Нечаянное известие заставляет меня сию минуту ехать в Петербург. Я слышал, что Анне Павловне хуже, посылаю вам две тысячи рублей. Бога ради, сейчас поезжайте в город и пользуйте ее; возьмите мой экипаж, но только не теряйте времени. Я не хочу больную обеспокоить прощаньем и не хочу отвлекать вас. Прощайте, не оставляйте больную, теперь она по преимуществу нуждается в вашей помощи. Эльчанинов оказался очень низким человеком.
Сапега".
Граф торопливо свернул письмо, вложил в конверт и запечатал.
- Лошади готовы-с, - сказал вошедший камердинер.
Сапега проворно переоделся в дорожное платье.
- Отдай это письмо Савелию Никандрычу, - сказал он, подавая ему пакет, - и вели управителю дать ему мой экипаж, он с больной скоро уедет. Вы соберитесь послезавтра.
Эти слова граф говорил, уже проходя залу и последуемый камердинером, который нес за ним шкатулку и портфель. Лестницу Сапега пробежал бегом.
- Постойте, ваше сиятельство, - раздался голос сверху. - Скажите, жив или нет Валерьян Александрыч?
- Жив, - отвечал граф. - Пошел! - крикнул он, и экипаж помчался.
На крыльце остался бледный Савелий, в руках у него было письмо Эльчанинова, найденное им на постели больной.
- Его сиятельство приказали вам отдать письмо! - сказал камердинер, подавая ему письмо графа.
- Куда уехал граф?
- В Петербург.
- Анна Павловна очень тоскует, - послышался голос горничной.
Савелий бросился в комнаты.
XI
Савелий снова поселился в своем домике. Вместе с ним жила больная и помешанная Анна Павловна. Граф, растерявшийся, как мы видели, вконец, написал к Савелью письмо, в котором упоминал о деньгах, но самые деньги забыл вложить. Савелий, пораженный припадком безумия Анны Павловны, потом известием о смерти Эльчанинова, нечаянным отъездом самого графа и, наконец, новым известием, что Эльчанинов жив, только на другой день прочитал это письмо и остался в окончательном недоумении. Он начал было спрашивать людей, не оставил ли кому-нибудь граф, но те отвечали, что его сиятельство приказали только приготовить экипаж для отъезда Анны Павловны, куда ей будет угодно. Поступок графа крайне удивил его. "Он, верно, был ночью у Анны Павловны и показал письмо о смерти Эльчанинова, а теперь, когда она помешалась, он бежал, будучи не в состоянии выгнать ее при себе из дома; но как же в деньгах-то, при его состоянии сподличать, это уж невероятно!.." Подумав, Савелий в тот же день потребовал экипаж и перевез больную к себе в Ярцово.
Флигелек его разделялся на две половины, в одной из них жил его мужик с семейством и пускались по зимам коровы и овцы, а другую занимал он сам. Последняя была, в свою очередь, разгорожена на две комнатки - на прихожую и спаленку, в которой он поместил больную.
Прошла неделя, Анне Павловне было все хуже. Савелий сидел, облокотясь на деревянный некрашеный стол и понурив голову. Боже! Как изменился он с тех пор, как мы в первый раз с ним встретились: здоровый и свежий цвет лица его был бледен, густые волосы, которые он прежде держал всегда в порядке, теперь безобразными клочками лежали на голове; одет он был во что попало; занятый, как видно, тяжелыми размышлениями, он, впрочем, не переставал прислушиваться, что делалось в соседней комнате. Наконец, двери оттуда тихо отворились: вышла баба в нагольном тулупе и ситцевом повойнике.
- Что, Аксинья? - спросил Савелий.
- Мечется, сердечная, больно, - отвечала та.
- Что-то Кузьма, скоро ли приедет? - проговорил Савелий.
- Ну, где еще скоро, поди, чай, дешево дают. Только мне жаль больно, Савелий Никандрыч, кобылу-то: корова пускай, нешто, плоха была к молоку, кобылы-то больно жаль, славная была и жереба еще к тому.
- Ну, что тут вздор жалеть, лекарь бы только приехал.
- Ох, уж вы с вашими лекарями-то: ну, что опомнясь: постоял, да и уехал, а еще красненькую дали.
- Холодной водой хотел попробовать обливать, - проговорил Савелий как бы сам с собою.
- Вон еще, холодной водой обливать, словно пьяного мужика, - подхватила баба. - Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.
- Спосылай! - отвечал Савелий.
Баба ушла, воротилась и опять прошла в спальню. Савелий все сидел, не переменяя своего положения; наконец, Аксинья снова вышла.
