Плонский Александр. Единственный друг

Плонский Александр
Единственный друг

   Александр Плонский
   ЕДИНСТВЕННЬЙ ДРУГ
   Фантастическая повесть
   Это было в одном из вероятностных воплощений человеческой истории...
   * * *
   Воспоминания - непозволительная роскошь для меня. Ведь прошлое невозвратно, да и было ли оно таким, каким рисуется в воспоминаниях? Ярким, значительным... Сколько раз я торопил дни и месяцы, готовый вычеркнуть их из жизни, лишь бы приблизить желанный миг. А он, перейдя из будущего в настоящее, тотчас терял привлекательность, оставляя после себя недоумение: стоило ли его подгонять?
   Я сорил секундами, разбрасывал их, точно обесцененную мелочь, пригоршнями, щедро и бездумно. Незаметно для меня они слагались в годы, тяжелые как гири. Их тяжесть я ощущаю сейчас, когда за плечами тысячи лет, и не осталось никого из тех, с кем начинал жизнь.
   В воспоминаниях нет полутонов. Все гораздо контрастнее, чем в действительности. Между добром и злом резкая грань. Подлец всегда и во всем подлец.
   В жизни не так. Добро и зло пронизывают друг друга - не бывает рафинированного добра и рафинированного зла. А подлец в свободное от подлостей время может быть милейшим человеком...
   Впрочем, все это никчемное философствование. А что нелепей доморощенного философа, особенно, если он космопроходец. Ведь кому-кому, а космопроходцу не пристало жалеть о прожитых годах: судьба его уникальна.
   Как ни убивал я время, - в многовековом трансвселенском полете и в ожидании этого полета, и во множестве других ожиданий, - оно унесло меня в своем невозвратном течении несравнимо дальше, чем отмерено смертному.
   Тогда мне было не до воспоминаний, я жил настоящим, еще больше - будущим. А сейчас подвожу итог, хотя, быть может, проживу годы. Только ничего значительного со мной уже не произойдет. Активная жизнь позади, и я пытаюсь реанимировать ее в воспоминаниях. Как говорили древние правоведы, попытка с негодными средствами. Разве восполнит утрату действительности лубочная картинка, малюемая памятью?
   Оттого я и говорю себе: глупо, глупо, глупо! И продолжаю вспоминать, потому что забыть было бы еще большей глупостью и даже подлостью по отношению к тем, кого уже нет.
   Стараюсь оттеснить на задний план памяти тщеславное - рукоплескание толпы потомков, награды и отличия, которых я удостоился по возвращении. Стержневая основа воспоминаний глубже и значительней. Для нее не найти иного определения, кроме единственно возможного: дружба. Как жаль, что это слово затерто от неумеренного применения!
   Я не однолюб. Но лишь одного человека мог бы по праву назвать другом. У него же, помимо меня, было немало друзей. Они разбежались, как только с ним случилась беда. А я остался. Впрочем, об этом позже.
   Лен - так звали моего друга - не был исконным землянином. Он родился на союзной планете в созвездии Лиры. Как раз тогда ученые пришли к выводу, что в биологическом плане человечество деградирует. Чтобы остановить вырождение, нужна была свежая кровь: генофонд землян требовал обновления. И с лирийцами, близкими по генотипу к людям, заключили договор о генетическом обмене. Так Лен попал на Землю.
   Его усыновила бездетная супружеская чета. Повзрослев, он мало чем отличался от коренных землян. Лишь заостренный нос, узкие плечи и пронзительный блеск неестественно крупных черных глаз выдавали в нем инопланетянина.
   Я познакомился с ним во время войны на первом цикле космофизического практикума.
   Это была вторая, и последняя, галактическая война...
   Говоря "во время войны", я допускаю неточность: надо было сказать "еще во время войны". Война, то затухала, то разгоралась вновь. Что бывает иначе, мы не знали.
