— Это моя работа. — Райнер-Вернер осклабился и явил мне клыки — непорочно-белые, как стены аббатства Св. Бригитты Шведской.
— Ваша работа? — изумилась я.
— Я перевожу русские детективы. Все эти места подробно описаны в книгах. Я хотел бы увидеть их воочию, получить, так сказать, эмоциональный заряд… Для переводчика это важно.
Я мысленно прогундосила осанну Аглае Канунниковой: до чего метресса никогда не опускалась, так это до использования в своих книгах абортивного материала.
Остаток пути до гостиницы я вполуха слушала разглагольствования Райнера о брутальности русского детектива, а также о его излишней, почти клинической, физиологичности. Когда же такси притормаживало у светофоров, немец переходил к лирическим отступлениям. Из них я узнала, что папашка Райнера — der erhaben Mann <Святой человек (нем.).> и к тому же владеет маленькой типографией в Нюрнберге. Что он на всю жизнь остался верен русским женщинам (последняя русская жена оттяпала у папашки полдома, но это пустяки). И что сам Райнер написал исследование по русской же ненормативной лексике. И теперь несказанно радуется, когда находит знакомые слова в переводимых им детективах (а радоваться приходится часто). Что с писательницей такого калибра, как фрау Канунникова, он работает впервые, и это большая честь для него (до сих пор Райнер-Вернер месил дерьмо одноразовых триллеров, хотя и в них находил свою прелесть).
Кроме того, простой, как пачка маргарина, бундес два раза срыгнул, три раза испортил воздух и непрестанно чесал в паху.
Когда мы (наконец-то!) подъехали к гостинице “Минск”, где для душки Райнера был заказан номер, свершилось то, что должно было свершиться: я его возненавидела.
И укрепилась в своей ненависти еще больше — после того, как он шепнул мне на прощание:
— Вы не подскажете, meine liebe <Дорогая (нем.).> Алиса, где я могу найти проститутку?..
Но до этого был еще тихий вечер с Аглаей.
— Ну и как вам этот гибрид платяного шкафа с вибратором? — спросила она, стоило мне только переступить порог.
— Ужасно. — Я рассталась с Рабенбауэром не больше сорока минут назад, и поэтому впечатления от встречи были особенно сильны. — Вы собираетесь с ним работать?
— Вы. Работать с ним будете вы. Я, к сожалению, даже не смогу появиться в его обществе.
— Почему?
— Он смотрится как профессиональный жиголо. Даже если на него напялить профессорскую мантию, усадить в инвалидное кресло и дать в руки воздушный шарик. Все подумают, что Аглая Канунникова завела себе жеребца на старости лет. И предается порочным страстям. А у меня репутация.
А у меня, выходит, нет.
— Вы можете представить его как прототип героя вашей новой книги, — сказала я первое, что пришло на ум.
— Я не пишу порнороманов. Отдала их на откуп своим конкуренткам.
Я с тоской взглянула на Ксоло, вертевшуюся у ног хозяйки. И впервые почувствовала к мерзкой собачонке нечто вроде симпатии. Все познается в сравнении, а после Райнера-Вернера любой твари можно выдавать нимб и подержанные крылья.
— Говорят, он неплохой переводчик. Прекрасно чувствует язык, — утешила меня Аглая. — Особенно разговорный. Последние несколько лет специализируется на боевиках и триллерах. Легко обучаем. И к тому же — наполовину русский.
— Да. Он только не сказал, на какую именно половину.
— Думаю, на худшую. Ну, не расстраивайтесь, девочка. У вас еще будет время, чтобы расстроиться…
…Райнер-Вернер Рабенбауэр не уронил засаленного стяга немецкой пунктуальности. Он появился ровно в одиннадцать, распространяя вокруг себя запах мускусного ореха. Я было подумала, что прошедшую ночь мюнхенский козлик провел в объятиях негритянки, но все оказалось гораздо проще: запах шел от большого бумажного пакета, который Райнер-Вернер держал в руках. Из пакета выглядывали фиолетовые листья какого-то растения. Листья самым безыскусным образом переходили в небольшие бледно-красные цветочки.
При виде Аглаи немец пришел в восторг. Он долго лобзал Аглаины перстни и кольца — так долго, что я начала беспокоиться. Но все обошлось. Спустя две минуты Аглая вырвала руку и с милой улыбкой солгала:
— Рада видеть вас, Райнер.
— А это вам! — еще шире улыбнулся немец и протянул Аглае пакет. А потом неуверенно добавил:
— Видимо, вам.
Аглая сорвала листок, потерла его и повела носом:
— Базилик, — сказала она. — И что мне с этим делать?
Немец на секунду задумался.
— Засушить. И использовать как приправу. Замечательная вещь.
— Да. Вы большой оригинал, Райнер.
Действительно, большой оригинал. Притаранить пряность в качестве букета — до этого нужно додуматься. Базилик, надо же! Но это в стиле оставленного в Нюрнберге простака-папочки — дешево и практично.
Жалкий тип.
Мы эскортировали жалкого типа на кухню, где был приготовлен завтрак из серии “Утро с писателем”. Интеллигентный кофе, полные скрытого достоинства тосты, нервный сыр со слезой и поджарый, тонко раскатанный пирог с клубникой из ближайшей кулинарии.
Райнер-Вернер уселся на стул, жалобно под ним скрипнувший, и осмотрел угощение.
— Я думал, что все будет по-русски.
— По-русски? — насторожилась Аглая.
— Ну да… Икра и водка.
Так и есть. Жалкий тип. А с учетом метелки, которую он приволок, малыш Райнер не заслужил даже панировочных сухарей.
Видимо, Аглая думала точно так же.
— Вы переводите не те книжки, Райнер. И понабрались всякой чепухи. Поверьте мне, что завтрак по-русски выглядит именно так, как он должен выглядеть.
— Теперь я буду переводить нужные книжки. — Райнер ухватился за кусок сыра. — Вас, meine liebe. Поверьте, для меня это большая честь.
— Охотно верю.
Пока я варила кофе, они обменивались литературными любезностями, неспешно принюхиваясь друг к другу. Немец, как ни странно, оказался на высоте: книги Канунниковой читал, в названиях не путался и к тому же непрестанно нахваливал метрессу, как нахваливают неожиданно получившийся плов. Когда поток панегириков в адрес таланта Аглаи иссяк, сыр был съеден, а кофе выпит, Райнер-Вернер (привычно срыгнув) перескочил на Москву, в которой не провел и суток. Но за это время уже успел поднабраться впечатлений.
— Я гулял всю ночь, — доверительно сообщил он и сунул руку под стол: очевидно, для того, чтобы проверить, не потерялся ли член во время гуляний. — Москва — очень красивый город. И Россия — замечательная страна.
— Ну да, — заметила Аглая. — Замечательная. Если ты родился кедровой шишкой.
— Не понял?
— Давайте обсудим некоторые аспекты нашей будущей работы.
— А как же кедровые шишки? — Несмотря на свой идеальный русский, некоторые вещи Райнер понимал слишком буквально.
— Шишек вы себе еще набьете. Обещаю.
…Аглая оказалась не совсем права. Большинство шишек досталось мне.
Немец проторчал в Москве неделю, и за это время добил меня окончательно. И дело было не в его профессиональных качествах: как профессионал герр Рабенбауэр был почти безупречен (насколько я вообще могла судить со своим слабосильным университетским Deutsche <Немецким (нем.).>), разве что ему не хватало легкости и изысканности Аглаиного стиля. Как редактор своих собственных переводов он был основателен. Как переводчик, работающий с иностранным автором, — любознателен и дотошен.