- Батюшка, Савелий Никандрыч, - начала она, - голубушка-то наша что-то больно уж тяжко дышит и ручки вытянула, уж не кончается ли она?
Савелий вскочил и торопливо вошел в спаленку. Аксинья последовала за ним.
Больная лежала вверх лицом, глаза ее были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не было прежнего безумия.
- Анна Павловна! Узнали ли меня? - спросил он.
Но она только ласково улыбнулась и, ничего не ответив, снова закрыла глаза. Бог судил ей в последний раз прийти в себя и посмотреть на истинно любящего ее человека. Дыхание ее стало учащаться, лицо более и более бледнело.
Приехал священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос, священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.
- Умерла она, батюшка? - спросил он священника.
- Померла, сударь, прияла успокоение, - отвечал священник. - Сном праведника почила, на редкость у младенцев такая тихая кончина.
- Холоднешенька, моя родная, - говорила Аксинья, щупая руки умершей и заливаясь слезами.
Савелий вышел в другую комнату и сел на прежнее место. Аксинья ушла позвать на помощь соседок, обряжать покойницу. Священник зажег несколько восковых свечей и начал кадить ладаном.
Вошел воротившийся Кузьма.
- Лекарю-то некогда, к нему какой-то генерал приехал, так, слышь, все и сидит у него, - сказал он после минутного молчания, видя, что барин ничего его не спрашивает.
- А продал ли, что я велел? - спросил, наконец, Савелий.
- Продал, Савелий Никандрыч, да только дешево дали, за обеих-то семьдесят пять рублей. - С этими словами он положил деньги на стол.
- Довольно на похороны? - спросил Савелий священника.
- Да ведь как повернете? Надо полагать, что довольно.
Савелий вздохнул.
В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.
- Что поп?.. Помолится, - проговорил намеками Михайло Егорыч.
- Послали, батюшка... не замешкают, приедут, - отвечала Матрена. Похороны, слышь, у них сегодня! - прибавила она, вздохнув.
- Чьи? - намекнул Михайло Егорыч.
Матрена некоторое время медлила.
- Нашей Анны Павловны, батюшка, - ответила, наконец, она.
Мановский вдруг заревел на весь дом.
- Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте...
- Мне жаль ее, - промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.
Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.
- Топри, топри, - бормотал Михайло Егорыч.
Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.
- Ради чего это? - спросил тот Матрену.
- За покой души! Памятник!.. - намекнул Мановский.
- Чьей, сударь, души? - спросил священник.
- Аннушки! Мне жаль ее, - промычал Михайло Егорыч и опять заревел.
XII
Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.
Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.
- Наконец, вы поместили вашего ребенка, - сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.
- Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, проговорила она.
- А вы видели графа? - спросила предводительша Уситкова.
- Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.
- А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? - спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.
- Да кого еще из знакомых-то, - отвечал с расстановкою Уситков. Эльчанинова видел, - прибавил он.
- Что ж он там делает? - спросил хозяин.
- Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет... только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы... отвечал Уситков.
- Эльчанинова? - повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. - Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?
- Да, у Задор-Мановского жену увез.
Предводительша произнесла: "A!" - и с каким-то особым выражением сжала губы.
- Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? - продолжал старик, обращаясь к гостям.
- Я на днях заезжал и видел, - отвечал Симановский, - жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.
- Бог знает, что делает! - произнесла Уситкова, качнув головой. - Хотя, конечно, - прибавила она, - по милости женушки в таком положении.
- Что ж ему женушка сделала? - спросила предводительша.
- Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? - возразила Уситкова почти обиженным голосом. - Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией - не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.
- Где ж теперь она? - спросила хозяйка.
- Она и сама, бедненькая, умерла, - отвечала грустным голосом Симановская.
- Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! - произнесла Уситкова.
- Нет, нет, - перебила Симановская, - что у графа и у Савелия она жила, лишившись рассудка, это я наверное знаю.
- Да ведь и я тоже знаю, не моложе вас и, может быть, поопытней, возразила Уситкова.
- У вас никто и не перебивает вашего права, - возразила Симановская.
- Она тут, у этого бедняка Савелия, и умерла? - перебила их хозяйка, обращаясь к Симановской.
- Тут и умерла, - отвечала та.
Предводительша вздохнула.
- Незадолго до моего отъезда из Петербурга одна девушка умерла решительно от любви, - произнесла она, и разговор на некоторое время прекратился.
- Про графа, кажется, тут пустяки говорили... - начал было хозяин.
- Неужели еще он думает нравиться женщинам? - перебила его стремительно и с некоторым негодованием предводительша.
- Как же, - отвечал старик, - он и за нашей Клеопашей ухаживал.
- Неужели? Ах, это мило! Что ж она?
- Конечно, мазала по губам.