   Нам противостояли Кривые миры - так мы их называли. Возможно, Кривыми мирами они называли нас.
   Две планетные ассоциации стремились уничтожить друг друга. Рано или поздно им бы удалось это сделать. И если все же не удалось, то исключительно благодаря Лену.
   Нынешним людям трудно представить атмосферу тех лет. Мир виделся нам как бы в поляризованном свете. Фильтры были в нашем сознании. Черное казалось белым, белое - черным. За несколько поколений у нас выработался условный рефлекс, предохранявший, как от ожога, от собственного мнения. Иммунитет против инакомыслия - сказали бы теперь. Те, кто утрачивал его или был заподозрен в этом, вскоре оказывались на Черной планете.
   Враги Галактики... Я испытывал к ним презрение и ненависть. Время от времени исчезал кто-нибудь из знакомых, выяснялось - враг. Скажи мне: брось в него камень, - бросил бы. А о том, что и со мной может случиться такое, не думал, как не думают о смерти в расцвете лет.
   У меня не вызывало удивления, что врагов Галактики так много, что среди них люди, которых еще недавно прославляли: я рос в обстановке подозрительности. "Будь бдителен, враг не дремлет!" - внушали мне с детства, Неудивительно, что в каждом встречном я видел потенциального врага...
   * * *
   Я плохо помню родителей, хотя, когда они погибли, мне было одиннадцать лет. Напрягая память, восстанавливаю отдельные фрагменты, эпизоды.
   Однажды мать горестно воскликнула:
   - Кончится ли когда-нибудь эта проклятая война?
   - На Черную планету захотела, да? - зашипел отец и, повернувшись ко мне, проговорил непривычно просительным тоном:
   - Мама пошутила, никому не рассказывай, хорошо?
   Я обещал молчать. А он, круто поменяв тему, начал нахваливать Отца всех планет и галактик.
   - Почему говорят: "всех", ведь существуют Кривые миры? - спросил я, не подумав.
   - Оставьте меня в покое, вы, оба! - У отца дрожали руки. - Дождетесь неприятностей!
   Но потом он растолковал мне, что обитатели Кривых миров не понимают, в чем счастье, и оттого воюют с нами. И что Отец всех планет и галактик знает, как сделать их счастливыми и свободными.
   - Ты тоже не всегда послушен, но от этого я не перестаю быть твоим отцом. Так ведь?
   Я сказал, что так. И действительно, доводы меня убедили...
   Родители погибли на моих глазах. Несколько корпускуляров ворвались в Солнечную систему и атаковали Землю. Прежде чем атаку отбили, часть земной материи выбросило в надпространство.
   Это мне объяснили позже. В тот момент, когда произошел выброс, я отбежал от родителей на несколько метров. Обернулся, а их нет. Густота, стена мрака, мир оборвался в шаге от меня - мгновенно и беззвучно. Я даже не вскрикнул. Стоял в оцепенении и ждал, когда все возвратится.
   Не возвратилось.
   Случившееся не было чем-то из ряда вон выходящим. В галактической войне не существовало фронта и тыла. Каждый рисковал в любую минуту напороться на шальной луч деструктора, попасть под мезонный дождь или оказаться в эпицентре гравитационного импульса. Да что там люди! В недобрый миг могла испариться вся Земля с ее флорой, фауной и ноосферой!
   Как ни чудовищно это выглядит сейчас, но я испытал облегчение. И вовсе не потому, что ненавидел родителей, возможно, я даже любил их. Просто произошла меньшая из бед: погибли мои мать и отец, а мог бы Он, Отец всех планет и галактик.
   "Без родителей можно прожить, - думал я, - без Него жизнь немыслима!"
   Тем я и утешился тогда. И вот что примечательно: я не могу вспомнить лица матери и отца, они ускользает в туман. А Его лицо не вырубить из памяти, врезалось в нее навечно, хотя ни разу не видел въяве...
