Страница:
В Лондоне вряд ли могли предвидеть неспособность Семенова привлечь соотечественников к своему делу, а потому довольно долго не замечали происходящего. Все русские, которых или о которых кто-либо знал, постоянно говорили о необходимости бороться с большевиками, и, поскольку Семенов был единственным русским – во всяком случае, единственным на Дальнем Востоке, – кто действительно это делал, подразумевалось, что он представляет некое «национальное движение». Какое заблуждение! Семенов не представлял никого кроме самого себя. Но это было вполне естественное заблуждение, и британцы продолжали, правда, все более и более неохотно, его поддерживать. За пару дней до того, как начальник военной разведки послал телеграмму с предписанием перехватить Колчака в Сингапуре, британского министра в Пекине уполномочили предоставить Семенову две 5-дюймовые гаубицы со склада охраны дипломатических представительств в Тяньцзине. Эти древние орудия, «тайно» отправленные по железной дороге, несколько дней продержали в Мукдене, пока японское железнодорожное начальство не получило приличную взятку.
Поначалу британцы считали Семенова (выражаясь языком конских скачек) самодовольным аутсайдером. Но в начале февраля министр иностранных дел Бальфур предложил американскому правительству через полковника Хауса, личного советника президента Вильсона, «поставить на Семенова», поскольку «невероятно важно поддерживать любое истинно русское движение в Сибири». Вряд ли слова «истинно русское движение» можно было отнести к собравшейся в Манчули ватаге бывших китайских бандитов, монгольских угонщиков скота, японских наемников, сербских военнопленных и казаков-авантюристов. Вашингтон отверг британскую идею из принципиальных соображений, хотя, как и Бальфур, об истинном положении дел и не подозревал. Америка все еще категорически выступала против вторжения в Сибирь, главным образом потому, что подобная политика, какую бы форму она ни приняла, обеспечила бы Японии доступ на континент.
Если Семенов не казался ценным приобретением Вашингтону, то в Москве, где Локкарт изо всех сил старался создать условия для привлечения Советской России к войне против Германии, разумеется, при поддержке союзников, атаман определенно представлял помеху. Главной целью британской политики того периода было вовлечение России в войну, чему никоим образом не способствовала финансовая и материальная помощь Британии явно контрреволюционному движению. Как отмечал Кеннан, «поддержка Семенова Францией и Британией была одной из основных причин, по которым Советы не доверяли странам Антанты».
Слишком поздно осознав, что его правая рука не ведает о деяниях левой, британское правительство попыталось обуздать Семенова, но безуспешно. Британцы не хотели прекращать субсидирование атамана, так как боялись уступить Франции и Японии влияние, которое, как они наивно полагали, обеспечивалось их ежемесячными денежными вливаниями. И все же в апреле капитан Денни получил приказ категорически предостеречь Семенова против вторжения на территорию России и запретить поддержку любого наступления, если таковое начнется. Денни должным образом передал предостережение, единственным результатом коего, как легко можно было предвидеть, стало то, что всем в Манчули стало еще труднее воспринимать Британию всерьез.
Нелепая ситуация, в которой Япония и Франция платили Семенову за то, чтобы он сражался с большевиками, а Британия платила ему за то, чтобы он с ними не воевал, в значительной степени отрегулировалась в мае, когда развеялись надежды Британии достичь рабочего соглашения с советским правительством, но к тому времени развеялся и образ Семенова как национального освободителя. Все очевиднее становилось, что красавчик рубака – попросту бандит и в этом роде – монстр. Не только рядовые его маленького отряда, но и ближайшие сподвижники привычно совершали неописуемые зверства. На всех территориях, которые он контролировал, царило чудовищное взяточничество. О справедливости и милосердии и речи не было. Семенов не только компрометировал своих спонсоров, но и служил орудием проведения самой неприглядной политики Японии в Сибири. К середине 1918 года он перестал быть обузой для британских налогоплательщиков.
Со своей «огромной головой, величина которой подчеркивалась плоским монгольским лицом со светлыми сверкающими глазами, принадлежащими скорее животному, чем человеку», с наполеоновским зачесом и смутными захватническими стремлениями, Семенов был неординарной фигурой, неким Хитклифом степей[15]. Его деяния были отвратительными, мотивы – первобытными, поведение – вызывающе циничным, однако каким-то непостижимым образом ему всегда удавалось производить хорошее впечатление. В апреле 1918 года, еще до того, как его порочность раскрылась во всей глубине, опытный британский офицер охарактеризовал его как «исключительно бескорыстного патриота». Почти два года спустя британский верховный комиссар в Сибири Майлз Лэмпсон, признавая справедливость жесточайшей критики режима Семенова, верил, что сам атаман «абсолютно честен».
Центральной фигурой распутного окружения Семенова, которым он, по одному из свидетельств, правил в «атмосфере лени, бахвальства, пьянства, прибыльных реквизиций, грязных денег и убийств невиновных», была его любовница, Маша Шарабан, еврейская вдова русского купца. Молодой британский офицер, видевший Машу у постели Семенова (атаман был ранен при взрыве бомбы в театре Читы), назвал ее «очень хорошенькой женщиной с огромными черными глазами». Семенов был искренне предан ей. В свои посещения Харбина, неизменно отмеченные буйством и скандалами, Маша щеголяла богатыми нарядами и сверкала бриллиантами, а количество денег, которые атаман на нее тратил, вызывало завистливую критику даже со стороны его собственных офицеров.
Жена Семенова в то время жила в Японии. Один американский офицер, видевший ее там, отозвался о ней как о «поразительно красивой, обворожительной блондинке и смелой искательнице приключений». Поговаривали, что она обладала «несметным состоянием». В сентябре 1919 года она должна была присоединиться к мужу, отправившемуся с большой свитой в Мукден, где он надеялся улучшить напряженные отношения с местным военачальником Чжан Цзолинем. Британский консул так обрисовал конец визита Семенова: «Весьма романтичный эпизод приключился, когда атаман покидал отель, направляясь на железнодорожный вокзал. Женщина, по слухам, известная цыганка, с которой атаман некоторое время состоял в интимной связи и покинутая им по приезде на Дальний Восток его жены, неожиданно подбежала к нему, выкрикивая упреки, проглотила яд и тут же упала. Ее увезли в японский госпиталь, и, кажется, она выжила».
Маша не только выжила, но вскоре восстановила свой прежний статус. Короткое упоминание о ней мы встречаем в январе 1920 года в отчете британского офицера связи в Чите: «Я ужинал с Семеновым и его свитой. Любовница, как обычно, выпила слишком много. Она вела себя столь неблагоразумно, что спела еврейскую песню на идиш, обнаружив, насколько я могу судить, свободное владение этим языком». Замечание о «неблагоразумии» – напоминание о сильных антисемитских настроениях, господствовавших в реакционных белых кругах. Отсутствие крупных еврейских погромов в длинном списке преступлений Семенова, несомненно, объясняется влиянием Маши.
Когда в середине апреля 1918 года Колчак явился к русскому послу в Пекине, они немедленно приступили к обсуждению деятельности Семенова. Князь Кудашев объяснил, что этот маленький отряд, получающий оружие и деньги от японцев, «пока особого успеха не имеет», однако есть надежда на приток добровольцев и «возможно, несколько позже отряд превратится в крупное вооруженное соединение». Обязанности, возлагаемые на Колчака, не были напрямую связаны с военными операциями Семенова. Адмиралу предстояло стать «военным представителем» (то есть представителем российского Генерального штаба) в воссозданном правлении Китайско-Восточной железной дороги. Однако «конечно, вам придется войти с Семеновым в компромисс, – подчеркнул Кудашев. – Мне бы хотелось, чтобы вы взяли заведование суммами, которые распределяются хаотически, – нужно, чтобы эти деньги шли через определенные руки, через вас».
Через день или два из Харбина прибыл генерал Хорват, учтивый и довольно хитрый человек, с длинной седой раздвоенной бородой, главный управляющий Китайско-Восточной железной дороги с 1903 года. С ним приехали промышленник Путилов и несколько важных представителей Русско-Азиатского банка, владевшего большинством акций железной дороги. Отчет о последовавшей встрече есть в «Показаниях» Колчака. По его свидетельству, речь шла лишь о реорганизации Китайско-Восточной железной дороги и восстановлении порядка в ее районе. По информации из других источников, обсуждаемые вопросы этим не исчерпывались.
Колчак в те дни получил шифрованную телеграмму от русского посла в Вашингтоне с грифом «Лично и абсолютно конфиденциально». Бахметев телеграфировал, что вскоре состоится предварительное совещание ряда оказавшихся за границей российских политических деятелей. На совещании будут обсуждаться возможности организации Политического центра, который мог бы принять неотложные меры, необходимые для национального возрождения России. Посол считал присутствие Колчака совершенно необходимым и настоятельно просил его прибыть в Америку – хотя бы ненадолго и при этом в полной тайне.
Ответ, отправленный из Пекина 18 апреля, доказывает, что Колчак всерьез воспринял проект, якобы связанный с экономикой железной дороги в Маньчжурии, и был готов им заняться. Он писал, что по приглашению Путилова и в соответствии с пожеланиями британского правительства, вошел в правление Китайско-Восточной железной дороги, деятельность которого косвенно, но вполне реально направлена на достижение общей цели – организации Политического центра возрождения России. Далее адмирал сожалел о том, что не может прибыть в Америку.
Есть указание на то, что пекинская телеграмма подразумевала дела более важные, чем интересы акционеров. Насколько известно, ни один из представителей Антанты не присутствовал на совещаниях Кудашева, Хорвата и Колчака, но 30 апреля они явились к британскому послу сэру Джону Джордану с амбициозным планом освобождения части Сибири – от Иркутска на западе до Владивостока – русским войсковым 17-тысячным соединением, базирующимся на Китайско-Восточной железной дороге (даты определены не были). Сэр Джон доложил о плане в Лондон. Отсутствие дальнейших упоминаний вовсе не означает, что план казался нереальным его инициаторам.
После этой встречи, на следующий же день, Колчак покинул Харбин вместе с Хорватом в личном вагоне последнего. Официальное сообщение о его назначении главнокомандующим русскими войсками в зоне железной дороги появилось в газетах еще 26 апреля. Колчак по природе своей был замкнутым и любил одиночество. Несколько месяцев спустя не одаренному богатым воображением британскому офицеру, впервые его увидевшему, он показался «маленьким, одиноким, беспокойным скитальцем, не имевшим ни одного друга». Адмирал легко раздражался, однако, когда не гневался, производил впечатление человека гордого, холодного, преданного своему делу, загадочного и несколько равнодушного. Даже в конце жизни, когда смерть день за днем смотрела на него из-за спин следователей, его броня из холодности и равнодушия не дала ни единой самой маленькой трещинки.
Пока поезд мчался на север через кукурузные и маковые поля, раскинувшиеся за Великой Китайской стеной, Колчак писал письмо женщине – набросанный карандашом черновик нашли в его личных бумагах. В черновике нет имени женщины, но практически нет сомнений в том, кому оно адресовалось. Колчак пишет, что вагон, в котором он едет, напоминает ему тот, в котором он год назад в последний раз ехал как командующий Черноморским флотом – из Севастополя в Петроград. Тогда ему невыносимо горько и больно было сознавать, что война проиграна. Он ясно вспоминает теперь свое близкое к отчаянию состояние и даже название книги, которую пытался читать, но не мог понять прочитанного, – «Наука управления государством».
Здесь Колчак непреднамеренно раскрывает свои чувства. Мы даже не знаем, было ли это письмо закончено и отправлено, не говоря уж о том, получено ли. Однако очевидно, что женщина, которой письмо адресовалось, была важна Колчаку по меньшей мере год, и можно с большой уверенностью предположить, что именно о ней примерно через двадцать месяцев в иркутской тюрьме председатель Чрезвычайной следственной комиссии спросит пленника: «Здесь добровольно пошла под арест госпожа Тимирева. Какое она имеет отношение к вам?»
На что Колчак ответил: «Она – моя давнишняя хорошая знакомая… Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною».
Глава 5
Поначалу британцы считали Семенова (выражаясь языком конских скачек) самодовольным аутсайдером. Но в начале февраля министр иностранных дел Бальфур предложил американскому правительству через полковника Хауса, личного советника президента Вильсона, «поставить на Семенова», поскольку «невероятно важно поддерживать любое истинно русское движение в Сибири». Вряд ли слова «истинно русское движение» можно было отнести к собравшейся в Манчули ватаге бывших китайских бандитов, монгольских угонщиков скота, японских наемников, сербских военнопленных и казаков-авантюристов. Вашингтон отверг британскую идею из принципиальных соображений, хотя, как и Бальфур, об истинном положении дел и не подозревал. Америка все еще категорически выступала против вторжения в Сибирь, главным образом потому, что подобная политика, какую бы форму она ни приняла, обеспечила бы Японии доступ на континент.
Если Семенов не казался ценным приобретением Вашингтону, то в Москве, где Локкарт изо всех сил старался создать условия для привлечения Советской России к войне против Германии, разумеется, при поддержке союзников, атаман определенно представлял помеху. Главной целью британской политики того периода было вовлечение России в войну, чему никоим образом не способствовала финансовая и материальная помощь Британии явно контрреволюционному движению. Как отмечал Кеннан, «поддержка Семенова Францией и Британией была одной из основных причин, по которым Советы не доверяли странам Антанты».
Слишком поздно осознав, что его правая рука не ведает о деяниях левой, британское правительство попыталось обуздать Семенова, но безуспешно. Британцы не хотели прекращать субсидирование атамана, так как боялись уступить Франции и Японии влияние, которое, как они наивно полагали, обеспечивалось их ежемесячными денежными вливаниями. И все же в апреле капитан Денни получил приказ категорически предостеречь Семенова против вторжения на территорию России и запретить поддержку любого наступления, если таковое начнется. Денни должным образом передал предостережение, единственным результатом коего, как легко можно было предвидеть, стало то, что всем в Манчули стало еще труднее воспринимать Британию всерьез.
Нелепая ситуация, в которой Япония и Франция платили Семенову за то, чтобы он сражался с большевиками, а Британия платила ему за то, чтобы он с ними не воевал, в значительной степени отрегулировалась в мае, когда развеялись надежды Британии достичь рабочего соглашения с советским правительством, но к тому времени развеялся и образ Семенова как национального освободителя. Все очевиднее становилось, что красавчик рубака – попросту бандит и в этом роде – монстр. Не только рядовые его маленького отряда, но и ближайшие сподвижники привычно совершали неописуемые зверства. На всех территориях, которые он контролировал, царило чудовищное взяточничество. О справедливости и милосердии и речи не было. Семенов не только компрометировал своих спонсоров, но и служил орудием проведения самой неприглядной политики Японии в Сибири. К середине 1918 года он перестал быть обузой для британских налогоплательщиков.
Со своей «огромной головой, величина которой подчеркивалась плоским монгольским лицом со светлыми сверкающими глазами, принадлежащими скорее животному, чем человеку», с наполеоновским зачесом и смутными захватническими стремлениями, Семенов был неординарной фигурой, неким Хитклифом степей[15]. Его деяния были отвратительными, мотивы – первобытными, поведение – вызывающе циничным, однако каким-то непостижимым образом ему всегда удавалось производить хорошее впечатление. В апреле 1918 года, еще до того, как его порочность раскрылась во всей глубине, опытный британский офицер охарактеризовал его как «исключительно бескорыстного патриота». Почти два года спустя британский верховный комиссар в Сибири Майлз Лэмпсон, признавая справедливость жесточайшей критики режима Семенова, верил, что сам атаман «абсолютно честен».
Центральной фигурой распутного окружения Семенова, которым он, по одному из свидетельств, правил в «атмосфере лени, бахвальства, пьянства, прибыльных реквизиций, грязных денег и убийств невиновных», была его любовница, Маша Шарабан, еврейская вдова русского купца. Молодой британский офицер, видевший Машу у постели Семенова (атаман был ранен при взрыве бомбы в театре Читы), назвал ее «очень хорошенькой женщиной с огромными черными глазами». Семенов был искренне предан ей. В свои посещения Харбина, неизменно отмеченные буйством и скандалами, Маша щеголяла богатыми нарядами и сверкала бриллиантами, а количество денег, которые атаман на нее тратил, вызывало завистливую критику даже со стороны его собственных офицеров.
Жена Семенова в то время жила в Японии. Один американский офицер, видевший ее там, отозвался о ней как о «поразительно красивой, обворожительной блондинке и смелой искательнице приключений». Поговаривали, что она обладала «несметным состоянием». В сентябре 1919 года она должна была присоединиться к мужу, отправившемуся с большой свитой в Мукден, где он надеялся улучшить напряженные отношения с местным военачальником Чжан Цзолинем. Британский консул так обрисовал конец визита Семенова: «Весьма романтичный эпизод приключился, когда атаман покидал отель, направляясь на железнодорожный вокзал. Женщина, по слухам, известная цыганка, с которой атаман некоторое время состоял в интимной связи и покинутая им по приезде на Дальний Восток его жены, неожиданно подбежала к нему, выкрикивая упреки, проглотила яд и тут же упала. Ее увезли в японский госпиталь, и, кажется, она выжила».
Маша не только выжила, но вскоре восстановила свой прежний статус. Короткое упоминание о ней мы встречаем в январе 1920 года в отчете британского офицера связи в Чите: «Я ужинал с Семеновым и его свитой. Любовница, как обычно, выпила слишком много. Она вела себя столь неблагоразумно, что спела еврейскую песню на идиш, обнаружив, насколько я могу судить, свободное владение этим языком». Замечание о «неблагоразумии» – напоминание о сильных антисемитских настроениях, господствовавших в реакционных белых кругах. Отсутствие крупных еврейских погромов в длинном списке преступлений Семенова, несомненно, объясняется влиянием Маши.
Когда в середине апреля 1918 года Колчак явился к русскому послу в Пекине, они немедленно приступили к обсуждению деятельности Семенова. Князь Кудашев объяснил, что этот маленький отряд, получающий оружие и деньги от японцев, «пока особого успеха не имеет», однако есть надежда на приток добровольцев и «возможно, несколько позже отряд превратится в крупное вооруженное соединение». Обязанности, возлагаемые на Колчака, не были напрямую связаны с военными операциями Семенова. Адмиралу предстояло стать «военным представителем» (то есть представителем российского Генерального штаба) в воссозданном правлении Китайско-Восточной железной дороги. Однако «конечно, вам придется войти с Семеновым в компромисс, – подчеркнул Кудашев. – Мне бы хотелось, чтобы вы взяли заведование суммами, которые распределяются хаотически, – нужно, чтобы эти деньги шли через определенные руки, через вас».
Через день или два из Харбина прибыл генерал Хорват, учтивый и довольно хитрый человек, с длинной седой раздвоенной бородой, главный управляющий Китайско-Восточной железной дороги с 1903 года. С ним приехали промышленник Путилов и несколько важных представителей Русско-Азиатского банка, владевшего большинством акций железной дороги. Отчет о последовавшей встрече есть в «Показаниях» Колчака. По его свидетельству, речь шла лишь о реорганизации Китайско-Восточной железной дороги и восстановлении порядка в ее районе. По информации из других источников, обсуждаемые вопросы этим не исчерпывались.
Колчак в те дни получил шифрованную телеграмму от русского посла в Вашингтоне с грифом «Лично и абсолютно конфиденциально». Бахметев телеграфировал, что вскоре состоится предварительное совещание ряда оказавшихся за границей российских политических деятелей. На совещании будут обсуждаться возможности организации Политического центра, который мог бы принять неотложные меры, необходимые для национального возрождения России. Посол считал присутствие Колчака совершенно необходимым и настоятельно просил его прибыть в Америку – хотя бы ненадолго и при этом в полной тайне.
Ответ, отправленный из Пекина 18 апреля, доказывает, что Колчак всерьез воспринял проект, якобы связанный с экономикой железной дороги в Маньчжурии, и был готов им заняться. Он писал, что по приглашению Путилова и в соответствии с пожеланиями британского правительства, вошел в правление Китайско-Восточной железной дороги, деятельность которого косвенно, но вполне реально направлена на достижение общей цели – организации Политического центра возрождения России. Далее адмирал сожалел о том, что не может прибыть в Америку.
Есть указание на то, что пекинская телеграмма подразумевала дела более важные, чем интересы акционеров. Насколько известно, ни один из представителей Антанты не присутствовал на совещаниях Кудашева, Хорвата и Колчака, но 30 апреля они явились к британскому послу сэру Джону Джордану с амбициозным планом освобождения части Сибири – от Иркутска на западе до Владивостока – русским войсковым 17-тысячным соединением, базирующимся на Китайско-Восточной железной дороге (даты определены не были). Сэр Джон доложил о плане в Лондон. Отсутствие дальнейших упоминаний вовсе не означает, что план казался нереальным его инициаторам.
После этой встречи, на следующий же день, Колчак покинул Харбин вместе с Хорватом в личном вагоне последнего. Официальное сообщение о его назначении главнокомандующим русскими войсками в зоне железной дороги появилось в газетах еще 26 апреля. Колчак по природе своей был замкнутым и любил одиночество. Несколько месяцев спустя не одаренному богатым воображением британскому офицеру, впервые его увидевшему, он показался «маленьким, одиноким, беспокойным скитальцем, не имевшим ни одного друга». Адмирал легко раздражался, однако, когда не гневался, производил впечатление человека гордого, холодного, преданного своему делу, загадочного и несколько равнодушного. Даже в конце жизни, когда смерть день за днем смотрела на него из-за спин следователей, его броня из холодности и равнодушия не дала ни единой самой маленькой трещинки.
Пока поезд мчался на север через кукурузные и маковые поля, раскинувшиеся за Великой Китайской стеной, Колчак писал письмо женщине – набросанный карандашом черновик нашли в его личных бумагах. В черновике нет имени женщины, но практически нет сомнений в том, кому оно адресовалось. Колчак пишет, что вагон, в котором он едет, напоминает ему тот, в котором он год назад в последний раз ехал как командующий Черноморским флотом – из Севастополя в Петроград. Тогда ему невыносимо горько и больно было сознавать, что война проиграна. Он ясно вспоминает теперь свое близкое к отчаянию состояние и даже название книги, которую пытался читать, но не мог понять прочитанного, – «Наука управления государством».
Здесь Колчак непреднамеренно раскрывает свои чувства. Мы даже не знаем, было ли это письмо закончено и отправлено, не говоря уж о том, получено ли. Однако очевидно, что женщина, которой письмо адресовалось, была важна Колчаку по меньшей мере год, и можно с большой уверенностью предположить, что именно о ней примерно через двадцать месяцев в иркутской тюрьме председатель Чрезвычайной следственной комиссии спросит пленника: «Здесь добровольно пошла под арест госпожа Тимирева. Какое она имеет отношение к вам?»
На что Колчак ответил: «Она – моя давнишняя хорошая знакомая… Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною».
Глава 5
Скрытые силы
В апреле 1917 года германское правительство предоставило Ленину, находившемуся тогда в ссылке в Швейцарии, возможность проезда через свою территорию. С тридцатью одним соратником Ленин вернулся в Россию. Через Германию до Швеции они ехали в специальном поезде, но не «опечатанном», как гласит легенда, правда, путешественникам пришлось терпеть ограничения, одним из которых, к великому неудобству русских, был запрет на курение. Уилер-Беннетт отмечает: «Предположение о том, что, путешествуя через Германию в Россию, Ленин действовал как немецкий агент, смехотворно». И хотя на самом деле Ленин не был орудием в руках немцев – скорее наоборот, – в странах Антанты этот вывод считали совершенно очевидным.
Путешествие Ленина было фактом. Документы, подтверждающие сей факт и отражающие его неправильные толкования, а также некоторые фальсификации, появились в Петрограде и в начале 1918 года были куплены мелким американским чиновником. Это было единственным свидетельством того, что Германия организовала большевистскую революцию, однако заблуждение твердо обосновалось в голове союзников. По выражению Кеннана, «немцы, в их глазах, были единственным источником всех зол; все плохое немедленно приписывалось Германии».
Широко распространилось мнение – по сути своей невероятное – о том, что большевики не только финансировались, но и в значительной степени контролировались Берлином.[16]
Одно из огорчительных следствий этой теории касалось немецких, австро-венгерских и других военнопленных, захваченных русскими. Из приблизительно полутора миллионов[17], не считая турок, немцы составляли лишь десять процентов. Половина или чуть больше военнопленных находились в Сибири. В марте 1918 года после ратификации Брестского мира пленные, многие из которых уже довольно широко пользовались личной свободой, формально вообще потеряли статус военнопленных, однако из-за хаоса на русских железных дорогах их репатриация, в лучшем случае, была медленным процессом. Появились доклады о том, что эти огромные массы брошенной на произвол судьбы солдатни получают или сами достают оружие. В скором времени военнопленные стали стратегическим пугалом.
Так никогда и не выяснилось, как именно, по мнению Антанты, они могли навредить ее делу. Достаточно было того, что о них думали как о немцах, и, хотя подавляющее их большинство вовсе таковыми не являлось, фантастическая теория большевистско-германского заговора становилась все более грозной и загадочной. Британцы боялись, что застрявшие в Туркестане станут ядром военного контингента, угрожающего Индии. В газетном интервью 23 апреля 1918 года французский посол в России говорил о немцах, «пытающихся организовать колониальные центры в Сибири». Также не исключалась возможность использования военнопленных для переправки ценных военных материалов в Германию. И наконец, появлялись сообщения о их вербовке в Красную армию.
Для этих сообщений действительно имелись некоторые основания, однако в большинстве случаев опасения Антанты в отношении пленных были на удивление нереалистичными, ибо политики совершенно игнорировали человеческий фактор и снова смотрели на ситуацию с точки зрения шахматистов. Здесь, здесь и здесь (говорили эти стратеги) скопилось так много сотен тысяч вражеских солдат, что сдерживать их далее невозможно. Они – сметенные с доски пешки, которых, как это ни прискорбно, вернули в игру. Как противник передислоцирует их?
На этот вопрос стоило бы отвечать лишь в том случае, если бы люди не были подвержены ностальгии, болезням, недоеданию и деморализации. Здравый смысл должен был подсказать стратегам Антанты, что военнопленные, в большинстве своем свыше трех лет содержавшиеся в тяжелых условиях и принадлежавшие к полудюжине враждебных национальностей – причем офицеры были изолированы от рядовых, – могли быть в российской ситуации не более чем ничтожным фактором. Однако здравый смысл едва ли был главной составляющей стратегии интервенции. Все продолжали доверять множившимся сообщениям о том, что военнопленные, несмотря ни на что, представляют серьезную угрозу. Типичный пример – заявление помощника британского военного атташе в Пекине 3 июля 1918 года: «Нет никаких сомнений в том, что в Забайкалье огромными темпами возрастает влияние Германии».
И это заявление, и многие ему подобные были вздором, хотя советские власти действительно делали все возможное, дабы заставить военнопленных отказаться от службы их родным странам и вступить в Красную армию. Вначале это происходило в значительной мере по идеологическим мотивам. Большевизм проходил наивную, почти сентиментальную фазу ожидания в ближайшем будущем мировой революции. Военнопленным представлялся шанс стать «интернационалистами» – как называли тех, кто поддавался пропаганде, – на основополагающем этапе. Позже, когда Троцкий взялся за реорганизацию Красной армии, необходимость в рекрутах, особенно в уже тренированных солдатах, заставила обратить особое внимание на военнопленных. С самого начала количество добровольцев оказалось неутешительно малым, но эта преграда могла быть и была преодолена предоставлением привилегий, включая иногда усиленное питание для тех, кто вступал в Красную армию добровольно. Такими практичными методами удалось сколотить значительное войско на бумаге, однако и оно составляло лишь около пяти-шести процентов общего числа военнопленных. Мало кто из «интернационалистов» имел оружие, к тому же им – за исключением одного или двух случаев – не разрешалось формировать собственные отряды; их распыляли по русским воинским частям.
В марте Локкарт, считавший страх перед военнопленными необоснованным, но совершенно замученный «раздраженными» телеграммами из министерства иностранных дел, поднял этот вопрос в беседе с Троцким. Троцкий заявил, что бесполезно что-либо опровергать, пусть, мол, союзники сами поедут и посмотрят. В ту же ночь капитан Хикс, один из немногих сотрудников Локкарта, и майор Уэбстер из американского Красного Креста специальным поездом покинули Москву. Оба наблюдателя шесть недель провели в Сибири, где некоторое время работали вместе с американским военным атташе из Пекина, проводившим аналогичное расследование.
Их доклады, особенно доклад Уэбстера – Хикса, были утешительными за исключением одного факта: некоторое количество венгров как раз направлялось на борьбу с Семеновым. Наблюдатели не видели сами и не слышали ничего о военнопленных, вооруженных для выполнения военных задач, хотя в лагерях караульные имели винтовки для отпугивания воров. «Мы можем лишь добавить, – отмечалось в докладе, – что, увидев этих вооруженных военнопленных и познакомившись с их составом и настроениями, мы пришли к выводу, что они не представляют угрозы для стран Тройственного согласия».
Выводы наблюдателей нисколько не ослабили тревогу в Лондоне и Вашингтоне, где, похоже, на доклад Хикса – Уэбстера не обратили никакого внимания. Их беспристрастность подвергнули сомнению, поскольку их начальники Локкарт и Рэймонд Робинс считались в обеих столицах слишком благосклонно настроенными к Советам, да и сам доклад не производил впечатление абсолютно объективного. Хикс и Уэбстер находили всех встречавшихся на их пути советских чиновников «искренними и умными людьми… скромными и, по всей видимости, не планирующими мстить за прошлые обиды». В министерстве иностранных дел сочли, что поверившие в это могли поверить во все, что угодно, и доклад, в основном точный, нисколько не поколебал официальную веру в грозных военнопленных.
Против кампании по вербовке «интернационалистов», наиболее оживленной с середины марта по конец мая, больше всех протестовали пленные офицеры. Яростные протесты выражали и правительства центральноевропейских держав (противников Антанты во время Первой мировой войны. – Примеч. пер.), чьей единственной целью (в противоположность убеждениям союзных держав) было скорейшее возвращение домой их полуголодных подданных. Вербовку прекратили, а «интернационалистов» освободили от службы большевикам в мае – июне, когда в Россию начали прибывать немецкие и австрийские комиссии по репатриации. Однако принятые меры не удержали правительства союзных держав от продолжения разговоров, а в конечном счете и действий, как если бы на огромных неизведанных пространствах России действительно концентрировались многочисленные вражеские войска. 1 сентября 1918 года – по меньшей мере через два месяца после того, как последний ошеломленный венгр вернул свою устаревшую берданку на интендантский склад – британский премьер-министр поздравлял доктора Масарика с «потрясающими победами чехословацких войск, одержанными над немецкими и австрийскими армиями в Сибири».
Доктор Бенеш, главный сотрудник Масарика, командовал парижским штабом Чехословацкого национального совета и часто посещал Лондон. Как он отмечал впоследствии, никто ни в одной из столиц не придавал ни малейшего значения челябинскому инциденту. Разразившаяся в результате него борьба, закончившаяся тем, что чехи захватили власть над ключевыми городами Урала и Сибири, поначалу считалась событием исключительно местного значения. Французы сожалели о том, что теперь продвижение чехов к Владивостоку и Архангельску может быть отложено на неопределенный срок. «Я каждый день видел, – пишет Бенеш, – доказательства того, что Франция противится вовлечению нашей армии в войну в Сибири и считает важной ее передислокацию на Западный фронт». Горстка французских офицеров связи с легионом, очень далеких от тех провокаторов интервенции, какими их описывают советские историки, продолжала уговаривать чехов не делать ничего, что могло бы помешать им добраться до транспортных кораблей.
К середине июня 1918 года вдоль всей Транссибирской магистрали от Тихого океана до Волги сложилась примерно следующая ситуация.
Во Владивосток прибыли чешские войска в количестве 12 тысяч человек; их не ждало ни одно транспортное судно. Амурская железная дорога (последний участок Транссибирской магистрали, огибавший границу с Северной Маньчжурией от Карымского до Владивостока) в значительной степени находилась во власти большевиков.
Вокруг Карымского располагались отряды Красной армии, только что вытесненные Семеновым с территории Китая.
Между Карымским и Иркутском, главным оплотом большевиков в Сибири, стояли три чешских эшелона.
Между Иркутском и Омском стояли восемь чешских эшелонов.
Между Омском и Пензой находилась вся 1-я чешская дивизия, теоретически направленная в Архангельск.
И без того запутанная ситуация еще больше осложнилась нарушением телеграфной связи, причины чего остались невыясненными. В конце мая – критическом периоде для чехов – один из их французских офицеров связи заметил, что «шифрованные телеграммы не проходят Мариинск»; только 31 мая иркутский эшелон узнал о важных решениях, принятых в Челябинске неделей ранее, и их причине. И позднее лишь с прибытием чешского курьера в Иркутске получили известие о том, что их соотечественники отбили у большевиков Самару. Нет смысла говорить, насколько серьезными были последствия этого запаздывания, но и оно, и другие аналогичные нарушения почти наверняка помогли затуманить картину событий, сведения о которых с трудом достигали Владивостока и – что более важно – свести на нет отчаянные усилия чешских политических лидеров, пытавшихся с помощью настоятельных телеграфных приказов удержать свои самые западные отряды от вмешательства во внутреннюю русскую политику. Неоднократные предупреждения самому импульсивному из тех офицеров, капитану Рудольфу Гайде, остались неуслышанными.
Путешествие Ленина было фактом. Документы, подтверждающие сей факт и отражающие его неправильные толкования, а также некоторые фальсификации, появились в Петрограде и в начале 1918 года были куплены мелким американским чиновником. Это было единственным свидетельством того, что Германия организовала большевистскую революцию, однако заблуждение твердо обосновалось в голове союзников. По выражению Кеннана, «немцы, в их глазах, были единственным источником всех зол; все плохое немедленно приписывалось Германии».
Широко распространилось мнение – по сути своей невероятное – о том, что большевики не только финансировались, но и в значительной степени контролировались Берлином.[16]
Одно из огорчительных следствий этой теории касалось немецких, австро-венгерских и других военнопленных, захваченных русскими. Из приблизительно полутора миллионов[17], не считая турок, немцы составляли лишь десять процентов. Половина или чуть больше военнопленных находились в Сибири. В марте 1918 года после ратификации Брестского мира пленные, многие из которых уже довольно широко пользовались личной свободой, формально вообще потеряли статус военнопленных, однако из-за хаоса на русских железных дорогах их репатриация, в лучшем случае, была медленным процессом. Появились доклады о том, что эти огромные массы брошенной на произвол судьбы солдатни получают или сами достают оружие. В скором времени военнопленные стали стратегическим пугалом.
Так никогда и не выяснилось, как именно, по мнению Антанты, они могли навредить ее делу. Достаточно было того, что о них думали как о немцах, и, хотя подавляющее их большинство вовсе таковыми не являлось, фантастическая теория большевистско-германского заговора становилась все более грозной и загадочной. Британцы боялись, что застрявшие в Туркестане станут ядром военного контингента, угрожающего Индии. В газетном интервью 23 апреля 1918 года французский посол в России говорил о немцах, «пытающихся организовать колониальные центры в Сибири». Также не исключалась возможность использования военнопленных для переправки ценных военных материалов в Германию. И наконец, появлялись сообщения о их вербовке в Красную армию.
Для этих сообщений действительно имелись некоторые основания, однако в большинстве случаев опасения Антанты в отношении пленных были на удивление нереалистичными, ибо политики совершенно игнорировали человеческий фактор и снова смотрели на ситуацию с точки зрения шахматистов. Здесь, здесь и здесь (говорили эти стратеги) скопилось так много сотен тысяч вражеских солдат, что сдерживать их далее невозможно. Они – сметенные с доски пешки, которых, как это ни прискорбно, вернули в игру. Как противник передислоцирует их?
На этот вопрос стоило бы отвечать лишь в том случае, если бы люди не были подвержены ностальгии, болезням, недоеданию и деморализации. Здравый смысл должен был подсказать стратегам Антанты, что военнопленные, в большинстве своем свыше трех лет содержавшиеся в тяжелых условиях и принадлежавшие к полудюжине враждебных национальностей – причем офицеры были изолированы от рядовых, – могли быть в российской ситуации не более чем ничтожным фактором. Однако здравый смысл едва ли был главной составляющей стратегии интервенции. Все продолжали доверять множившимся сообщениям о том, что военнопленные, несмотря ни на что, представляют серьезную угрозу. Типичный пример – заявление помощника британского военного атташе в Пекине 3 июля 1918 года: «Нет никаких сомнений в том, что в Забайкалье огромными темпами возрастает влияние Германии».
И это заявление, и многие ему подобные были вздором, хотя советские власти действительно делали все возможное, дабы заставить военнопленных отказаться от службы их родным странам и вступить в Красную армию. Вначале это происходило в значительной мере по идеологическим мотивам. Большевизм проходил наивную, почти сентиментальную фазу ожидания в ближайшем будущем мировой революции. Военнопленным представлялся шанс стать «интернационалистами» – как называли тех, кто поддавался пропаганде, – на основополагающем этапе. Позже, когда Троцкий взялся за реорганизацию Красной армии, необходимость в рекрутах, особенно в уже тренированных солдатах, заставила обратить особое внимание на военнопленных. С самого начала количество добровольцев оказалось неутешительно малым, но эта преграда могла быть и была преодолена предоставлением привилегий, включая иногда усиленное питание для тех, кто вступал в Красную армию добровольно. Такими практичными методами удалось сколотить значительное войско на бумаге, однако и оно составляло лишь около пяти-шести процентов общего числа военнопленных. Мало кто из «интернационалистов» имел оружие, к тому же им – за исключением одного или двух случаев – не разрешалось формировать собственные отряды; их распыляли по русским воинским частям.
В марте Локкарт, считавший страх перед военнопленными необоснованным, но совершенно замученный «раздраженными» телеграммами из министерства иностранных дел, поднял этот вопрос в беседе с Троцким. Троцкий заявил, что бесполезно что-либо опровергать, пусть, мол, союзники сами поедут и посмотрят. В ту же ночь капитан Хикс, один из немногих сотрудников Локкарта, и майор Уэбстер из американского Красного Креста специальным поездом покинули Москву. Оба наблюдателя шесть недель провели в Сибири, где некоторое время работали вместе с американским военным атташе из Пекина, проводившим аналогичное расследование.
Их доклады, особенно доклад Уэбстера – Хикса, были утешительными за исключением одного факта: некоторое количество венгров как раз направлялось на борьбу с Семеновым. Наблюдатели не видели сами и не слышали ничего о военнопленных, вооруженных для выполнения военных задач, хотя в лагерях караульные имели винтовки для отпугивания воров. «Мы можем лишь добавить, – отмечалось в докладе, – что, увидев этих вооруженных военнопленных и познакомившись с их составом и настроениями, мы пришли к выводу, что они не представляют угрозы для стран Тройственного согласия».
Выводы наблюдателей нисколько не ослабили тревогу в Лондоне и Вашингтоне, где, похоже, на доклад Хикса – Уэбстера не обратили никакого внимания. Их беспристрастность подвергнули сомнению, поскольку их начальники Локкарт и Рэймонд Робинс считались в обеих столицах слишком благосклонно настроенными к Советам, да и сам доклад не производил впечатление абсолютно объективного. Хикс и Уэбстер находили всех встречавшихся на их пути советских чиновников «искренними и умными людьми… скромными и, по всей видимости, не планирующими мстить за прошлые обиды». В министерстве иностранных дел сочли, что поверившие в это могли поверить во все, что угодно, и доклад, в основном точный, нисколько не поколебал официальную веру в грозных военнопленных.
Против кампании по вербовке «интернационалистов», наиболее оживленной с середины марта по конец мая, больше всех протестовали пленные офицеры. Яростные протесты выражали и правительства центральноевропейских держав (противников Антанты во время Первой мировой войны. – Примеч. пер.), чьей единственной целью (в противоположность убеждениям союзных держав) было скорейшее возвращение домой их полуголодных подданных. Вербовку прекратили, а «интернационалистов» освободили от службы большевикам в мае – июне, когда в Россию начали прибывать немецкие и австрийские комиссии по репатриации. Однако принятые меры не удержали правительства союзных держав от продолжения разговоров, а в конечном счете и действий, как если бы на огромных неизведанных пространствах России действительно концентрировались многочисленные вражеские войска. 1 сентября 1918 года – по меньшей мере через два месяца после того, как последний ошеломленный венгр вернул свою устаревшую берданку на интендантский склад – британский премьер-министр поздравлял доктора Масарика с «потрясающими победами чехословацких войск, одержанными над немецкими и австрийскими армиями в Сибири».
Доктор Бенеш, главный сотрудник Масарика, командовал парижским штабом Чехословацкого национального совета и часто посещал Лондон. Как он отмечал впоследствии, никто ни в одной из столиц не придавал ни малейшего значения челябинскому инциденту. Разразившаяся в результате него борьба, закончившаяся тем, что чехи захватили власть над ключевыми городами Урала и Сибири, поначалу считалась событием исключительно местного значения. Французы сожалели о том, что теперь продвижение чехов к Владивостоку и Архангельску может быть отложено на неопределенный срок. «Я каждый день видел, – пишет Бенеш, – доказательства того, что Франция противится вовлечению нашей армии в войну в Сибири и считает важной ее передислокацию на Западный фронт». Горстка французских офицеров связи с легионом, очень далеких от тех провокаторов интервенции, какими их описывают советские историки, продолжала уговаривать чехов не делать ничего, что могло бы помешать им добраться до транспортных кораблей.
К середине июня 1918 года вдоль всей Транссибирской магистрали от Тихого океана до Волги сложилась примерно следующая ситуация.
Во Владивосток прибыли чешские войска в количестве 12 тысяч человек; их не ждало ни одно транспортное судно. Амурская железная дорога (последний участок Транссибирской магистрали, огибавший границу с Северной Маньчжурией от Карымского до Владивостока) в значительной степени находилась во власти большевиков.
Вокруг Карымского располагались отряды Красной армии, только что вытесненные Семеновым с территории Китая.
Между Карымским и Иркутском, главным оплотом большевиков в Сибири, стояли три чешских эшелона.
Между Иркутском и Омском стояли восемь чешских эшелонов.
Между Омском и Пензой находилась вся 1-я чешская дивизия, теоретически направленная в Архангельск.
И без того запутанная ситуация еще больше осложнилась нарушением телеграфной связи, причины чего остались невыясненными. В конце мая – критическом периоде для чехов – один из их французских офицеров связи заметил, что «шифрованные телеграммы не проходят Мариинск»; только 31 мая иркутский эшелон узнал о важных решениях, принятых в Челябинске неделей ранее, и их причине. И позднее лишь с прибытием чешского курьера в Иркутске получили известие о том, что их соотечественники отбили у большевиков Самару. Нет смысла говорить, насколько серьезными были последствия этого запаздывания, но и оно, и другие аналогичные нарушения почти наверняка помогли затуманить картину событий, сведения о которых с трудом достигали Владивостока и – что более важно – свести на нет отчаянные усилия чешских политических лидеров, пытавшихся с помощью настоятельных телеграфных приказов удержать свои самые западные отряды от вмешательства во внутреннюю русскую политику. Неоднократные предупреждения самому импульсивному из тех офицеров, капитану Рудольфу Гайде, остались неуслышанными.