- Ах да, она ужасная шалунья в этих случаях, не все имеют такие легкие характеры, - произнесла хозяйка и опять вздохнула.
- Клеопатра Николаевна, при всей своей веселости, женщина с правилами, - начала Уситкова, имевшая привычку и хвалить и бранить человечество резко, где, по ее расчетам, было это нужно. - Я недавно была у нее целый день и не могла налюбоваться, как она обращается с своей дочерью: что называется и строго и ласково, как следует матери, - прибавила она, чтоб угодить хозяевам, но предводительша не обратила никакого внимания на ее слова, потому что терпеть ее не могла, испытав на собственном имени остроту ее зубов.
- Хмы! Хмы! Хмы! - мычал Мановский.
- Не сходить ли за доктором, Михайло Егорыч?
Мановский мотнул головой.
- Сейчас, батюшка, - сказал добряк и выбежал. - Поди к барину-то, произнес он Сеньке, пробегая лакейскую.
Вскоре приехавший с ним лекарь осмотрел Мановского и велел ему пустить кровь и растирать правую сторону щетками.
- Что это такое, батюшка, что такое с благодетелем-то случилось? спросил приказный, когда они вышли из спальни.
- Ничего, паралич, - отвечал мрачно и лаконически доктор и потом, севши на дрожки, проговорил сам с собою: - Скоты этакие, зовут и не платят.
Положение графа, в свою очередь, тоже становилось час от часу неприятнее. Конечно, ему писали из Петербурга, что Эльчанинов приехал туда и с первых же дней начал пользоваться петербургскою жизнью, а о деревне, кажется, забыл и думать, тем более что познакомился с Наденькой и целые вечера просиживал у ней; кроме того, Сапега знал уже, что и Мановский, главный враг его, разбит параличом и полумертвый привезен в деревню. Несмотря на все эти благоприятные извне обстоятельства, Сапега более и более терял надежду склонить Анну Павловну на свои искания. Горесть ее была так велика, так непритворна, что он даже никогда не решался намекнуть ей о любви своей, чему еще, надобно сказать, мешал и Савелий, оттолкнуть которого не было никакой возможности, а между тем Иван Александрыч пересказывал дяде всевозможные сплетни, которые сочинялись в Боярщине насчет его отношений к Анне Павловне. Терпение Сапеги начинало ослабевать, роль бескорыстного покровителя решительно была не в ею духе. Он начинал не на шутку скучать и досадовать. Он даже жалел, что расстался с Клеопатрой Николаевной, и решился было снова возобновить с ней прежние отношения, но вновь полученные письма из Петербурга изменили его планы. Ему писали, что, по приказанию его, Эльчанинов был познакомлен, между прочим, с домом Неворского и понравился там всем дамам до бесконечности своими рассказами об ужасной провинции и о смешных помещиках, посреди которых он жил и живет теперь граф, и всем этим заинтересовал даже самого старика в такой мере, что тот велел его зачислить к себе чиновником особых поручений и пригласил его каждый день ходить к нему обедать и что, наконец, на днях приезжал сам Эльчанинов, сначала очень расстроенный, а потом откровенно признавшийся, что не может и не считает почти себя обязанным ехать в деревню или вызывать к себе известную даму, перед которой просил даже солгать и сказать ей, что он умер, и в доказательство чего отдал послать ей кольцо его и локон волос. Прочитав эти известия, даже граф удивился.
- Ах, какой дрянной и ветреный мальчишка! - проговорил он.
Чтоб оправдать хоть сколько-нибудь моего героя, я должен упомянуть здесь об одном обстоятельстве. Вскоре после его приезда в Петербург Клеопатра Николаевна писала ему:
"Добрый друг!
Не могу удержаться, чтобы не известить вас об одном, конечно, неприятном для вашего сердца случае, но призовите, добрый друг, на помощь религию, ваш рассудок и будьте благоразумны. Женщина, которую вы любите, не стоит того. Ах! Если б вы знали, как мне тяжело это сказать! Она на другой же день переехала к графу и теперь очень спокойно живет у него. Нужно ли говорить, в каких они отношениях? Теперь очень понятно поведение этого ужасного старика. Как можно теперь верить женщинам! Мы еще иногда обвиняем мужчин, но они против нас просто ангелы. Услышавши, что эта особа переехала в Каменки и еще кой-что, я решилась сама убедиться в том и поехала к графу, но жестоко была наказана за мое любопытство. Когда я вошла в гостиную, то увидела совершенно аркадскую сцену, от которой ужас овладел мною, и я тотчас уехала. Не огорчайтесь и не отчаивайтесь, добрый друг! Вы мужчина, должны быть тверды, должны забыть недостойную. Я очень боюсь, чтобы вы не предприняли чего-нибудь решительного и не захотели бы кровью отметить коварному вашему покровителю. Конечно, он стоит смерти, но поберегите себя хоть для меня, если по-прежнему считаете меня вашим другом.