   Инициаторами галактической войны были люди, но воевали импьютеры и автостратеги. Военная машина, с ее множеством перекрестных связей и колоссальным быстродействием, исключала участие человека в выработке решений. Техника воевала с техникой, а люди были расходным материалом.
   Да, война не стала абстрактным явлением. Она требовала человеческих жертв и получала их. Человек пасовал перед техникой, не мог обороняться от нее. Но признаться в этом - значило поставить под сомнение основу основ: каждая из сторон считала войну праведной и собиралась воевать "до победного конца", каким бы он ни был!
   И вот у нас придумали "всеобщую оборону", которая создавала видимость причастности людей к судьбам войны.
   От мала до велика маршировали (в тридцатом-то веке!), устраивали учебные тревоги, распыляли мишени в тирах, состязаясь с импьютерами.
   "Всеобщая оборона" имела символическое значение. Да и вся наша система зиждилась на символах, атрибутах и лозунгах. Они подогревали энтузиазм. Надо признать, что долгие годы его удавалось поддерживать на точке кипения. И только благодаря Ему, Отцу всех планет и галактик, в чей гений слепо верили не только мы, дети, но и взрослые, даже многие чернопланетники.
   Я не ошибся, думая, что проживу без родителей. Обо мне позаботился Он, так сказали в интернате, где я провел пять дет.
   Из этого времени запомнились, главным образом, военные игры, бравурная музыка, под которую мы печатали шаг, торжественная присяга ("Я, юный гражданин Великой галактики, перед лицом своих товарищей клянусь, что никогда не... " далее следовал перечень запретов).
   Мы уничтожали, разумеется, на дисплеях имитаторов, полчища вражеских дисколетов, десантировались на Кривые миры, до того омерзительные, что взрывать их доставляло удовольствие. Таким было мое "счастливое детство".
   Сейчас я беру эти слова в кавычки. Но правомерно ли? Разве я не был по-своему счастлив? Да и что такое счастье, может быть, счастлив тот, кто в него верит?
   Другого детства никто из нас не знал, сравнивать было не с чем!
   В детстве и даже юности я искренне считал, что только мы, живущие под крылом Отца всех планет и галактик, по-настоящему свободны. Я ненавидел (или думал, что ненавижу) Кривые миры и населявших их монстров, был готов, став взрослым, исполнить свой интерпланетный долг: помочь (конечно же, силой оружия!) этим чудовищам обрести свободу. Им ничего другого не останется, ибо свобода - осознанная необходимость.
   * * *
   Познакомились мы с Леном при довольно странных обстоятельствах. Я в то время учился на круге практической космогонии, Лен - на импьютерном. Располагались они на изолированных уровнях огромного, заглубленного в землю комплекса. Из-за секретности, возведенной у нас в ранг высшей добродетели, круги не соприкасались. Вероятность повстречаться, познакомиться и, тем более, сблизиться с Леном была невелика. И все же это произошло.
   Раз в неделю мы с утра и до вечера занимались "всеобщей обороной", как все граждане планеты. При таком глобальном охвате инструкторов военного дела не хватало. Не знаю, когда Лен успел этому научиться, но он безупречно разбирался в оружии и, как мне казалось, любил его. Лишь совсем недавно, перебирая в памяти наши беседы, я вспомнил эпизод, который в свое время истолковал неверно.
   Разбирая мезонную пращу (мы были вдвоем), Лен проронил:
   - Чтобы победить врага, его надо знать в совершенстве.
   - Ты о Кривых мирах? - спросил я тогда.
   Лен промолчал, а я смутился, подумав, что не следовало задавать вопрос, если ответ очевиден.
   Как знатока вооружений, Лена, несмотря на студенческий статус, назначили нашим инструктором. Завидев впервые его тощую угловатую фигуру, мы впали в игривое настроение, уж больно она была нелепа. Но через полчаса забыли о насмешках. Еще бы! Он расчленил на микроблоки деструктор, считавшийся неразборным, и сгреб их в кучу.
