Письменный Борис. Марусина любовь

Письменный Борис

Марусина любовь

   Борис Письменный
   МАРУСИНА ЛЮБОВЬ
   Часть Первая
   Мария Петровна полюбила. Вышло это совершенно некстати. В принципе бесперспективно и фактически безнадежно. Она ругала себя нехорошими словами, приказывала образумится, но не могла. Вдобавок удручало, что поделиться ей было не с кем. В виду обстоятельств.
   Дело в том, что капитан УВД, Фофанова М.П.- старший инспектор московского городского ОВИРа влюбилась в еврейского отъезжанта гражданина Клепика А.С. ; влюбилась в одностороннем порядке.
   В установленный форменный день, по вторникам, когда Фофанова явлалась на службу при погонах, она запиралась в овировском туалете, курила Беломор, щурясь от дыма, пристально разглядывала себя в зеркале над рукомойником. Дуришь Маруся, солдафонка ты старая, - с притворным негодованием ополчалась она на себя, одергивая ладный мундир. - Отставить и прекратить! И сразу же, тая, расплывалась в улыбке. Нет, не могла на себя сердиться; ей льстило, что под казенным сукном кителя бьется молодое, горячее сердце.
   И то сказать, сердцеед её пиковый - некий гражданин Клепик Александр Саулович, юноша, почти ребенок, всего двадцати с чем-то лет (Санечка - так она его называла) был из себя человек неказистый, мягкотелый, с покатыми плечиками.
   Разве что с удивительно длинными ресницами и с такой нежнейшей кожей лица, будто светился изнутри чарующим нездешним светом.
   - Андел ты мой, неуместный, - причитала Мария Петровна ну точно на манер матери своей Евдокии. Неожиданно для себя выговаривала она в последнее время всякообразные, не очень свойственные ей, офицеру советской милиции, старушичьи деревенские нежности. Делала это искренне, ничуть не кривляясь.На минуту Мария Петровна будто бы превращалась в покойную свою мамашу. Голос и даже черты лица ее становились совершенно мамашиными, Что заставляло её так лицедействовать, Маруся не знала и выяснять не трудилась. Без того масса неразрешимых загадок росла и копилась в ее путаной жизни.
   Короче, в истории этой с Клепиком истинная причина возникшей слабости была покрыта абсолютным мраком. Знала только Мария Петровна, что от одного вида Санечки, иногда даже от одной сосредоточенной мысли о нем, подтаивал в ее душе какой-то льдистое соединение, хрящик, замыкающий потайной кокон, из которого начинали больно выпрастываться интимные сяжки и подкрылышки, щебурша при этом, цепляя то место, где боль граничит со сладостью. Где не бывает одно без другого.
   Не исключено, что Санечка её был в каком-то смысле там ангелом, комадированным, например, на Землю для прохождения стажерской практики. Такую фантазию допустить можно, если принять в учет странности его поведения. При том, что был он - светлая голова и умница, Санечка мог с легкостью в НИИ, где работал, одолживать всем последние рубли 'до получки'; сам ходил - зубы на полку. Как объяснить такое? Слишком уж доверялся; не преследовал в каждом деле, как полагается, личной выгоды. Ни о ком от него не слыхали не то, что презрительного, но плохого слова ,даже за глаза; даже в компании, где, получая коллективное наслаждение, язвили кого-то отсутствующего. Ангел наш предпочитал отмалчиваться; а, если говорить, то всегда приятное и соглашаться с собеседником. Наконец,он немного пописывал стихи и, что уже совсем невероятно, никому не навязывал написанного.
   Даже невзначай. Не чудно ли?
   Интересно, что проживали они - сама Мария Петровна и Санечка, в общем жилом массиве в районе Песчаных улиц, у метро у Сокола, где мамку дочь укокала. Клепик и подозревать не мог, что с некоторых пор в свои неслужебные часы капитан Фофанова пристрастилась следить за ним из-под тюлевой своей занавески. Просто так. Началось это давно и совершенно анонимно, когда слово ОВИР еще Клепику было наврядли знакомо. По странной прихоти следила Фофанова, как ходит-гуляет сосед взад-вперед, словно завороженный, по заплеванному чахлому садику. Или сидит, чиркает что-то в своем блокнотике на скамейке, находящейся буквально перед ее окном.