Любившая и любящая вас Cleopatre".
Эльчанинов, получивший это письмо и желавший в душе, чтобы это было так, поверил всему безусловно. Считая потом себя вправе окончательно отказаться от этой женщины, налгал при этом случае, сколько только возможно налгать. Граф между тем рассуждал сам с собой: "Что делать?.. Объявить ли Анне Павловне о мнимой смерти Эльчанинова, раскрыть перед нею страшную перспективу бедности, унижения и обещать ей все это исправить при известных условиях? Неужели же эта женщина скорее решится умереть с голоду, чем приневолить себя полюбить его? Конечно, благоразумие требовало бы некоторой постепенности, надобно, чтоб она привыкла к мысли, что для нее более не существует любимый человек; но, может быть, это продолжится еще долго", заключил граф и принял намерение действовать, не отлагая времени и решительно. Следующая же ночь была избрана для того, потому что Савелий только на это время и оставлял Анну Павловну одну и уходил спать в отдаленную комнату.
С приближением решительной минуты графом начало живей и живей овладевать беспокойство. Рассудок говорил о безрассудной его дерзости, советовал повыждать для более верного успеха; но известен закон, что самые запальчивые и безрассудные люди в любви - это старики и молодые юноши. Когда пробило на часах двенадцать и все в доме, казалось, улеглось и заснуло, Сапега вышел из кабинета, почти бегом пробежал коридор и тихонько отворил дверь в спальню Анны Павловны. Ночная лампада слабо освещала комнату, и только ярко блестел золотой оклад старинной иконы. Граф невольно отвернул глаза от образа и взглянул на кровать: Анна Павловна крепко спала; на бледном лице ее видна была улыбка, как будто бы ей снились приятные грезы; из-под белого одеяла выставлялась почти до плеча голая рука, несколько прядей волос выбивались из-под ночного чепчика. Этого было достаточно, чтобы графа остановило всякое другое чувство. Он быстро подошел к кровати и поцеловал спящую Анну Павловну в лоб. Она открыла глаза и болезненно вскрикнула.
- Тише, бога ради, тише, - начал граф, - я пришел к вам говорить, я буду говорить о Валерьяне Александрыче, я о нем вам скажу.
Анна Павловна не могла еще опомниться.
- Я сейчас получил о Валерьяне Александрыче известие, я хочу с вами говорить, - продолжал торопливо Сапега.
- О Валере?.. Вы от Валера получили письмо? Он меня, верно, зовет, сказала Анна Павловна, приподымаясь. - Покажите мне письмо, дайте мне поскорее. Боже! Неужели это правда? Дайте, где оно у вас? - И она хватала графа за руки.
- Позвольте мне сесть около вас, - сказал тот, садясь на кровать.
- Дайте мне письмо! Здоров ли Валер? Дайте поскорее.
- Хорошо, хорошо, - отвечал Сапега, - только вы прежде скажите мне, за что вы его так любите?
- Граф! - воскликнула уже со слезами бедная женщина. - Вы терзаете меня, вы злой человек, я не хочу с вами говорить.
- Нет, Анна Павловна, я должен с вами говорить, - произнес с твердостью Сапега, уже овладевши собою.
- Покажите мне письмо Валера.
- Покажу, но прежде позвольте мне сказать вам хоть несколько слов о себе. Знаете ли, как я вас люблю, как я страдал за вас; вы ничего этого не видите, вы не чувствуете даже ко мне благодарности.
- Я благодарна вам.
- Нет, и этого нет: вы только опасаетесь и почти ненавидите меня. Вы не понимаете, чего мне стоило покровительство вашему любимцу, когда я сам в вас влюблен. Поставьте себя хоть на минуту в мое положение.
- Граф!..
- Дайте мне договорить: я целые полгода скрывал себя, я обрек себя на полное самоотвержение. Любя вас, я покровительствовал вашей любви к другому человеку, потому что думал, что в этой любви ваше счастье.
- Я буду вам вечно признательна, граф, - покажите мне письмо.
- Еще два слова: я думал, что если она и не любит меня, то по крайней мере благословит когда-нибудь мою память, но бог не дал мне и этого: я не сделал вас счастливою, я обманулся, как обманулись и вы. В этой любви ваша погибель, если только вы сами не будете благоразумны.
- Граф, выйдите вон! - сказала Анна Павловна с какой-то несвойственной твердостью. - Вы нарочно сюда пришли, выйдите, иначе я закричу, вы обманываете меня, вы не получили письма.