   - Конец деструктору! Что теперь будет... - прошелестел шепоток.
   - Как что? Отправят прямиком на Черную планету. Это же вредительство! ляпнул красавчик Укс, которого я терпеть не мог за склонность к доносам.
   Однако у нас на глазах разрозненные детали как бы сами собой соединились в единое целое: инструктор работал с быстротой и ловкостью фокусника. Причем учебный деструктор, в котором и эаряда-то не могло быть, повел себя как боевой - Лен мгновенно лишил Укса роскошной шевелюры, отчего тот стал похож на неоперившегося цыпленка, а затем протянул ему оружие:
   - Теперь твоя очередь!
   Но Укс не решился на прицельный выстрел.
   - Не страдай, через месяц отрастет, - прокаркал Лен.
   Деструктор пошел по рукам. Каково же было наше изумление, когда оказалось, что он таки учебный!
   - Как вы это сделали? - хором вскричали мы.
   Глаза Лена высекли искру.
   - Из боевого каждый дур-рак... А меня-то, надеюсь, таковым больше не считаете?
   Много ли надо, чтобы завоевать авторитет? Иногда достаточно маленького чуда. Лен совершил его на наших глазах, и мы были покорены раз и навсегда, Ни вихлявая походка, ни каркающий голос уже не казались нам смешными. Даже очевидный недостаток Лена - неряшливость, - как ни странно, приобрел чуть ли не аристократический оттенок. Теперь уже мы посмеивались над Уксом, внешности которого прежде завидовали.
   Между тем, он оказался провидцем, но и об этом - позже...
   * * *
   Спустя месяц мы познакомились заново. И опять же при обстоятельствах, далеко не ординарных.
   Мне, мягко говоря, недостает мужества. Вот и захотелось доказать себе, что в экстремальной обстановке буду не хуже других.
   Я решил заняться лунапультой, как раз набирали группу. Гравипультироваться на Луну представлялось мне верхом отваги. Добавлю, что в глубине души копошился и червячок тщеславия: а вдруг посчастливится установить рекорд, долететь до Луны быстрее всех!
   Какое же изумление я испытал, когда на первом же занятии встретил Лена! Я бы не удивился, окажись он и здесь инструктором. Но он был всего лишь курсантом-новичком, как и я!
   И все же сознание его превосходства мешало мне подойти к нему. А он, узнав меня, подмигнул так запросто, словно мы уже давно были приятелями.
   - Не боишься гр-равипультироваться? - спросил, понизив голос.
   - Нисколько! - поспешно воскликнул я и почувствовал, что краснею.
   - Ну-ну. Молодец! А я, бр-рат, трушу. Ещё как трушу!
   - Вы? Не может быть!
   - Правда, боюсь. Ты уж не выдавай меня, ладно?
   Конечно же, Лен соврал насчет трусости. Посмеивался в душе, когда я, пыжась от гордости за его дружеское доверие, пообещал:
   - Будьте спокойны, не выдам.
   - Вот и хор-рошо, - прокаркал Лен.
   Так мы стали друзьями.
   Впрочем, наши отношения не были равноправными. Лен частенько подтрунивал надо мной, но делал это так, что я никогда не мог понять, смеется он или говорит серьезно.
   - Ты пробовал когда-нибудь крогусы? - мог спросить невзначай.
   - А сам-то пробовал?
   - Угу.
   - Но ведь крогус распадается за тридцать секунд!
   - На Земле, - уточнял Лен.
   - Не хочешь ли сказать, что бывал на...
   - Вот именно.
   И следовал подробный рассказ об охоте на крогусов во внеземелье. А я не знал, верить ему или нет.
   Словом, Лен относился ко мне как взрослый к подростку - чуточку снисходительно. Мы были почти ровесниками, но в знании жизни он опережал меня лет на десять.
