Платонов Aндрей Платонович. Одухотворенные люди

   Фильченко догадывался, почему Красносельский не нуждался в такой дружбе. Он был привязан к жизни другою силой, не менее мощной - его хранила любовь к своей невесте, к далекой отсюда девушке на Урале, к странному тихому существу, питавшему сердце моряка мужеством и спокойствием. Фильченко давно заметил, еще до войны, что Красносельский, бывая на берегу, никогда не гулял в Севастополе с девушками, мало и редко пил вино, не предавался озорству молодости, - не потому, что не способен был на это, а потому, что это его не занимало и не утешало и он тосковал в таких обычных забавах. Он жил погруженным в счастье своей любви; им владело постоянное, но однократное чувство, которое невозможно было заменить чем-либо другим, или разделить, или хотя бы на время отвлечься от него. Этого сделать Красносельский не мог, и воевал он с яростью и ровным упорством, видимо, потому, что хотел своим воинским подвигом приблизить время победы, чтобы начать затем совершение другого подвига - любви и мирной жизни.
   Красносельский был человеком большого роста, руки его были работоспособны и велики, туловище развито и обладало видимой физической мощью, - он должен бы свирепствовать в жизни, но он был кроток и терпелив: одна нежная, невидимая сила управляла этим могучим существом и регулировала его поведение с благородной точностью.
   Фильченко задумался, наблюдая Красносельского: велика и интересна жизнь, и умирать нельзя.
   Юра Паршин был четыре раза ранен, два раза тяжело, но не умер. Небольшой, средней силы, веселый и живучий, способный пойти на любую беду ради своего удовольствия, он допускал свою гибель лишь после смерти последнего гада на свете. На корабле, еще в мирное время, он дважды сваливался с борта в холодную осеннюю воду, пока не было понято, что он это делал нарочно - ради того, чтобы корабельный врач выдавал ему для согревания спирт, потому что человек продрог. Паршин знал и любил много своих севастопольских подруг, и они тоже любили его в ответ и не ревновали друг к другу, что так необычно для женской натуры. Однако тайна привлекательности Юры Паршина была проста, и понимание ее увеличивало симпатию к нему. Она заключалась в доброй щедрости его души, в беспощадном отношении к самому себе ради любого милого ему человека и в постоянной веселости. Он мог принять вину товарища на себя и отбыть за него наказание; он мог выручить подругу, если она нуждалась в его помощи. Однажды, будучи в командировке в Феодосии, он познакомился с местной девушкой; она, почувствовав в нем настоящего человека, попросила Паршина сделать ей одолжение: жениться на ней, но только не в самом деле, а фиктивно. Ей так нужно было, потому что она стыдилась своего материнства от любимого человека, который оставил ее и уехал неизвестно куда, не совершив с ней формального брака. Паршин, конечно, с радостью согласился сделать такое одолжение молодой женщине. В следующий его приезд в Феодосию была сыграна свадьба. После свадьбы он просидел всю ночь у постели своей названой жены, всю ночь он рассказывал ей сказки и были, а наутро поцеловал ее, как сестру, в лоб и протянул ей руку на прощанье. По у женщины, слушавшей его всю ночь, тронулось сердце к своему ложному мужу, она уже увлеклась им и задержала руку Паршина в своей руке. "Оставайтесь со мной", - попросила она. "А надолго?" - спросил моряк. "Навсегда", - прошептала женщина. "Нельзя, я непутевый", - отказался Паршин и ушел навсегда.
   Видя в Паршине его душу, люди как бы ослабевали при нем, перед таким открытым и щедрым источником жизни, светлым и не слабеющим в своей расточающей силе, и обычные страсти и привычки оставляли их: они забывали ревность в любви, потому что их сердцу и телу становилось стыдно своей скупости, они пренебрегали расчетливым разумом, и новое легкое чувство жизни зарождалось в них, словно высшая и простая сила на короткое время касалась их и влекла за собой.