- Извольте, я уйду, но только я получил письмо, - отвечал хладнокровно Сапега и встал.
- Постойте! - вскричала Анна Павловна, останавливая его рукою. Покажите мне письмо, бога ради, покажите!
- Поцелуйте меня за это, так и покажу, - проговорил Сапега как бы с отеческою улыбкою.
- Извольте, я буду целовать, сколько хотите, - отвечала Анна Павловна и сама, обняв его шею руками, начала торопливо целовать.
У графа опять кровь бросилась в голову, он обхватил ее за талию, целовал ее шею, глаза... Анна Павловна поняла опасность своего положения. Чувство стыда и самосохранения, овладевшее ею, заставило забыть главную мысль. Она сильно толкнула графа, но тот держал ее крепко.
- Помогите! - вскрикнула бедная женщина.
- Не кричите или вы погибли, - начал шепотом Сапега. - Я вас оставлю одну, на нищету, на позор, забуду мою любовь и предам вас мужу. Любовник ваш умер, вот известие о его смерти, - прибавил он и выбросил из кармана особо присланное письмо поверенного, извещавшее о смерти Эльчанинова. Все забывшая, Анна Павловна схватила его, развернула, и при этом выпали кольцо и волосы Эльчанинова. Прочитав первые же строки, бедная женщина что-то приостановилась. Граф с невольным удивлением взглянул ей в лицо, на котором как бы мгновенно изгладилось всякое присутствие мысли и чувства: ни горя, ни испуга, ни удивления - ничего не было видно в ее чертах; глаза ее, взглянув на икону, неподвижно остановились, рот полураскрылся, опустившиеся руки вытянулись.
- Анна Павловна, что с вами? - спросил Сапега, взяв ее за руку.
Ответа не было.
- Господи! Что с вами? Анна Павловна, придите в себя, перекреститесь! продолжал он испуганным тоном, поднимая ее руку и складывая пальцы в крест.
- Дайте мне письмо, дайте, - проговорила больная каким-то странным голосом.
- Письмо у вас, но вы ему не верьте, это все ложь. Эльчанинов жив, он только изменил вам, но я заставлю его силой полюбить вас, если вы этого хотите! Но только теперь, бога ради, прилягте, успокойтесь, - говорил окончательно растерявшийся старик, взяв Анну Павловну за плечи и стараясь уложить ее.
- Прочь! - закричала она раздирающим голосом, сильно толкнув Сапегу в грудь. - Мне душно! Жарко! - кричала она. Граф тут только догадался, что Анна Павловна помешалась.
- Душно! Жарко! - продолжала она кричать, метаясь по кровати. - Ох, душно!
Граф дрожал всем телом, ужас, совесть и жалость почти обезумели его самого. Он выбежал из комнаты, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но вместо того прошел в свой кабинет и в изнеможении упал на диван. Ему все еще слышалось, как несчастная кричала: "Душно! Жарко!" Сапега зажал себе уши. Прошло несколько минут, в продолжение которых криков не было слышно.
- Она умерла! - проговорил он и, вскочивши с дивана, что есть силы начал звонить в колокольчик; вбежал полусонный камердинер.
- Вели... беги... постой... Я слышал в комнате Анны Павловны крик, поди, попроси Савелия Никандрыча сюда. Нет, - говорил Сапега, но в это время снова раздался крик, и он опять упал на диван и зажал уши. Ничего не понимавший камердинер не трогался с места.
- Пошли, говорят тебе, Савелия Никандрыча, - произнес взбешенным голосом граф.
Камердинер вышел и скоро возвратился со свечою.
- Савелий Никандрыч у Анны Павловны, - проговорил он.
- Что с ней, что она? - спросил дрожащим голосом Сапега.
- Не могу доложить, ваше сиятельство, должно быть, хуже, Савелий Никандрыч укладывают их в постель.
Крики снова раздались.
- Господи, сохрани ее! - воскликнул граф. - Послушай, теперь можно ехать.
- Куда, ваше сиятельство?
- В Петербург; вели приготовлять лошадей, я сейчас еду в Петербург.
Камердинер стоял в недоумении.
- Сейчас еду, - повторил граф, - вы приедете после. Вели готовить лошадей.
Камердинер вышел.
Оставшись один, граф подошел к рабочему бюро и взял было сначала письменный портфель, видно, с намерением писать; но потом, как бы что-то вспомнив, вынул из шкатулки пук ассигнаций и начал их считать. Руки его дрожали, он беспрестанно ошибался. Вошел камердинер, и граф, как пойманный школьник, поспешно бросил отсчитанную пачку опять назад в шкатулку.
- Вам угодно переодеться? - спросил тот.