   Я стал для него кем-то вроде любимого братишки. Но ведь при всей любви к младшему брату его не посвящают в то, чего по возрасту не полагается знать. Я же все сильней прикипал к Лену душой и, что скрывать, подражал ему. Говорили, что даже в голосе у меня появились каркающие интонации.
   У Лена были "равноправные" друзья в недоступном мне мире. Я ревновал его к ним до боли, до с трудом скрываемых слез. А он, связанный со мной странными узами, замыкался всякий раз, когда я проявлял настойчивость в попытках перейти рубеж, отделявший наши дружеские отношения от истинной дружбы.
   Смуглый, точно обугленный, с утрированно резким абрисом лица, масляно-черными выпуклыми, даже выпученными, глазами, в которых, правда, угадывался недюжинный ум, Лен буквально притягивал женщин. Я не мог понять, что они в нем находили: он ни на йоту не отвечал моим представлениям о мужской красоте. Мне было невдомек, что уродство бывает столь же привлекательно...
   Меня коробила и одновременно возбуждала близкая к цинизму легкость, с которой Лен относился к женщинам. Сам же я отличался стеснительностью и целомудрием, над чем он постоянно подшучивал.
   - Что краснеешь как девственница перед зачатием? - говорил, видя, как я морщусь от похабщины. - Пор-ра научиться называть вещи своими именами!
   И при том в любовные похождения не вовлекал, в них участвовали лишь "равноправные" друзья. Всё же его эротические рассказы (подозреваю, что многое в них было приукрашено) не могли не разжечь во мне чувственности, еще долго остававшейся неутоленной.
   Мне упорно не везло в любви. Одну из неудач я переживал особенно тяжело. Казалось, жизнь утратила смысл. Я молился богу, в которого не верил, чтобы он наслал на меня мезонный дождь. Но, увы, Кривые миры явно пренебрегали моей персоной.
   Если бы не Лен... Он не отходил от меня, выхаживал как больного. Окружил такой заботой, такой нежностью, что за одно это я должен был помнить его до конца дней.
   - Да плюнь ты на нее... - утешал он. - У тебя все впер-реди! Таких, как она, у тебя, знаешь, будет сколько?
   Но утешения не помогали, и он, словно лекарством, поил меня разведенным спиртом и читал стихи. Я проваливался в сон под звуки его каркающего голоса...
   И еще один эпизод, нет, событие, покачнувшее мои жизненные устои, приходит на память. Однажды Лен спросил:
   - Ты любишь Его?
   - Да кто ж Его не любит?!
   - Ну я, напр-ример.
   Я был потрясен. Слова Лена показались мне по меньшей мере кощунственными. Они преследовали меня, вспыхивая в мозгу вновь и вновь:
   "Я... не люблю... Его!!!"
   А сам-то я за что люблю?
   Нет, кумир еще не рухнул, но что-то в нем потускнело, сделалось не столь бесспорным. Революции в моем сознании не произошло, для этого я был слишком ортодоксален. Однако появились сомнения, захотелось разобраться своим умом в том, что прежде принималось на веру.
   Рисуя в памяти портрет Лена, я не могу опустить и такой штрих. Был среди лунапультистов один противный тип, иначе не назову. Он вечно ко всем цеплялся, затеивал ссоры. Находчивостью и остроумием не отличался, аргументам предпочитал брань. И как-то, в ответ на меткую реплику Лвна, крикнул ему:
   - Заткнись, поганый лириец!
   Лицо Лена превратилось в маску. На ней черным огнем пылали огромные угли-глаза. Я думал, Лен убьет мерзавца. Но он лишь сказал с ледяным достоинством:
   - Да, я лириец. И горжусь этим.
   Помню, меня поразила его дикция. Она была безупречна.
   * * *
   Лен неизменно подавлял меня своим превосходством. Лишь в увлечении лунапультой мы шли на равных. Здесь я даже вырвался вперед: гравипультировался первым и тем самым - уверен! - вызвал у него досаду, хотя он ничем ее не проявил.