Но все остальное!
Чем больше я узнавала Майне Кляйне, тем чаще задумывалась о его матери. Не на пресного же нюрнбергского папашу пенять, в самом деле! Должно быть, мать Райнера была хамоватой потаскухой, склонной к бродяжничеству, алкоголизму и промискуитету <Промискуитет (лат. — смешанный) — предполагаемая стадия ничем не ограниченных отношений между полами, предшествовавших установлению в человеческом обществе норм брака и семьи.>. К тому же ее еще в младенчестве наверняка выкрали цыгане. И привили любовь ко всему блестящему.
Райнер-Вернер тоже любил все блестящее: кроме двух серег в ухе, он был счастливым обладателем нескольких цепей с медальонами, серебряного браслета и перстня на мизинце. И хотя немец никогда не представал передо мной в неглиже, я нисколько не сомневалась, что пупок у него проколот, а на детородном органе висят серебряные бирюльки в стиле инь и ян.
Наш совместный завтрак с Аглаей был первым и единственным.
Всю последующую неделю мы встречались на нейтральной территории — и только вдвоем: Аглая была слишком занята романом. После совместного распития кофе где-нибудь в недорогой забегаловке следовали прогулки по городу. Эти прогулки (Райнер уверял, что они необходимы ему для погружения в российскую действительность) были для меня сущей пыткой. Во-первых, Райнер-Вернер не пропускал ни одной юбки, да еще взял за правило обсуждать со мной достоинства и недостатки всех проходящих мимо женщин. Во-вторых, он донимал меня расспросами на весьма специфическую тему: что может понравиться русской женщине в… “Ну, вы меня понимаете, Алиса”.
Я поджала губы и высказалась в том плане, что шляться с ним в качестве гида по Москве я, так и быть, согласна. Но в том же качестве вышивать по койкам — извините, нет. Больше на эту тему понятливый немец не заговаривал. Зато переключился на Аглаю.
— Расскажите мне о фрау Канунниковой, — попросил он.
— Без комментариев, — ответила я. Этой фразе научила меня сама Аглая. “Без комментариев” — главное и единственное оружие личного секретаря.
— Но я не смогу уловить дух автора, не зная автора.
— Сможете, — уверила его я и добавила:
— Самое интересное в Аглае — это то, что она пишет. Поверьте мне.
Последняя сентенция тоже принадлежала Аглае и была с успехом опробована ею в многочисленных интервью.
— Она была замужем?
— Без комментариев.
— У нее есть дети?
— Без комментариев.
— Как давно вы у нее работаете? Вы — ее родственница?
— Без комментариев.
— Когда вы в последний раз занимались сексом, Алиса?
— Без комментариев, — привычно пробубнила я. И тут же осеклась, а проклятый немец расхохотался, чрезвычайно довольный собой.
— Очень остроумно, Райнер. И, кстати, что мы тут…
Только теперь я сообразила, что мы стоим возле станции метро “Алексеевская”. И сердце мое тревожно сжалось. Совсем недалеко отсюда, на улице Бочкова, жила позабытая мною Дашка. Несколько раз я порывалась набрать ее номер и несколько раз клала трубку. Да и что я могла ей сказать? Что живу теперь в Москве и работаю у Канунниковой?
Этого она не переживет.
Быть может, потом, как-нибудь, при случае… Когда Канунникову перестанут читать… Или когда саму Дашку начнут печатать… Но внутренний голос подсказывал мне, что ни того, ни другого в ближайшее время не случится.
— ..У меня здесь встреча. Маленькая встреча. На пять минут. А после этого — Музей детектива, как вы и обещали. А потом…
Договорить Райнер-Вернер не успел. А я не успела дослушать. Потому что в поле моего зрения появилась… Дашка.
Только этого не хватало! И что она делает возле метро, ведь у нее же тачка! Появление Дарьи было таким неожиданным, что я не нашла ничего лучшего, как спрятаться за широкую спину дружественной нам Германии. И затихла.
У меня еще была слабая надежда, что Дашка пройдет мимо и юркнет в метро (кто знает, может, бесшабашная “Мазда” скоропостижно скончалась в пробках), но Дашка остановилась возле Райнера. Более того, Райнер нагнулся к ней, и до меня донесся звук поцелуя. А потом и Дашкин голос:
— Держи свой рюкзак, дорогуша.
Я намертво приклеилась к широкому ремню Райнер-Вернера: слово “дорогуша” все объясняло. “Дорогушами”, еще с университетских времен, Дарья называла мужчин, с которыми спала. Но как ей удалось переспать с темпераментным куском баварской сосиски и — главное — откуда она выцепила его?
— Как насчет сегодняшнего вечера? — утробным басом проворковал Райнер.
— Я занята, освещаю презентацию одной попсовой книги, но если ты хочешь… — многообещающим альтом проворковала Дарья.
— Хочу, — Райнер качнулся вперед, обнажая тылы, и это неосторожное движение стоило мне подруги.
Дарья отстранила загребущие лапы немца и во все глаза уставилась на меня. Дернула себя за нос. Открыла рот и снова закрыла его. И снова открыла.
— Ты! — заорала Дарья, готовая броситься мне на шею. — Ты в Москве! А я-то ума не приложу, куда ты делась…
Она уже сделала шаг ко мне навстречу, когда туго соображающий Райнер-Вернер ляпнул:
— Кстати, познакомься, это секретарь Аглаи Канунниковой. Я говорил тебе…
Даже если бы пакостный бундес представил меня как самку американского таракана Periplaneta americana — даже тогда на лице Дашки не отразилась бы такая гамма чувств.
— Ты?! Секретарша этой выскочки? — Видимо, не в силах переварить подобную новость, она повернулась к Райнеру-Вернеру. — Она?!
— Она. — Немец слегка опешил. — А вы знакомы? Дарья не удостоила его и взглядом. Теперь она смотрела только на меня.
— Значит, она. Секретарша. Цепная собака у климактерички с причудами. Бледная поганка. Синий чулок. Целка-невидимка, как ты изволил выразиться.
На немца жалко было смотреть.
— Я совсем не то… Ты не поняла… Это просто цитата из одной русской книги… Я цитировал… Die Shrecken! <Ужас! (нем.).> — Не договорив, он схватился за голову.
— Заткнись! — синхронно сказали Райнеру мы с Дашкой.
— Пристроилась? — ехидно спросила Дарья. — И когда только успела?
— Успела. — Ссориться с Дарьей не входило в мои планы, но теперь я почувствовала приступ ярости. Целка-невидимка, надо же!
— Значит, подштанники уже не кроишь?
— Нет.
— Конечно, не кроишь. Ты теперь их стираешь. — Дашка расхохоталась, чрезвычайно довольная собой. — Или чем ты там занимаешься, секретарша?..
Закончив уничижительную тираду, Дарья бросила такое же уничижительное “пока”, развернулась на сто восемьдесят градусов и двинулась к пешеходному переходу. Через несколько секунд баварское отродье пришло в себя и даже попыталось припустить за оскорбленной Дарьей, но вовремя сообразило, что Аглая в моем лице — верный источник денег за перевод. А роскошная русская девушка Дарья — всего лишь интрижка на стороне.
— Мне так жаль, Алиса… Очень неловко получилось, — промямлило отродье.