- Приготовь.
Камердинер вышел.
Сапега вынул из портфеля лист почтовой бумаги и написал скорей какими-то каракулями, чем буквами:
"Мой любезный Савелий Никандрыч! Нечаянное известие заставляет меня сию минуту ехать в Петербург. Я слышал, что Анне Павловне хуже, посылаю вам две тысячи рублей. Бога ради, сейчас поезжайте в город и пользуйте ее; возьмите мой экипаж, но только не теряйте времени. Я не хочу больную обеспокоить прощаньем и не хочу отвлекать вас. Прощайте, не оставляйте больную, теперь она по преимуществу нуждается в вашей помощи. Эльчанинов оказался очень низким человеком.
Сапега".
Граф торопливо свернул письмо, вложил в конверт и запечатал.
- Лошади готовы-с, - сказал вошедший камердинер.
Сапега проворно переоделся в дорожное платье.
- Отдай это письмо Савелию Никандрычу, - сказал он, подавая ему пакет, - и вели управителю дать ему мой экипаж, он с больной скоро уедет. Вы соберитесь послезавтра.
Эти слова граф говорил, уже проходя залу и последуемый камердинером, который нес за ним шкатулку и портфель. Лестницу Сапега пробежал бегом.
- Постойте, ваше сиятельство, - раздался голос сверху. - Скажите, жив или нет Валерьян Александрыч?
- Жив, - отвечал граф. - Пошел! - крикнул он, и экипаж помчался.
На крыльце остался бледный Савелий, в руках у него было письмо Эльчанинова, найденное им на постели больной.
- Его сиятельство приказали вам отдать письмо! - сказал камердинер, подавая ему письмо графа.
- Куда уехал граф?
- В Петербург.
- Анна Павловна очень тоскует, - послышался голос горничной.
Савелий бросился в комнаты.
XI
Савелий снова поселился в своем домике. Вместе с ним жила больная и помешанная Анна Павловна. Граф, растерявшийся, как мы видели, вконец, написал к Савелью письмо, в котором упоминал о деньгах, но самые деньги забыл вложить. Савелий, пораженный припадком безумия Анны Павловны, потом известием о смерти Эльчанинова, нечаянным отъездом самого графа и, наконец, новым известием, что Эльчанинов жив, только на другой день прочитал это письмо и остался в окончательном недоумении. Он начал было спрашивать людей, не оставил ли кому-нибудь граф, но те отвечали, что его сиятельство приказали только приготовить экипаж для отъезда Анны Павловны, куда ей будет угодно. Поступок графа крайне удивил его. "Он, верно, был ночью у Анны Павловны и показал письмо о смерти Эльчанинова, а теперь, когда она помешалась, он бежал, будучи не в состоянии выгнать ее при себе из дома; но как же в деньгах-то, при его состоянии сподличать, это уж невероятно!.." Подумав, Савелий в тот же день потребовал экипаж и перевез больную к себе в Ярцово.
Флигелек его разделялся на две половины, в одной из них жил его мужик с семейством и пускались по зимам коровы и овцы, а другую занимал он сам. Последняя была, в свою очередь, разгорожена на две комнатки - на прихожую и спаленку, в которой он поместил больную.
Прошла неделя, Анне Павловне было все хуже. Савелий сидел, облокотясь на деревянный некрашеный стол и понурив голову. Боже! Как изменился он с тех пор, как мы в первый раз с ним встретились: здоровый и свежий цвет лица его был бледен, густые волосы, которые он прежде держал всегда в порядке, теперь безобразными клочками лежали на голове; одет он был во что попало; занятый, как видно, тяжелыми размышлениями, он, впрочем, не переставал прислушиваться, что делалось в соседней комнате. Наконец, двери оттуда тихо отворились: вышла баба в нагольном тулупе и ситцевом повойнике.
- Что, Аксинья? - спросил Савелий.
- Мечется, сердечная, больно, - отвечала та.
- Что-то Кузьма, скоро ли приедет? - проговорил Савелий.
- Ну, где еще скоро, поди, чай, дешево дают. Только мне жаль больно, Савелий Никандрыч, кобылу-то: корова пускай, нешто, плоха была к молоку, кобылы-то больно жаль, славная была и жереба еще к тому.
- Ну, что тут вздор жалеть, лекарь бы только приехал.
- Ох, уж вы с вашими лекарями-то: ну, что опомнясь: постоял, да и уехал, а еще красненькую дали.
- Холодной водой хотел попробовать обливать, - проговорил Савелий как бы сам с собою.
- Вон еще, холодной водой обливать, словно пьяного мужика, - подхватила баба. - Послушались бы меня, отслужили бы учетный молебен: ей вчерась, после причастья, словно полегче стало. Отец Василий больно вон горазд служить. Я спосылаю парнишку.