   Чем занимался Юра Паршин до войны и до призыва во флот, трудно было попять, потому что он говорил всем по-разному и даже одному человеку два раза не повторял одного и того же. Истина о самом себе его не интересовала, его интересовала фантазия, и, в зависимости от фантазии, он сообщал, что был токарем на Ленинградском металлическом заводе (и он действительно знал токарное дело), либо затейником в парке культуры имени Кирова, либо коком на торговом корабле. Служебные анкеты он заполнял с тою же неточностью, чем вызывал недоразумения.
   На войне Паршин чувствовал себя свободно и страха смерти не ощущал. Его сердце было переполнено жизненным чувством и сознание занято вымыслом, и это его свойство служило ему как бы заградительным огнем против переживаний опасности. Смерти некуда было вместиться в его заполненное, сильное своим счастьем существо.
   Четыре раза он был ранен. Четыре раза врывалась к нему в тело сталь, но не уживалась там, и моряк четыре раза оживал вновь. Из этого Паршин убедился, что он обязательно уцелеет до конца войны и увидит нашу победу.
   Политрук Фильченко смотрел сейчас на скорчившегося от холода, но улыбающегося неизвестному сновидению Паршина.
   - Жалко вас всех, чертей! - сказал политрук вслух. - Что ж! Если мы погибнем, другие люди родятся, и не хуже нас. Была бы Родина, родное место, где могут рождаться люди...
   Фильченко представлял себе Родину, как поле, где растут люди, похожие на разноцветные цветы, и нет среди них ни одного, в точности похожего на другой, поэтому он не мог ни понять смерти, ни примириться с ней. Смерть всегда уничтожает то, что лишь однажды существует, чего не было никогда и не повторится во веки веков. И скорбь о погибшем человеке не может быть утешена. Ради того он и стоял здесь, - ради того, чтобы остановить смерть, чтобы люди не узнали неутешимого горя. Но он не знал еще, он не испытал, как нужно встретить и пережить смерть самому, как нужно умереть, чтобы сама смерть обессилела, встретив его.
   Политрук оглянулся. К насыпи, к их позиции мчалась машина. Где-то далеко ударила залпом батарея врага; ей ответили из Севастополя. Начинался рабочий день войны. Солнце светило с вершины высот; нежный свет медленно распространялся по травам, по кустарникам, по городу и морю, - чтобы все продолжало жить. Пора было поднимать людей.
   Моряки встали с земли, кряхтя, сопя, бормоча разные слова, и стали очищать одежду от сора и травы.
   - Разобрать оружие и боеприпасы по рукам! - приказал Фильченко.
   Моряки разобрали по рукам доставленное ночью оружие и снаряжение винтовки, патроны, гранаты, бутылки с зажигательной смесью - и приладили их к себе; некоторые же оставили свои старые винтовки, как более привычные. Цибулько откатил в сторону новый пулемет и сел за его настройку в работу.
   Полковой комиссар Лукьянов подъехал на машине. Краснофлотцы выстроились.
   - Здравствуйте, товарищи! - поздоровался комиссар. - Моряки ответили. Лукьянов поглядел в их лица и помолчал.
   - Резервы подойдут позже, - сказал комиссар, - они выгрузились ночью и сейчас снаряжаются. Вы сейчас ударные отряды авангарда. Позади вас - рубеж с нашей пехотой. Ожидается танковая атака врага. Сумеете сдержать, товарищи? Сумеете не пропустить врага к Севастополю?
   - Как-нибудь, товарищ старший батальонный комиссар! - ответил Паршин.
   Комиссар строго поглядел на Паршина; однако он увидел, что за шутливыми словами краснофлотца было серьезное намерение, и комиссар воздержался от осуждения краснофлотца.
   - Надо сдержать и раскрошить врага! - произнес комиссар. - Позади нас Севастополь, а впереди - все наше, большая вечная Родина. Враг, как волосяной червь, лезет в глубь нашей земли, без которой нам нет жизни, так рассечем врага здесь огнем! Будем драться, как спокон веку дрались русские - до последнего человека, а последний человек до последней капли крови и до последнего дыхания!