   Вспоминаю о лунапульте, как о самом ярком в жизни. По остроте ощущений, полноте чувств нет ей равных. Позднее, став космопроходцем, я не однажды бывал в гораздо более острых ситуациях, если оценивать их объективно, а не эмоционально. Чего стоит, к примеру, зациклиться в пространстве-времени! А ведь со мной это случилось...
   В тот раз я испытал чувство обреченности, покорную готовность примириться с неизбежным. Страх и печаль сплелись в душе. Но меня не покидал трезвый взгляд на то, что произошло. При всей остроте ситуации не было остроты ощущений! Вероятно, оттого, что я уже стал стопроцентным профессионалом.
   Лунапультой же занимаются любители. И вся она - взрыв эмоций! Тебя приподнимает над Землей, и несколько секунд висишь беспомощный, не чувствуя опоры, в зыбком равновесии. Затем - у-ух! - Земля падает из-под ног, а ты несешься ввысь, к свету, к небесной голубизне, к Солнцу. И кажется, что рассекаешь телом не податливый воздух, а толщу воды. Каждое облако как тяжелый пласт...
   Один за другим отстреливаются ускорители-антигравы. Обойма пустеет. Небо уже густо-синее, на нем проступили звезды, еще чуть мерцают... Но вот превратились в мертвую россыпь льдинок на матово-черном фоне.
   Затмилось Солнце, всплыл огромный диск Луны. До нее лететь и лететь... В тишине. В невесомости. Сквозь пустоту, где нет ни упругого сопротивления среды, ни ветерка.
   Летишь наедине с Вселенной и... собственной гордыней, не думая о реалиях войны - дисколетах-перехватчиках, барражирующих на границах Солнечной системы, недавней атаке корпускуляров, когда словно лезвием срезало вершину Эвереста, неудавшейся попытке Кривых миров растопить льды Антарктиды и вызвать затопление материков...
   МЫСЛИ абстрактные и возвышенные - о величии мироздания, тайне разума и смысле бытия, о высшей силе, есть ли она?
   Вот и все о лунапульте. Не она главное в моих воспоминаниях. Их становой хребет - наша с Леном дружба. И неотрывная от нее история сенсационного завершения галактической войны.
   Обремененный годами, я не могу не думать о природе войн, их корнях. Неужели война - непременная спутница разума? Ведь чем совершеннее разум, тем изощрённей создаваемые им орудия уничтожения, реальней апокалипсис. Но разве не разум в пред-роковой миг отодвигал его... на неопределенный срок?
   Много столетий битвы сотрясали земной шар, пока он не стал для них тесен. Тогда вся Солнечная система, с ее планетами, спутниками, астероидами, превратилась в арену военных действий. И этого оказалось мало - война выплеснулась в Галактику, захлестнула ее.
   На очереди была Вселенная, и лишь законы природы, словно неприступные бастионы, еще преграждали путь войне. Но если бастионы нельзя взять штурмом, то их можно обойти! Поиском обходных путей и занимались, со всем упорством, на какое были способны, лучшие умы как одной, так и другой враждующих сторон. И кто знает, не заполыхал ли бы вселенский пожар, если бы огонь не погасил Лен...
   Замечу, что его исключительность, столь очевидная сегодня, в то время вовсе не бросалась в глаза. Даже я, всецело находившийся под влиянием Лена, не отдавал себе отчета о масштабах этой могучей личности и представить не мог, какое уникальное место в истории человечества займет мой единственный друг.
   * * *
   Однажды Лен сказал походя, как о чем-то несущественном:
   - Знаешь, я вчер-ра женился.
   - Как женился? - ошеломление переспросил я.
   - Как все женятся, - усмехнулся Лен.
   Я был унижен, нет, морально раздавлен. Человек, называвший себя моим другом, не счел нужным посоветоваться со мной, не предупредил заранее, не познакомил с невестой!
   Захотелось ударить его, крикнуть что-нибудь оскорбительное.