   В тот период непосредственно лицом к лицу они, кажется, не встречались. Дело в том, что корпуса домов, поставленные углами, тянулись изломанным лабиринтом, образуя в каре закрытый внутренний дворик с лавочкой для тихого отдыха - точно напротив окна спальни Марии Петровны.
   В то время, когда входной подъезд Фофановой находился с обратной стороны домов, где имелся гараж для ее 'трешки' - третьей модели Жигулей. В ряду других индивидуальных гаражей частных автовладельцев, которых в ту пору предпочитали называть автолюбителями во избежание нездоровых аллюзий у остального, так сказать, безлошадного населения.
   Можно только преставить, каково было удивление капитана Фофановой встретить своего соседа в коридорах ОВИРа. Приметив его в первый раз, она испытала смешанные чувства. На миг ей показалось приятным увидеть любчика у себя на службе. Но сразу же сделалось грустно по вполне понятным причинам. Что же это происходит у нас! Спешат, оформляются граждане еврейской национальности, уезжают из родного отечества будто их среди нас никогда не бывало; будто не перемешались мы с ними давно в одну семью, забывая, подчас, где чья нога, чье ухо; будто не жевали одни сушки и пряники, не ходили на те же танцы и поxороны...
   Но то были для Фофановой люди, так сказать, чужие -то были определенные группы населения, и Бог им судья. Совсем другое дело, когда собрался уехать Санечка.
   Надо было понимать так, что не сегодня-завтра опустеет наша садовая лавочка; исчезнет навсегда душевная картина жизни; одна вечная пустота станет перед глазами Марии Петровны. Перспектива такая ощущалась уже как личный урон, дело невозвратимое, безнадежно щемящее. Страшное это слово 'навсегда'. Следуя с деловыми бумагами из кабинета в кабинет, Фофанова косила глазом, незаметно выискивала в зале ожидания вопросительную фигуру Клепика. Непременно стоящего - он, видимо, уступал другим сидячие места. Сам же стоял, притулившись к стене, хлопая ресницамии хлюпал носом, казалось, вот-вот заплачет.
   В день первой и совсем неожиданной встречи, то была пятница, к концу рабочего дня капитан Фофанова задержалась и сразу же отыскала по реестру дневных посещений архивную карточку, где указано ФИО просителя, адрес и прочее. Вышла на конторский номер личного дела и уже через пару минут развернула нужную папку на своем рабочем столе. Санечка кротко смотрел на нее с приложенной черно-белой фотографии 4x4 установленного формата.
   Из поданного заявления на выезд следовало, что Клепик - сирота, проживает с двумя старшими незамужними сестрами и престарелым, кстати, приемным отцом. Всей семьей они намерены воссоединиться с госпожой Карой Тун из Беер-Шевы, с липовой, конечно,троюродной теткой, без которой вдруг их дальнейшая жизнь не представлялась возможной. В стенном шкафу овировского архива их было пруд пруди, этих израильских вызовов, прозываемых службистами - '3дравствуйте, я ваша тетя', с внушительной красной печатной наклейкой и с муаровой лентой. То были вызовы-бланки, с прочерками на месте персональных имен - подставляй кого душе угодно. Согласно неписанной инструкции МВД, социальновраждебным элементам и правонарушителям, которых надлежало выкинуть из страны, тут же на месте, в кабинете ОВИРа, находился фиктивный зарубежный родственник и реальный отечественный пинок под зад.
   Фофанова пробежала глазами недавно поступившее дело Клепика. Заметила нескладные данные, упущения -обычное заявленческое вранье, но, в целом, вполне приемлимые бумаги - подправить, проскочат, как любые-прочие. Мария Петровна зажгла настольную лампу, в задумчивости постукивала карандашиком по картонной обложке.
   - Куда ж, ты, дурачок мой, Санечка? На чужбину, в страну капитала, к торгашам позорным... Сирота ты моя. Капитализм не тетка. Опрометчивое это дело. Поздно, однако; Санечка сделал свой шаг, когда без споров согласился с решением своих настойчивых старших сестер. В своем быстром воображении он был уже давно заграницей, из окна кольцевого троллейбуса на Садово-Сухаревской смотрел на утраченный, проплывающий мимо город, неимоверно красивый, единственный в его жизни. Смотрел, как из позабытого детского сна, сердце его сжималось от грусти, от неизбежного и от того, что жизнь человеческая движется, увы, но только в одну сторону.
   На следующий день, в субботу, Мария Петровна с особенным пристрастием, новыми глазами наблюдала Санечку. Видела, как он с сестрами, с утра пораньше таскал через двор объемистые баулы и коробки. Готовятся! Пересекая двор, Клепики старались избегать своих соседей. Понимающему наблюдателю было ясно, что они осторожничают, выглядят отсутствующими и чужими. Они пробегали, протискивались все как-то бочком-бочком. Или, быть может, Фофанова была не вполне объективна; ей всё это мерещилось. В эти выходные Санечка почти не появлялся перед ееокном, не мечтал, как бывало, на скамейке. Опасения оказывались не напрасны - воистину, в поле зрения Марии Петровны уже начинала воцаряться безнадежная пустота; будто с прежней жизнью покончено; все отбыли в мир иной.
   К вечеру заморосил гадкий дождь. Со своей постели Мария Петровна могла видеть провода, серый клок неба, сливающийся с ним, тоже серый, крюк уличного фонаря.
   По мере того, как небо чернело, баллон фонаря наливался мутным ядовитым светом.
   Наступала ночь. Марие Петровне никак не удавалось улечься удобнее, раздражал фонарь, ломило в спине. Ползли в голову скучные забытые боли от дурацких абортов, тяжелая последняя беременность под наблюдением акушера районной консультации - на сохранении ее неуживчивого плодап. Потом кровь, выкидыш, разводные тягомотины. Объявили, что она не сможет иметь детей. А ведь могла (о,как желала!) иметь на сей день себе почти взрослого парнишку, может быть похожего на Санечку. Самое естественное дело родить, куда проще. У всех и каждого- свои дети! Для кого-то это даже угроза. Сплошь и рядом бабы залетают безо всякого на то желания. Подумать только - люди предохраняются от даримых свыше младенцев! Почему ж только ей Бог не дал такую малость. Почему же именно ей, Марусе, не заиметь себе сына, законного дружка и любчика и свою родную кровушку? Определенно не спалось. Ночной бездне, казалось, не будет конца.
   Казалось, больше никогда ничего не будет; только она одна, никому не нужная, бесплодная Маруся, останется на свете и в серой тоске будет пребывать до конца дней своих.
   Чтобы развлечь себя, Мария Петровна стала подсчитывать - не пора ли по календарю съездить в Крюково, навестить семейную могилку, поговорить с покойными отцом, матерью, как водится.?
   По всем расчетам выходило, что прибирала совсем недавно. Только съездить лишний разок в деревню не помешает. Решив, что непременно поедет, она, успокоилась и под утро заснула.
   Через полгода неопределенного застоя в течении дозволенного воссоединения (термин 'эмиграция' не признавался властями) и, соответственно, через полгода фактической бездеятельности Отдела Виз и Регистраций, вдруг появилась очередная разнарядка. Городскому ОВИРу спустили несколько сот выездных разрешений. Как всегда, срочно требовалось укомплектовать дела по категориям в пределах отпущенного лимита. Свой план у кастрюльного завода, свой план у ОВИРа. Прежде просторный вестибюль ОВИРа наполнялся населением. Пошел, захлопотал людской конвейер, в очередях давились отъезжанты - обладатели открыток с разрешением на выезд; самозванные активисты писали номера на руках чернильным карандашом; задние напирали на передних; вскипала нервозность, страшный шум... Сам начальник ОВИРа был вынужден спуститься из своего кабинета. Он выхватил у постового мегафон и рявкнул в сердцах: - Прекращаю детский сад! Все! Закрываю лавочку. Никто, никуда не едет! Целых минуты две было тихо. Не кашляли даже. - Что, правда, отменили? - кто-то робко спросил. В ответ загудели:- Как это, как это... - НИКТО? НИКУДА??
   В это горячие дни Мария Петровна будто спохватилась однажды. Среди бумажной запарки, в реестр текущих заявлений,затребованных от канцеляристок на ее личное рассмотрение, догадалась включить фамилию Клепика. Интересно, что там у них происходит? Выяснилось, что, подобно многим в их стадии очередности, дело неприметных Клепиков уже было подшито, подклеено, оформлено на выдачу выездной визы - можно было высылать открытку.
   Дабы исключить непредвиденную такую случайность, Мария Петровна тут же сама выписала даже не одну -две открытки. На разные дни недели. Первую семье на выездной день и вторую - на отказной. Эту вторую - персонально для Санечки. В сопроводительном уведомлении Мария Петровна собственноручно проставила формулировку отказа -'Выезд считается нецелесообразным'.
   Еще через несколько месяцев осенью, когда во дворео сыпались деревья, вид из спального окна был на редкость прекрасен. Милый Санечка был на месте, ворошил желтые листья - с характерным для него отсутствующим взором шаркал ножками взад-вперед по дорожке. Погуляв, присаживался на любимую скамейку, писал в отрывном блокноте, комкал, ронял странички. Мария Петровна знала, что семейство Клепиков давно уехало и только ее Санечка пребывал на сохранении, в целости и невредимости. Сохраненный ее молитвами, он, слава Богу, продолжал здравствовать в своем отечестве, в своем родимом дворе.
   Однажды в сумерках Мария Петровна, как пионер-следопыт, отважилась пересечь опустевший дворовый садик; под скамейкой отыскала в палых кленовых листьях скомканные Санечкины листочки. Дома развернула. Думала, что это - письма отъехавшим родным. Но на большинстве страниц оказались невнятные каракули.На одной, правда, и каракули, но и читаемые слова:
   Венец и Венеция, Дожи и дождь, Где воды и донны, Где ложь, там и нож..
   Читая, Мария Петровна была, можно сказать, по-хорошему рада за Санечку; за то, что он живет полной жизнью, не утратил своего вдохновения, сочиняет по осени как поэт Пушкин. Пусть даже и про заграницу сочиняет, что тут поделаешь - раз смутила наши умы иноземная пропаганда. Довольно ловко Саня придумал - решила она, слегка осудив его последнюю строчку-про нож, это он зря.
   После того, как дело Клепика прочно поселилось в архиве отказных решений, Фофанова теперь уже регулярно, раз в квартал обязательно, замечала присутствие Санечки в прихожей ОВИРа.. Узнавала, кажется одним сердцем, его печальную, но невероятно милую фигуру, притулившуюся себе у стеночки.Теперь Фофанова была за него спокойна - разрешений на выезд поступало все меньше и меньше. К тому же, время от времени, Мария Петровна всё равно прослеживала, чтобы по недосмотру Санечкино дело не проштемпелевали, как это порою у нас бывает, бездушно и автоматически. Чтобы не выкинули его ненароком из родной страны на все четыре стороны. Не в службу, а в дружбу, она заботливо перекладывала папку Клепика А.С.
   в безопасные архивные тылы.
   Надо сказать, что капитану Фофановой погоны достались не за красивые глазки.
   Начальник ОВИРа прочил ей скорое повышение: - Не далек тот день, когда мне, полковнику Зотову, дают генерала, а вас, Мария Петровна, милости просим в мое кресло. - Только в нашей стране такое возможно. Девчонка из заштатной деревни Крюково, Маруся заработала звание своим нелегким трудом. В Высшей Школе Милиции она была неоднократно отмечена в классах правового законодательства, на уроках по марксисткой идеологии, отличалась не раз и на классификационных стрельбах из личного оружия. В ее подчинении случались охо-хо какие бравые мужчины, старше ее и повыше ростом - и те ее уважали, слушали. Подруги любили ее за крепкий характер, за меткое словцо, за умение выпить по случаю, расслабиться в задушевной компании. Несмотря на занятость и неумолимо летящие годы, Марусины боевые подруги - Верка и Лерка, в биографиях которых имелись свои личные неувязки (кто ж без проблем!), регулярно встречались с Марусей вне службы. Ясно, фокусничали они, случалось, в пределах допустимого. Живые всеш-таки люди.
   Взять, например, этим летом, под выходные, Маруся подала идею:- Девьки, смирр-нА! Слуш-мою команду! Протираем шею бензином, надеваем новый протез и - на танцы!
   По летней жаре наплясались в тушинском Доме Офицеров. Привезли с танцев к себе на Песчаные троих лейтенантиков. Выбрали, которые по-задиристей. И, как старшие по чину, дали команду - всем расслабляться! Еда имелась в наличии, водки - залейся. Дверь замкнули на ключ, отыскали весы. Маруся поставила мужчинам условие - Взвешиваем 'до' и 'после'; кто не полегчаетштрафуем нещадно. - Трусы снимать? - неуверенно поинтересовался кто-то.- В момент все с себя поскидали; в потолок полетел иштаны, подтяжки, заколки и лифчики... Засверкали соски, волоски, голубые прожилки, синяки, потертости и разные кожные покраснения... У одного бедолаги обнаружился чирий, спелый и яркий, как новогодняя лампочка. Куча мала началась, крики Расслабляйся, братва!
   Вечер выдался потный, душный; не заметили, как перебрали лишнего. Представители мужского пола дорвались до жирной пищи, накушались, как из голодного края, и, ясное дело, в результате расслабились не туда - в прямом смысле этого слова. До того ослабели господа-кавалеры, аж черезчур. В итоге - обосрамился мужской пол катастрофическим самым образом; ,даже взвешивать их на стали. Выгнали взашей по-хорошему, чтобы только над душой не нудили. Лейтенанты пробовали возражать, на что Верка и Лерка, всем телом захлопывая за ними дверь, добавили еще вдогонку, чтобы катились колбаской по Малой Спасской и другие нужные советы на посошок.
   Очистив помещение, подруги тут же залегли на голый паркет. На полу в жаркий день казалось прохладнее. Кто лёг в одной комбинации, кто - в чем мать родила.
   Попели разное. Верка и Лерка, чуя с подругой неладное, затянули было Понравился Маруське один с недавних пор. Нафабренные усики, расчесанный пробор.
   Он был монтером Васей, но в духе парижан.....
   - Прекратить! НИКТО В НИКОГО не влюбился, - рыкнула Маруся, подражая тов.
   Зотову.
   - Свистульки вы милицейские, - сказала. - Там же дальше про отравилась-везутъ её в покой. Вы что мне такое на выходные! Буржуазное мировозрение. Противоречит в корне сегодняшним дням, - сказала, но как-то неуверенно. Посмеялись. Попели еще немного , поплакали тоже. Подремали минут тристо,а там уже стало светать.
   Умылись, прибрались и распрощались с поцелуями до следующего свидания.
   Оставшись одна, Маруся плотно зашторила окна и повалилсь с ног - досыпать бестолковую ночь. Кровать плыла; пол проваливался. Маруся падала и сейчас же взлетала на жуткую вышину, в самые заоблачные понебесья - туда, где трудно дышать. Она была в своем завлекательном штапельном сарафане с волнистыми плечиками-крылышками; юбка раскружилась колоколом, вихляла вперед и назад. Голым ногам под ней было тонко, щекотно. Иногда болезненно было - не утерпеть. И тут сразу Санечка, тоже с крылышками, вспорхнул в самую ее щекотную боль, затолкался родимый, зашебуршился внутрях, пока не разрешилось все сильным потопом. Лопнули разом тесемки, запульсировала в ней горячей кровью всякая жилка, с каждым разом сильнее. Легкой птицей парила она; кружило ее дурманно-сладостно и довольно долго...