- Спосылай! - отвечал Савелий.
Баба ушла, воротилась и опять прошла в спальню. Савелий все сидел, не переменяя своего положения; наконец, Аксинья снова вышла.
- Батюшка, Савелий Никандрыч, - начала она, - голубушка-то наша что-то больно уж тяжко дышит и ручки вытянула, уж не кончается ли она?
Савелий вскочил и торопливо вошел в спаленку. Аксинья последовала за ним.
Больная лежала вверх лицом, глаза ее были закрыты, безжизненное выражение лица безумной заменилось каким-то спокойствием. Она действительно тяжело дышала. Савелий приблизился и взял ее за руку, больная взмахнула глазами: Савелий едва не вскрикнул от радости, в глазах ее не было прежнего безумия.
- Анна Павловна! Узнали ли меня? - спросил он.
Но она только ласково улыбнулась и, ничего не ответив, снова закрыла глаза. Бог судил ей в последний раз прийти в себя и посмотреть на истинно любящего ее человека. Дыхание ее стало учащаться, лицо более и более бледнело.
Приехал священник и вместо учетного молебна начал читать отходную. Через несколько минут она скончалась. Аксинья завыла во весь голос, священник, несмотря на привычку, прослезился. Окончив отходную, он отер глаза бумажным платком и в каком-то раздумье сел на стул. Савелий стоял, прислонясь к косяку, и глядел на покойницу.
- Умерла она, батюшка? - спросил он священника.
- Померла, сударь, прияла успокоение, - отвечал священник. - Сном праведника почила, на редкость у младенцев такая тихая кончина.
- Холоднешенька, моя родная, - говорила Аксинья, щупая руки умершей и заливаясь слезами.
Савелий вышел в другую комнату и сел на прежнее место. Аксинья ушла позвать на помощь соседок, обряжать покойницу. Священник зажег несколько восковых свечей и начал кадить ладаном.
Вошел воротившийся Кузьма.
- Лекарю-то некогда, к нему какой-то генерал приехал, так, слышь, все и сидит у него, - сказал он после минутного молчания, видя, что барин ничего его не спрашивает.
- А продал ли, что я велел? - спросил, наконец, Савелий.
- Продал, Савелий Никандрыч, да только дешево дали, за обеих-то семьдесят пять рублей. - С этими словами он положил деньги на стол.
- Довольно на похороны? - спросил Савелий священника.
- Да ведь как повернете? Надо полагать, что довольно.
Савелий вздохнул.
В Могилках тоже были слезы. В той же самой гостиной, в которой мы в первый раз встретили несокрушимого, казалось, физически и нравственно Михайла Егорыча, молодцевато и сурово ходившего по комнате, он уже полулежал в креслах на колесах; правая рука его висела, как плеть, правая сторона щеки и губ отвисла. Матрена, еще более пополневшая, поила барина чаем с блюдечка, поднося его, видно, не совсем простывшим, так что больной, хлебнув, только морщился и тряс головою.
- Что поп?.. Помолится, - проговорил намеками Михайло Егорыч.
- Послали, батюшка... не замешкают, приедут, - отвечала Матрена. Похороны, слышь, у них сегодня! - прибавила она, вздохнув.
- Чьи? - намекнул Михайло Егорыч.
Матрена некоторое время медлила.
- Нашей Анны Павловны, батюшка, - ответила, наконец, она.
Мановский вдруг заревел на весь дом.
- Батюшка! Да о чем это? Что это, полноте...
- Мне жаль ее, - промычал явственно Мановский и продолжал рыдать.
Пришли священники и стали служить всенощную. Михайло Егорыч крестился левой рукой и все что-то шептал губами, а когда служба кончилась, он подозвал к себе Матрену, показал ей рукой на что-то под диван. Та, видно, знавшая, вынула оттуда железную шкатулку.
- Топри, топри, - бормотал Михайло Егорыч.
Матрена отперла ключом, навязанным на носовом платке барина. Мановский вынул левой рукой пук ассигнаций и подал священнику.
- Ради чего это? - спросил тот Матрену.
- За покой души! Памятник!.. - намекнул Мановский.
- Чьей, сударь, души? - спросил священник.
- Аннушки! Мне жаль ее, - промычал Михайло Егорыч и опять заревел.
XII
Прошел год после смерти Анны Павловны. Предводительша возвратилась из Петербурга; Боярщина еще чаще стала ездить в Кочарево. Возвратившаяся хозяйка принимала гостей по большей части в диванной, которую она в последнее время полюбила перед прочими комнатами, потому что меблировала ее привезенною из Петербурга премиленькой мебелью.