— Да уж. — Я подождала, пока Дашка скроется в переходе. — Значит, бледная поганка? Синий чулок? И… Как это вы еще изволили выразиться? Целка-невидимка?
Райнер-Вернер затряс пудовым подбородком.
— Нет-нет, что вы… Я был не правильно понят. Это цитата из русской книги. Я просто рассказывал вашей знакомой… Это ведь ваша знакомая, да?.. Я просто рассказывал ей о своей работе. И о той чести, которую мне оказала фрау Канунникова…
— К вашему сведению… Я была замужем. И неоднократно. — Здесь я явно преувеличила. В моем активе был лишь “Дервиш взрывает Париж”, вовремя сменивший меня на призовую лошадь Тамару Константиновну. А также два неудавшихся гражданских брака — один длиной в месяц, другой — в три дня.
— Я не имел в виду ничего дурного… Я просто счастлив работать с очаровательной помощницей знаменитой писательницы…
— Это которая климактеричка с причудами? — уточнила я.
Райнер-Вернер умоляюще прижал руки к груди и принялся что-то лепетать по-немецки. Потом снова перешел на русский. Как же он был мне отвратителен!
— Я надеюсь… Что этот прискорбный случай.., это страшное недоразумение не повлияет на наши отношения.
— Повлияет. Еще как повлияет, — заверила я Райнера-Вернера и пошла в сторону метро. Пришибленный случившимся Райнер поплелся за мной.
Какое счастье, что завтра этот дебил убирается восвояси! Я, конечно, ничего не скажу Аглае, но… Интересно, где он познакомился с Дашкой? Нет, спрашивать его об этом я не буду. Много чести.
Терпения у меня хватило только до эскалатора. Я искоса посмотрела на топчущегося рядом немца и спросила — Где вы познакомились?
Он несказанно оживился. Но еще больше оживилась малосимпатичная мне область райнеровского таза. Райнер — совершенно непроизвольно — повилял бедрами и заискивающим голосом произнес:
— О, это знакомая моего приятеля. Он тоже немец, но уже несколько лет живет в России, изучает инвестиционный климат… У него много друзей среди богемы — актеры, музыканты, журналисты. Два дня назад он пригласил меня на вечеринку. Годовщина какого-то журнала. Там мы познакомились… И Дарья пригласила меня на кофе…
Зиппер Райнера заскрипел, а поясной ремень щелкнул языком. Пригласила на кофе, как же!.. Сколько же нужно было его выпить, чтобы забыть рюкзак? А характеристики, которыми снабдило нас с Аглаей это чмо? Интересно, когда у него развязался язык — до кофе или после койки?
— А вы знакомы с ней? — В голосе немца сквозило жгучее любопытство.
— Знакомы.
Сейчас он наверняка скажет: “Надо же, как тесен мир!"
— Надо же, как тесен мир! — промурлыкал Райнер. — Ну, вы больше не дуетесь?
Я не дулась, но в Музей детектива мы так и не пошли…Первое, что я увидела, вернувшись в квартиру Аглаи, был большой бумажный пакет, стоящий у двери. Я присела перед ним на корточки и заглянула внутрь. Из пакета торчали головки желтых гвоздик. Их было безвкусно много — я насчитала не меньше четырех десятков. Какой-то сумасшедший поклонник, не иначе. И то, что цветы у двери, легко объяснимо: Аглая никому не открывает, потому что к ней никто не ходит. А с парламентерами из жэка и “Мосэнерго”, как правило, веду переговоры я. На меня никто не пялится и не просит оставить автограф на счете за свет.
Впрочем, происхождение цветов легко выяснить.
Я спустилась к консьержке, и она сообщила мне, что цветы действительно принесены Аглае; что принес их парнишка в “шапке козырьком назад, как называется, забыла, тьфу ты, черт”; что содержимое пакета проверено, взрывчатки не обнаружено и мин нет.
И передайте привет нашей писательнице, она такая талантливая, такая талантливая, мы все ждем ее новую книгу!..
Гвоздик в пакете было ровно сорок восемь — я обнаружила это уже в квартире, когда вынула их, собираясь поставить в две вазы (в одну они не помещались). Это не слишком мне понравилось, это не соответствовало правилам — ведь количество цветов в букете должно быть нечетным.
Даже такое — сорок восемь!
Не сорок семь и не сорок девять — сорок восемь! Делится на две вазы без остатка — в любых возможных вариантах. А может быть, Аглае исполнилось сорок восемь лет, я ведь до сих пор не знаю ни месяца, ни дня ее рождения… Ей исполнилось сорок восемь, и кто-то поздравил ее таким оригинальным способом.
Очень оригинальным: нечетное число — для живых, четное — для мертв…
Один цветок все-таки лишний.
Его нужно отделить от общей массы, и тогда все встанет на свои места. Я заберу его к себе в закуток, будет очень мило. Успокоенная этой мыслью, я отогнала Ксоло, вертевшуюся у меня под ногами. И она с пакетом от цветов в зубах отправилась на лежанку.
А через несколько минут на кухне появилась Аглая.
— Очень мило, — сказала она, мельком взглянув на гвоздики. — У вас появился поклонник?
— У вас. Эти цветы — ваши.
— Сомневаюсь.
В эту же секунду я тоже засомневалась. Я "посмотрела на букет ее глазами; этому я, слава богу, научилась за три месяца — смотреть на все ее глазами. Гвоздики и вправду были слишком просты для утонченной Аглаи, от них попахивало почетными грамотами, одеколоном “Красная Москва” и колоннами пролетариата, стершего зубы на стройках социализма.
— Ну не выбрасывать же, — протянула я.
— Зачем же выбрасывать? Поставьте их у себя. Остаток дня я провела в окружении гвоздик. Из-за них я потратила целых полтора часа на очередное письмо, с которым обычно справлялась за двадцать минут. Из-за них я прочно застряла на термине “рогами шевелить” и плотно примыкающем к нему словосочетании “рогач беспредельный”, которые украшали страницы первого романа Аглаи. А теперь должны стать украшением ее глоссария.
Она ни от кого не ждала цветов. Цветы просто положили под дверь. И при них не было никакой записки…
Стоп. Записка все-таки была. Мысль о ней пронзила меня электрическим током. Как я могла забыть! Она ведь и сейчас лежит в нижнем ящике моего стола!
Стараясь унять бешено колотящееся сердце, я отодвинула ящик и дрожащими руками вытащила папку с грифом “ПАСКВИЛЯНТЫ. АНОНИМЫ. ГОРОДСКИЕ СУМАСШЕДШИЕ”. Дорого бы я дала за то, чтобы одно-единственное послание из этой папки никогда не приходило.
Но письмо было на месте. Полузабытое письмо с полузабытой угрозой: “БОЙСЯ ЦВЕТОВ, СУКА.'"
Вот они и пришли, цветы, все сорок восемь — довольно красноречивое четное число.
Стоило мне вынуть листок из конверта, как прежние, довольно абстрактные, страхи вспыхнули с новой силой. Я еще раз осмотрела гвоздики — теперь они не казались мне такими уж безобидными. Напротив, их растрепанные головки вдруг ожили, резные лепестки свернулись в трубочки и вытянулись в мою сторону.
Ничего опасного на первый взгляд.