   Комиссар поговорил еще отдельно с политруком Фильченко, сказал нужные сведения и сообщил инструкцию командования, а затем предложил краснофлотцам хорошо и надолго покушать.
   - Еда великое дело для солдата! - сказал комиссар Лукьянов на прощанье и уехал, забрав две старые сменные винтовки.
   Краснофлотцы взялись за пшеничный хлеб, за колбасу и консервы.
   - После такой еды землю пахать хорошо! - выразил свое мнение Цибулько. - Целину можно легко поднять, и не уморишься!
   - Щей не хватает, - сказал Одинцов, - и горячей говядины.
   - Сейчас удобно было бы газу в сердце дать: водочки выпить, - пожалел Паршин.
   - Обойдешься, сейчас не свадьба будет, - осудил Паршина Красносельский.
   - Ишь ты! - засмеялся Паршин. - Он обо мне заботится. Ну, ладно, вино не в бессрочный отпуск ушло: после войны я, Ваня, на твоей свадьбе буду гулять и тогда уже жевну из бутылки!
   - У нас на Урале не из рюмок пьют и не из бутылок, - пояснил Красносельский. - У нас из ушатов хлебают, у нас не по мелочи кушают...
   - Поеду вековать на Урал, - сразу согласился Паршин. После завтрака Николай Фильченко сказал своим друзьям:
   - Товарищи! Наша разведка открыла командованию замысел врага. Сегодня немцы пойдут на штурм Севастополя. Сегодня мы должны доказать, в чем смысл нашей жизни, сегодня мы покажем врагу, что мы одухотворенные люди, что мы одухотворены Лениным, а враги наши только пустые шкурки от людей, набитые страхом перед тираном Гитлером! Мы их раскрошим, мы протараним отродье тирана! - воскликнул воодушевленный, сияющий силой Николай Фильченко.
   - Есть таранить тирана! - крикнул Паршин.
   Фильченко прислушался.
   - Приготовиться, - приказал политрук. - По местам!
   Морские пехотинцы заняли позиции по откосу шоссе - в окопах и щелях, отрытых стоявшим здесь прежде подразделением.
   По ту сторону шоссе, на полынном поле и на скате высоты, где гнездились немцы, сейчас было пусто. Но откуда-то издалека доносился ровный, еле слышный шорох, словно шли по песку тысячи детей маленькими ножками.
   - Николай, это что? - спросил у Фильченко Цибулько.
   - Должно быть, новую какую-нибудь заразу придумали фашисты... Поглядим! - ответил Фильченко. - Фокус какой-нибудь, на испуг или на хитрость рассчитывают.
   Шорох приближался, он шел со стороны высоты, но склоны ее и полынное поле, прилегающее к взгорью, были по-прежнему пусты.
   - А вдруг фашисты теперь невидимыми стали! - сказал Цибулько. - Вдруг они вещество такое изобрели - намазался им и пропал из поля зрения!..
   Фильченко резко окоротил бойца:
   - Ложись в щель скорей и помирай от страха!
   - Да это я так сказал, - произнес Цибулько. - Я подумал, может, тут новая техника какая-нибудь... Техника не виновата: она наука!
   - Пускай хоть они видимые, хоть невидимые, их крошить надо в прах одинаково, - сказал свое мнение Паршин.
   - Без ответа помирать нельзя, - сказал Красносельский. - Не приходится!
   - Стоп! Не шуми! - приказал Фильченко.
   Он всмотрелся вперед. По склонам вражеской высоты, примерно на половине ее расстояния от подошвы до вершины, справа и слева поднялась пыль. Что-то двигалось сюда с тыльной стороны холма, из-за плеч высоты.
   Краснофлотцы, стоя в рост в отрытой земле, замерли и глядели через бровку откоса, через шоссе, на ту сторону.