   Пока-стоп! Сразу домоуправ их, Шарафутдинов тут как тут, машет рублевкой перед ее глазами, совсем непонятное кричит: - Бир-манат! - Все такое...Стыдно, - говорит, - Маруся, вы что же, по-татарскому совсем не знаете? По-татарски? - думает, - с какой это стати? Только хотела ответить, - в голове застучало - бам-бам! Двери хлопают, вбегает муж ее бешенный, Аркадий, наган в руке, срывает покрывало с постели, где ее теплый Санечка лежит Бабах! Стреляет-убивает.
   Только все-таки успела закрыть Маруся Санечку собственной грудью. Спасла. И больно ей и сладко в то же самое время.
   Назавтра проснулась Мария Петровна исключительно ясная и бодрая. Напевая, вбежала в ванную комнату. Видит себя в зеркало - ну девчонка, ну прелесть. Ах, увидал бы меня Санечка, влюбился бы уж наповал! В окошко глянула - нет его еще.
   Конечно нет - слишком раннее еще утро. Ни души во дворе, чисто. Зато на столе - татарское побоище - вповалку сосиски, рюмки... Нацедила себе Маруся, против всяких правил, остатную рюмочку; зефирчиком закусила и прыг, назад в постель, понежится захотелось. Стала в памяти перебирать мужчин своих, тех главных, что в жизни ей повстречались. Опять о Санечке представила безперспективные картины всякие. Ну, скажите на милость, как до него дотянуться! Как бы хотелось всего лишь дотронуться, ничего больше. Голову его положить бы к себе на колени....
   Мечтала с закрытыми глазами, вспоминала. По случаю и папку своего покойного, Петра Нилыча вспомнила. Вот кто её по-настоящему любил-обожал. Все его мысли и разговоры сводились к любимой дочке. Петр Нилыч работал в Органах сменным шофером черного фургона, любовно называнного в народе 'воронком' или (не в том ли секрет данного ей имени) 'Марусей'. Перед уходом на службу отец для укрепления своей памяти обязательно свое заветное слово Д.О.Ч.К.А, по буквицам произносил. Означало это, что надлежит не забыть - Деньги, Очки, Часы, Ключи и, что-то еще на 'А', другое нужное дело. Укладывал в кобуру бутерброд с чесночной колбаской, огурчик, целовал Марусю в обе щечки, и, уходя, ей честь под козырек принимал. Эх, время хорошее было!
   Даже мужа своего бывшего, непутевого Аркадия, по-доброму вспомнила. Как тот, юморист невозможный, у них в деревне Крюково на речке дурачился. Учил рыболовить известным манером 'на сухую корочку'. Вставлял сухарик себе в одно место, куда следует, приспускал штаны и - в воду на карачки садился. Ждал, чтоб рыбка клюнула корочку и чтобы сразу вскочить, быстренько завязать рыбку в кальсонаx.
   Хорошо было в деревне. Тёпло. Сизым вечером через поле коровы шли. Лениво отмахивались от слепней хвостами; плюхи за собой роняли. Потом быстрый дождик пыль прибивал, и где-то пели уже в темноте. Где-то щекотала ноздри, аппетитно жарилась картошка, хлипко страдала гармошка, ругань неслась и дурман цветочный...
   В тот же самый вечер по дороге с работы заехала Мария Петровна на стадион "Динамо". Скрылось блеклое московское солнышко. Посерело. Над Ленинградским проспектом зависла чреватая ливнем туча. Потянуло холодом. Однако, у стадионного заборчика, в уголке перед трибунами все еще толкались люди, завзятые футбольные болельщики. Лето, зима - им не важно. Есть на сегодня игра или нет - всё одно.
   Старый стадион мало функционировал, толкучка никогда не умирала. Кишела толпучка страстями.
   Марусе давно сказывали, что видели там Аркадия; что опустился он до невероятных риз, дальше некуда. В снег и мороз обретался он на заветном заплеванном пятачке вместе с другими тенями давно прошедшего времени, с забулдыгами, ему подобными странными личностями. Чудные люди -перетаптываются они с ноги на ногу, личные имена позабыли, зовут друг друга кличками - 'седой', 'рыжий'..., бормочут, кто про Яшина, кто про Башашкина, как мяч в штангу летел сто лет назад, кто отбил его не по правилам... Там же и желтая бочка пивная иногда располагалась.
   Известный тамошный старичок бессмертный по кличке 'шкет' шестерил, суетился - смотрел, как другие пьют пиво, жадно и залпом, как у них, у других, кадык по горлу гуляет. Шкет сипло просил: - Эй, пенцы оставьте... Хучь пенцы-то!
   Аркадий был точно на месте. Против Марусиных опасений, был он хотя и немного помятый, но в стиранной рубахе и аккуратнейшим образом чисто, до синевы выбритый. Правда, страшновата была та синева, когда приглядеться, и чистота, как в больничке у безнадежных. Ну и разило от него, конечно. Машка, вот-так встреча! Какими судьба...пивка xочешь?- Отошли в сторонку, поговорили.На все-про-все один ответ:- Нормалек. Живем помаленьку. Тута я, на Башиловке...
   - Ну, а что обтрепался, брюки смотри - баxрома...
   - Прохудились? Не веришь? Недавно штаны купил. Дырявятся суки. То ли яйцы у меня такие чугунные? Скажи,Маш? Заштопаем, клянусь.
   - Деньгами помочь?
   - Да не надо мне твоих мятых... Сколько дашь? Ты все там же, начальничек, примус-чайничек? Оборотней, жидков своих в рай переправляешь?
   - Прошу, не антисемитничай, Аркадий! Что ты против них имеешь?
   - Я что?...От, на днях 'шкет' говорил - Бегут жиды -плохой знак.
   Кранты.Унюхали.Скажи, Маш - кранты теперь нашему...благо-сос-то-янию?
   -Окстись! О чем ты, Аркадий? Был ты научный сотрудник, защищаться хотел... Где всё теперь? Твое состояние ничто не порушит. Или, признайся, референта своего Залмановича забыть не можешь? А ведь, знаешь, не все такие...
   В таком плане поговорили они пока не расстались под разгулявшимся ливнем.
   Санечка мой не такой, с откровенной гордостью за Санечку думала по дороге домой Фофанова. Никогда б в жизни не стал бы мой Санечка подсиживать ближнего, искать соринку в чужом глазу, писать каверзные письма. За полтора года регулярных отказов Клепик в ОВИР единой жалобы не писал. А мог бы, и с большими на то основаниями, чем у других-многих. Ах, какие экземпляры кляуз попадались на глаза Фофановой! Как это они могут сварганить жалобку - слова собрать по-обиднее. Какой-нибудь Закон на свою пользу приплетут и оскорбленную невинность разыграют и льстивым подхалимажем к начальству подъедут - 'в виду вышепомянутых вопиющих нарушений Великой Советской Конституции просим выдать нам визу без промедлений и строжайшим образом наказать ответственных, порочащих высокое звание....
   Мария Петровна заметила, что и сама туда же -совершает ошибку, невольно обобщает - 'они', когда думает всего лишь об отдельных гражданах еврейской национальности. Думает в совершенно непозволительном третьем лице. Она пожурила себя , наказала впредь быть осмотрительней в скороспелых выводах. Кстати, решила она, теперь, при новом всплеске отъездных разрешений, вызванном, очевидно, климатическими веяниями в международной политике, следовало снова подумать о сохранности Санечки. Раз он, чудак-человек, не ведает, что творит и сам о себе позаботиться не умеет. Интересно, заметить, что формально Фофанова не курировала отъездное дело Клепика; в её ранге водились дела по-важнее. В виде исключения, на сей раз, на ближайшую среду, она вызвала его открыткой к себе на прием. Утром, в десять ноль-ноль.