Ни пистолетного дула, ни кинжального ребра. А что, если цветы обработаны каким-нибудь ядом?! Чем-нибудь вроде ртути или таллия? А я даже не знаю, как они выглядят. И можно ли ими хоть что-нибудь обработать…
Господи, ну почему у меня в школе была тройка по химии?!
Несколько секунд я прислушивалась к себе: нет, ни тошноты, ни головокружения. И волосы не лезут пучками. И никаких резей в желудке, а о других симптомах отравления я не слышала и не читала. Да и в книгах метрессы злодеи никогда не использовали яды. Удавки из манильской пеньки, струнные карнизы, холодное оружие всевозможных размеров и модификаций — от мачете и самурайских мечей до вязальной спицы; и старые добрые “Макаровы”, которыми так славно проделать дырку в черепе, — все это было. А вот ядов — не было.
Нужно избавиться от цветов. И чем быстрее, тем лучше.
Аглая накрыла меня, когда я тащила охапку гвоздик к двери.
— Все-таки решились? — сочувственно спросила она.
Я покраснела и пролепетала что-то невнятное в духе:
"Вот, решила забрать их с собой, если вы не возражаете”.
Она не возражала.
…В последующие полтора месяца — до самой середины декабря — были присланы еще два букета желтых гвоздик — братья-близнецы первого. Борьба с цветами стала неотъемлемой частью моего существования. А бороться было с чем: телепередачи с участием Аглаи Канунниковой пошли косяком. В каждом уважающем себя эфире ей торжественно вручали традиционный букет роз. На творческих встречах выбор оказывался более широким: корзины хризантем от устроителей, связки гвоздик от любителей ее ранних — жестких — вещей. И задумчивые анемоны от ценителей поздней Аглаи — мастера детектива “закрытой комнаты”.
Справляться с бесконечным потоком флоры было достаточно легко — Аглая не питала к цветам никакой любви. За все это время мы схлестнулись лишь однажды — по поводу симпатяги-бонсая.
Карликовое деревце было преподнесено “любимой писательнице” недавно вернувшимся из Токио чинушей. Чинуша служил в одном из департаментов, еще не погорел на взятках и по самому малейшему поводу мотался за границу. Книги Аглаи стали для него чем-то вроде “самолетного чтива”, с которым даже перелет Москва — Сидней оказывался не более продолжительным, чем перегон Планерная — Новоподрезково.
Бонсай умилил Аглаю и насторожил меня: еще бы, на деревце красовались мелкие цветочки, а лицо чинуши не вызывало никакого доверия. Это было лицо садиста, поднаторевшего на порке розгами социально не обеспеченных слоев населения.
Аглая так крепко прижала бонсай к груди, что я сразу же поняла: мне придется туго.
— Прелесть, не правда ли, Алиса? — сказала она, когда мы вернулись в квартиру на метро “Аэропорт”.
Я пожала плечами.
— Пожалуй, я поставлю его у себя в кабинете…
Только этого не хватало!
— Не думаю, что это хорошая идея. — Я ухватилась за горшок и потянула бонсай к себе.
— Уберите руки. — Голос Аглаи не предвещал ничего хорошего.
— Не уберу.
— Уберите.
— Не уберу.
Мы тащили деревце в разные стороны, и никто не мог одержать полной и окончательной победы. Пока в дело не вмешалась Ксоло. Собачонка подпрыгнула, ухватила меня за рукав и, шлепнувшись на пол, громко залаяла. От неожиданности Аглая выпустила горшок, а я, лишившись опоры, рухнула на пол. Вместе с бонсаем.
— Вы сошли с ума? — через секунду поинтересовалась Аглая, осматривая обнаженные корни деревца.
— Почти. — Я тяжело дышала.
— Что происходит?
— Вы не должны… Не должны были приносить его домой.
— Подите к черту.
— Я пойду. Но хочу предупредить вас. Вы не должны принимать никаких цветов. Ни от кого. И не должны оставлять их в квартире.
— Она сошла с ума, Ксоло. — За неимением других собеседников Аглая апеллировала к собаке, которая пыталась лизнуть ее в лицо. — Я приняла на работу шизофреничку с манией преследования.
— Пусть так… Но вы не знаете…
Путаясь и сбиваясь, я рассказала Аглае о письме, максимально смягчив эпистолярные угрозы и опустив слово “сука”. Аглая терпеливо выслушала меня до конца и рассмеялась.
— Так вот что вас взволновало, девочка? Покажите мне его!
— Я… Я его выбросила. Невозможно хранить такую гадость в доме.
— О чем еще я не знаю? — Аглая сменила гнев на милость. — Сколько их было, подобных писем?
— Одно. Только одно.
— Когда вы его получили?.. Подождите, попробую догадаться сама… Незадолго до того, как в доме появились желтые гвоздики, да?
Я кивнула головой.
— И вы решили взять на себя функции телохранителя? Я вас недооценивала…
Неужели прибавит жалованье?
Но ни о чем подобном Аглая даже не заикнулась. Совсем напротив, прочла мне лекцию о том, что каждый популярный человек должен быть готов к такого рода неожиданностям. И что это — всего лишь необременительная мзда. Копеечный билетик за проезд к станции под названием “Слава”.
— И вы даже не знаете, кто мог вам послать цветочную метку?
— Понятия не имею. Слишком изысканно, чтобы подозревать первого встречного. Может быть, коллеги по цеху забавляются…
— Коллеги по цеху? — удивилась я.
— Мы, деятели масскульта, люди тяжелые. Не самых лучших душевных качеств, уверяю вас. Чужая популярность для нас — кость в горле. Стоит появиться кому-то свеженькому… Кому-то, кто чуть лучше перелицевал сюжеты Агаты Кристи… Или Чейза… Или красавчика Жапризо… И все. Конец карьере. Имя забыто. А ничего более тоскливого, чем забытый кумир, человечество не придумало.
— Так вы думаете…
— Лучше об этом не думать. — Аглая подмигнула мне. — И вообще скоро вы с ними познакомитесь.
— С кем?
— С моими коллегами по цеху. Под Питером намечаются съемки одной любопытной передачи… Вы едете со мной. Так что повеселимся.
Я едва не упала от удивления. До этого Аглая не выказывала никакого желания пастись на одном лугу с прочими авторессами, даже больше — все ее публичные отзывы о них были окрашены легкой брезгливостью.
— А цветы? Что делать с цветами? А вдруг это не пустая угроза?
— Это пустая угроза. Не берите в голову.
— Но….
— Ничего страшного не случится… Ведь до сих пор же не случалось, правда? Но если вдруг… Если вдруг я паду, пронзенная стрелами молодого бамбука, обещайте мне, что присмотрите за Ксоло…
— Глупости.
— Обещайте.
Я пообещала.
Я пообещала, и бонсай был торжественно установлен в кабинете Аглаи. Больше я его не видела.
Впрочем, Аглаю я тоже почти не видела: она заканчивала роман. Тот самый, который должен был явить широкой литературной общественности новую Канунникову. Аглая почти не выходила из кабинета; иногда я и понятия не имела — дома она или нет. Ради последних страниц был заброшен даже кинотеатрик “КИНОЭТО-ПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ” и наши воскресные в нем посиделки. Я не слишком переживала по этому поводу, тем более что теперь мне приходилось выдерживать натиск эмиссаров нескольких издательств. Эмиссары жаждали вырвать у строптивицы права на издание романа.
Аглая только посмеивалась: она придерживала товар, чтобы впоследствии получить за него по максимуму.
— Ваша работа? — изумилась я.