Однажды вечером она полулежала на маленьком диване; это была очень еще нестарая дама, искренне или притворно чувствительная и вечно страдавшая нервами, в доказательство чего, даже в настоящую минуту, она держала флакон с одеколоном в руках. Около ее ног на креслах помещался старый ее супруг, с какой-то собачьей преданностью смотревший ей в глаза. Из гостей были самые частые их гости: Симановская с мужем, Уситкова в своем бессменном блондовом чепце и, наконец, сам Уситков, по загорелому и красному цвету лица которого можно было догадаться, что он недавно возвратился из дальней дороги.
- Наконец, вы поместили вашего ребенка, - сказала хозяйка, обращаясь к нему, и он разинул уже было рот, чтобы отвечать, но жена перебила его.
- Ничего бы ему не поместить, кабы не граф и не мои к нему просьбы, проговорила она.
- А вы видели графа? - спросила предводительша Уситкова.
- Видел-с, как же: постарел очень, узнать нельзя, говорит, что, как приехал из деревни, все хворает: простудился.
- А еще кого-нибудь из наших знакомых не видали ли? - спросила молоденькая Симановская, имевшая наклонность по известному свойству характера знать как можно больше и больше.
- Да кого еще из знакомых-то, - отвечал с расстановкою Уситков. Эльчанинова видел, - прибавил он.
- Что ж он там делает? - спросил хозяин.
- Сочинителем сделался, сочинения, говорит, пишет... только в тонких, кажется, обстоятельствах: после третьего же слова денег попросил взаймы... отвечал Уситков.
- Эльчанинова? - повторила хозяйка, прищурив глаза и обращаясь к мужу. - Не о нем ли, папаша, ты писал ко мне, еще какое-то романическое приключение, что-то такое, он увез кого-то, женился, что ли?
- Да, у Задор-Мановского жену увез.
Предводительша произнесла: "A!" - и с каким-то особым выражением сжала губы.
- Что, господа, не видали ли кто Михайло Егорыча? - продолжал старик, обращаясь к гостям.
- Я на днях заезжал и видел, - отвечал Симановский, - жалко смотреть-то стало: из этакого сильного мужчины сделался какой-то малый ребенок.
- Бог знает, что делает! - произнесла Уситкова, качнув головой. - Хотя, конечно, - прибавила она, - по милости женушки в таком положении.
- Что ж ему женушка сделала? - спросила предводительша.
- Как, Софья Михайловна, помилуйте, что сделала? - возразила Уситкова почти обиженным голосом. - Осрамила на весь мир; ну, человек с амбицией - не вынес этого и свалился, хотя опять-таки скажу: бог знает, что делает.
- Где ж теперь она? - спросила хозяйка.
- Она и сама, бедненькая, умерла, - отвечала грустным голосом Симановская.
- Очень бедненькая! Как этаких бедненьких жалеть, так жалости недостанет. Была в связи с Эльчаниновым, тот бросил, подделалась к графу, а тут и к лапотнику перешла! - произнесла Уситкова.
- Нет, нет, - перебила Симановская, - что у графа и у Савелия она жила, лишившись рассудка, это я наверное знаю.
- Да ведь и я тоже знаю, не моложе вас и, может быть, поопытней, возразила Уситкова.
- У вас никто и не перебивает вашего права, - возразила Симановская.
- Она тут, у этого бедняка Савелия, и умерла? - перебила их хозяйка, обращаясь к Симановской.
- Тут и умерла, - отвечала та.
Предводительша вздохнула.
- Незадолго до моего отъезда из Петербурга одна девушка умерла решительно от любви, - произнесла она, и разговор на некоторое время прекратился.
- Про графа, кажется, тут пустяки говорили... - начал было хозяин.
- Неужели еще он думает нравиться женщинам? - перебила его стремительно и с некоторым негодованием предводительша.
- Как же, - отвечал старик, - он и за нашей Клеопашей ухаживал.
- Неужели? Ах, это мило! Что ж она?
- Конечно, мазала по губам.
- Ах да, она ужасная шалунья в этих случаях, не все имеют такие легкие характеры, - произнесла хозяйка и опять вздохнула.
- Клеопатра Николаевна, при всей своей веселости, женщина с правилами, - начала Уситкова, имевшая привычку и хвалить и бранить человечество резко, где, по ее расчетам, было это нужно. - Я недавно была у нее целый день и не могла налюбоваться, как она обращается с своей дочерью: что называется и строго и ласково, как следует матери, - прибавила она, чтоб угодить хозяевам, но предводительша не обратила никакого внимания на ее слова, потому что терпеть ее не могла, испытав на собственном имени остроту ее зубов.