   "Поганый лириец!" -- чуть было не сорвалось у меня с языка.
   К счастью, я так и не произнес этих подлых слов, иначе мы бы расстались навсегда.
   Лен забеспокоился.
   - Да что ты... Не бер-ри в голову! Так уж получилось... Не мог я не жениться, понимаешь? Свадьба завтра. Пр-риходи, хор-рошо?
   - Сначала женишься, потом на свадьбу приглашаешь, да?
   До этого я не раз бывал у Лена. Его отчим, глава коммерческой фирмы, мужчина лет пятидесяти, крупный, шумный, ироничный, при встречах похлопывал меня по плечу:
   - Живем, юноша?
   - Живем, - в тон ему отвечал я.
   Этим наше общение и ограничивалось. Он сразу же переставал меня замечать, как будто я внезапно превращался в невидимку.
   Между Леном и отчимом существовали странные отношения: оба вели себя так, словно были ровесниками. Лен называл отчима по имени: Поль, тот, в свою очередь, не стеснялся при пасынке в выражениях, пересыпая речь скабрезностями.
   Мать Лена (язык не поворачивается назвать ее мачехой) была хрупкой болезненной женщиной. На первый взгляд, она совершенно не подходила жизнерадостному мужу, но жили они, как мне казалось, дружно или, во всяком случае, мирно.
   Лен относился к матери с обожанием, однако и ее называл только по имени: Анна. Ни разу не слышал, чтобы он сказал ей: "мама".
   После женитьбы Лен и Рина (так звали его жену) перебрались в отдельную жилую секцию...
   Теперь я знаю, что наши давние предки смотрели в будущее с неистребимой надеждой: все проблемы разрешатся, воцарится гармония, любое желание сразу же исполнится. Ради этого утопического будущего они переносили тяготы и лишения, отказывали себе в самом необходимом, словом, жертвовали настоящим. Вера в светлое будущее, не свое - потомков, была для них смыслом жизни, оправдывала любые несуразицы.
   Это взгляд с высоты сто тридцатого века. А тогда, в веке тридцатом, мы были так же наивны и легковерны...
   Впрочем, попади предки в наш тридцатый век, они, вероятно, поначалу приняли бы желаемое за действительное. Ведь мы бы уверяли их, что живем лучше всех, что наше общество самое справедливое, гуманное, прогрессивное, и если бы не Кривые миры...
   Но пращуры вовсе не потеряли бы головы от обилия и могущества техники. Рано или поздно они бы разобрались в ситуации. Им стало бы ясно, что совсем не жажда астральных открытий разбросала людей сначала по Солнечной системе, затем по Галактике. И что вовсе не Кривые миры повинны в наших бедах.
   Сколько бы тогда ни уверяли предков, что мы самые счастливые, что преимущества нашей общественной системы очевидны и не нуждаются в доказательствах, они бы не поверили, а лишь убедились бы с горьким разочарованием: моральные устои человечества отнюдь не сделались крепче.
   И кто знает, не прокляли бы они себя, а заодно и нас?
   Сознавал ли это Лен? Думаю, да. Но в нем сочетались две, казалось бы, несовместимые ипостаси: мыслитель, болеющий за судьбы людей, и обыватель, которому "ничто человеческое не чуждо". О первой из них я в то время не подозревал, ее заслонила вторая. Не случись с Леном беды, он, возможно, так и остался бы обывателем...
   * * *
   Итак, правдами, а скорее, неправдами, отчим обеспечил новобрачных жильем, о чем большинство молодоженов в то время не могли и мечтать. Лен был счастлив, а я...
   С самого начала мы с Риной невзлюбили друг друга, и немалую роль в этом сыграла ревность. К тому же меня бесили ее капризы. А Лен, сердцеед и баловень женщин, потакал ей во всем. Я не мог видеть, как он лебезит перед ней, не наделенной ни красотой, ни умом, ни добрым сердцем!