Страница:
- Non*, - отвечал Курдюмов.
______________
* Нет (франц.).
- А зачем же третьего дня вы обещали?
- Que faire donc? J'avais des lettres a ecrire pour la campagne*... Вас тоже не было, вы ездили в Москву!
______________
* Что же делать? Мне надо было написать письма в деревню... (франц.).
- Одна только Лида, а я целый день была дома и ужасно скучала, на гулянье пошла злая-презлая... К счастию, попался Занатский, и мы с ним пересмеяли всех. Он очень милый молодой человек, и я начинаю его с каждым днем более и более любить.
- О!.. Любить!.. Это немножко досадно, - проговорил Курдюмов, в голосе его слышалась скрытная насмешка.
- Вам досадно? Не верю, для вас не может быть это досадно, - возразила Надина.
- Отчего же не может быть? - спросил Курдюмов с ударением и протяжно.
- А!.. Если это так, так это очень лестно, - воскликнула m-lle Марасеева, - вы знаете, я очень самолюбива и начинаю думать, что вы завидуете Занатскому, который имеет счастье мне нравиться.
- Может быть.
- Ваши может быть несносны; я ненавижу ничего неопределенного; для меня может быть хуже, чем нет.
- Какой вы имеете решительный характер!
- О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя героев, характер твердый, волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас.
Курдюмов ничего не отвечал и продолжал рассматривать картину.
- Вопрос, кто лучше - мужчины или женщины, довольно старый, - вмешался я.
- Однако он еще не решен, - отозвалась Надина.
- Всякий решает его по-своему, - отвечал я.
- Вы думаете! Ах, позвольте! Мне это напомнило очень смешной анекдот: когда я жила в Калуге, мы с одним молодым человеком целый вечер спорили об этом до того, что начали сердиться друг на друга. Вдруг приезжает доктор: чудо, какой умный человек, и ужасный остряк. Я обращаюсь к нему почти со слезами на глазах и говорю: "Иван Васильевич! Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?" Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: "Оба хуже!" Я покатилась со смеху, молодой человек тоже, а за нами все, и целый вечер повторяли: "Оба хуже!"
М-lle Марасеева из этой маленькой сцены сделалась для меня совершенно понятна. Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно. Золовка Лидии Николаевны на первый взгляд показалась мне в этом же роде. Я видел, что она преследует Курдюмова, но неужели и он ею интересуется? Странно! Лидия Николаевна наконец вышла; она оделась очень к лицу, так что я никогда не видал ее столь интересною. Курдюмов поклонился ей с улыбкою, в лице его отразилось удовольствие. Кланяясь с гостем, Лидия опять как будто вспыхнула и села около меня.
- Мне все не верится, что вы приехали, - начала она. - Аннушка моя вам так обрадовалась, точно сумасшедшая, ничего даже мне не приготовила; я вовсе не знала, что она вас так любит.
Эта Аннушка была та самая горничная, которая некогда пригласила меня из кабинета Леонида в гостиную к барышне.
- Мы с Петром Михайлычем сейчас поссорились, - заговорила Надина. - Он меня просто выводит из терпения своими двусмысленными ответами, а ты знаешь, как я не люблю таинственности.
- Вы часто ссоритесь, - отвечала Лидия Николаевна.
- Mademoiselle Nadine на меня сердится, а я нет, - сказал Курдюмов.
- Я сержусь, но я и прощаю, а кто прощает, тот искупает все, потому что раскаивается, - возразила Надина, - в этой книге я нашла одну прекрасную мысль, она мне очень понравилась. По-французски теперь не помню, а по-русски: легче снести брань и побои грубого простолюдина, чем холодный эгоизм светского человека. Это справедливо.
- Et vous, madame, avez vous lu le petit ouvrage, que je vous ai recommande?* - отнесся Курдюмов к Лидии Николаевне.
______________
* А вы, мадам, прочитали то маленькое произведение, которое я вам рекомендовал? (франц.).
- Pas encore*, - отвечала та.
______________
* Нет еще (франц.).
- C'est dommage, car il est plein d'esprit et de sentiment*.
______________
* Жаль, потому что оно полно ума и чувства (франц.).
- Не верьте ей - прочла, она взяла его у меня и вчера вечером все читала.
- Где же читала? Я так, только развернула, - возразила Лидия.
- Не скрывай, читала; а если ты не читаешь, так я у тебя опять возьму. Я видела, тут есть отметки? Это ваши отметки?
- Мои, - отвечал Курдюмов.
- Очень рада; непременно изучу их. По отметкам в книгах можно судить о характере человека, а мне очень хочется разгадать ваш характер.
Подали завтрак, и завтрак довольно прихотливый. Курдюмов начал есть с большим аппетитом. Лидия Николаевна предложила мне, но я отказался: мне кусок не шел в горло! Вся обстановка, посреди которой я ее встретил, мне очень не нравилась: тут что-нибудь да скрывается.
Надина вышла в залу, села за фортепьяно и начала брать аккорды.
- Иван Кузьмич рано уехал в город? - спросил Курдюмов, уставив глаза на Лидию Николаевну.
- Да, рано, - отвечала она, потупившись.
- А приедет домой сегодня?
- Я думаю.
- Вы здоровы?
- Нет, не совсем; мало спала.
- У вас прекрасный цвет лица.
- Не знаю, - отвечала Лида, - я поутру чувствовала себя нехорошо, но вот он - мой старый друг - приехал, - прибавила она, беря меня за руку, - и я так обрадовалась, что все забыла.
Курдюмов покачнул головой.
- Петр Михайлыч, угодно вам петь? - проговорила из залы Надина.
- Je mange, mademoiselle*, - отвечал Курдюмов.
______________
* Я ем, мадмуазель (франц.).
- Спойте, - сказала Лидия Николаевна.
- Я, думаю, наскучил вам своим пением; я так много пою у вас, что нигде столько не пел.
- Вы так хорошо поете, вас так приятно слушать, что никогда не наскучит... Спойте!