— Я перевожу русские детективы. Все эти места подробно описаны в книгах. Я хотел бы увидеть их воочию, получить, так сказать, эмоциональный заряд… Для переводчика это важно.
Я мысленно прогундосила осанну Аглае Канунниковой: до чего метресса никогда не опускалась, так это до использования в своих книгах абортивного материала.
Остаток пути до гостиницы я вполуха слушала разглагольствования Райнера о брутальности русского детектива, а также о его излишней, почти клинической, физиологичности. Когда же такси притормаживало у светофоров, немец переходил к лирическим отступлениям. Из них я узнала, что папашка Райнера — der erhaben Mann <Святой человек (нем.).> и к тому же владеет маленькой типографией в Нюрнберге. Что он на всю жизнь остался верен русским женщинам (последняя русская жена оттяпала у папашки полдома, но это пустяки). И что сам Райнер написал исследование по русской же ненормативной лексике. И теперь несказанно радуется, когда находит знакомые слова в переводимых им детективах (а радоваться приходится часто). Что с писательницей такого калибра, как фрау Канунникова, он работает впервые, и это большая честь для него (до сих пор Райнер-Вернер месил дерьмо одноразовых триллеров, хотя и в них находил свою прелесть).
Кроме того, простой, как пачка маргарина, бундес два раза срыгнул, три раза испортил воздух и непрестанно чесал в паху.
Когда мы (наконец-то!) подъехали к гостинице “Минск”, где для душки Райнера был заказан номер, свершилось то, что должно было свершиться: я его возненавидела.
И укрепилась в своей ненависти еще больше — после того, как он шепнул мне на прощание:
— Вы не подскажете, meine liebe <Дорогая (нем.).> Алиса, где я могу найти проститутку?..
* * *
…Я так ничего и не сказала Аглае о письме. Я просто сунула конверт в нижний ящик стола и решила забыть о нем. Забыть получилось на следующий же день, когда в квартире Канунниковой нарисовался оглашенный немец.Но до этого был еще тихий вечер с Аглаей.
— Ну и как вам этот гибрид платяного шкафа с вибратором? — спросила она, стоило мне только переступить порог.
— Ужасно. — Я рассталась с Рабенбауэром не больше сорока минут назад, и поэтому впечатления от встречи были особенно сильны. — Вы собираетесь с ним работать?
— Вы. Работать с ним будете вы. Я, к сожалению, даже не смогу появиться в его обществе.
— Почему?
— Он смотрится как профессиональный жиголо. Даже если на него напялить профессорскую мантию, усадить в инвалидное кресло и дать в руки воздушный шарик. Все подумают, что Аглая Канунникова завела себе жеребца на старости лет. И предается порочным страстям. А у меня репутация.
А у меня, выходит, нет.
— Вы можете представить его как прототип героя вашей новой книги, — сказала я первое, что пришло на ум.
— Я не пишу порнороманов. Отдала их на откуп своим конкуренткам.
Я с тоской взглянула на Ксоло, вертевшуюся у ног хозяйки. И впервые почувствовала к мерзкой собачонке нечто вроде симпатии. Все познается в сравнении, а после Райнера-Вернера любой твари можно выдавать нимб и подержанные крылья.
— Говорят, он неплохой переводчик. Прекрасно чувствует язык, — утешила меня Аглая. — Особенно разговорный. Последние несколько лет специализируется на боевиках и триллерах. Легко обучаем. И к тому же — наполовину русский.
— Да. Он только не сказал, на какую именно половину.
— Думаю, на худшую. Ну, не расстраивайтесь, девочка. У вас еще будет время, чтобы расстроиться…
…Райнер-Вернер Рабенбауэр не уронил засаленного стяга немецкой пунктуальности. Он появился ровно в одиннадцать, распространяя вокруг себя запах мускусного ореха. Я было подумала, что прошедшую ночь мюнхенский козлик провел в объятиях негритянки, но все оказалось гораздо проще: запах шел от большого бумажного пакета, который Райнер-Вернер держал в руках. Из пакета выглядывали фиолетовые листья какого-то растения. Листья самым безыскусным образом переходили в небольшие бледно-красные цветочки.
При виде Аглаи немец пришел в восторг. Он долго лобзал Аглаины перстни и кольца — так долго, что я начала беспокоиться. Но все обошлось. Спустя две минуты Аглая вырвала руку и с милой улыбкой солгала:
— Рада видеть вас, Райнер.
— А это вам! — еще шире улыбнулся немец и протянул Аглае пакет. А потом неуверенно добавил:
— Видимо, вам.
Аглая сорвала листок, потерла его и повела носом:
— Базилик, — сказала она. — И что мне с этим делать?
Немец на секунду задумался.
— Засушить. И использовать как приправу. Замечательная вещь.
— Да. Вы большой оригинал, Райнер.
Действительно, большой оригинал. Притаранить пряность в качестве букета — до этого нужно додуматься. Базилик, надо же! Но это в стиле оставленного в Нюрнберге простака-папочки — дешево и практично.
Жалкий тип.
Мы эскортировали жалкого типа на кухню, где был приготовлен завтрак из серии “Утро с писателем”. Интеллигентный кофе, полные скрытого достоинства тосты, нервный сыр со слезой и поджарый, тонко раскатанный пирог с клубникой из ближайшей кулинарии.
Райнер-Вернер уселся на стул, жалобно под ним скрипнувший, и осмотрел угощение.
— Я думал, что все будет по-русски.
— По-русски? — насторожилась Аглая.
— Ну да… Икра и водка.
Так и есть. Жалкий тип. А с учетом метелки, которую он приволок, малыш Райнер не заслужил даже панировочных сухарей.
Видимо, Аглая думала точно так же.
— Вы переводите не те книжки, Райнер. И понабрались всякой чепухи. Поверьте мне, что завтрак по-русски выглядит именно так, как он должен выглядеть.
— Теперь я буду переводить нужные книжки. — Райнер ухватился за кусок сыра. — Вас, meine liebe. Поверьте, для меня это большая честь.
— Охотно верю.
Пока я варила кофе, они обменивались литературными любезностями, неспешно принюхиваясь друг к другу. Немец, как ни странно, оказался на высоте: книги Канунниковой читал, в названиях не путался и к тому же непрестанно нахваливал метрессу, как нахваливают неожиданно получившийся плов. Когда поток панегириков в адрес таланта Аглаи иссяк, сыр был съеден, а кофе выпит, Райнер-Вернер (привычно срыгнув) перескочил на Москву, в которой не провел и суток. Но за это время уже успел поднабраться впечатлений.
— Я гулял всю ночь, — доверительно сообщил он и сунул руку под стол: очевидно, для того, чтобы проверить, не потерялся ли член во время гуляний. — Москва — очень красивый город. И Россия — замечательная страна.
— Ну да, — заметила Аглая. — Замечательная. Если ты родился кедровой шишкой.
— Не понял?
— Давайте обсудим некоторые аспекты нашей будущей работы.
— А как же кедровые шишки? — Несмотря на свой идеальный русский, некоторые вещи Райнер понимал слишком буквально.
— Шишек вы себе еще набьете. Обещаю.
…Аглая оказалась не совсем права. Большинство шишек досталось мне.