   Паршин засмеялся.
   - Это овцы! - сказал он. - Это овечье стадо выходит к нам из окруженья...
   - Это овцы, но они идут к нам не зря, - отозвался Фильченко.
   - Не зря: мы горячий шашлык будем есть, - сказал Одинцов.
   - Тихо! - приказал политрук. - Внимание! Товарищ Цибулько, пулемет!
   - Есть пулемет, товарищ политрук! - отозвался Цибулько.
   - Всем - винтовки!
   - Есть винтовки! - отозвались краснофлотцы.
   Овцы двумя ручьями обтекли высоту и стали спускаться с нее вниз, соединившись на полынном поле в один поток. Стадо направлялось прямо на Дуванкойское шоссе. Уже слышны были овечьи напуганные голоса: их что-то беспокоило, и они спешили, семеня худыми ножками.
   Одна овца вдруг приостановилась и оглянулась назад, на нее набежали задние овцы, получилось стеснение, и из овечьей тесноты привстал человек в серо-зеленой шинели и замахнулся на животных оружием.
   "Это умная овца!" - подумал Фильченко про ту, которая остановилась, и решил действовать.
   - Цибулько, пулемет по гадам среди нашей скотины!
   - Вижу, - откликнулся Цибулько.
   Теперь Фильченко увидел среди овец еще шестерых немцев, бежавших согнувшись в тесноте овечьей отары.
   - Цибулько!
   - Есть, ясно вижу цель, - ответил пулеметчик и затрепетал от нетерпения у пулеметной машины.
   - Цибулько! - крикнул политрук. - Зря овец не губи, они племенные. Огонь!
   Пулемет заработал. Струя пуль запела в воздухе. Два врага сразу поникли, и задние овцы со спокойным изяществом перепрыгнули через павших людей.
   Стадо приблизилось почти вплотную к противоположному откосу насыпи. Теперь немцев легко было различить среди плотной массы овечьего стада. Их было человек пятьдесят. Некоторые били с ходу из автоматов по насыпи шоссе, другие молча стремились вперед.
   Фильченко приказал Красносельскому стать вторым номером у пулемета, а сам вместе с Паршиным и Одинцовым открыл точный огонь из винтовок по немецким автоматчикам.
   Пулемет Цибулько работал яростно и полезно, как сердце и разум его хозяина. Половина врагов уже легла к земле на покой, но еще человек двадцать или больше немцев были целы: они успели добежать до противоположного откоса насыпи и залегли там; теперь их пулеметом или винтовками достать было невозможно. А тут еще набежали овцы, которые шли теперь прямо по головам краснофлотцев, дрожа и жалобно, по-детски, вскрикивая от страшной жизни среди человечества.
   "Э, харчи хорошие гонят немцы в Севастополь!" - успел подумать Паршин.
   - Цибулько! - крикнул Фильченко. - Дай нам дорогу вперед - через шоссе! Огонь по овцам!
   Цибулько начал сечь овец, переваливающихся через дорожную насыпь на подразделение. Ближние передние овцы пали, а бежавшие за ними сообразили, где правда, и бросились по сторонам, в обход людей.
   - Всем - гранаты! - крикнул Фильченко. - Вперед! - Он бросился с гранатой через шоссе и ударил гранатой по немцам; через немцев еще бежали напуганные, пылящие, сеющие горошины овцы, и немцы их рубили палашами, чтобы освободиться от этих чертей, которых они взяли себе в прикрытие.
   Моряки сработали гранатами быстро; они смешали кровь и кости овец с кровью и костями своих врагов.
   Краснофлотцы вернулись на свою позицию.
   - Ну как? - спросил Цибулько у Фильченко.
   - Пустяк, - сказал политрук. - Больше с овцами дрались.
   - Какой это бой! - вздохнул Паршин. - Это ничто.
   - Кури помалу, - разрешил Фильченко.
   Красносельский сволок с откоса битых овец в одно место, чтобы ночью их увезли в город людям на пищу.
   Из-за высоты по шоссе и по рубежу, что проходил позади моряков, начала бить артиллерия врага. Пушки били не спешно, не часто, но настойчивой долбежкой, не столь поражая, сколько прощупывая линии советской обороны. И немцы, вероятно, ожидали получить ответ, потому что время от времени их артиллерия умолкала, словно слушая и размышляя. Но оборона не отвечала, и немцы изредка били опять, как бы допрашивая собеседника.
   Комиссар Лукьянов короткими перебежками привел резерв - до полуроты морской пехоты - и расположил его на флангах подразделения Фильченко, оставив инициативу на этом участке за Фильченко.
   Лукьянов выслушал сообщение политрука о небольшом бое с немцами среди овец и сказал свое заключение:
   - Ну что ж. Это их боевая разведка была: бой будет позже.
   Комиссар ушел. Вскоре немецкая артиллерия перешла на боевой, ураганный режим огня.
   "Пустошь делают впереди себя, - понял Фильченко. - Значит, скоро будут танки".
   Он увел свое подразделение в блиндаж, покрытый всего одним накатом тонких бревен, но здесь все же было тише. Сам же Фильченко остался у входа в блиндаж, чтобы посматривать через насыпь и следить за выходом танков.
   Шоссе и его откосы выпахивались снарядами до материковой породы; трупы овец и немцев калечились посмертно, и то засыпались землей на погребение, то вновь обнажались наружу.
   Левый склон высоты запылил у подножья, где высота переходила в полынное солончаковое поле. Артиллерийский огонь не ослабевал. Темное тело переднего танка вышло на полынное поле, за ним шли еще машины. Они шли вперед под навесом артиллерийского огня.
   Фильченко укрылся в блиндаже от близкого разрыва, закидавшего его черной гарью и землей. "Надо уцелеть, - подумал он - сейчас артиллерия смолкнет".
   Когда пушки умолкли, Фильченко вывел подразделение на позицию. Танки подходили к насыпи; их было пока что семь: по полторы машины, без малого, на душу бойца.
   - Вася! - крикнул Фильченко в сторону Цибулько. - Пулемет по смотровым щелям первой машины! Красносельский, Паршин, бутылки и гранаты! Действуйте! Огонь!
   Цибулько дал первую очередь, вторую, но танк бушевал всею своей мощностью и шел вперед на моряков. Паршин и Красносельский поползли через насыпь на ту сторону дороги.
   - Точней огонь, пулеметчик! - вскрикнул Фильченко.
   Цибулько приноровился, нащупал щель пулевой струею - всей ощутимостью своей продолженной руки, и впился свинцом в смотровую щель машины. Танк круто рванулся вполповорота вокруг себя на одной гусенице и замер на месте: он подчинился смертному судорожному движению своего водителя. Возле танка, встал на мгновение в рост Красносельский и метнул в него бутылку; черный смолистый дым поднялся с тела машины, затем из глубины дыма появился огонь и занялся высоким жарким пламенем.
   Цибулько бил из пулемета уже по другим танкам. Сначала он давал короткие прицельные, ощупывающие очереди, затем впивался в цель насмерть длинной жалящей струей. Красносельский и Юра Паршин действовали за шоссейной насыпью. Они ютились в воронках, за комьями разрушенной земли, за телами павших овец, вставали на момент и метали бутылки и гранаты в ревущие механизмы.
   Фильченко и Одинцов ожидали за насыпью своего времени. Сразу задымили густым дымом, а затем засветились сияющим пламенем еще два танка. Осталось в живых четыре. Но немцы скупы на потери, они свое добро не любят тратить до конца.
   Четыре танка приостановились и развернулись на месте, обнажив за собой пехоту.
   - Пора! - крикнул Фильченко. - Вася! По живой силе - огонь!
   Цибулько вонзил струю огня в пехоту противника, сразу залегшую в землю.
   Фильченко и Одинцов перебросились через насыпь. Но Красносельский и Паршин опередили их; они на животах уже подползали к залегшей пехоте врага и, чуть привстав, метнули в нее первые гранаты.
   Четыре уцелевших танка молча пошли в отход: они не открыли огня, потому что немецкая пехота и русские матросы неравномерно распределились по полю и огнем с танков можно уложить своих.
   Фильченко и Одинцов с ходу запустили гранаты по темным телам пехотинцев. Пулемет Цибулько не давал врагам возможности подняться. Когда они приподымались, Цибулько бил их точным секущим огнем; если они шевелились или ползли, Цибулько переходил на "штопку", то есть вонзал огонь под углом в землю сквозь тело врага. Но у пулеметчика была трудная задача: он должен был не повредить своих, сблизившихся на смыкание с противником.
   Немцы, однако, тоже соображали кое-что; они поняли, что лучше на время отойти, чем до времени умереть. Человек тридцать сразу вскочили с земли, жалобно закричали и побежали вслед танкам. Фильченко и Одинцов бросили в них гранаты, потом добавили по ним из винтовок, и человек десять пали обратно на землю. Остальные пехотинцы - с полсотни - подняться уже не могли никогда.
   Цибулько дал последнюю долгую очередь по бегущим и выщелочил из них еще семерых врагов, и по ним еще били с флангов.
   Краснофлотцы возвратились на свою позицию в дорожной насыпи, уже обжитую и привычную, как дом. Они возвратились утомленные, как после трудной работы, и тотчас задремали, пользуясь наступившей тишиной в воздухе и на земле. На посту остался один Фильченко.
   Через полчаса над полынным полем и над шоссейной дорогой низко пронеслись немецкие штурмовики. Они одновременно обстреливали землю из пулеметов и бомбили ее, и без того всю израненную. Дремавшие в окопе моряки не поднялись; бодрствующий Фильченко не стал их будить; день еще долго будет идти, и бой еще будет, пусть они отдыхают пока.
   После ухода самолетов опять настала тишина. И в тишине кто-то окликнул Фильченко по имени.
   Вдоль насыпи бежал корабельный кок Рубцов. Он с усилием нес в правой руке большой сосуд, окрашенный в невзрачный цвет войны; это был полевой английский термос.
   - А я пищу доставил! - кротко и тактично произнес кок. - Разрешите угостить бойцов, товарищ политрук?
   - Разрешаю, - значительным голосом сказал Фильченко.
   - Благодарю вас, - поклонился кок. - Где прикажете накрыть стол, под горячий, огненный шашлык? Мясо - вашей заготовки!
   - Когда же ты успел шашлык сготовить? - удивился Фильченко.
   - А я умелой рукой действовал, товарищ политрук, и успел! - объяснил кок. - Вы же тут поспеваете овец заготовлять, о вас уже половина фронта все знает. Сколько вы овец подшибли, и то люди знают, ну - точно!
   - Да откуда же это люди знают, когда мы сами того не знаем! засмеялся Фильченко.
   - А на фронте ж, как в деревне, на улице: чего не нужно - так все враз знают, а что надо - так, гляди, и забыли! - сказал кок.
   Рубцов нашел ровное место возле самой насыпи, расстелил чистую скатерть, разложил на ней приборы, поставил тарелки - все находилось в особом ящике при термосе, - а затем вынул из термоса алюминиевый сосуд, парующий и благоухающий мясом.
   Краснофлотцы, дремавшие во время воздушной бомбежки, теперь проснулись и вышли из окопа наружу, на мясной запах.
   - Это ты что за кафе на войне устроил? - строго сказал Фильченко.
   - Кафе на фронте полезно, товарищ политрук, - объяснил кок Рубцов, оно победе не помешает, нисколько, нет! Вот гроб - это лишнее, его я не захватил. А кафе - это великое дело, товарищ политрук: это мирное время на память бойцам!