- A l'instant*, - отвечал Курдюмов и пошел в залу.
______________
* Сию минуту (франц.).
Лидия тоже встала и пошла, я последовал за нею.
- Вы по-прежнему, Лидия Николаевна, любите музыку?
- Да, очень; мне легче на душе, когда я слышу хорошую музыку: Петр Михайлыч прекрасно поет.
Курдюмов подошел и сел за рояль.
Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я не вышел из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: "Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!" Он действительно имел довольно сильный и приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много было в игре Леонида, - задушевности!
Надина приняла театральную позу, глаза подняла вверх и руки вытянула, как бы желая представить из себя олицетворенный восторг, Лидия Николаевна сидела, задумавшись, и слушала с большим чувством. Как хотите, это недаром; пение Курдюмова вовсе не было так уж увлекательно, откуда же такая симпатия?
- Как мил этот романс, - заговорила Надина, - это твой любимый, Лидия, и я даже знаю, почему, ты сама так любишь сидеть у окна по вечерам.
- С чего ты взяла? Я никогда не сижу.
- Ах, mon Dieu!* Никогда! Каждый вечер.
______________
* мой бог! (франц.).
Курдюмов запел какую-то трудную итальянскую арию, но вдруг остановился.
- Иван Кузьмич приехал, - проговорил он и встал.
Лидия проворно пошла в лакейскую навстречу мужу, где и говорила с ним довольно тихо в продолжение нескольких минут. Курдюмов нахмурился. Надина смотрела с беспокойством на дверь в прихожую. Наконец, Лидия Николаевна возвратилась, а за нею и Иван Кузьмич, одетый в какую-то венгерку, с взъерошенными волосами и весь в пыли. Он прямо подошел ко мне и поцеловал меня.
- Здравствуйте! Вот уж, ей-богу, неожиданный гость... совсем нечаянный... сначала не поверил, ей-богу, не поверил, какими, думаю, судьбами? А если... очень рад, прошу покорнейше садиться, - говорил Иван Кузьмич, садясь.
- Здравствуйте! - отнесся он к Курдюмову; тот молча подал ему руку.
- Здоровы ли вы? - спросил Иван Кузьмич.
- Благодарю, здоров, - отвечал Курдюмов.
- А вы здоровы? - отнесся Иван Кузьмич с насмешливою улыбкою к сестре.
- Здорова, - отвечала Надина, а потом с гримасою прибавила: Посмотрите, как вы запылились, хоть бы велели себя почистить.
- Запылился! Что делать?.. Извините; пыли много, я не виноват; пыль не сало, потер, так и отстало: а уж чего оттереть нельзя, скверно. Старого молодым нельзя сделать, - отмечал Иван Кузьмич и засмеялся. - Я очень рад, что вы здоровы; Петр Михайлыч тоже здоров. Очень рад, - продолжал он и потом вдруг отнесся ко мне:
- Как проводили время в деревне?
Я ему объяснил, что в деревне я не жил, потому что служил.
- А! вы служили? Я и не знал; по статской или военной изволили продолжать службу?
- По статской.
- Это, то есть, выходит по гражданской части: я сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки?
Я снова объяснил ему, что у меня только мать, а отец умер, что ему и прежде было известно. Иван Кузьмич посмотрел на меня с некоторым удивлением; он был если не так пьян, как я видел его некогда, то по крайней мере очень навеселе.
- Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, - говорил он, - вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?
- Я тебе это говорила, - отвечала она.
- Говорила, и я не ревную; я не ревнив, - заключил Иван Кузьмич и взглянул на жену исподлобья.
Лидия Николаевна распорядилась об обеде и беспрестанно торопила слугу, чтобы накрывал скорее на стол. Иван Кузьмич отправился было в буфет; я догадался, что он хотел еще выпить, но Лидия Николаевна пошла за ним и помешала ему, потому что он возвратился оттуда нахмуренный, а она встревоженная. Чрез четверть часа мы сидели за столом. Иван Кузьмич был очень неприятен. В продолжение всего обеда он глупо и неблагопристойно шутил с женою и подтрунивал над сестрою и Курдюмовым. Из слов его можно было понять, что он намекает на их взаимную любовь. После обеда он извинился перед мною и отправился спать. Между Курдюмовым, Надиною и Лидиею Николаевною завязалось какое-то совещание. Надина говорила настойчиво, Курдюмов ее поддерживал, а Лидия полуотговаривалась. Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить, говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию быть в Москве, впрочем, проводил их. Мне желалось видеть: какого рода их катанье. Оказалось, что Лидия Николаевна села с Курдюмовым в тильбюри{261}, а Надина верхом.
VIII
Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.
Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и всё старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш.
Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.
- Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. - сказала она.
- Я был не так здоров, - отвечал я.
Вошел лакей.
- Водку прикажете подавать? - спросил он Лидию Николаевну.
- Еще девятый час, - возразила она.
- Спрашивают-с.
- Всего девятого половина.
Лакей ушел.
- Я тоже больна, - продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!
- Очень рад, - отвечал я.
Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.
- Что это у вас за вечер сегодня? - начал я.
- Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, отвечала Лидия Николаевна.
- А давно ли у вас такие вечеринки? - спросил я.
- С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу!
- Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.
Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку.
- Вам жаль меня? - спросила она.
- Неужели же вы сомневаетесь?
- Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.
- Что мне вам посоветовать? - возразил я. - Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно... Как можно было выходить за подобного человека?
- Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
- Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?
- Мне говорила это Пионова.
- И вам не совестно было верить этой женщине?
- Этому нельзя было не верить... Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом.
Я только пожал плечами.
- Об этом что уж говорить, - продолжала Лидия Николаевна, - теперь уж этого изменить нельзя, все кончено.
"Конечно, уж кончено", - согласился я мысленно.
- Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? спросил я, помолчав.
- Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться... особенно последнее время, приезжая из Москвы... там кто-нибудь его против меня вооружает.