Немец проторчал в Москве неделю, и за это время добил меня окончательно. И дело было не в его профессиональных качествах: как профессионал герр Рабенбауэр был почти безупречен (насколько я вообще могла судить со своим слабосильным университетским Deutsche <Немецким (нем.).>), разве что ему не хватало легкости и изысканности Аглаиного стиля. Как редактор своих собственных переводов он был основателен. Как переводчик, работающий с иностранным автором, — любознателен и дотошен.
Но все остальное!
Чем больше я узнавала Майне Кляйне, тем чаще задумывалась о его матери. Не на пресного же нюрнбергского папашу пенять, в самом деле! Должно быть, мать Райнера была хамоватой потаскухой, склонной к бродяжничеству, алкоголизму и промискуитету <Промискуитет (лат. — смешанный) — предполагаемая стадия ничем не ограниченных отношений между полами, предшествовавших установлению в человеческом обществе норм брака и семьи.>. К тому же ее еще в младенчестве наверняка выкрали цыгане. И привили любовь ко всему блестящему.
Райнер-Вернер тоже любил все блестящее: кроме двух серег в ухе, он был счастливым обладателем нескольких цепей с медальонами, серебряного браслета и перстня на мизинце. И хотя немец никогда не представал передо мной в неглиже, я нисколько не сомневалась, что пупок у него проколот, а на детородном органе висят серебряные бирюльки в стиле инь и ян.
Наш совместный завтрак с Аглаей был первым и единственным.
Всю последующую неделю мы встречались на нейтральной территории — и только вдвоем: Аглая была слишком занята романом. После совместного распития кофе где-нибудь в недорогой забегаловке следовали прогулки по городу. Эти прогулки (Райнер уверял, что они необходимы ему для погружения в российскую действительность) были для меня сущей пыткой. Во-первых, Райнер-Вернер не пропускал ни одной юбки, да еще взял за правило обсуждать со мной достоинства и недостатки всех проходящих мимо женщин. Во-вторых, он донимал меня расспросами на весьма специфическую тему: что может понравиться русской женщине в… “Ну, вы меня понимаете, Алиса”.
Я поджала губы и высказалась в том плане, что шляться с ним в качестве гида по Москве я, так и быть, согласна. Но в том же качестве вышивать по койкам — извините, нет. Больше на эту тему понятливый немец не заговаривал. Зато переключился на Аглаю.
— Расскажите мне о фрау Канунниковой, — попросил он.
— Без комментариев, — ответила я. Этой фразе научила меня сама Аглая. “Без комментариев” — главное и единственное оружие личного секретаря.
— Но я не смогу уловить дух автора, не зная автора.
— Сможете, — уверила его я и добавила:
— Самое интересное в Аглае — это то, что она пишет. Поверьте мне.
Последняя сентенция тоже принадлежала Аглае и была с успехом опробована ею в многочисленных интервью.
— Она была замужем?
— Без комментариев.
— У нее есть дети?
— Без комментариев.
— Как давно вы у нее работаете? Вы — ее родственница?
— Без комментариев.
— Когда вы в последний раз занимались сексом, Алиса?
— Без комментариев, — привычно пробубнила я. И тут же осеклась, а проклятый немец расхохотался, чрезвычайно довольный собой.
— Очень остроумно, Райнер. И, кстати, что мы тут…
Только теперь я сообразила, что мы стоим возле станции метро “Алексеевская”. И сердце мое тревожно сжалось. Совсем недалеко отсюда, на улице Бочкова, жила позабытая мною Дашка. Несколько раз я порывалась набрать ее номер и несколько раз клала трубку. Да и что я могла ей сказать? Что живу теперь в Москве и работаю у Канунниковой?
Этого она не переживет.
Быть может, потом, как-нибудь, при случае… Когда Канунникову перестанут читать… Или когда саму Дашку начнут печатать… Но внутренний голос подсказывал мне, что ни того, ни другого в ближайшее время не случится.
— ..У меня здесь встреча. Маленькая встреча. На пять минут. А после этого — Музей детектива, как вы и обещали. А потом…
Договорить Райнер-Вернер не успел. А я не успела дослушать. Потому что в поле моего зрения появилась… Дашка.
Только этого не хватало! И что она делает возле метро, ведь у нее же тачка! Появление Дарьи было таким неожиданным, что я не нашла ничего лучшего, как спрятаться за широкую спину дружественной нам Германии. И затихла.
У меня еще была слабая надежда, что Дашка пройдет мимо и юркнет в метро (кто знает, может, бесшабашная “Мазда” скоропостижно скончалась в пробках), но Дашка остановилась возле Райнера. Более того, Райнер нагнулся к ней, и до меня донесся звук поцелуя. А потом и Дашкин голос:
— Держи свой рюкзак, дорогуша.
Я намертво приклеилась к широкому ремню Райнер-Вернера: слово “дорогуша” все объясняло. “Дорогушами”, еще с университетских времен, Дарья называла мужчин, с которыми спала. Но как ей удалось переспать с темпераментным куском баварской сосиски и — главное — откуда она выцепила его?
— Как насчет сегодняшнего вечера? — утробным басом проворковал Райнер.
— Я занята, освещаю презентацию одной попсовой книги, но если ты хочешь… — многообещающим альтом проворковала Дарья.
— Хочу, — Райнер качнулся вперед, обнажая тылы, и это неосторожное движение стоило мне подруги.
Дарья отстранила загребущие лапы немца и во все глаза уставилась на меня. Дернула себя за нос. Открыла рот и снова закрыла его. И снова открыла.
— Ты! — заорала Дарья, готовая броситься мне на шею. — Ты в Москве! А я-то ума не приложу, куда ты делась…
Она уже сделала шаг ко мне навстречу, когда туго соображающий Райнер-Вернер ляпнул:
— Кстати, познакомься, это секретарь Аглаи Канунниковой. Я говорил тебе…
Даже если бы пакостный бундес представил меня как самку американского таракана Periplaneta americana — даже тогда на лице Дашки не отразилась бы такая гамма чувств.
— Ты?! Секретарша этой выскочки? — Видимо, не в силах переварить подобную новость, она повернулась к Райнеру-Вернеру. — Она?!
— Она. — Немец слегка опешил. — А вы знакомы? Дарья не удостоила его и взглядом. Теперь она смотрела только на меня.
— Значит, она. Секретарша. Цепная собака у климактерички с причудами. Бледная поганка. Синий чулок. Целка-невидимка, как ты изволил выразиться.
На немца жалко было смотреть.
— Я совсем не то… Ты не поняла… Это просто цитата из одной русской книги… Я цитировал… Die Shrecken! <Ужас! (нем.).> — Не договорив, он схватился за голову.
— Заткнись! — синхронно сказали Райнеру мы с Дашкой.
— Пристроилась? — ехидно спросила Дарья. — И когда только успела?
— Успела. — Ссориться с Дарьей не входило в мои планы, но теперь я почувствовала приступ ярости. Целка-невидимка, надо же!
— Значит, подштанники уже не кроишь?
— Нет.
— Конечно, не кроишь. Ты теперь их стираешь. — Дашка расхохоталась, чрезвычайно довольная собой. — Или чем ты там занимаешься, секретарша?..
Закончив уничижительную тираду, Дарья бросила такое же уничижительное “пока”, развернулась на сто восемьдесят градусов и двинулась к пешеходному переходу. Через несколько секунд баварское отродье пришло в себя и даже попыталось припустить за оскорбленной Дарьей, но вовремя сообразило, что Аглая в моем лице — верный источник денег за перевод. А роскошная русская девушка Дарья — всего лишь интрижка на стороне.