   Моряки внимательно рассматривали полевое кафе Рубцова, потом одновременно поглядели на кока и захохотали во все свои молодые, отдышавшиеся глотки.
   - Бегаешь ты вот тут по переднему краю, шлепнут тебя, кок, по посуде на голове! - предупредил Паршин Рубцова.
   - Нет, я чуткий, я буду живой, - отверг кок такое предположение. - А я ж для вас стараюсь, чтоб тело ваше питать!
   - Врешь! - сказал Цибулько. - Не бреши!
   - Так я брешу, Вася, малость, - сознался кок. - Ну, я тоже хочу немножко себе на грудь чего-нибудь схватить!
   - Чего тебе надо на грудь схватить? - прохрипел Красносельский.
   - Ну, так, - сказал кок, - пусть орден, пусть будет медаль, я бойцов под огнем кормлю, а чем кок хуже сестры?
   - Вот кок-то мировой! - сказал Одинцов. - Он и герой, он и карьерист, можно медаль ему дать, а можно и плюху! Он имеет на две вещи сразу!
   - Жрать давай! - не утерпел Цибулько.
   - Пожалуйста, - пригласил кок, - у вас же во рту все время слова были, шашлыку места нету!
   Подразделение Фильченко целиком уселось на траву за скатерть, а коку велено было стать на пост и глядеть вперед - следить за врагом.
   Покушав, моряки решили, что кок Рубцов "может". Это слово означало на их дружеском языке высшую оценку какого-либо действия; сейчас они оценили таким способом шашлычную работу кока.
   - Кок, ты можешь! - крикнул Рубцову Паршин.
   - Знаю. Я же работник творческий! - равнодушно отозвался кок.
   - Этот кок далеко пойдет, - сказал Одинцов, - у него и талант и нахальство есть.
   После обеда моряки выстроились. Фильченко скомандовал: "Смирно! Равнение на кока!" Это было воинским выражением благодарности за шашлык, и кок ушел в тыл, вполне довольный своим героическим мероприятием по накормлению бойцов.
   Моряки остались одни. Время было уже за полдень. Фильченко поставил часовым Одинцова, а остальным своим людям велел отдыхать. Бойцы легли по откосу снаружи, чтобы погреться немного на весеннем солнце.
   - Фу ты, черт, я пить захотел! - обиделся Паршин на свою привычку пить после пищи. - Хорошо в бою: ничего не хочешь! А как только мирно живешь, так все время тебе чего-нибудь хочется: то кушать, то пить, то спать, то тебе скучно, то...
   И Паршин подробно перечислил, что требуется мирно живущему человеку; такому человеку и жить некогда, потому что ему постоянно надо удовлетворять свои потребности. А живет, оказывается, счастливой и свободной жизнью лишь боец, когда он находится в смертном сражении, - тогда ему не надо ни пить, ни есть, а надо лишь быть живым, и с него достаточно этого одного счастья.
   - Вижу танки! - сказал Одинцов с насыпи.
   - По местам! - приказал Фильченко. - Принять танки огнем!
   Он вышел на позицию и стал терпеливо считать танки, выходившие из-за высоты. Их оказалось пятнадцать: по три машины на душу бойца, а прежде было по полторы; стало быть, немцы удвоили порцию. И тотчас же началась скорая артиллерийская стрельба; немцы били сейчас беглым огнем, отвлекая внимание русских, чтобы занять их силы на широком фронте и внезапно прорвать оборону в одном месте, вонзившись туда танками.
   - Уважают нас, - сказал Цибулько, сосчитав машины, - ишь сколько выставляют против меня одного: пятнадцать, деленное на пять и помноженное на тысячу лошадиных сил! Я доволен!
   Одинцов задумался. Приближающийся грохот бегущих танков, артиллерийский огонь, беспокойная, шумная и какая-то нарочитая настойчивость врага - все это словно не серьезно, все это хотя и опасно, но похоже на действие человека, который нападает от испуга, стараясь спастись от гибели посредством злости и суеты.