- Я думаю, те же Пионовы.
- Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина - старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.
- Кто же она такая?
- Не знаю, магазинщица какая-то.
- Высокая, прямая?
- Да.
Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.
- Самое лучшее: не давайте ему пить, - сказал я.
- Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву.
- Не отпускайте.
- Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.
- Злой и низкий человек, больше ничего.
- Нет, когда не пьян, совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть.
- Вы бы его больше бранили, что делать? Против подобных людей надобно употреблять грубые средства.
- Я не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по целым дням. Первое время это была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит.
- А вы с нею дружны?
- Да, я люблю ее. Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не жила с братом вместе, а теперь живет для меня.
- Полно, так ли, Лидия Николаевна?.. Вы слишком доверчивы! Вы готовы верить в любовь каждого, кто хоть немного вас приласкает. Я думаю, Надина имеет другую, более эгоистическую цель.
- Может быть, ей хочется и в Москве пожить!
- Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова.
- А вы разве уж заметили?
- Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность.
- Странная, я ее не понимаю; она очень умная девушка, но в этом отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его.
- Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств, что может и не Надину увлечь.
- Но как бы ни был хорош мужчина, все-таки надобно узнать его сколько-нибудь, чтобы полюбить.
- А вы сами лично знаете Курдюмова?
- Да, я его знаю; он человек очень благородный, и у него прекрасное сердце.
- Вот как! Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам ли он?
- Ну, нет; что вы смеетесь! Он, право, хороший человек, немного светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении!
- Нисколько; счастливый голос и рутина.
- Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите?
- Я его не люблю за то, что его не любит ваш брат, и я в этом случае Леониду верю безусловно.
- Нет, Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех знакомых он любит только одного вас, а прочих никого.
- Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то вы совершенно противоположны ему в этом отношении. Любить и быть дружным надобно осторожно, особенно женщинам, чтобы не испытать потом позднего и тяжелого разочарования.
- Но зачем же видеть людей в таком черном цвете, и без того в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! - отвечала Лида, встала и подала мне руку.
Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор.
У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я не стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду.
- Не знаю, Лидия Николаевна, - начал я, - с чего вы предполагаете в Курдюмове прекрасное сердце! По-моему, он человек светский, то есть человек внешних достоинств. Приезжая к вам, он насилует себя; ему нужен иной круг, ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете, он жертвует не для Ивана Кузьмича, на которого не обращает никакого внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас.
Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала, но я не остановился и продолжал:
- Вы в самом удобном положении, чтобы за вами ухаживать; вы женщина умная, вы несчастливы, быть вашим утешителем приятно, и незаметно можно достигнуть своей цели.
- Довольно, будет, - перебила Лидия Николаевна, - вы безжалостны и несправедливы. Я к нему чувствую только дружбу и была бы очень довольна, если бы он женился на Надине.
- Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно.
- Неужели же вы обвиняете меня и за дружбу? Я и с вами дружна, но не влюблена же в вас, - возразила она с достоинством.
Мне это сравнение показалось несколько обидно.
- Дай бог, чтобы вы питали к этому человеку то же чувство, как и ко мне, но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны, в том я готов дать клятву. Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я овладел собою, с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только. Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас - девушку, он вряд ли обращал какое-нибудь внимание, а заинтересовался вами, когда вы сделались дамою.
- Довольно, кончимте этот разговор. Вы безжалостны, с вами иногда страшно говорить; вы способны убить в женщине веру и в самое себя и в других.
- Я сказал только правду, как я ее понимаю.
Говоря это, мы подошли к дому и опять с заднего крыльца прошли в гостиную, там нашли Курдюмова. Лидия взглянула на меня и потупилась.
- Vous vous etes promenee?*.
______________
* Вы гуляли? (франц.).
Лидия кивнула головою и села. Я взглянул в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом на целый дом.
- Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван, говорил, не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка, не выдай - не выдала! Баста! - проговорил Пионов, встал и подошел к столу с закускою.
- Эге, господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий! Выдай, брат, за ту же цену подливки, а мы покуда мадеркой займемся. Вы, господа, на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит - дрянь; я уж так, от нечего делать, по смиренству своему, займусь ею. Эй, Иван Кузьмич! Позабавься хоть мадеркою, раскуражь себя. Это ведь ничего, виноградное, оно не действует.
Иван Кузьмич встал и подошел к столу. Пионов налил ему полный стакан; он выпил, закурил трубку, прошелся по зале нетвердыми шагами, вошел в гостиную, посмотрел на всех нас, сел на стул и начал кусать губы, потом взглянул сердито на жену.
- Отчего вы не велели давать нам закуски? - спросил он ее, ероша себе волосы.
Лидия Николаевна не отвечала.
- Вы не велели, а я велел, - извините! - продолжал он. - Где моя сестрица?
Лидия Николаевна молчала.
- Отчего же вы со мною не хотите говорить! Я вас спрашиваю: где моя сестрица?
- Она уехала, - отвечала Лидия.
- А! Уехала, очень жаль... Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина уехала, - сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут.
- Отчего ж вы не велели подавать закуску? - отнесся он опять к жене.
- Я ничего не говорила, меня дома не было... я гуляла.
- А! Вы гуляли! Вы всё гуляете, и я гуляю... что же такое?
Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было ее жаль.
- Вы проиграли или выиграли? - отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть как-нибудь переменить разговор.
- Проиграл-с, - отвечал Иван Кузьмич, - тысячу целковых проиграл; ничего-с, я свое проигрываю... я ни у кого ничего не беру.
Лидия встала и пошла.
- Куда же вы? Посидите с нами, мы сейчас будем ужинать, - сказал ей Иван Кузьмич.
- Я не хочу, - отвечала Лидия и проворно ушла.
- Это значит, дамы не ужинают. Покойной ночи, а мы будем ужинать и пить; а вы тоже не ужинаете? - отнесся он насмешливо к Курдюмову.