— Мне так жаль, Алиса… Очень неловко получилось, — промямлило отродье.
— Да уж. — Я подождала, пока Дашка скроется в переходе. — Значит, бледная поганка? Синий чулок? И… Как это вы еще изволили выразиться? Целка-невидимка?
Райнер-Вернер затряс пудовым подбородком.
— Нет-нет, что вы… Я был не правильно понят. Это цитата из русской книги. Я просто рассказывал вашей знакомой… Это ведь ваша знакомая, да?.. Я просто рассказывал ей о своей работе. И о той чести, которую мне оказала фрау Канунникова…
— К вашему сведению… Я была замужем. И неоднократно. — Здесь я явно преувеличила. В моем активе был лишь “Дервиш взрывает Париж”, вовремя сменивший меня на призовую лошадь Тамару Константиновну. А также два неудавшихся гражданских брака — один длиной в месяц, другой — в три дня.
— Я не имел в виду ничего дурного… Я просто счастлив работать с очаровательной помощницей знаменитой писательницы…
— Это которая климактеричка с причудами? — уточнила я.
Райнер-Вернер умоляюще прижал руки к груди и принялся что-то лепетать по-немецки. Потом снова перешел на русский. Как же он был мне отвратителен!
— Я надеюсь… Что этот прискорбный случай.., это страшное недоразумение не повлияет на наши отношения.
— Повлияет. Еще как повлияет, — заверила я Райнера-Вернера и пошла в сторону метро. Пришибленный случившимся Райнер поплелся за мной.
Какое счастье, что завтра этот дебил убирается восвояси! Я, конечно, ничего не скажу Аглае, но… Интересно, где он познакомился с Дашкой? Нет, спрашивать его об этом я не буду. Много чести.
Терпения у меня хватило только до эскалатора. Я искоса посмотрела на топчущегося рядом немца и спросила — Где вы познакомились?
Он несказанно оживился. Но еще больше оживилась малосимпатичная мне область райнеровского таза. Райнер — совершенно непроизвольно — повилял бедрами и заискивающим голосом произнес:
— О, это знакомая моего приятеля. Он тоже немец, но уже несколько лет живет в России, изучает инвестиционный климат… У него много друзей среди богемы — актеры, музыканты, журналисты. Два дня назад он пригласил меня на вечеринку. Годовщина какого-то журнала. Там мы познакомились… И Дарья пригласила меня на кофе…
Зиппер Райнера заскрипел, а поясной ремень щелкнул языком. Пригласила на кофе, как же!.. Сколько же нужно было его выпить, чтобы забыть рюкзак? А характеристики, которыми снабдило нас с Аглаей это чмо? Интересно, когда у него развязался язык — до кофе или после койки?
— А вы знакомы с ней? — В голосе немца сквозило жгучее любопытство.
— Знакомы.
Сейчас он наверняка скажет: “Надо же, как тесен мир!"
— Надо же, как тесен мир! — промурлыкал Райнер. — Ну, вы больше не дуетесь?
Я не дулась, но в Музей детектива мы так и не пошли…Первое, что я увидела, вернувшись в квартиру Аглаи, был большой бумажный пакет, стоящий у двери. Я присела перед ним на корточки и заглянула внутрь. Из пакета торчали головки желтых гвоздик. Их было безвкусно много — я насчитала не меньше четырех десятков. Какой-то сумасшедший поклонник, не иначе. И то, что цветы у двери, легко объяснимо: Аглая никому не открывает, потому что к ней никто не ходит. А с парламентерами из жэка и “Мосэнерго”, как правило, веду переговоры я. На меня никто не пялится и не просит оставить автограф на счете за свет.
Впрочем, происхождение цветов легко выяснить.
Я спустилась к консьержке, и она сообщила мне, что цветы действительно принесены Аглае; что принес их парнишка в “шапке козырьком назад, как называется, забыла, тьфу ты, черт”; что содержимое пакета проверено, взрывчатки не обнаружено и мин нет.
И передайте привет нашей писательнице, она такая талантливая, такая талантливая, мы все ждем ее новую книгу!..
Гвоздик в пакете было ровно сорок восемь — я обнаружила это уже в квартире, когда вынула их, собираясь поставить в две вазы (в одну они не помещались). Это не слишком мне понравилось, это не соответствовало правилам — ведь количество цветов в букете должно быть нечетным.
Даже такое — сорок восемь!
Не сорок семь и не сорок девять — сорок восемь! Делится на две вазы без остатка — в любых возможных вариантах. А может быть, Аглае исполнилось сорок восемь лет, я ведь до сих пор не знаю ни месяца, ни дня ее рождения… Ей исполнилось сорок восемь, и кто-то поздравил ее таким оригинальным способом.
Очень оригинальным: нечетное число — для живых, четное — для мертв…
Один цветок все-таки лишний.
Его нужно отделить от общей массы, и тогда все встанет на свои места. Я заберу его к себе в закуток, будет очень мило. Успокоенная этой мыслью, я отогнала Ксоло, вертевшуюся у меня под ногами. И она с пакетом от цветов в зубах отправилась на лежанку.
А через несколько минут на кухне появилась Аглая.
— Очень мило, — сказала она, мельком взглянув на гвоздики. — У вас появился поклонник?
— У вас. Эти цветы — ваши.
— Сомневаюсь.
В эту же секунду я тоже засомневалась. Я "посмотрела на букет ее глазами; этому я, слава богу, научилась за три месяца — смотреть на все ее глазами. Гвоздики и вправду были слишком просты для утонченной Аглаи, от них попахивало почетными грамотами, одеколоном “Красная Москва” и колоннами пролетариата, стершего зубы на стройках социализма.
— Ну не выбрасывать же, — протянула я.
— Зачем же выбрасывать? Поставьте их у себя. Остаток дня я провела в окружении гвоздик. Из-за них я потратила целых полтора часа на очередное письмо, с которым обычно справлялась за двадцать минут. Из-за них я прочно застряла на термине “рогами шевелить” и плотно примыкающем к нему словосочетании “рогач беспредельный”, которые украшали страницы первого романа Аглаи. А теперь должны стать украшением ее глоссария.
Она ни от кого не ждала цветов. Цветы просто положили под дверь. И при них не было никакой записки…
Стоп. Записка все-таки была. Мысль о ней пронзила меня электрическим током. Как я могла забыть! Она ведь и сейчас лежит в нижнем ящике моего стола!
Стараясь унять бешено колотящееся сердце, я отодвинула ящик и дрожащими руками вытащила папку с грифом “ПАСКВИЛЯНТЫ. АНОНИМЫ. ГОРОДСКИЕ СУМАСШЕДШИЕ”. Дорого бы я дала за то, чтобы одно-единственное послание из этой папки никогда не приходило.
Но письмо было на месте. Полузабытое письмо с полузабытой угрозой: “БОЙСЯ ЦВЕТОВ, СУКА.'"
Вот они и пришли, цветы, все сорок восемь — довольно красноречивое четное число.
Стоило мне вынуть листок из конверта, как прежние, довольно абстрактные, страхи вспыхнули с новой силой. Я еще раз осмотрела гвоздики — теперь они не казались мне такими уж безобидными. Напротив, их растрепанные головки вдруг ожили, резные лепестки свернулись в трубочки и вытянулись в мою сторону.
Ничего опасного на первый взгляд.
