Однажды - это было в начале великого поста - Перепетуя Петровна приехала к сестре. Она была очень взволнована, почему с несвойственною ей быстротою и небережливостью сбросила на пол салоп и вошла в залу: все лицо ее было в красных пятнах.
- Где Паша? - спросила она.
- У себя в комнате, - отвечала горничная.
Перепетуя Петровна прошла к Павлу.
- Здравствуй, Паша! Полно, нечего одеваться-то, и в халате посидишь. Что это у тебя какая нечистота в комнате? Пол не вымыт; посмотри, сколько на столе пыли; мало, что ли, батюшка, этих оболтусов-то? Притвори дверь-то: мне нужно с тобой поговорить.
Павел затворил дверь. Перепетуя Петровна уселась в кресла.
- Давно ли ты видел сестру?
- Дня с три.
- У них был?
- Нет, Лиза у нас была.
- А у них давно ли был?
- У них был неделю назад.
- Что она, с ума, что ли, сошла?
- Кто?
- Да сестрица-то твоя. - Павел с удивлением посмотрел на тетку. - Я себя не помню; можно сказать, если бы не мой твердый характер, я не знаю, что... Кто у них был при тебе?
- Никого.
- Нет, ты лжешь, что никого: у них был Бахтиаров; бывает каждый день, только что не ночует: вот что!
Павел тут только начал догадываться, в чем дело.
- Это приятель Михайла Николаича, - сказал он.
- Нет, не приятель; он скорей злодей его: он злодей всего нашего семейства. Прекрасно! Михайло же Николаич виноват!.. Сваливайте на мужа вину: мужья всегда виноваты! Ты и этого не понимаешь.
- Мне нечего понимать.
- Нет, ты должен понимать: ты брат.
- Что же мне такое понимать?
- А то понимать, что сестра твоя свела интригу.
- Тетушка...
- Нечего "тетушка". Ты думаешь - мне легко слышать, как целый город говорит, что она с этим Бахтиаровым в интриге, и в интриге мерзкой, скверной.
Павел весь вспыхнул.
- Это клевета! Прошу вас, тетушка, не говорите этого при мне.
- Нет, я буду при тебе говорить: ты должен действовать.
- Мне нечего действовать: это сплетни подлых людей.
- Ты не можешь этого сказать: это говорили мои хорошие знакомые, это говорят везде... люди постарее, посолиднее тебя; они жалеют тут меня, зная мое родственное расположение, да бедного Михайла Николаича, которого спаивают, обыгрывают, может быть, отправят на тот свет. Вот что говорят везде.
- Тетушка, пощадите сестру! - произнес Павел почти умоляющим голосом.
- Нет, мне нечего ее щадить; она сама себя не щадит, коли так делает; я говорю, что чувствую. Я было хотела сейчас же ехать к ней, да Михайла Николаича пожалела, потому что не утерпела бы, при нем же бы все выпечатала. А ты так съезди, да и поговори ей; просто скажи ей, что если у них еще раз побывает Бахтиаров, то она мне не племянница. Слышишь?
- Я не поеду, тетушка.
- Как тебе ехать? Я наперед это знала: давно уж известно, что ты никаких родственных чувств не имеешь, что сестра, что чужая - все равно; в тебе даже нет дворянской гордости; тебе ведь нипочем, что бесславят наше семейство, которое всегда, можно сказать, отличалось благочестием и нравственностью.
- Это одна клевета.
- Да за что же вы меня-то мучите, за что же я-то терзаюсь? Вы, можно сказать, мои злодеи; в ком мое утешение? О чем я всегда старалась? Чтобы было все прилично... хорошо... что же на поверку вышло? Мерзость... скверность... подлость... Я девок своих за это секу и ссылаю в скотную. Бог с вами, бог вас накажет за ваши собственные поступки. Съездить не хочешь! Лентяй ты, сударь, этакий тюфяк... ты решительно без всяких чувств, жалости ни к кому не имеешь!
В продолжение этой речи голос Перепетуи Петровны делался более и более печальным, и, наконец, она начала всхлипывать.
- Нет, видно, мне в жизни утешения ни от чужих, ни от родных: маятница на белом свете; прибрал бы поскорее господь; по крайней мере успокоилась бы в сырой земле!
Перепетуя Петровна очень расстроилась.
Вошла горничная и сказала, что больная проснулась.
- Не сказывайте ей обо мне, - говорила Перепетуя Петровна, - я не могу ее видеть, мою голубушку; страдалицы мы с ней, по милости прекрасных детушек! Я сейчас еду...
И действительно уехала, не простясь даже с Павлом.
Перепетую Петровну возмутила Феоктиста Саввишна. Она рассказала ей различные толки о Лизавете Васильевне, носившиеся по городу и по преимуществу развиваемые в дружественном для нее доме, где прежде очень интересовались Бахтиаровым, а теперь заметно на него сердились, потому что он решительно перестал туда ездить и целые дни просиживал у Масуровых.
Феоктиста Саввишна, поговорив с Перепетуей Петровной, вздумала заехать к Лизавете Васильевне посидеть вечерок и собственным глазом кой-что заметить. Она непременно ожидала встретить там Бахтиарова; но Лизавета Васильевна была одна и, кажется, не слишком обрадовалась гостье. Сначала разговор шел очень вяло.
- А вы не выезжаете? - спросила Феоктиста Саввишна.
- Нет, я не выезжала эти дни... Голова болит.
- Время такое, насморки везде. А я так сегодня целый день не бывала дома; бездомовница такая сделалась, что ужас; теперь вот у вас сижу, после обеда была у вашей тетушки... как она вас любит! А целое утро и обедала я у Кураевых... Что это за прекрасное семейство!
- А вы знакомы?
- Господи помилуй! Мало что знакома: я, можно сказать, дружна, близка к этому семейству.
- Которая из дочерей у них лучше? - спросила Лизавета Васильевна.
- Ах, Лизавета Васильевна, я просто не моту вам на это отвечать! Они обе, можно сказать, как два амура или какие-нибудь две белые голубки.
- Которая у них брюнетка?
- Старшая.
- Она мне лучше нравится.
- Да, это Юлия Владимировна: прекрасная девица. Дай только бог ей партию хорошую, а из нее выйдет превосходная жена; наперед можно сказать, что она не огорчит своего мужа ни в малейших пустяках, не только своим поведением или какими-нибудь неприличными поступками, как делают в нынешнем свете другие жены. - Последние слова Феоктиста Саввишна произнесла с большим выражением, потому что, говоря это, имела в виду кольнуть Лизавету Васильевну.
- Она очень нравится одному молодому человеку, - сказала та, не поняв последних слов Феоктисты Саввишны.
- Право? Кому же это?
- Этот молодой человек видел ее раза два. Он говорит, что она чудо как хороша собой, грациозна и бесподобно поет.
- Ай, батюшки! Кто же это такой? - спросила Феоктиста Саввишна, и у ней уже глаза разгорелись, как будто дело шло об ее собственной красоте или о красоте ее дочери.
- Он меня очень просил, - продолжала Лизавета Васильевна, - чтобы узнать стороной, как о нем думают у Кураевых и что бы они сказали, если бы он сделал предложение.
- Ах, боже мой! Кто бы это был? - сказала Феоктиста Саввишна, еще более заинтересованная. - Постойте, я ведь догадываюсь: не Бахтиаров ли?
Лизавета Васильевна покраснела.
- Это с чего вам пришло в голову? С какой мне стати говорить за него?
- Ну, я думала, так, по дружбе; он так часто бывает у вас.
- Он часто бывает у моего мужа. Нельзя ли вам, Феоктиста Саввишна, переговорить с Кураевыми?
- Да про кого, матушка, поговорить-то: я еще не знаю, про кого.
- Нет, вы наперед дайте слово, что переговорите.
- Извольте; про кого же?
- Про моего брата.
- Про Павла Васильича? Не может быть!
- Отчего же не может быть?
- Нет, вы шутите!
- Вовсе не шучу.
- Да как же? Ведь он еще не служил.
- Что ж такое! У него уж три чина.
- Да кто их дал?
- Царь дал. Он кандидат.
- Ей-богу, не знаю... Позвольте, мне от своего слова отпираться не следует: поговорить поговорю; конечно, женихи девушке не бесчестье; только, откровенно вам скажу - не надеюсь. Главное дело - нечиновен. Кабы при должности какой-нибудь был - другое дело... Состояние-то велико ли у них?
- У него своих пятьдесят душ, да после тетки еще достанется.
Феоктиста Саввишна размышляла. Она была в чрезвычайно затруднительном положении: с одной стороны, ей очень хотелось посватать, потому что сватанье сыздавна было ее страстью, ее маниею; половина дворянских свадеб в городе началась через Феоктисту Саввишну, но, с другой стороны, Бешметев и Кураева в голове ее никоим образом не укладывались в приличную партию, тем более что она вспомнила, как сама она невыгодно отзывалась о Павле и какое дурное мнение имеет о нем невеста; но мания сватать превозмогла все.
- Поговорю, Лизавета Васильевна, с большим удовольствием поговорю; я так люблю все ваше семейство! Мне очень будет приятно устроить это для вас. Вы говорите: у него пятьдесят душ и три чина?
Разговор этот прервался приходом бледного и расстроенного Павла. Лизавета Васильевна очень ему обрадовалась.
- Вот и он! Легок на помине. Как я тебя давно не видала, Поль, говорила она, целуя брата в лоб и глядя на него, - но что с тобой? Чем ты расстроен?
Павел ничего не отвечал и, почти не кланяясь Феоктисте Саввишне, сел поодаль; Лизавета Васильевна долго вглядывалась в брата и сама задумалась. Феоктиста Саввишна, внимательно осмотрев Павла, начала с ним разговаривать, вероятно, для узнания его умственных способностей; она сначала спросила его о матери, а потом и пошла допытываться - где он, чему и как учился, что такое университет, на какую он должность кандидат; и вслед за тем, услышав, что ученый кандидат не значит кандидат на какую-нибудь должность, она очень интересовалась знать, почему он не служит и какое ему дадут жалованье, когда поступит на службу.
Павел говорил очень неохотно, так что Лизавета Васильевна несколько раз принуждена была отвечать за него. Часу в восьмом приехал Масуров с клубного обеда и был немного пьян. Он тотчас же бросился обнимать жену и начал рассказывать, как он славно кутнул с Бахтиаровым. Павел взялся за шляпу и, несмотря на просьбу сестры, ушел. Феоктиста Саввишна тоже вскоре отправилась и, еще раз переспросив о состоянии, чине и летах Павла, обещалась уведомить Лизавету Васильевну очень скоро.
VIII
СВАТОВСТВО
Феоктиста Саввишна, возвратясь от Лизаветы Васильевны, почти целую ночь не спала; сердце ее каждый раз замирало и билось, когда она вспоминала, что судьба "калилась, наконец, над ней и доставила ей случай посватать. Будь другая на месте Феоктисты Саввишны, не имея для этого дела истинного призвания, она, конечно бы, не решилась сватать какого-либо полуплебея губернской аристократке и по причинам, выше уже изложенным. Собственно, два только благоприятные шанса имела Феоктиста Саввишна: во-первых, она слышала стороной, что будто бы у Кураевых продают имение с аукциона и что вообще дела их сильно плохи, а во-вторых, Владимир Андреич, обыкновенно человек гордый и очень мало с нею говоривший, вдруг на днях, ни с того ни с сего, подсел к ней и сказал: "Чем вы, любезная Феоктиста Саввишна, занимаетесь? Хоть бы молодым девушкам женихов приискивали", - а она, как будто бы предчувствуя, и ответила, что она очень рада, но только в состоянии ли будет найти достойных молодых людей. Владимир же Андреич на это возразил: "Нынче девушкам копаться нечего!" - и что вот хоть у него две дочери, девушки не из последних, а он зарываться не будет, был бы человек хороший.
На другой день Феоктиста Саввишна сходила к заутрене, к обедне и молилась, чтобы хорошо начать и благополучно кончить, и вечером же решилась отправиться к Кураевым. Ехав дорогой, она имела два опасения: первое, чтоб не было посторонних, а второе, чтобы Владимир Андреич не очень уж был важен и сердит, потому что она его безмерно уважала и отчасти побаивалась; даже, может быть, не решилась бы заговорить с ним, если бы он сам прежде не дал тону. Первое ее опасение было напрасно: Кураевы только своей семьей сидели в угольной комнате; второе же, то есть в отношении Владимира Андреича, отчасти оправдалось: он был, видно, чем-то очень серьезным расстроен, а вследствие того и вся семья была не в духе; но Феоктиста Саввишна не оробела перед этим не совсем благоприятным для нее обстоятельством и решилась во что бы то ни стало начать свое дело.
- Что это нынче за времена, - начала она, просидев с полчаса и переговоря о различных предметах, - что это нынче за годы? Прошла целая зима... танцевали... ездили на балы... тоже веселились, а свадьбы ни одной.
На это замечание никто не ответил; Владимир Андреич поднял, впрочем, нахмуренные глаза и поглядел на нее.
- А ведь женихи-то есть, и очень бы желали, - продолжала она.
- Да где вы нашли женихов? - проговорил Владимир Андреич. - И танцевали, наша братья, женатые да мальчишки.
- Мало ли есть, которые и не выезжают. Право, нынче молодой человек, который посолиднее, то и не поедет в общество-то. Не те времена: жизнь как-то не веселит. Вот, например, Василья Петровича Бешметева сын: прекраснейший человек, а никуда не ездит, все сидит дома.
- Это тюфяк-то? - перебила блондинка. - Мы еще у вас его видели: смирный такой.
- И который еще рук не моет? - прибавила насмешливо брюнетка.
- То-то и есть! Я не знавши это говорила, ан вышло не то, - возразила увертливая Феоктиста Саввишна. - После, как узнала, так вышел человек-то умный; не шаркун, правда; что ж такое? Занимается своим семейством, хозяйством, читает книги, пятьдесят душ чистого имения, а в доме-то чего нет? Одного серебра два пуда, да еще после тетки достанется душ восемьдесят. Кроме того, у Перепетуи Петровны и деньги есть; я это наверно знаю. Чем не жених? По моему мнению, так всякую девушку может осчастливить.
Родитель и родительница весь этот рассказ выслушали очень внимательно.
- Да это его сестра за Масуровым? - спросила мать.
- Его самого.
- Семейство-то очень уж дурное: тетка Перепетуя Петровна... сестра Масурова - бог знает что такое! - говорила Кураева, глядя на мужа и как бы спрашивая его: "Следует ли это говорить?"
- Что ж такое сестра? - возразила Феоктиста Саввишна. - Она совершенно отделена. Если и действительно про нее есть там, как говорят, какие-то слухи, она не указчица брату.
- Это пустяки: что такое сестра? - проговорил Кураев. - Служит он где-нибудь?
- Нет, нигде не служит.
- Отчего же? Ленив, что ли?
- Ай нет; как это возможно! Холостой человек, одинокий: думает, не для чего: состояние обеспеченное, у него уж три чина: он какой-то коллежский регистратор, что ли.
- Коллежский секретарь?
- Так точно, коллежский секретарь.
Феоктиста Саввишна, сметливая в деле сватанья, очень хорошо поняла, что родители были почти на ее стороне; впрочем, она даже несколько удивилась, что так скоро успела. "Видно, больно уж делишки-то плохи", - подумала она и прямо решилась приступить к делу.
- Я, признаться сказать, - начала она не совсем твердым голосом, нарочно сегодня к вам и приехала. В своем семействе можно говорить откровенно - он очень меня просил узнать, какое было бы ваше мнение насчет Юлии Владимировны?
- Насчет меня? - спросила брюнетка и побледнела.
- То есть в каком же отношении насчет? - сказал Владимир Андреич, переглянувшись с женою.
- Ну, то есть известно, в каком. Он видел Юлию Владимировну: она ему очень понравилась, так он очень бы желал быть осчастливлен. Конечно, его мало знают, но он говорит: "Я, говорит, со временем постараюсь, говорит, заслужить".
Владимир Андреич думал. Впрочем, по выражению его глаз заметно было, что слова Феоктисты Саввишны были ему не неприятны.
- Что ж, он делает формальное предложение, что ли? - спросил он.
- Да!.. Конечно... все равно и через меня... делает формальное предложение.
- Формальное предложение, - проговорил как бы сам с собою Владимир Андреич и поглядел на дочь.
Юлия сидела почти не жива; на глазах ее навернулись слезы. Блондинка с испуганным и жалким лицом смотрела на сестру; у нее тоже показались слезы. Марья Ивановна глядела то на дочь, то на мужа. Несколько минут продолжалось молчание.
- Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал Владимир Андреич, обращаясь к жене. Та глядела ему в глаза и ничего не отвечала.
- Ну, а ты что, Юлия? - отнесся он к дочери.
Юлия Владимировна едва собралась с духом отвечать.
- Я не хочу еще замуж, папенька.
- Это пустое ты говоришь: всякая девушка замуж хочет.
- Он мне не нравится, папенька.
- И это пустое...
Решив таким образом, Владимир Андреич встал и начал ходить по комнате; все другие сидели молча и потупившись. У Феоктисты Саввишны очень билось сердце, и она беспокойным взором следила за Кураевым.
- Пойдем туда, Маша, - проговорил, наконец, Владимир Андреич, показав жене глазами на кабинет. Марья Ивановна встала и пошла за мужем. Барышни тоже недолго сидели в угольной. Брюнетка взглянула исподлобья на Феоктисту Саввишну и, взяв сестру за руку, ушла с нею в другую комнату.
Феоктиста Саввишна, чтобы не мешать семейному совещанию, тоже вышла в залу и, прислонившись к печке, с удовольствием начала припоминать ту ловкость, которую обнаружила в этом деле. "Задала же я им задачу, - думала она: - господи, хоть бы мне эту свадьбу устроить: четвертый год без всякого дела. Старики-то, кажется, на моей стороне; невеста, пожалуй, заупрямится; ну да Владимир Андреич не очень чувствительный родитель: у него и не хочешь, да запляшешь. Признаться сказать, не ожидала я для себя этого. Делишки-то, главное, делишки, видно, больно плохи. Как бы подслушать, что барышни-то говорят?" - подумала Феоктиста Саввишна и, зная очень хорошо расположение дружественного для нее дома, тотчас нашла дверь в комнату барышень и, подойдя весьма осторожно, приложила к небольшой щели ухо. В комнате царствовало молчание и только слышались глухие рыдания. Феоктиста Саввишна тотчас же догадалась, что это плачет невеста.
- Не плачь, ma soeur, - заговорила блондинка, - папенька, может быть, еще не согласится... Ты скажи, что просто не можешь, что у тебя к нему антипатия.
- Какая тут антипатий? Больше, ma soeur, чем антипатия. Я представить его не могу, имя его теперь уж мне противно. Что это такое? Выдают за дурака!
- Именно, - подхватила блондинка, - лицо гадкое, ноги кривые. Очень весело... такой муж своими немытыми руками будет обнимать. Фуй, гадость какая!
Брюнетка ничего не отвечала: несколько минут не было слышно ни слова.
- Если меня выдадут за него, - начала довольно тихо брюнетка, - я знаю, что делать.
- А что такое, ma soeur?
- А вот увидишь.
- Скажи, душенька!
- А то, что я буду держать его, как лакея...
- Конечно: он того и стоит.
- Еще как стоит!
Снова продолжалось несколько минут молчание.
- Мне тебя, ma soeur, - начала блондинка, - очень жаль: мы с тобой уж не будем жить вместе.
Брюнетка молчала.
- Все это гадкая Феоктиста Саввишна, - продолжала блондинка.
- Конечно, она, урод проклятый! - подхватила Юлия.
- Дыня гнилая!
- Киевская ведьма!
- Черт с хвостом!
Феоктиста Саввишна не сочла за нужное долее подслушивать и снова вышла в залу. Ей очень была обидна неблагодарность Юлии Владимировны, о счастии которой она старалась. "Впрочем, бог с ней! - подумала она. - Это происходит от глупости и молодости: им бы все за богачей выдавай; где же их взять? Для меня бы все равно сватать; сами виноваты; хороший-то жених спросит и приданого, а приданое в трубе прогорело, даром что модницы этакие! Вот посмотрим, сколько отвалят; ан смотришь: старую перину, новый веник да полтину денег; конечно, тряпок много, да ведь на тряпки-то хорошего человека не приобретешь". Феоктиста Саввишна много еще думала в этом же роде: в голове ее проходили довольно серьезные мысли. Так, например: что если нет в виду хорошего приданого, так девушек не следует по моде и воспитывать, а главное дело - не нужно учить по-французски: что от этого они только важничают, а толку нет, и тому подобное.
Но еще более серьезные мысли, как и надобно было ожидать, высказывал Владимир Андреич в своем совещании с супругою.
- Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал он.
- Я, ей-богу, еще, Владимир Андреич, опомниться не могу. Мне кажется это даже дерзостью.
- Пустое! Где же тут дерзость?
Марья Ивановна не отвечала.
- Я тебя спрашиваю: где же тут дерзость?
- Конечно, если уж не дерзость, так, сам согласись, странность.
- И странности никакой нет. А это не странность, что у нас имение-то все с молотка продадут? Это не странность, что я в пятьдесят лет должен ехать в Петербург - надевать лямку и тереться в частной службе за какие-нибудь четыре тысячи в год? Это не странность, по-вашему, это не странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
- Я сама знаю, Владимир Андреич, что наше состояние очень расстроено.
- Не расстроено, сударыня, а совсем его нет. Что теперь у нас? Домашняя рухлядь да экипажи; далеко-то не уедешь. Хорошо, что еще хоть частное место удастся приятелям выхлопотать, а то хоть по миру ступай; впору с одной-то возиться. Слава богу, что выискался добрый человек да берет, что называется, из одного расположения. Нет уж, сударыня, по милости вашей у меня шея-то болит давно; вам все готово, а я, может быть, целые ночи верчусь, как карась на горячей сковороде; у меня только и молитвы было, чтобы взял кто-нибудь; знаешь ли ты, что через месяц мы должны ехать отсюда? Ну, если б еще здесь оставались, можно бы было погодить, да и то... четыре зимы их вывозили, а что толку-то? Ездили, ухаживали, обедали, а ни один не присватался; припомни, сколько было этих франтов-то: Портнов, Караев, Мелуса, Коваревский, Умнов, Глазопалов, Бахтиаров; а ведь ни одного не умели завлечь хорошенько; сами виноваты, мне делать нечего, в самого себя уж не влюбишь.
- Конечно... впрочем, все-таки... ты не рассердись, Владимир Андреич, я говорю это так: все-таки ужасно пожертвовать дочерью...
- Да какой черт ею жертвует? Не в Сибирь ссылают, замуж выдают; она, я думаю, сама этого желает. Жертвуют ею! В этом деле скорей наш брат жертвует. Будь у меня состояние, я, может быть, в зятья-то пригнул бы и не такого человека.
- Да ведь это я так только сказала...
- И так говорить не следует. Надобно ли нам о себе-то подумать?
- Конечно, надобно.
- Наш ведь век еще не определен!
- Конечно, еще не определен: может быть, мы еще долго будем жить.
- То-то и есть: долго жить. Теперь позови-ка Юлию... Я поговорю с ней, а после и ты ей внуши хорошенько: во-первых, что она бедная девушка, что лучше ей жениха быть не может, а в девках оставаться нехорошо, да и неприлично в наш век.
Марья Ивановна вышла. Владимир Андреич, оставшись один, погрузился в размышления. Через несколько минут вошла, в сопровождении матери, невеста, с заплаканными глазами и бледная, как полотно.
- Поди, поцелуй меня, Юлия, - сказал Владимир Андреич ласковым тоном, сядь поближе.
Юлия поцеловала отца и села.
- Знаешь ли ты, - начал он своим внушительным тоном, - что всякая порядочная девушка в двадцать лет должна думать выйти замуж?
- Знаю, папа.
- Ты порядочная девушка?
Юлия молчала.
- Тебе двадцать лет? Что ж из этого следует? То, что ты должна думать выйти замуж.
- Но, папа, я еще не хочу.
- Где Паша? - спросила она.
- У себя в комнате, - отвечала горничная.
Перепетуя Петровна прошла к Павлу.
- Здравствуй, Паша! Полно, нечего одеваться-то, и в халате посидишь. Что это у тебя какая нечистота в комнате? Пол не вымыт; посмотри, сколько на столе пыли; мало, что ли, батюшка, этих оболтусов-то? Притвори дверь-то: мне нужно с тобой поговорить.
Павел затворил дверь. Перепетуя Петровна уселась в кресла.
- Давно ли ты видел сестру?
- Дня с три.
- У них был?
- Нет, Лиза у нас была.
- А у них давно ли был?
- У них был неделю назад.
- Что она, с ума, что ли, сошла?
- Кто?
- Да сестрица-то твоя. - Павел с удивлением посмотрел на тетку. - Я себя не помню; можно сказать, если бы не мой твердый характер, я не знаю, что... Кто у них был при тебе?
- Никого.
- Нет, ты лжешь, что никого: у них был Бахтиаров; бывает каждый день, только что не ночует: вот что!
Павел тут только начал догадываться, в чем дело.
- Это приятель Михайла Николаича, - сказал он.
- Нет, не приятель; он скорей злодей его: он злодей всего нашего семейства. Прекрасно! Михайло же Николаич виноват!.. Сваливайте на мужа вину: мужья всегда виноваты! Ты и этого не понимаешь.
- Мне нечего понимать.
- Нет, ты должен понимать: ты брат.
- Что же мне такое понимать?
- А то понимать, что сестра твоя свела интригу.
- Тетушка...
- Нечего "тетушка". Ты думаешь - мне легко слышать, как целый город говорит, что она с этим Бахтиаровым в интриге, и в интриге мерзкой, скверной.
Павел весь вспыхнул.
- Это клевета! Прошу вас, тетушка, не говорите этого при мне.
- Нет, я буду при тебе говорить: ты должен действовать.
- Мне нечего действовать: это сплетни подлых людей.
- Ты не можешь этого сказать: это говорили мои хорошие знакомые, это говорят везде... люди постарее, посолиднее тебя; они жалеют тут меня, зная мое родственное расположение, да бедного Михайла Николаича, которого спаивают, обыгрывают, может быть, отправят на тот свет. Вот что говорят везде.
- Тетушка, пощадите сестру! - произнес Павел почти умоляющим голосом.
- Нет, мне нечего ее щадить; она сама себя не щадит, коли так делает; я говорю, что чувствую. Я было хотела сейчас же ехать к ней, да Михайла Николаича пожалела, потому что не утерпела бы, при нем же бы все выпечатала. А ты так съезди, да и поговори ей; просто скажи ей, что если у них еще раз побывает Бахтиаров, то она мне не племянница. Слышишь?
- Я не поеду, тетушка.
- Как тебе ехать? Я наперед это знала: давно уж известно, что ты никаких родственных чувств не имеешь, что сестра, что чужая - все равно; в тебе даже нет дворянской гордости; тебе ведь нипочем, что бесславят наше семейство, которое всегда, можно сказать, отличалось благочестием и нравственностью.
- Это одна клевета.
- Да за что же вы меня-то мучите, за что же я-то терзаюсь? Вы, можно сказать, мои злодеи; в ком мое утешение? О чем я всегда старалась? Чтобы было все прилично... хорошо... что же на поверку вышло? Мерзость... скверность... подлость... Я девок своих за это секу и ссылаю в скотную. Бог с вами, бог вас накажет за ваши собственные поступки. Съездить не хочешь! Лентяй ты, сударь, этакий тюфяк... ты решительно без всяких чувств, жалости ни к кому не имеешь!
В продолжение этой речи голос Перепетуи Петровны делался более и более печальным, и, наконец, она начала всхлипывать.
- Нет, видно, мне в жизни утешения ни от чужих, ни от родных: маятница на белом свете; прибрал бы поскорее господь; по крайней мере успокоилась бы в сырой земле!
Перепетуя Петровна очень расстроилась.
Вошла горничная и сказала, что больная проснулась.
- Не сказывайте ей обо мне, - говорила Перепетуя Петровна, - я не могу ее видеть, мою голубушку; страдалицы мы с ней, по милости прекрасных детушек! Я сейчас еду...
И действительно уехала, не простясь даже с Павлом.
Перепетую Петровну возмутила Феоктиста Саввишна. Она рассказала ей различные толки о Лизавете Васильевне, носившиеся по городу и по преимуществу развиваемые в дружественном для нее доме, где прежде очень интересовались Бахтиаровым, а теперь заметно на него сердились, потому что он решительно перестал туда ездить и целые дни просиживал у Масуровых.
Феоктиста Саввишна, поговорив с Перепетуей Петровной, вздумала заехать к Лизавете Васильевне посидеть вечерок и собственным глазом кой-что заметить. Она непременно ожидала встретить там Бахтиарова; но Лизавета Васильевна была одна и, кажется, не слишком обрадовалась гостье. Сначала разговор шел очень вяло.
- А вы не выезжаете? - спросила Феоктиста Саввишна.
- Нет, я не выезжала эти дни... Голова болит.
- Время такое, насморки везде. А я так сегодня целый день не бывала дома; бездомовница такая сделалась, что ужас; теперь вот у вас сижу, после обеда была у вашей тетушки... как она вас любит! А целое утро и обедала я у Кураевых... Что это за прекрасное семейство!
- А вы знакомы?
- Господи помилуй! Мало что знакома: я, можно сказать, дружна, близка к этому семейству.
- Которая из дочерей у них лучше? - спросила Лизавета Васильевна.
- Ах, Лизавета Васильевна, я просто не моту вам на это отвечать! Они обе, можно сказать, как два амура или какие-нибудь две белые голубки.
- Которая у них брюнетка?
- Старшая.
- Она мне лучше нравится.
- Да, это Юлия Владимировна: прекрасная девица. Дай только бог ей партию хорошую, а из нее выйдет превосходная жена; наперед можно сказать, что она не огорчит своего мужа ни в малейших пустяках, не только своим поведением или какими-нибудь неприличными поступками, как делают в нынешнем свете другие жены. - Последние слова Феоктиста Саввишна произнесла с большим выражением, потому что, говоря это, имела в виду кольнуть Лизавету Васильевну.
- Она очень нравится одному молодому человеку, - сказала та, не поняв последних слов Феоктисты Саввишны.
- Право? Кому же это?
- Этот молодой человек видел ее раза два. Он говорит, что она чудо как хороша собой, грациозна и бесподобно поет.
- Ай, батюшки! Кто же это такой? - спросила Феоктиста Саввишна, и у ней уже глаза разгорелись, как будто дело шло об ее собственной красоте или о красоте ее дочери.
- Он меня очень просил, - продолжала Лизавета Васильевна, - чтобы узнать стороной, как о нем думают у Кураевых и что бы они сказали, если бы он сделал предложение.
- Ах, боже мой! Кто бы это был? - сказала Феоктиста Саввишна, еще более заинтересованная. - Постойте, я ведь догадываюсь: не Бахтиаров ли?
Лизавета Васильевна покраснела.
- Это с чего вам пришло в голову? С какой мне стати говорить за него?
- Ну, я думала, так, по дружбе; он так часто бывает у вас.
- Он часто бывает у моего мужа. Нельзя ли вам, Феоктиста Саввишна, переговорить с Кураевыми?
- Да про кого, матушка, поговорить-то: я еще не знаю, про кого.
- Нет, вы наперед дайте слово, что переговорите.
- Извольте; про кого же?
- Про моего брата.
- Про Павла Васильича? Не может быть!
- Отчего же не может быть?
- Нет, вы шутите!
- Вовсе не шучу.
- Да как же? Ведь он еще не служил.
- Что ж такое! У него уж три чина.
- Да кто их дал?
- Царь дал. Он кандидат.
- Ей-богу, не знаю... Позвольте, мне от своего слова отпираться не следует: поговорить поговорю; конечно, женихи девушке не бесчестье; только, откровенно вам скажу - не надеюсь. Главное дело - нечиновен. Кабы при должности какой-нибудь был - другое дело... Состояние-то велико ли у них?
- У него своих пятьдесят душ, да после тетки еще достанется.
Феоктиста Саввишна размышляла. Она была в чрезвычайно затруднительном положении: с одной стороны, ей очень хотелось посватать, потому что сватанье сыздавна было ее страстью, ее маниею; половина дворянских свадеб в городе началась через Феоктисту Саввишну, но, с другой стороны, Бешметев и Кураева в голове ее никоим образом не укладывались в приличную партию, тем более что она вспомнила, как сама она невыгодно отзывалась о Павле и какое дурное мнение имеет о нем невеста; но мания сватать превозмогла все.
- Поговорю, Лизавета Васильевна, с большим удовольствием поговорю; я так люблю все ваше семейство! Мне очень будет приятно устроить это для вас. Вы говорите: у него пятьдесят душ и три чина?
Разговор этот прервался приходом бледного и расстроенного Павла. Лизавета Васильевна очень ему обрадовалась.
- Вот и он! Легок на помине. Как я тебя давно не видала, Поль, говорила она, целуя брата в лоб и глядя на него, - но что с тобой? Чем ты расстроен?
Павел ничего не отвечал и, почти не кланяясь Феоктисте Саввишне, сел поодаль; Лизавета Васильевна долго вглядывалась в брата и сама задумалась. Феоктиста Саввишна, внимательно осмотрев Павла, начала с ним разговаривать, вероятно, для узнания его умственных способностей; она сначала спросила его о матери, а потом и пошла допытываться - где он, чему и как учился, что такое университет, на какую он должность кандидат; и вслед за тем, услышав, что ученый кандидат не значит кандидат на какую-нибудь должность, она очень интересовалась знать, почему он не служит и какое ему дадут жалованье, когда поступит на службу.
Павел говорил очень неохотно, так что Лизавета Васильевна несколько раз принуждена была отвечать за него. Часу в восьмом приехал Масуров с клубного обеда и был немного пьян. Он тотчас же бросился обнимать жену и начал рассказывать, как он славно кутнул с Бахтиаровым. Павел взялся за шляпу и, несмотря на просьбу сестры, ушел. Феоктиста Саввишна тоже вскоре отправилась и, еще раз переспросив о состоянии, чине и летах Павла, обещалась уведомить Лизавету Васильевну очень скоро.
VIII
СВАТОВСТВО
Феоктиста Саввишна, возвратясь от Лизаветы Васильевны, почти целую ночь не спала; сердце ее каждый раз замирало и билось, когда она вспоминала, что судьба "калилась, наконец, над ней и доставила ей случай посватать. Будь другая на месте Феоктисты Саввишны, не имея для этого дела истинного призвания, она, конечно бы, не решилась сватать какого-либо полуплебея губернской аристократке и по причинам, выше уже изложенным. Собственно, два только благоприятные шанса имела Феоктиста Саввишна: во-первых, она слышала стороной, что будто бы у Кураевых продают имение с аукциона и что вообще дела их сильно плохи, а во-вторых, Владимир Андреич, обыкновенно человек гордый и очень мало с нею говоривший, вдруг на днях, ни с того ни с сего, подсел к ней и сказал: "Чем вы, любезная Феоктиста Саввишна, занимаетесь? Хоть бы молодым девушкам женихов приискивали", - а она, как будто бы предчувствуя, и ответила, что она очень рада, но только в состоянии ли будет найти достойных молодых людей. Владимир же Андреич на это возразил: "Нынче девушкам копаться нечего!" - и что вот хоть у него две дочери, девушки не из последних, а он зарываться не будет, был бы человек хороший.
На другой день Феоктиста Саввишна сходила к заутрене, к обедне и молилась, чтобы хорошо начать и благополучно кончить, и вечером же решилась отправиться к Кураевым. Ехав дорогой, она имела два опасения: первое, чтоб не было посторонних, а второе, чтобы Владимир Андреич не очень уж был важен и сердит, потому что она его безмерно уважала и отчасти побаивалась; даже, может быть, не решилась бы заговорить с ним, если бы он сам прежде не дал тону. Первое ее опасение было напрасно: Кураевы только своей семьей сидели в угольной комнате; второе же, то есть в отношении Владимира Андреича, отчасти оправдалось: он был, видно, чем-то очень серьезным расстроен, а вследствие того и вся семья была не в духе; но Феоктиста Саввишна не оробела перед этим не совсем благоприятным для нее обстоятельством и решилась во что бы то ни стало начать свое дело.
- Что это нынче за времена, - начала она, просидев с полчаса и переговоря о различных предметах, - что это нынче за годы? Прошла целая зима... танцевали... ездили на балы... тоже веселились, а свадьбы ни одной.
На это замечание никто не ответил; Владимир Андреич поднял, впрочем, нахмуренные глаза и поглядел на нее.
- А ведь женихи-то есть, и очень бы желали, - продолжала она.
- Да где вы нашли женихов? - проговорил Владимир Андреич. - И танцевали, наша братья, женатые да мальчишки.
- Мало ли есть, которые и не выезжают. Право, нынче молодой человек, который посолиднее, то и не поедет в общество-то. Не те времена: жизнь как-то не веселит. Вот, например, Василья Петровича Бешметева сын: прекраснейший человек, а никуда не ездит, все сидит дома.
- Это тюфяк-то? - перебила блондинка. - Мы еще у вас его видели: смирный такой.
- И который еще рук не моет? - прибавила насмешливо брюнетка.
- То-то и есть! Я не знавши это говорила, ан вышло не то, - возразила увертливая Феоктиста Саввишна. - После, как узнала, так вышел человек-то умный; не шаркун, правда; что ж такое? Занимается своим семейством, хозяйством, читает книги, пятьдесят душ чистого имения, а в доме-то чего нет? Одного серебра два пуда, да еще после тетки достанется душ восемьдесят. Кроме того, у Перепетуи Петровны и деньги есть; я это наверно знаю. Чем не жених? По моему мнению, так всякую девушку может осчастливить.
Родитель и родительница весь этот рассказ выслушали очень внимательно.
- Да это его сестра за Масуровым? - спросила мать.
- Его самого.
- Семейство-то очень уж дурное: тетка Перепетуя Петровна... сестра Масурова - бог знает что такое! - говорила Кураева, глядя на мужа и как бы спрашивая его: "Следует ли это говорить?"
- Что ж такое сестра? - возразила Феоктиста Саввишна. - Она совершенно отделена. Если и действительно про нее есть там, как говорят, какие-то слухи, она не указчица брату.
- Это пустяки: что такое сестра? - проговорил Кураев. - Служит он где-нибудь?
- Нет, нигде не служит.
- Отчего же? Ленив, что ли?
- Ай нет; как это возможно! Холостой человек, одинокий: думает, не для чего: состояние обеспеченное, у него уж три чина: он какой-то коллежский регистратор, что ли.
- Коллежский секретарь?
- Так точно, коллежский секретарь.
Феоктиста Саввишна, сметливая в деле сватанья, очень хорошо поняла, что родители были почти на ее стороне; впрочем, она даже несколько удивилась, что так скоро успела. "Видно, больно уж делишки-то плохи", - подумала она и прямо решилась приступить к делу.
- Я, признаться сказать, - начала она не совсем твердым голосом, нарочно сегодня к вам и приехала. В своем семействе можно говорить откровенно - он очень меня просил узнать, какое было бы ваше мнение насчет Юлии Владимировны?
- Насчет меня? - спросила брюнетка и побледнела.
- То есть в каком же отношении насчет? - сказал Владимир Андреич, переглянувшись с женою.
- Ну, то есть известно, в каком. Он видел Юлию Владимировну: она ему очень понравилась, так он очень бы желал быть осчастливлен. Конечно, его мало знают, но он говорит: "Я, говорит, со временем постараюсь, говорит, заслужить".
Владимир Андреич думал. Впрочем, по выражению его глаз заметно было, что слова Феоктисты Саввишны были ему не неприятны.
- Что ж, он делает формальное предложение, что ли? - спросил он.
- Да!.. Конечно... все равно и через меня... делает формальное предложение.
- Формальное предложение, - проговорил как бы сам с собою Владимир Андреич и поглядел на дочь.
Юлия сидела почти не жива; на глазах ее навернулись слезы. Блондинка с испуганным и жалким лицом смотрела на сестру; у нее тоже показались слезы. Марья Ивановна глядела то на дочь, то на мужа. Несколько минут продолжалось молчание.
- Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал Владимир Андреич, обращаясь к жене. Та глядела ему в глаза и ничего не отвечала.
- Ну, а ты что, Юлия? - отнесся он к дочери.
Юлия Владимировна едва собралась с духом отвечать.
- Я не хочу еще замуж, папенька.
- Это пустое ты говоришь: всякая девушка замуж хочет.
- Он мне не нравится, папенька.
- И это пустое...
Решив таким образом, Владимир Андреич встал и начал ходить по комнате; все другие сидели молча и потупившись. У Феоктисты Саввишны очень билось сердце, и она беспокойным взором следила за Кураевым.
- Пойдем туда, Маша, - проговорил, наконец, Владимир Андреич, показав жене глазами на кабинет. Марья Ивановна встала и пошла за мужем. Барышни тоже недолго сидели в угольной. Брюнетка взглянула исподлобья на Феоктисту Саввишну и, взяв сестру за руку, ушла с нею в другую комнату.
Феоктиста Саввишна, чтобы не мешать семейному совещанию, тоже вышла в залу и, прислонившись к печке, с удовольствием начала припоминать ту ловкость, которую обнаружила в этом деле. "Задала же я им задачу, - думала она: - господи, хоть бы мне эту свадьбу устроить: четвертый год без всякого дела. Старики-то, кажется, на моей стороне; невеста, пожалуй, заупрямится; ну да Владимир Андреич не очень чувствительный родитель: у него и не хочешь, да запляшешь. Признаться сказать, не ожидала я для себя этого. Делишки-то, главное, делишки, видно, больно плохи. Как бы подслушать, что барышни-то говорят?" - подумала Феоктиста Саввишна и, зная очень хорошо расположение дружественного для нее дома, тотчас нашла дверь в комнату барышень и, подойдя весьма осторожно, приложила к небольшой щели ухо. В комнате царствовало молчание и только слышались глухие рыдания. Феоктиста Саввишна тотчас же догадалась, что это плачет невеста.
- Не плачь, ma soeur, - заговорила блондинка, - папенька, может быть, еще не согласится... Ты скажи, что просто не можешь, что у тебя к нему антипатия.
- Какая тут антипатий? Больше, ma soeur, чем антипатия. Я представить его не могу, имя его теперь уж мне противно. Что это такое? Выдают за дурака!
- Именно, - подхватила блондинка, - лицо гадкое, ноги кривые. Очень весело... такой муж своими немытыми руками будет обнимать. Фуй, гадость какая!
Брюнетка ничего не отвечала: несколько минут не было слышно ни слова.
- Если меня выдадут за него, - начала довольно тихо брюнетка, - я знаю, что делать.
- А что такое, ma soeur?
- А вот увидишь.
- Скажи, душенька!
- А то, что я буду держать его, как лакея...
- Конечно: он того и стоит.
- Еще как стоит!
Снова продолжалось несколько минут молчание.
- Мне тебя, ma soeur, - начала блондинка, - очень жаль: мы с тобой уж не будем жить вместе.
Брюнетка молчала.
- Все это гадкая Феоктиста Саввишна, - продолжала блондинка.
- Конечно, она, урод проклятый! - подхватила Юлия.
- Дыня гнилая!
- Киевская ведьма!
- Черт с хвостом!
Феоктиста Саввишна не сочла за нужное долее подслушивать и снова вышла в залу. Ей очень была обидна неблагодарность Юлии Владимировны, о счастии которой она старалась. "Впрочем, бог с ней! - подумала она. - Это происходит от глупости и молодости: им бы все за богачей выдавай; где же их взять? Для меня бы все равно сватать; сами виноваты; хороший-то жених спросит и приданого, а приданое в трубе прогорело, даром что модницы этакие! Вот посмотрим, сколько отвалят; ан смотришь: старую перину, новый веник да полтину денег; конечно, тряпок много, да ведь на тряпки-то хорошего человека не приобретешь". Феоктиста Саввишна много еще думала в этом же роде: в голове ее проходили довольно серьезные мысли. Так, например: что если нет в виду хорошего приданого, так девушек не следует по моде и воспитывать, а главное дело - не нужно учить по-французски: что от этого они только важничают, а толку нет, и тому подобное.
Но еще более серьезные мысли, как и надобно было ожидать, высказывал Владимир Андреич в своем совещании с супругою.
- Как ты думаешь, Марья Ивановна? - начал он.
- Я, ей-богу, еще, Владимир Андреич, опомниться не могу. Мне кажется это даже дерзостью.
- Пустое! Где же тут дерзость?
Марья Ивановна не отвечала.
- Я тебя спрашиваю: где же тут дерзость?
- Конечно, если уж не дерзость, так, сам согласись, странность.
- И странности никакой нет. А это не странность, что у нас имение-то все с молотка продадут? Это не странность, что я в пятьдесят лет должен ехать в Петербург - надевать лямку и тереться в частной службе за какие-нибудь четыре тысячи в год? Это не странность, по-вашему, это не странность? Понимаете ли вы, что из этого выйдет?
- Я сама знаю, Владимир Андреич, что наше состояние очень расстроено.
- Не расстроено, сударыня, а совсем его нет. Что теперь у нас? Домашняя рухлядь да экипажи; далеко-то не уедешь. Хорошо, что еще хоть частное место удастся приятелям выхлопотать, а то хоть по миру ступай; впору с одной-то возиться. Слава богу, что выискался добрый человек да берет, что называется, из одного расположения. Нет уж, сударыня, по милости вашей у меня шея-то болит давно; вам все готово, а я, может быть, целые ночи верчусь, как карась на горячей сковороде; у меня только и молитвы было, чтобы взял кто-нибудь; знаешь ли ты, что через месяц мы должны ехать отсюда? Ну, если б еще здесь оставались, можно бы было погодить, да и то... четыре зимы их вывозили, а что толку-то? Ездили, ухаживали, обедали, а ни один не присватался; припомни, сколько было этих франтов-то: Портнов, Караев, Мелуса, Коваревский, Умнов, Глазопалов, Бахтиаров; а ведь ни одного не умели завлечь хорошенько; сами виноваты, мне делать нечего, в самого себя уж не влюбишь.
- Конечно... впрочем, все-таки... ты не рассердись, Владимир Андреич, я говорю это так: все-таки ужасно пожертвовать дочерью...
- Да какой черт ею жертвует? Не в Сибирь ссылают, замуж выдают; она, я думаю, сама этого желает. Жертвуют ею! В этом деле скорей наш брат жертвует. Будь у меня состояние, я, может быть, в зятья-то пригнул бы и не такого человека.
- Да ведь это я так только сказала...
- И так говорить не следует. Надобно ли нам о себе-то подумать?
- Конечно, надобно.
- Наш ведь век еще не определен!
- Конечно, еще не определен: может быть, мы еще долго будем жить.
- То-то и есть: долго жить. Теперь позови-ка Юлию... Я поговорю с ней, а после и ты ей внуши хорошенько: во-первых, что она бедная девушка, что лучше ей жениха быть не может, а в девках оставаться нехорошо, да и неприлично в наш век.
Марья Ивановна вышла. Владимир Андреич, оставшись один, погрузился в размышления. Через несколько минут вошла, в сопровождении матери, невеста, с заплаканными глазами и бледная, как полотно.
- Поди, поцелуй меня, Юлия, - сказал Владимир Андреич ласковым тоном, сядь поближе.
Юлия поцеловала отца и села.
- Знаешь ли ты, - начал он своим внушительным тоном, - что всякая порядочная девушка в двадцать лет должна думать выйти замуж?
- Знаю, папа.
- Ты порядочная девушка?
Юлия молчала.
- Тебе двадцать лет? Что ж из этого следует? То, что ты должна думать выйти замуж.
- Но, папа, я еще не хочу.