- Не ужинаю, - отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел.
- Ну, так и вам покойной ночи, - сказал хозяин, - вы тоже дама, у вас беленькие ручки. Прощайте; я ведь глуп, я ничего не понимаю, в вас mademoiselle Надина влюблена. Знаю, я хоть и дурак, а знаю, кто в вас влюблен; я только молчу, а у меня все тут - на сердце... Мне все наплевать. Я ведь дурак, у меня жена очень умна.
Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие.
- Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов - вот он у меня где - тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю.
- Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, - сказал Пионов, войдя.
- Не смею: мне жена не велит ужинать... говорит: вредно... Она боится, что я умру. Ха... ха... ха... - засмеялся Иван Кузьмич. - А я не боюсь... я хоть сейчас - умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.
- Изволь! - проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: - "Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!"{269}
Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится!
IX
Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор с нею о нем, потому что прежде он со мною почти не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать.
- У вас свободен вечер? - сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним выходили от Ивана Кузьмича.
- Свободен, - отвечал я.
______________
* Нет (франц.).
- А зачем же третьего дня вы обещали?
- Que faire donc? J'avais des lettres a ecrire pour la campagne*... Вас тоже не было, вы ездили в Москву!
______________
* Что же делать? Мне надо было написать письма в деревню... (франц.).
- Одна только Лида, а я целый день была дома и ужасно скучала, на гулянье пошла злая-презлая... К счастию, попался Занатский, и мы с ним пересмеяли всех. Он очень милый молодой человек, и я начинаю его с каждым днем более и более любить.
- О!.. Любить!.. Это немножко досадно, - проговорил Курдюмов, в голосе его слышалась скрытная насмешка.
- Вам досадно? Не верю, для вас не может быть это досадно, - возразила Надина.
- Отчего же не может быть? - спросил Курдюмов с ударением и протяжно.
- А!.. Если это так, так это очень лестно, - воскликнула m-lle Марасеева, - вы знаете, я очень самолюбива и начинаю думать, что вы завидуете Занатскому, который имеет счастье мне нравиться.
- Может быть.
- Ваши может быть несносны; я ненавижу ничего неопределенного; для меня может быть хуже, чем нет.
- Какой вы имеете решительный характер!
- О! да; и не я одна; мы все, женщины, гораздо решительное вас, господ мужчин, присвоивших себе, не знаю к чему, имя героев, характер твердый, волю непреклонную; мы лучше вас, мы способны глубже чувствовать, постояннее любить и даже храбрее вас.
Курдюмов ничего не отвечал и продолжал рассматривать картину.
- Вопрос, кто лучше - мужчины или женщины, довольно старый, - вмешался я.
- Однако он еще не решен, - отозвалась Надина.
- Всякий решает его по-своему, - отвечал я.
- Вы думаете! Ах, позвольте! Мне это напомнило очень смешной анекдот: когда я жила в Калуге, мы с одним молодым человеком целый вечер спорили об этом до того, что начали сердиться друг на друга. Вдруг приезжает доктор: чудо, какой умный человек, и ужасный остряк. Я обращаюсь к нему почти со слезами на глазах и говорю: "Иван Васильевич! Бога ради, скажите нам скорее, кто хуже: мужчины или женщины?" Он вдруг, не задумавшись и очень серьезно, отвечает: "Оба хуже!" Я покатилась со смеху, молодой человек тоже, а за нами все, и целый вечер повторяли: "Оба хуже!"
М-lle Марасеева из этой маленькой сцены сделалась для меня совершенно понятна. Многим, конечно, случалось встречать в некоторых домах гувернанток, по-своему неглупых, очень бойких и чрезвычайно самолюбивых, которые любят говорить, спорить, острить; ездят всегда в маскарады, ловко интригуют и вообще с мужчинами обращаются чрезвычайно свободно и сверх того имеют три резкие признака: не совсем приятную наружность, достаточное число лет и необыкновенное желание составить себе партию; та быстрота и та энергия, с которою они стремятся завоевать сердце избранного героя, напоминает полет орла, стремящегося на добычу, но, увы! эта энергия, кроме редких случаев, почти всегда истрачивается бесполезно. Золовка Лидии Николаевны на первый взгляд показалась мне в этом же роде. Я видел, что она преследует Курдюмова, но неужели и он ею интересуется? Странно! Лидия Николаевна наконец вышла; она оделась очень к лицу, так что я никогда не видал ее столь интересною. Курдюмов поклонился ей с улыбкою, в лице его отразилось удовольствие. Кланяясь с гостем, Лидия опять как будто вспыхнула и села около меня.
- Мне все не верится, что вы приехали, - начала она. - Аннушка моя вам так обрадовалась, точно сумасшедшая, ничего даже мне не приготовила; я вовсе не знала, что она вас так любит.
Эта Аннушка была та самая горничная, которая некогда пригласила меня из кабинета Леонида в гостиную к барышне.
- Мы с Петром Михайлычем сейчас поссорились, - заговорила Надина. - Он меня просто выводит из терпения своими двусмысленными ответами, а ты знаешь, как я не люблю таинственности.
- Вы часто ссоритесь, - отвечала Лидия Николаевна.
- Mademoiselle Nadine на меня сердится, а я нет, - сказал Курдюмов.
- Я сержусь, но я и прощаю, а кто прощает, тот искупает все, потому что раскаивается, - возразила Надина, - в этой книге я нашла одну прекрасную мысль, она мне очень понравилась. По-французски теперь не помню, а по-русски: легче снести брань и побои грубого простолюдина, чем холодный эгоизм светского человека. Это справедливо.
- Et vous, madame, avez vous lu le petit ouvrage, que je vous ai recommande?* - отнесся Курдюмов к Лидии Николаевне.
______________
* А вы, мадам, прочитали то маленькое произведение, которое я вам рекомендовал? (франц.).
- Pas encore*, - отвечала та.
______________
* Нет еще (франц.).