Ни пистолетного дула, ни кинжального ребра. А что, если цветы обработаны каким-нибудь ядом?! Чем-нибудь вроде ртути или таллия? А я даже не знаю, как они выглядят. И можно ли ими хоть что-нибудь обработать…
Господи, ну почему у меня в школе была тройка по химии?!
Несколько секунд я прислушивалась к себе: нет, ни тошноты, ни головокружения. И волосы не лезут пучками. И никаких резей в желудке, а о других симптомах отравления я не слышала и не читала. Да и в книгах метрессы злодеи никогда не использовали яды. Удавки из манильской пеньки, струнные карнизы, холодное оружие всевозможных размеров и модификаций — от мачете и самурайских мечей до вязальной спицы; и старые добрые “Макаровы”, которыми так славно проделать дырку в черепе, — все это было. А вот ядов — не было.
Нужно избавиться от цветов. И чем быстрее, тем лучше.
Аглая накрыла меня, когда я тащила охапку гвоздик к двери.
— Все-таки решились? — сочувственно спросила она.
Я покраснела и пролепетала что-то невнятное в духе:
"Вот, решила забрать их с собой, если вы не возражаете”.
Она не возражала.
…В последующие полтора месяца — до самой середины декабря — были присланы еще два букета желтых гвоздик — братья-близнецы первого. Борьба с цветами стала неотъемлемой частью моего существования. А бороться было с чем: телепередачи с участием Аглаи Канунниковой пошли косяком. В каждом уважающем себя эфире ей торжественно вручали традиционный букет роз. На творческих встречах выбор оказывался более широким: корзины хризантем от устроителей, связки гвоздик от любителей ее ранних — жестких — вещей. И задумчивые анемоны от ценителей поздней Аглаи — мастера детектива “закрытой комнаты”.
Справляться с бесконечным потоком флоры было достаточно легко — Аглая не питала к цветам никакой любви. За все это время мы схлестнулись лишь однажды — по поводу симпатяги-бонсая.
Карликовое деревце было преподнесено “любимой писательнице” недавно вернувшимся из Токио чинушей. Чинуша служил в одном из департаментов, еще не погорел на взятках и по самому малейшему поводу мотался за границу. Книги Аглаи стали для него чем-то вроде “самолетного чтива”, с которым даже перелет Москва — Сидней оказывался не более продолжительным, чем перегон Планерная — Новоподрезково.
Бонсай умилил Аглаю и насторожил меня: еще бы, на деревце красовались мелкие цветочки, а лицо чинуши не вызывало никакого доверия. Это было лицо садиста, поднаторевшего на порке розгами социально не обеспеченных слоев населения.
Аглая так крепко прижала бонсай к груди, что я сразу же поняла: мне придется туго.
— Прелесть, не правда ли, Алиса? — сказала она, когда мы вернулись в квартиру на метро “Аэропорт”.
Я пожала плечами.
— Пожалуй, я поставлю его у себя в кабинете…
Только этого не хватало!
— Не думаю, что это хорошая идея. — Я ухватилась за горшок и потянула бонсай к себе.
— Уберите руки. — Голос Аглаи не предвещал ничего хорошего.
— Не уберу.
— Уберите.
— Не уберу.
Мы тащили деревце в разные стороны, и никто не мог одержать полной и окончательной победы. Пока в дело не вмешалась Ксоло. Собачонка подпрыгнула, ухватила меня за рукав и, шлепнувшись на пол, громко залаяла. От неожиданности Аглая выпустила горшок, а я, лишившись опоры, рухнула на пол. Вместе с бонсаем.
— Вы сошли с ума? — через секунду поинтересовалась Аглая, осматривая обнаженные корни деревца.
— Почти. — Я тяжело дышала.
— Что происходит?
— Вы не должны… Не должны были приносить его домой.
— Подите к черту.
— Я пойду. Но хочу предупредить вас. Вы не должны принимать никаких цветов. Ни от кого. И не должны оставлять их в квартире.
— Она сошла с ума, Ксоло. — За неимением других собеседников Аглая апеллировала к собаке, которая пыталась лизнуть ее в лицо. — Я приняла на работу шизофреничку с манией преследования.
— Пусть так… Но вы не знаете…
Путаясь и сбиваясь, я рассказала Аглае о письме, максимально смягчив эпистолярные угрозы и опустив слово “сука”. Аглая терпеливо выслушала меня до конца и рассмеялась.
— Так вот что вас взволновало, девочка? Покажите мне его!
— Я… Я его выбросила. Невозможно хранить такую гадость в доме.
— О чем еще я не знаю? — Аглая сменила гнев на милость. — Сколько их было, подобных писем?
— Одно. Только одно.
— Когда вы его получили?.. Подождите, попробую догадаться сама… Незадолго до того, как в доме появились желтые гвоздики, да?
Я кивнула головой.
— И вы решили взять на себя функции телохранителя? Я вас недооценивала…
Неужели прибавит жалованье?
Но ни о чем подобном Аглая даже не заикнулась. Совсем напротив, прочла мне лекцию о том, что каждый популярный человек должен быть готов к такого рода неожиданностям. И что это — всего лишь необременительная мзда. Копеечный билетик за проезд к станции под названием “Слава”.
— И вы даже не знаете, кто мог вам послать цветочную метку?
— Понятия не имею. Слишком изысканно, чтобы подозревать первого встречного. Может быть, коллеги по цеху забавляются…
— Коллеги по цеху? — удивилась я.
— Мы, деятели масскульта, люди тяжелые. Не самых лучших душевных качеств, уверяю вас. Чужая популярность для нас — кость в горле. Стоит появиться кому-то свеженькому… Кому-то, кто чуть лучше перелицевал сюжеты Агаты Кристи… Или Чейза… Или красавчика Жапризо… И все. Конец карьере. Имя забыто. А ничего более тоскливого, чем забытый кумир, человечество не придумало.
— Так вы думаете…
— Лучше об этом не думать. — Аглая подмигнула мне. — И вообще скоро вы с ними познакомитесь.
— С кем?
— С моими коллегами по цеху. Под Питером намечаются съемки одной любопытной передачи… Вы едете со мной. Так что повеселимся.
Я едва не упала от удивления. До этого Аглая не выказывала никакого желания пастись на одном лугу с прочими авторессами, даже больше — все ее публичные отзывы о них были окрашены легкой брезгливостью.
— А цветы? Что делать с цветами? А вдруг это не пустая угроза?
— Это пустая угроза. Не берите в голову.
— Но….
— Ничего страшного не случится… Ведь до сих пор же не случалось, правда? Но если вдруг… Если вдруг я паду, пронзенная стрелами молодого бамбука, обещайте мне, что присмотрите за Ксоло…
— Глупости.
— Обещайте.
Я пообещала.
Я пообещала, и бонсай был торжественно установлен в кабинете Аглаи. Больше я его не видела.
Впрочем, Аглаю я тоже почти не видела: она заканчивала роман. Тот самый, который должен был явить широкой литературной общественности новую Канунникову. Аглая почти не выходила из кабинета; иногда я и понятия не имела — дома она или нет. Ради последних страниц был заброшен даже кинотеатрик “КИНОЭТО-ПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ” и наши воскресные в нем посиделки. Я не слишком переживала по этому поводу, тем более что теперь мне приходилось выдерживать натиск эмиссаров нескольких издательств. Эмиссары жаждали вырвать у строптивицы права на издание романа.
Аглая только посмеивалась: она придерживала товар, чтобы впоследствии получить за него по максимуму.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента