Современное искусство – вот уж нет!..
   – Я совсем не интересуюсь современным искусством. Это был просто журнал. Далекий от проблем современного искусства. Но и там вы умудрились засветиться.
   Даже если бы я сказала, что у него шикарный член, даже если бы я выразилась в том смысле, что он роскошный любовник, – даже это не стало бы причиной столь самодовольной мины на лице Алекса. Алекс Гринблат полностью удовлетворен, он любуется собой, он торжествует.
   – Обычно так и получается, Сашá. Я умудряюсь светиться в самых непредсказуемых местах.
   – Например, здесь, в Эс-Суэйре.
   – Например, здесь, – охотно соглашается Алекс.
   Алекс Гринблат и крошечная, прилепившаяся к океану Эс-Суэйра – диво, так диво! Фейерверки, иллюминация, шествие верблюдов и джигитовка с пальбой – вот что должно было сопровождать его прибытие, а никак не захлопнувшиеся перед носом дверцы автобуса.
   – Я понимаю. Алекс Гринблат – богатый и знаменитый… Вы ведь богатый и знаменитый?
   – Это нескромный вопрос, Сашá.
   – Почему? – искренне удивляюсь я. – Это просто вопрос.
   – Без дальнего умысла? – Алекс Гринблат щурит чертовски красивые глаза.
   – Без.
   Щелчок затвора. Еще щелчок. Еще один. Когда пленка будет проявлена (если она вообще когда-нибудь будет проявлена) – я могу оказаться запечатленной не только в образе девахи в матроске и парусиновых туфлях, но и в образе типичной охотницы за капиталами: с арбалетом на плече, с патронташем на бедрах, с силком в наманикюренных пальцах. Пустое, Алекс Гринблат! стрелять из арбалета я не умею, и бедра мои совсем не безупречны, что же касается маникюра – я не делала его со времен побега в Эс-Суэйру.
   – Я вам верю, Сашá. И я скажу вам больше: вы не похожи на тех русских женщин, с которыми я был знаком до сегодняшнего дня.
   На чем зиждется такая уверенность Алекса, мне не совсем понятно.
   – А вы были знакомы с русскими женщинами, Алекс?
   – С несколькими. И все они начинали именно с этого вопроса…
   – Про богатых и знаменитых?
   – Да. И все они меня разочаровали.
   По ходу пьесы мне не мешало бы вступиться за честь и достоинство неведомых мне соотечественниц, но… Я так давно живу вдали от Родины, что почти не чувствую себя русской. Как не чувствую себя ни француженкой, ни марокканкой; при известных обстоятельствах я могла почувствовать себя доской для серфинга, или доской для разделки рыбы, или нитью, на которые Ясин нанизывает свои бесконечные бусины, или ключом от любого из двадцати семи номеров отеля – но и этого до сих пор не произошло. Мне стоило бы подвергнуть Алекса Гринблата обструкции – по ходу пьесы. Кто ты, собственно, такой, чтобы через губу бросать: «все они меня разочаровали». Хрен моржовый, как сказали бы мои питерские друзья. При встрече я бы вряд ли их узнала, что не умаляет точности и широты выражения моржовый хрен.
   – Они тоже писали вам письма?
   – Если и писали, то уже после того, как я указывал им на дверь. Эти письма я не читал.
   – Мне повезло.
   – Вы еще не представляете, насколько сильно вам повезло.
   Лицо Алекса Гринблата парит в нескольких сантиметрах от моего собственного лица. Внезапно побледневшее, оно кажется мне лотерейным билетом с водяными знаками глаз, водяными знаками рта, подбородок тоже не забыт. Лотерейный билет, он нашептывает своему счастливому обладателю: ты выиграл, выиграл, ты сорвал джек-пот, дружок! – осталось только выяснить, какую сумму сдерут в качестве налога, и уже потом радоваться.
   Если будет, чему радоваться.
   – …Вы еще не представляете, Сашá.
   – Так просветите меня, Алекс.
   – Не сейчас.
   – А когда?
   – Что вы делаете завтра?
   – То же, что и всегда. У меня полно дел в отеле.
   – А если я умыкну вас… Скажем, сутра? Мы могли бы позавтракать вместе… Это не слишком нарушит ваш распорядок?
   – Не слишком.
   – Значит, мы договорились? Часов в десять. Вас устроит?
   – Вполне.
   – Отлично. В десять на ресэпшене. А теперь разрешите откланяться.
   Прежде чем я успеваю сказать что-либо, Алекс Гринблат исчезает. Не отходит от балконных перил, не скрывается за дверью, а именно исчезает. Никогда прежде я не участвовала в лотереях, но и без того знаю, что цена всем этим страстям – полный ноль. Зеро. Даже Алекс Гринблат не убедит меня в обратном. Знаменитый галерист и теоретик современного искусства. Vip-персона и Спаситель мира.
   Хрен моржовый.
***
   …Мне не хотелось бы столкнуться с Домиником.
   Пусть будет кто угодно, включая Жюля и его приятеля Джима. Студентика Мишеля я тоже могла бы пережить, и любителя картонных мотелей и зачахших кадиллаков Фрэнки; пусть будет кто угодно, но только не Доминик.
   Я твержу это как молитву, спускаясь к стойке, хотя никаких предпосылок к тому, чтобы Доминик отирался в это время на ресэпшене, нет. По утрам Доминик возится со своими досками и для всего остального мира его не существует, по крайней мере до полудня. Ровно в двенадцать он появляется в вестибюле – опустошенный и размягченный одновременно. Этой размягченностью все и пользуются, иногда интуитивно: еще ни один постоялец не освобождал номер в полдень, как предписывают правила отеля, и еще не один постоялец не доплатил за пребывание в номере сверх положенного срока.
   Когда-нибудь мы точно прогорим.
   До встречи с Алексом Гринблатом остается пятнадцать минут.
   Я убиваю их, стоя перед зеркалом, на площадке между первым и вторым этажами; стойка портье отсюда не просматривается, да и сама зеркальная поверхность почти ничего не отражает. Увидеть на ней хоть что-то весьма проблематично, за зеркалом уже давно никто не следит. То же можно сказать о двух обтянутых пыльной кожей светильниках и о запертом на висячий замок шкафе с такими же пыльными стеклянными дверцами.
   «Галерея забытых вещей» – называет шкаф Доминик. На пяти полках выставлены предметы, которые в разное время – нарочно или случайно – были оставлены в номерах. Забыты. Забыты навсегда, пожертвованы отелю – кому придет в голову возвращаться за заколкой для волос, карманным изданием трехлетней давности бестселлера или безопасной бритвой? Впрочем, встречаются экспонаты и позанятнее:
   – бритва опасная, с ручкой из слоновой кости и монограммой «P.R.C.», рисунок полустерт, но еще можно различить контуры корабля, терпящего крушение;
   – крохотная, размером с ладонь, музыкальная шкатулка, я давно не слышала ее голоса, но знаю, что она играет избитый джазовый мотивчик;
   – статуэтка Будды;
   – кожаный напульсник с интригующей надписью «Someday my princess will come»6;
   – медальон с тремя дешевыми камнями (один уже выпал), я давно не открывала его, но знаю, что внутри спрятан клочок волос, романтический локон;
   – ремень из потрескавшейся кожи, Доминик утверждает, что это – кожа буйвола;
   – статуэтка Мэрилин Монро.
   Я не вижу в зеркале ни Будды, ни Мэрилин, себя я не вижу тоже. Но легко могу представить, какая я: волосы не короткие и не длинные, не темные и не светлые, что-то среднее. «Что-то среднее» – именно эти слова определяют мою нынешнюю ипостась. Хотя почему – нынешнюю? Я всегда была такой, мое лицо – лишь вариация на тему других лиц, шляпная болванка; дорогая помада не делает мои губы выразительнее, дешевая их не портит, интересно, с какого перепугу серферы приглашают меня на ужин? На протяжении трех лет – с завидным постоянством.
   А теперь я получила приглашение еще и на завтрак. Если у кого-то и есть дальний умысел, то не у меня – у Алекса Гринблата. Он никак не связан с моей внешностью и с тем, что каким-то чудом я вдруг сразила vip-персону наповал. Ха-ха. Хоть я и обладаю изрядной долей воображения, но представить, что Алекс увлекся мной как женщиной, не в состоянии и оно.
   Дальний умысел – совсем в другом.
   В зеркале его не разглядеть.
   – …Интересная вещица!
   Алекс Гринблат, я узнала его по голосу, утренний ничем не отличается от вечернего – такой же надменный. Зеркало не реагирует на появление за моей спиной Алекса Гринблата, на мое в нем появление оно отозвалось так же, или почти так же; все мы – жалкая кучка вампиров, пожирающих друг друга, такой символикой нынче никого не удивишь. Даже в Эс-Суэйре.
   Доброе утро, Алекс.
   – Доброе, Сашá.
   – Ваши планы не изменились? – осторожно спрашиваю я. – Насчет совместного завтрака?
   – Напротив. В них добавилось несколько пунктов… Интересная вещица.
   – О чем вы?
   – Бритва. Я говорю о бритве.
   Мне вспоминается вчерашняя улыбка Алекса – улыбка серийного убийцы. Ничего удивительного в том, что он заинтересовался именно бритвой.
   – Ее забыл кто-то из гостей года полтора назад. Кажется, она была оставлена в седьмом номере…
   Теперь этот номер занимает живчик Фрэнки.
   – И за ней не вернулись?
   – Нет.
   – Странно. Такая вещь дорогого стоит, – говорит Алекс сознанием дела.
   – Не думаю, что она стоила так уж дорого.
   Даже в Эс-Суэйре. В ней полно антикварных лавчонок (лавчонок, где торгуют туристической дребеденью на порядок больше, но и антикварные имеются). Старинные берберские ружья, старинные ножи, опиумные трубки – все это можно приобрести за вшивых сто долларов, что уж говорить о бритве! Да еще с потрескавшейся ручкой, да еще с зазубринами на лезвии. Три скола – я хорошо их помню, я сама помещала бритву на полку. Затейливая монограмма «P.R.C.» добавит к общей сумме еще доллара три. Или пять – при самом лучезарном раскладе.
   – Я ведь не сказал, что она стоит дорого, – поправляет меня Алекс. – Я сказал – она дорогого стоит. Вы ощущаете разницу, Сашá?
   Судя по колебаниям на поверхности зеркала, Алексу просто необходимо, чтобы я ответила правильно. Иначе он разочаруется во мне – я чувствую это лопатками.
   – Конечно, Алекс.
   – Хотелось бы взглянуть на нее поближе.
   – На бритву?
   – Да.
   Пустяковая просьба, чтобы исполнить ее, мне не потребуется никаких усилий: ключ от шкафчика висит у меня на связке. Второй такой же находится у Доминика. Я вынимаю бритву и протягиваю ее Алексу, на лице которого сразу же появляется скучающее выражение.
   – Я ошибся, – просто говорит он.
   – Ошиблись?
   – Увы. Это дешевая поделка.
   – Вы же сами сказали – вещь дорогого стоит.
   – За стеклом она выглядела иначе.
   Он так и не взял чертову бритву в руки, я стою с ней, как последняя дура. Которая (вместе с таким же недоделанным придурком Домиником) занимается коллекционированием ничего не стоящих предметов. Хорошо еще, что я не вякнула в раже – эта бритва гордость нашей коллекции. Хорошо еще, что я не предложила ее Алексу в подарок.
   А могла бы.
   Досадуя на себя, я засовываю разом потускневшую бритву обратно в шкаф, хотя с большим удовольствием отправила бы ее в мусорное ведро. Все из-за Алекса, из-за его магнетической способности влиять на вещи и людей, обращать их в свою веру, заставлять видеть то, что видят они. И только.
   – Куда мы пойдем завтракать?
   Я еще успеваю обернуться к Алексу, но не успеваю ответить на его вопрос. Вместо меня отвечает Фрэнки, он появился на площадке и, должно быть, слышал последнюю реплику Алекса. Ничего удивительного, седьмой номер, который занимает Фрэнки, находится совсем неподалеку.
   – «Ла Скала». Я бы рекомендовал вам «Ла Скала». Симпатичный ресторанчик, и кухня неплохая. Не знаю, что вам предложат поутру, но вечером я остался доволен.
   Фрэнки облачен в водонепроницаемый костюм, черный, с фиолетовым отливом; на плечах у Фрэнки покоится доска для серфинга (где он успел ее раздобыть – неизвестно). Волосы Фрэнки обильно смочены гелем и зачесаны назад. Узкие очки на лбу и широкие квадратные часы на запястье завершают картину.
   У Фрэнки отличная фигура.
   Фрэнки подмигивает нам обоим:
   «а ты не теряешь времени зря, старичок» – Алексу;
   «а ты совсем не такая недотрога, какой казалась на первый взгляд» – мне, подобные скабрезности я ненавижу, а непроизнесенные – ненавижу вдвойне.
   – Ваш знакомый? – спрашивает Алекс, когда водонепроницаемая задница Фрэнки скрывается в недрах вестибюля.
   – Вижу его во второй раз в жизни.
   – А это заведение? «Ла Скала», кажется?..
   – Никогда в нем не была. Но знаю, что оно существует.
   – Тогда не будем тратить время на поиски чего-то другого.
   …Мне не хотелось бы столкнуться с Домиником.
   Его не должно быть у стойки, и все же первое, что я вижу» спустившись, – унылая бейсболка Доминика. Доминик отирается на ресэпшене, черт бы его подрал! И – черт бы подрал меня! я чувствую себя четырнадцатилетней школьницей, в джинсах которой мама обнаружила пачку презервативов. Мне не нравится быть застигнутой врасплох!..
   – Вы подождете меня на улице? Пять минут,. – шепчу я Алексу, прежде чем направиться к стойке с восседающей за ней мамой-Домиником.
   – Конечно.
   Доминик встречает меня улыбкой, еще более унылой, чем его бейсболка.
   – Здравствуй, дорогой мой… – Что это со мной, никогда прежде я не называла Доминика «дорогим».
   – Здравствуй, Сашá.
   – Почему ты здесь?
   – Фатима неважно себя чувствует…
   Фатима, жена Наби, сидит на ресэпшене по утрам.
   – …вот я и решил подменить ее.
   – Ты мог бы сказать мне, Доминик.
   – Думаю, сегодня утром у тебя нашлись дела поважнее. – Доминик смотрит вслед удаляющемуся Алексу, смотрит с откровенной неприязнью.
   – Не говори глупостей.
   – Это и есть он? Один?
   – Не понимаю, о чем ты…
   – Вчера ты сказала мне: приехали шестеро и один. Это и есть – один?
   – Не будь занудой, Доминик!..
   В любое другое время я бы рассмеялась и надвинула козырек бейсболки Доминику на глаза, но сейчас… Сейчас я не нашла ничего лучшего, кроме дурацкой, несправедливой, застигнутой врасплох, фразы.
   – Решила показать ему город? – не унимается Доминик.
   – Решила позавтракать.
   – Ты всегда завтракаешь в отеле…
   – И ужинаю тоже. Но наступает время, когда хочется что-то изменить в привычном течении жизни. Ты против?
   – Я знал, что рано или поздно это произойдет. – Щеки Доминика обвисли, нос вытянулся, хорошо еще, что я не вижу брюха. – Я знал, что рано или поздно ты скажешь мне это…
   – Насчет завтрака? – На фоне обвислых щек и скорбящего носа моя шутка смотрится нелепо.
   – Насчет того, что тебе хочется что-то изменить в привычном течении жизни. Время пришло, да?
   Спасительный козырек бейсболки совсем близко. И я наконец-то надвигаю его Доминику на глаза.
   – Дурачок!..
   – Останься со мной, Сашá.
   – Я ведь и так с тобой.
   – Возможно, я неправильно выразился. – Доминик и не собирается поправлять козырек. – Останься со мной – это означает останься со мной навсегда. Будь моей женой, Сашá.
   Я не ослышалась, и он сказал «будь моей женой»?
   Я ослышалась.
   Три года, проведенные в полной безмятежности рядом с Домиником; три года никак нельзя считать трамплином к такого рода признаниям, «будь мой женой», надо же, кто бы мог подумать, что Доминик способен на подлость, иначе, чем подлостью, «будь моей женой» не назовешь!..
   – Я давно должен был сказать тебе, Сашá. И кольцо…
   – Кольцо, – осеняет меня. – Значит, ты купил его…
   – Для тебя. Ни для кого другого.
   – Очень мило, – разговаривать с козырьком бейсболки легче легкого. – Но я не ношу колец. Ты же знаешь, Доминик.
   – Черт с ним, с кольцом. Пусть ты их не носишь, но ответь – ты будешь моей женой?
   – Прямо сейчас? – «Нет» требует гораздо большего времени, чем «да». И выносливости, и ловкости, и спортивной подготовки, и бдений на гребне волны. В обнимку с доской для серфинга. На такие подвиги я не способна.
   – Прямо сейчас. – Доминик решительно закусывает толстую верхнюю губу толстой нижней.
   – Боюсь, сейчас не самый подходящий момент…
   – Но ты же сама сказала мне… Для таких вещей не бывает подходящих моментов…
   – И ты не придумал ничего лучшего, чем поймать меня у стойки. В то время как я…
   – В то время, как ты решила позавтракать с каким-то хлыщом. Отвратный тип. Похож на крысу, неужели ты не видишь этого, Сашá?
   Алекс Гринблат похож на крысу не больше, чем сам Доминик похож на древнегреческую амфору, или на инструктора по фитнесу, или на душку Тома Круза, или на Марлона Брандо, каким симпатяжкой он был, восседая на мотоцикле в середине пятидесятых. Сейчас вряд ли кто помнит, что Марлон Брандо был симпатяжкой.
   Я – помню.
   – Этот, как ты говоришь, отвратный тип… приехал сюда из-за тебя. Из-за твоих досок. Они понравились ему, и он хочет их купить.
   Не слишком ли я погорячилась насчет оптовых закупок творений Доминика? Плевать.
   – Интересно, как он о них пронюхал?
   – Я. Я ему об этом рассказала.
   – Когда же ты успела?
   Пересказывать историю с письмом двухмесячной давности у меня нет ни сил, ни желания, пусть Доминик думает, что хочет. Пусть интерпретирует эту историю в тонах и красках, которые выберет сам. В конце концов, кто из нас художник?
   – Успела. Я спешу, Доминик.
   – Я вижу. – Ничего он не видит из-за козырька, ну да бог с тобой, Доминик.
   – Он хочет взглянуть на твои доски. И было бы замечательно, если бы ты их подготовил.
   – Все?
   В словах Доминика проскальзывает заинтересованность, очень хорошо, общими усилиями мы отодвинули черту, за которой гарцуют «нет» и «да», за которой легко оказаться укушенным змеей, свернувшейся в обручальное кольцо; за которой формируются экспедиции по поиску древнегреческих амфор и происходит набор лабораторных крыс.
   – Все. Все до единой, Доминик. Доминик молчит.
   – Ты можешь стать знаменитым, милый.
   – А если ты не пойдешь с ним завтракать, я не стану знаменитым?
   – Я пойду с ним завтракать.
   Пять минут давно истекли, и мне не хочется, чтобы Алекс Гринблат томился в ожидании. Я оставляю Доминика на ресэпшене, чтобы ровно через секунду забыть о нем. Алекс стоит у входа, прислонившись спиной к стволу давно высохшей пальмы (Доминик так и не смог выкроить денег на садовника) и скрестив руки на груди.
   – Все в порядке? – интересуется Алекс, когда я подхожу к нему.
   – В полном.
   – Это и есть ваш толстый гений?
   – Это и есть.
   – Боюсь, с ним будут проблемы.
   – С ним не будет проблем, – заверяю я Алекса, может быть – слишком поспешно, слишком пылко. – Я все улажу.
   – Вы здесь ни при чем, Сашá.
   Наверное, это входит в краткий курс по подготовке Спасителей мира: умение метать слова, как ножи. Метать из любого положения, они ложатся в яблочко, и движущаяся цель поражена. Цель в данном случае я; поправка на обстоятельства – я стою неподвижно. Это существенно облегчает задачу. Мне лишь остается истекать кровью и думать об унизительном значении фразы: «Вы здесь ни при чем, Сашá». Ни при чем. И от меня не зависит ровным счетом ничего. И мне самое время напомнить, что Алекс Гринблат – абсолютная ценность, для отношений с миром ему не нужны ни посредники, ни адвокаты, ни страховые агенты, ни медсестры широкого профиля.
   – Я ему не понравился, – говорит Алекс, отлепляясь от пальмового ствола. – Активно не понравился.
   Мне требуется мгновение, чтобы влезть в бейсболку Доминика и ощутить к Алексу Гринблату такую же животную ненависть.
   – Думаю, это не имеет для вас принципиального значения. Ведь так?
   – Вы умница, Сашá. Схватываете все на лету. Идемте завтракать.
   …«Ла Скала» находится в двух кварталах от отеля Доминика. Я прохожу мимо нее всякий раз, когда мне приходит в голову мысль навестить рыбачью лодку Ясина. Или когда мне приходит в голову мысль прогуляться по ночной Эс-Суэйре. Фасад «Ла Скалы» – точная копия фасадов других домов на улице: белый, наспех обработанный камень с синими вкраплениями ставен и дверных проемов. Эс-Суэйра вообще – бело-синий город, в отличие от терракотового Марракеша, в отличие от совсем уж разноцветной, застекленной Касабланки, влияние некогда могущественных стран Средиземноморья ощущается в нем до сих пор. А есть еще сердцевина Старого города, а есть еще построенные португальцами форты с узкими бойницами – место выпаса немногочисленных туристов, я никогда не унижусь до показа достопримечательностей. Тем более что Алекс Гринблат в этом не нуждается. Позавтракать вместе – совсем другое дело.
   – Мы не пропустим заведение? – волнуется Алекс, разглядывая совершенно одинаковые дома.
   – Нет. Мы почти пришли.
   – И как только вы не путаетесь?
   – Не обращайте внимания на оболочку, Алекс. Начинка здесь всегда разная.
   – Очень философски, Сашá.
   – Очень по-арабски, Алекс. Важно то, что внутри.
   – Вы действительно так думаете?
   – Действительно. Вам этого не понять. Вы ведь теоретик современного искусства.
   Алекс раздвигает губы в улыбке, и это выглядит почти непристойно, как если бы – здесь и сейчас – раздвинула бы ноги портовая шлюха. Оказывается, и губы Алекса Гринблата иногда можно застать за малопочтенным занятием.
   – Вы так ненавидите современное искусство, Сашá?
   – Я думаю, его не существует.
   Не только Алекс Гринблат в состоянии метать ножи точно в яблочко. Время от времени это удается и простым смертным типа меня. Девицы, закостеневшей на ресэпшене третьеразрядного отеля в третьеразрядном городе не самой популярной страны. Алекс так безмерно удивлен этим фактом, что останавливается прямо у скромной, затерявшейся в складках стены таблички
 
   LA SCALA
 
   Cuisine mediterraneenne7
   – Мы поладим, Сашá, – растягивая слова, произносит он.
   – Не сомневаюсь, – я не даю ему опомниться. – Добро пожаловать, Алекс.
   Ресторанчик находится за синей, местами облупившейся дверью, большую часть дня она плотно закрыта и лишь слегка приоткрывается по вечерам. Чтобы найти «Ла Скала», нужно обладать нюхом на подобного рода места. У живчика Фрэнки, должно быть, нет никаких проблем с обонянием. Несомненное преимущество Фрэнки: он уже побывал здесь. Я же никогда не была. Но допускаю, что этот ресторанчик похож на все другие ресторанчики, которые я видела в Марракеше, Касабланке, Рабате. Европа, Африка и Америка в одном флаконе – это в понимании владельцев и есть средиземноморская кухня. Средиземноморье не как география, а как гастрономия. Щадящий вариант национальной кухни плюс безликий кулинарный мейнстрим.
   Зданию, в котором расположена «Ла Скала», не меньше двухсот лет, все в нем устроено по принципу североафриканской риады: внутренний, выложенный плиткой дворике фонтаном посередине и зеленые плети растений, они свешиваются вниз с галереек всех трех этажей. Промежутки между растениями заполнены коврами, преобладающая гамма – красно-песочная. С небольшими вкраплениями черного.
   Милое местечко.
   Столиков немного – едва ли десяток. Их могло быть и два, но часть пространства занимает импровизированный (как я подозреваю) танцпол. Он функционирует только и исключительно по вечерам, когда в «Ла Скала» просачиваются типы, похожие на Фрэнки. Какому идиоту пришло в голову назвать ресторанчик чопорным итальянским именем «Ла Скала» – неизвестно.
   Мы – единственные посетители, но наплыва жаждущих обслужить нас официантов не наблюдается. Алекс не выказывает по этому поводу никакого беспокойства, он устроился на стуле напротив меня и… изучает собственные ногти. Не ковры, не растения, ни даже струящийся фонтан – ногти. Тягостная минута уходит на раздумья: каким образом привлечь обслугу. В последующие три я громко покашливаю, громко барабаню пальцами по столику, и, наконец, наплевав на приличия, снимаю с ног туфлю и отчаянно колочу каблуком по плитам.
   Сработало.
   Вот она и прибилась к нашему берегу, официантка со студенистым, расплывшимся телом и физиономией американского госсекретаря Кондолизы Райс. Сходство настолько очевидно и настолько пугающе, что я готова немедленно начать с ней переговоры о выводе американских войск из Ирака. И о бизнес-ланче заодно.
   Бизнес-ланч.
   Никакой это не романтический завтрак, щебет приготовленных на гриле птиц и потрескивание витых свечей исключены, ногти Алекса настаивают на бизнес-ланче. После которого каждый сам заплатит за себя, хорошо еще, что я догадалась прихватить кошелек.
   – Меню, пожалуйста, – холодно говорю я Кондолизе. – Ив следующий раз не заставляйте нас ждать.
   Официантка морщит узкий, блестящий от пота лоб: о каком следующем разе идет речь?
   – Отличная пара вашему гению, – замечает Алекс, как только она покидает столик. – Так и представляю их вместе.
   – А я – нет. – Выпады в сторону Доминика мне совсем не по душе.
   – Я задел вас за живое, Сашá?
   – Не люблю, когда пренебрежительно высказываются о моих друзьях.
   Я жду, что Алекс извинится или хотя бы произнесет примиряющую обе стороны фразу, что-то вроде «не надо драматизировать, Сашá», – тщетно.
   – Вы сами проехались вчера по его брюху. Не так ли?
   Вполне резонный ответ. Алекс ничего не забывает. Ничего не забывает, никогда не повышает голоса и не колотит каблуком по камням, чтобы обратить на себя внимание. И стоит ему повернуть голову, как Кондолиза вновь оказывается рядом с нами – с раскрытым блокнотом и карандашом наизготовку.
   – Яичницу с беконом, овощи и сыр.
   – Овощи?.. – переспрашивает официантка.
   – Брюссельская капуста, тушенная в сметане. Этого будет достаточно.
   – Мне то же самое, – кричу я вслед удаляющейся заднице Кондолизы, что здесь, черт возьми, происходит?!
   Улекс даже не заглянул в меню, откуда такая уверенность, что в марокканской забегаловке найдется брюссельская капуста, тушенная в сметане? Найдется, и еще как – если верить трем скрепленным друг с другом пергаментным листам. Капуста, сыр и яичница с беконом соответствуют третьему, пятому и одиннадцатому номерам в списке блюд, двенадцатым идет курица в тажине. Национальное блюдо, открывающее раздел «Дары Марокко».