- C'est dommage, car il est plein d'esprit et de sentiment*.
______________
* Жаль, потому что оно полно ума и чувства (франц.).
- Не верьте ей - прочла, она взяла его у меня и вчера вечером все читала.
- Где же читала? Я так, только развернула, - возразила Лидия.
- Не скрывай, читала; а если ты не читаешь, так я у тебя опять возьму. Я видела, тут есть отметки? Это ваши отметки?
- Мои, - отвечал Курдюмов.
- Очень рада; непременно изучу их. По отметкам в книгах можно судить о характере человека, а мне очень хочется разгадать ваш характер.
Подали завтрак, и завтрак довольно прихотливый. Курдюмов начал есть с большим аппетитом. Лидия Николаевна предложила мне, но я отказался: мне кусок не шел в горло! Вся обстановка, посреди которой я ее встретил, мне очень не нравилась: тут что-нибудь да скрывается.
Надина вышла в залу, села за фортепьяно и начала брать аккорды.
- Иван Кузьмич рано уехал в город? - спросил Курдюмов, уставив глаза на Лидию Николаевну.
- Да, рано, - отвечала она, потупившись.
- А приедет домой сегодня?
- Я думаю.
- Вы здоровы?
- Нет, не совсем; мало спала.
- У вас прекрасный цвет лица.
- Не знаю, - отвечала Лида, - я поутру чувствовала себя нехорошо, но вот он - мой старый друг - приехал, - прибавила она, беря меня за руку, - и я так обрадовалась, что все забыла.
Курдюмов покачнул головой.
- Петр Михайлыч, угодно вам петь? - проговорила из залы Надина.
- Je mange, mademoiselle*, - отвечал Курдюмов.
______________
* Я ем, мадмуазель (франц.).
- Спойте, - сказала Лидия Николаевна.
- Я, думаю, наскучил вам своим пением; я так много пою у вас, что нигде столько не пел.
- Вы так хорошо поете, вас так приятно слушать, что никогда не наскучит... Спойте!
- A l'instant*, - отвечал Курдюмов и пошел в залу.
______________
* Сию минуту (франц.).
Лидия тоже встала и пошла, я последовал за нею.
- Вы по-прежнему, Лидия Николаевна, любите музыку?
- Да, очень; мне легче на душе, когда я слышу хорошую музыку: Петр Михайлыч прекрасно поет.
Курдюмов подошел и сел за рояль.
Надина кокетливо ему улыбнулась и встала у него за стулом. Лидия Николаевна села на дальний стул; я не вышел из гостиной, а встал у косяка, так что видел Лидию Николаевну, а она меня нет. Курдюмов запел: "Зачем сидишь ты до полночи у растворенного окна!" Он действительно имел довольно сильный и приятный баритон, хорошую методу и некоторую страстность, но в то же время в его пении недоставало ощутительно того, чего так много было в игре Леонида, - задушевности!
Надина приняла театральную позу, глаза подняла вверх и руки вытянула, как бы желая представить из себя олицетворенный восторг, Лидия Николаевна сидела, задумавшись, и слушала с большим чувством. Как хотите, это недаром; пение Курдюмова вовсе не было так уж увлекательно, откуда же такая симпатия?
- Как мил этот романс, - заговорила Надина, - это твой любимый, Лидия, и я даже знаю, почему, ты сама так любишь сидеть у окна по вечерам.
- С чего ты взяла? Я никогда не сижу.
- Ах, mon Dieu!* Никогда! Каждый вечер.
______________
* мой бог! (франц.).
Курдюмов запел какую-то трудную итальянскую арию, но вдруг остановился.
- Иван Кузьмич приехал, - проговорил он и встал.
Лидия проворно пошла в лакейскую навстречу мужу, где и говорила с ним довольно тихо в продолжение нескольких минут. Курдюмов нахмурился. Надина смотрела с беспокойством на дверь в прихожую. Наконец, Лидия Николаевна возвратилась, а за нею и Иван Кузьмич, одетый в какую-то венгерку, с взъерошенными волосами и весь в пыли. Он прямо подошел ко мне и поцеловал меня.
- Здравствуйте! Вот уж, ей-богу, неожиданный гость... совсем нечаянный... сначала не поверил, ей-богу, не поверил, какими, думаю, судьбами? А если... очень рад, прошу покорнейше садиться, - говорил Иван Кузьмич, садясь.
- Здравствуйте! - отнесся он к Курдюмову; тот молча подал ему руку.
- Здоровы ли вы? - спросил Иван Кузьмич.
- Благодарю, здоров, - отвечал Курдюмов.
- А вы здоровы? - отнесся Иван Кузьмич с насмешливою улыбкою к сестре.
- Здорова, - отвечала Надина, а потом с гримасою прибавила: Посмотрите, как вы запылились, хоть бы велели себя почистить.
- Запылился! Что делать?.. Извините; пыли много, я не виноват; пыль не сало, потер, так и отстало: а уж чего оттереть нельзя, скверно. Старого молодым нельзя сделать, - отмечал Иван Кузьмич и засмеялся. - Я очень рад, что вы здоровы; Петр Михайлыч тоже здоров. Очень рад, - продолжал он и потом вдруг отнесся ко мне:
- Как проводили время в деревне?
Я ему объяснил, что в деревне я не жил, потому что служил.
- А! вы служили? Я и не знал; по статской или военной изволили продолжать службу?
- По статской.
- Это, то есть, выходит по гражданской части: я сам хочу идти по гражданской, в военной бы следовало, и привык, да устарел; ноги вот пухнут, не могу. Как здоровье вашего батюшки и матушки?
Я снова объяснил ему, что у меня только мать, а отец умер, что ему и прежде было известно. Иван Кузьмич посмотрел на меня с некоторым удивлением; он был если не так пьян, как я видел его некогда, то по крайней мере очень навеселе.
- Запамятовал, совсем запамятовал; а очень рад, - говорил он, - вот только у нас Марья Виссарионовна уехала с Леонидом; они вам будут очень рады, и Лидия Николаевна вам рада; она вас очень любит. Лидия Николаевна! Вы их любите?
- Я тебе это говорила, - отвечала она.
- Говорила, и я не ревную; я не ревнив, - заключил Иван Кузьмич и взглянул на жену исподлобья.
Лидия Николаевна распорядилась об обеде и беспрестанно торопила слугу, чтобы накрывал скорее на стол. Иван Кузьмич отправился было в буфет; я догадался, что он хотел еще выпить, но Лидия Николаевна пошла за ним и помешала ему, потому что он возвратился оттуда нахмуренный, а она встревоженная. Чрез четверть часа мы сидели за столом. Иван Кузьмич был очень неприятен. В продолжение всего обеда он глупо и неблагопристойно шутил с женою и подтрунивал над сестрою и Курдюмовым. Из слов его можно было понять, что он намекает на их взаимную любовь. После обеда он извинился перед мною и отправился спать. Между Курдюмовым, Надиною и Лидиею Николаевною завязалось какое-то совещание. Надина говорила настойчиво, Курдюмов ее поддерживал, а Лидия полуотговаривалась. Дело объяснилось тем, что они затевали кататься, и Лидия просила меня не уходить, говоря, что они очень скоро вернутся; но я отозвался надобностию быть в Москве, впрочем, проводил их. Мне желалось видеть: какого рода их катанье. Оказалось, что Лидия Николаевна села с Курдюмовым в тильбюри{261}, а Надина верхом.
VIII
Я переехал в Сокольники и первое время бывал у Лидии Николаевны довольно часто, но потом реже; мне тяжело было ее видеть. Иван Кузьмич дурит: дня по два, по три он совсем пропадает из дома и где бывает неизвестно. Лидия Николаевна грустит и страдает, но со мною неоткровенна, а у меня недостает духу заговорить с нею об этом щекотливом предмете. Надина неутомимо преследует Курдюмова; он почти каждый день бывает у них. Понять не могу этого господина, точно он влюблен в свои длинные ногти и лакированные сапоги; целые дни, кажется, способен ими любоваться. Поет по просьбе дам он довольно часто и этим их очень интересует, а впрочем, скучнейший, по-моему, человек, говорит вообще мало, но зато очень любит насвистывать различные арии и делает это довольно нецеремонно, когда только ему вздумается.
Однажды утром пришел ко мне от имени Ивана Кузьмича человек и просил вечером приехать. Я пошел и, не входя еще в дом, услышал из открытых окон говор нескольких голосов. Вхожу; полна зала гостей, и всё старые знакомые: лошадиный барышник, гладко причесанный брат и еще двое каких-то господ, очень дурно одетых. Все играли в карты; сильный запах ромом давал знать, что пили пунш; Иван Кузьмич был уже пьян и сильно встревожен; он играл с Пионовым, который, увидев меня, выразил большое удовольствие и тут же остроумно объяснил об вновь изобретенном напитке, состоящем в том, что он сначала выпьет рюмку рому, потом захлебнет чаем, потом встряхнет желудок, а там и сделается пунш.
Лидия Николаевна сидела одна в гостиной. Я прошел к ней. На глазах ее видны были заметные следы недавних слез.
- Что вы у нас так давно не были? Бог с вами. - сказала она.
- Я был не так здоров, - отвечал я.
Вошел лакей.
- Водку прикажете подавать? - спросил он Лидию Николаевну.
- Еще девятый час, - возразила она.
- Спрашивают-с.
- Всего девятого половина.
Лакей ушел.
- Я тоже больна, - продолжала Лидия Николаевна, обратившись ко мне, голова все болит, хочу пройтись, да не с кем; Надина уехала к знакомым. Пойдемте!
- Очень рад, - отвечал я.
Лидия Николаевна надела шляпку, бурнус, и мы никем не замеченные вышли задним крыльцом. Она попросила мою руку и оперлась на нее. Дойдя до большой дорожки, Лидия Николаевна остановилась, и мы сели на ближайшую скамейку.
- Что это у вас за вечер сегодня? - начал я.
- Муж затеял! Так мне это неприятно!.. Ничего меня не слушает, отвечала Лидия Николаевна.
- А давно ли у вас такие вечеринки? - спросил я.
- С нынешнего лета. Он гораздо хуже стал, как уехал брат и маменька. Если бы вы знали, что я переношу!
- Знаю и даже ожидал этого, когда вы еще выходили замуж.
Лидия Николаевна закрыла лицо руками и несколько времени пробыла в таком положении, потом вдруг взяла мою руку.
- Вам жаль меня? - спросила она.
- Неужели же вы сомневаетесь?
- Нет, я верю вам. Скажите мне, научите меня, что делать? Я так поглупела, так растерялась, что ничего не могу сообразить.
- Что мне вам посоветовать? - возразил я. - Советовать или очень легко, если хочешь отделаться одною фразою, или уж очень трудно... Как можно было выходить за подобного человека?
- Нет, я должна была выйти за него. Послушайте, теперь я с вами могу говорить откровенно. Знаете ли, что мы ему до свадьбы были должны сто тысяч, и если бы ему отказали, он хотел этот долг передать одному своему знакомому, а тот обещал посадить мать в тюрьму. Неужели же я не должна была пожертвовать для этого своею судьбою? Я бы стала после этого презирать себя.
- Но кто же вам говорил об этом долге и обо всем?
- Мне говорила это Пионова.
- И вам не совестно было верить этой женщине?
- Этому нельзя было не верить... Она ко мне точно не расположена, но мать она любит и говорила мне об этом с горькими слезами; наконец, сама мать говорила об этом.
Я только пожал плечами.
- Об этом что уж говорить, - продолжала Лидия Николаевна, - теперь уж этого изменить нельзя, все кончено.
"Конечно, уж кончено", - согласился я мысленно.
- Добр ли по крайней мере Иван Кузьмич по характеру? И любит ли вас? спросил я, помолчав.
- Добр и любит, когда этого мерзкого вина не пьет, а как закутит, совсем другой человек. Ко мне теряет всякое уважение, начинает за все сердиться... особенно последнее время, приезжая из Москвы... там кто-нибудь его против меня вооружает.
- Я думаю, те же Пионовы.
- Да, и Пионовы, но они не столько: тут есть, говорят, другая дрянная женщина - старинная его привязанность. Я бы и не знала, да мне Аннушка показала ее раз здесь на гулянье.
- Кто же она такая?
- Не знаю, магазинщица какая-то.
- Высокая, прямая?
- Да.
Это была не кто иная, как названная кума, которая у Ивана Кузьмича была на вечере. Лидия Николаевна это забыла, а напоминать ей я не счел за нужное.
- Самое лучшее: не давайте ему пить, - сказал я.
- Дома я ему не даю, так старается как-нибудь потихоньку; наскучит быть вечно на страже, а не то уедет в Москву.
- Не отпускайте.
- Как его не отпустишь, не маленький ребенок. Я и то стараюсь всегда с ним ездить, так не берет. Говорит, что ему надобно в присутственные места. Как же удержать человека, когда он хочет что-нибудь сделать! Сначала я тосковала, плакала, а теперь и слез недостает. Я его очень боюсь пьяного, особенно когда он ночью приезжает, начнет шуметь, кричать на людей, на меня: ревнив и жаден делается до невероятности. Теперь все укоряет, что потерял для меня сто тысяч.
- Злой и низкий человек, больше ничего.
- Нет, когда не пьян, совсем другой; просит, чтобы все забыла, целует руки, часа по два на коленях стоит, так что неприятно видеть.
- Вы бы его больше бранили, что делать? Против подобных людей надобно употреблять грубые средства.
- Я не в состоянии. Сестра Надина в этом случае мне помогает. Она читает ему нотации по целым дням. Первое время это была решительно моя спасительница; он ее как-то побаивался, а теперь и на ту не смотрит; как попадет в голову, сейчас начнет смеяться и бранить ее почти в глаза; она, бедная, все терпит.
- А вы с нею дружны?
- Да, я люблю ее. Она меня тоже очень полюбила. Прежде она никогда не жила с братом вместе, а теперь живет для меня.
- Полно, так ли, Лидия Николаевна?.. Вы слишком доверчивы! Вы готовы верить в любовь каждого, кто хоть немного вас приласкает. Я думаю, Надина имеет другую, более эгоистическую цель.
- Может быть, ей хочется и в Москве пожить!
- Именно в Москве жить, и жить затем, чтобы победить сердце Курдюмова.
- А вы разве уж заметили?
- Еще бы! Для этого надобно иметь не большую проницательность.
- Странная, я ее не понимаю; она очень умная девушка, но в этом отношении смешна: она влюбилась в него на другой же день, как увидела его.
- Это не мудрено; он так хорош собою и имеет столько других достоинств, что может и не Надину увлечь.
- Но как бы ни был хорош мужчина, все-таки надобно узнать его сколько-нибудь, чтобы полюбить.
- А вы сами лично знаете Курдюмова?
- Да, я его знаю; он человек очень благородный, и у него прекрасное сердце.
- Вот как! Даже и сердце прекрасное! Кто же об этом вам сказал? Не сам ли он?
- Ну, нет; что вы смеетесь! Он, право, хороший человек, немного светский, но не похож на других. Посмотрите, сколько у него души в пении!
- Нисколько; счастливый голос и рутина.
- Полноте, вы несправедливы к нему! За что вы его не любите?
- Я его не люблю за то, что его не любит ваш брат, и я в этом случае Леониду верю безусловно.
- Нет, Леониду нельзя верить; он чудный человек, но капризный. Из всех знакомых он любит только одного вас, а прочих никого.
- Если Леонид Николаич чересчур исключителен в своих привязанностях, то вы совершенно противоположны ему в этом отношении. Любить и быть дружным надобно осторожно, особенно женщинам, чтобы не испытать потом позднего и тяжелого разочарования.
- Но зачем же видеть людей в таком черном цвете, и без того в жизни много горького, а что ж будет, если никому не станешь верить и никого не будешь любить? Это ужасно! - отвечала Лида, встала и подала мне руку.
Мы пошли; я видел, что ей не хотелось продолжать наш разговор.
У женщин мыслящих и чувствующих есть своего рода ложные сердечные убеждения, изменить которые так же трудно, как и изменить натуру их сердца, и противоречия которым горьки и обидны для них. Так было и с Лидою; но я не стеснился этим и решился высказать ей самую горькую правду.
- Не знаю, Лидия Николаевна, - начал я, - с чего вы предполагаете в Курдюмове прекрасное сердце! По-моему, он человек светский, то есть человек внешних достоинств. Приезжая к вам, он насилует себя; ему нужен иной круг, ему неловко в вашей маленькой гостиной, и всем этим, вы, конечно, понимаете, он жертвует не для Ивана Кузьмича, на которого не обращает никакого внимания, и не для Надины, от которой отыгрывается словами, а для вас.
Когда я говорил последние слова, то чувствовал, что рука Лидии дрожала, но я не остановился и продолжал:
- Вы в самом удобном положении, чтобы за вами ухаживать; вы женщина умная, вы несчастливы, быть вашим утешителем приятно, и незаметно можно достигнуть своей цели.
- Довольно, будет, - перебила Лидия Николаевна, - вы безжалостны и несправедливы. Я к нему чувствую только дружбу и была бы очень довольна, если бы он женился на Надине.
- Вы знаете, что этого никогда не случится. Будьте к себе строже, Лидия Николаевна, поверьте свои чувства и остерегитесь, когда еще можно.
- Неужели же вы обвиняете меня и за дружбу? Я и с вами дружна, но не влюблена же в вас, - возразила она с достоинством.
Мне это сравнение показалось несколько обидно.
- Дай бог, чтобы вы питали к этому человеку то же чувство, как и ко мне, но что наши чувствования в отношении вас совершенно различны, в том я готов дать клятву. Не скрою, что первое время нашего знакомства и я смотрел на вас иными глазами, но с той минуты, когда узнал, что вы выходите замуж, я овладел собою, с той минуты вы сделались для меня родною сестрою, и только. Курдюмов действовал, кажется, совершенно иначе: на вас - девушку, он вряд ли обращал какое-нибудь внимание, а заинтересовался вами, когда вы сделались дамою.
- Довольно, кончимте этот разговор. Вы безжалостны, с вами иногда страшно говорить; вы способны убить в женщине веру и в самое себя и в других.
- Я сказал только правду, как я ее понимаю.
Говоря это, мы подошли к дому и опять с заднего крыльца прошли в гостиную, там нашли Курдюмова. Лидия взглянула на меня и потупилась.
- Vous vous etes promenee?*.
______________
* Вы гуляли? (франц.).
Лидия кивнула головою и села. Я взглянул в залу; там была возмутительная сцена: игроки перестали играть и закусывали. Все они были навеселе и страшно шумели и спорили. Иван Кузьмич и Пионов еще играли. У первого лицо было совершенно искажено, он, верно, проигрался. Пионов хохотал своим громадным голосом на целый дом.
- Ну, дама так дама!.. Извините, сударыня, и вас пришибем. А валет? Эх, брат Иван, говорил, не надейся на валета. Ну, туз твой, твой!.. Али нет! Десяточка-касаточка, не выдай - не выдала! Баста! - проговорил Пионов, встал и подошел к столу с закускою.
- Эге, господа, вы тут ловко распорядились: все чисто. Эй ты, кравчий! Выдай, брат, за ту же цену подливки, а мы покуда мадеркой займемся. Вы, господа, на мадерку-то и внимания не обратили, да она и не стоит - дрянь; я уж так, от нечего делать, по смиренству своему, займусь ею. Эй, Иван Кузьмич! Позабавься хоть мадеркою, раскуражь себя. Это ведь ничего, виноградное, оно не действует.
Иван Кузьмич встал и подошел к столу. Пионов налил ему полный стакан; он выпил, закурил трубку, прошелся по зале нетвердыми шагами, вошел в гостиную, посмотрел на всех нас, сел на стул и начал кусать губы, потом взглянул сердито на жену.
- Отчего вы не велели давать нам закуски? - спросил он ее, ероша себе волосы.
Лидия Николаевна не отвечала.
- Вы не велели, а я велел, - извините! - продолжал он. - Где моя сестрица?
Лидия Николаевна молчала.
- Отчего же вы со мною не хотите говорить! Я вас спрашиваю: где моя сестрица?
- Она уехала, - отвечала Лидия.
- А! Уехала, очень жаль... Петр Михайлович! Ваша mademoiselle Надина уехала, - сказал Иван Кузьмич и замолчал на несколько минут.
- Отчего ж вы не велели подавать закуску? - отнесся он опять к жене.
- Я ничего не говорила, меня дома не было... я гуляла.
- А! Вы гуляли! Вы всё гуляете, и я гуляю... что же такое?
Курдюмов бледнел; я не в состоянии был взглянуть на Лидию, так мне было ее жаль.
- Вы проиграли или выиграли? - отнесся я к Ивану Кузьмичу, желая хоть как-нибудь переменить разговор.
- Проиграл-с, - отвечал Иван Кузьмич, - тысячу целковых проиграл; ничего-с, я свое проигрываю... я ни у кого ничего не беру.
Лидия встала и пошла.
- Куда же вы? Посидите с нами, мы сейчас будем ужинать, - сказал ей Иван Кузьмич.
- Я не хочу, - отвечала Лидия и проворно ушла.
- Это значит, дамы не ужинают. Покойной ночи, а мы будем ужинать и пить; а вы тоже не ужинаете? - отнесся он насмешливо к Курдюмову.
- Не ужинаю, - отвечал тот, встал и, поклонившись, ушел.
- Ну, так и вам покойной ночи, - сказал хозяин, - вы тоже дама, у вас беленькие ручки. Прощайте; я ведь глуп, я ничего не понимаю, в вас mademoiselle Надина влюблена. Знаю, я хоть и дурак, а знаю, кто в вас влюблен; я только молчу, а у меня все тут - на сердце... Мне все наплевать. Я ведь дурак, у меня жена очень умна.
Я встал и тоже хотел уйти, Иван Кузьмич тут только заметил мое присутствие.
- Нет, вы, пожалуйста, не ходите, я вас люблю; сам не знаю, а люблю; а этот Курдюмов - вот он у меня где - тут, на сердце, я его когда-нибудь поколочу. Вы останьтесь, поужинайте, я вас люблю; мне и об вас тоже говорят, я не верю.
- Что ты тут сидишь? Пора, братец, ужинать, - сказал Пионов, войдя.
- Не смею: мне жена не велит ужинать... говорит: вредно... Она боится, что я умру. Ха... ха... ха... - засмеялся Иван Кузьмич. - А я не боюсь... я хоть сейчас - умру; не хочу я жить, а хочу умереть. Поцелуй меня, толстой.
- Изволь! - проревел Пионов и, прижав голову Ивана Кузьмича к своей груди, произнес: - "Лобзай меня, твои лобзанья мне слаще мирра и вина!"{269}
Я воспользовался этою минутою и ушел. Господи, что такое тут происходит и чем все это кончится!
IX
Как хотите, Лидия Николаевна более чем дружна с Курдюмовым. Она непременно передала ему последний мой разговор с нею о нем, потому что прежде он со мною почти не говорил ни слова, а тут вдруг начал во мне заискивать.
- У вас свободен вечер? - сказал он мне однажды, когда мы вместе с ним выходили от Ивана Кузьмича.
- Свободен, - отвечал я.