Страница:
оглядел присутствующих, чтобы найти у них что-нибудь достойное
для ответного дара. прекрасному и благородному персу. Заметив
лошадь писца Идея с дорогими бляхами на сбруе, он тотчас снял
это украшение и подарил юноше. И в дальнейшем он постоянно о
нем вспоминал, и когда впоследствии тот был изгнан из
отеческого дома своими братьями и искал убежища в Пелопоннесе,
Агесилай проявил к нему величайшее внимание и помогал ему даже
в его любовных делах. Тот влюбился в афинского мальчика-борца,
и так как тот был для ребенка слишком высок и крепок, его могли
не допустить к участию в Олимпийских состязаниях 19. Перс
обратился с просьбами за него к Агесилаю, который, желая
угодить своему гостеприимцу, горячо взялся за дело и довел его
до конца, хотя и с большим трудом. Агесилай во всем прочем
строго придерживался законов, но когда дело касалось дружбы,
считал неукоснительную приверженность справедливости пустой
отговоркой. Так, передают, что им была написана карийцу Гидриею
20 записка следующего содержания: "Если Никий невиновен --
отпусти его, если он виновен -- отпусти его из любви к нам;
итак, отпусти его в любом случае". Вот как по большей части
относился Агесилай к друзьям. Однако, когда того требовало
общее дело, он более считался с обстоятельствами. Так,
например, он доказал это однажды, когда, снимаясь поспешно с
лагеря, покинул своего возлюбленного, находившегося в
болезненном состоянии. Тот знал его и молил остаться, но
Агесилай повернулся и сказал: "Трудно быть и сострадательным и
рассудительным одновременно". 06 этом случае рассказывает
философ Иероним 21.
Прошло только два года командования Агесилая, а слух о нем
распространился далеко. При этом особенно прославлялись его
рассудительность, простота и умеренность. На своем пути он
останавливался в пределах самых чтимых святилищ отдельно от
своих спутников, делая богов свидетелями и очевидцами таких
поступков, которые мы обычно совершаем в уединении, избегая
чужих взоров. Среди многих тысяч воинов трудно было бы найти
такого, у которого постель была бы проще и дешевле, чем у
Агесилая. К жаре и холоду он был настолько безразличен, как
если бы один лишь он был создан, штабы переносить любые
перемены погоды, посылаемые богами. Но самым приятным зрелищем
для греков, населяющих Азию, было видеть, как полководцы и
наместники, обычно невыносимо гордые, изнеженные богатством и
роскошью, с трепетом угождают человеку в простом, поношенном
плаще и беспрекословно [ГАсГ2]меняют свое поведение, выслушав
от него лишь одно по-лаконски немногословное замечание. При
этом многим приходили на ум слова Тимофея:
Арес -- тиранн, а золота Эллада не страшится.
В то время Азия сильно волновалась и склонна была к
отпадению от персов. Агесилай навел порядок в азиатских городах
и придал им надлежащее государственное устройство, не прибегая
к казням и изгнанию граждан. Затем он решил двинуться дальше,
чтобы, удалив войну от Греческого моря, заставить царя
сразиться за его собственную жизнь и сокровища Суз и Экбатан 22
и таким образом лишить его возможности возбуждать войну среди
греков, сидя спокойно на своем троне и подкупая своекорыстных
искателей народной благосклонности. Однако в это время к нему
прибыл "спартанец Эпикидид с известием, что Спарте угрожает
опасная война в самой Греции и что эфоры призывают его,
приказывая прийти на помощь согражданам.
0, скольких тяжких бед вы, эллины, виной! 23
Ибо каким еще словом можно назвать эту зависть, эти
объединения и вооруженные приготовления греков для борьбы с
греками же -- все то, чем они сами отвратили уже склонившееся
на их сторону счастье, обернув оружие, направленное против
варваров, и войну, ведущуюся вдали от Греции, против самих
себя? Я не согласен с коринфянином Демаратом 24, сказавшим, что
все греки, не видевшие Александра сидевшим на троне Дария, были
лишены величайшего наслаждения. Я полагаю, им бы скорее нужно
было плакать при мысли, что полководцы эллинов, сражавшиеся при
Левктрах, Коронее, Коринфе 25, являются виновниками того, что
честь эта выпала на долю Александра и Македонии. Из всех
поступков Агесилая нет более славного, чем это возвращение 26,
-- нельзя найти лучшего примера справедливости и повиновения
властям. Ибо если Ганнибал, когда он находился в отчаянном
положении и когда его уже почти вовсе вытеснили из Италии, лишь
с большим трудом повиновался тем, кто призывал его для защиты
родины 27; если Александр при известии о сражении между
Антипатром и Агидом сказал с усмешкой: "Похоже, друзья, что в
то время, как мы побеждаем Дария, в Аркадии идет война мышей"
28, -- то как не считать счастливой Спарту, когда Агесилай
проявил такое уважение к отечеству и почтительность к законам?
Едва успела прийти к нему скитала, как он отказался и от
блестящих успехов, и от могущества, и от заманчивых надежд и,
оставив "несвершенным дело" 29, тотчас же отплыл. Он покинул
своих союзников в глубокой печали по нем, опровергая слова
Эрасистрата, сына Феака, о том, что лакедемоняне лучше в
общественных, афиняне же в частных делах. Ибо если он проявил
себя прекрасным царем и полководцем, то еще более безупречен и
приятен был как товарищ и друг для тех, кто находился с ним в
близких отношениях.
Так как персидские монеты чеканились с изображением
стрелка из лука 30, Агесилай сказал, снимаясь с лагеря, что
персидский царь изгоняет его из Азии с помощью десяти тысяч
стрелков: такова была сумма, доставленная в Афины и Фивы и
разделенная между народными вожаками, чтобы они подстрекали
народ к войне со спартанцами.
Перейдя через Геллеспонт, Агесилай двинулся по Фракии, не
спрашивая на то разрешения ни у одного из варварских племен; он
лишь отправил к каждому из них гонца с вопросом, желают ли они,
чтобы он прошел через их страну как друг или как враг. Все
приняли его дружелюбно и посылали ему для охраны столько людей,
сколько было в их силах; одни лишь так называемые трохалы,
которым и Ксеркс, как сообщают, должен был уплатить за проход
через их землю, потребовали у Агесилая сто талантов серебра и
столько же женщин. Но Агесилай, насмехаясь над ними, спросил:
"Почему же они сразу не пришли, чтобы получить плату~" Он
двинулся против них, вступил в сражение и обратил варваров в
бегство, нанеся им тяжелые потери. С тем же вопросом он
обратился к царю Македонии; тот ответил, что подумает, а
Агесилай сказал: "Хорошо, пусть он думает, а мы пока пойдем
вперед". Царь удивился его смелости и, испугавшись, сообщил
ему, что он может пройти по его стране как друг.
Так как фессалийцы были в союзе с врагами Спарты, Агесилай
стал опустошать их владения, послав, однако, в то же время в
Лариссу Ксенокла и Скифа с предложением дружбы. Оба они были
схвачены и заключены в тюрьму. Все возмущались этим и полагали,
что Агесилаю необходимо тотчас выступить и осадить Лариссу,
однако он, сказав, что не хочет занять даже всю Фессалию ценою
жизни хотя бы одного из этих двоих, получил обоих обратно,
заключив мирное соглашение. Но этому, быть мажет, не стоит и
удивляться: ведь когда в другой раз Агесилай узнал, что у
Коринфа произошла большая битва и со стороны спартанцев пало
совсем немного, со стороны же противника -- множество, он не
проявил ни радости, ни гордости и лишь сказал с глубоким
вздохом: "Горе тебе, Греция, что ты сама погубила столько
людей, ко вторые, если бы они еще жили, способны были бы,
объединившись, победить всех варваров вместе взятых".
Во время его похода фарсальцы нападали на него и наносили
урон войску. Агесилай, возглавив пятьсот всадников, напал на
фарсальцев, обратил их в бегство и поставил трофей у Нартакия
31. Этой победе он особенно радовался, ибо лишь с конницей,
созданной им самим, победил людей, гордившихся более всего
своим искусством в верховой езде.
Сюда к нему прибыл из Спарты эфор Дифрид, принеся
приказание тотчас вторгнуться в Беотию. Агесилай, считая, что
этот план должен быть выполнен позже, после более тщательных
приготовлений, полагал, однако, что нельзя оказывать
неповиновение властям. Он объявил своим войскам, что скоро
настанет тот день, ради которого они пришли из Азии, и призвал
к себе две моры 32 из стоявших у Коринфа сил. Лакедемоняне,
чтобы оказать ему особую честь, возвестили в Спарте, что те из
юношей, кто желает выступить на помощь царю, могут записаться в
списки. Так как охотно записались все, власти отобрали 50
человек, наиболее цветущих и сильных, и отослали их в войско.
Агесилай, между тем, пройдя через Фермопилы, двинулся по
Фоки-де, дружественно к нему расположенной. Но лишь только он
вступил в Беотию и встал лагерем у Херонеи, как во время
затмения солнца 33, которое приняло очертания луны, получил
известие о смерти Писандра и о победе Фарнабаза и Конона 34 в
морской битве при Книде. Агесилай был сильно опечален как
гибелью Писандра, так и ущербом, который понесло отечество,
однако, чтобы не внушить воинам робости и отчаяния, в то время
как они готовились к борьбе, он приказал людям, прибывшим с
моря, говорить противоположное действительности -- что битва
была выиграна спартанцами. Он сам появился с венком на голове,
принес жертвы богам за хорошее известие и отослал своим друзьям
части жертвенных животных.
Отсюда он выступил дальше и, оказавшись при Коронее лицом
к лицу с противником, выстроил войско в боевой порядок, поручив
орхоменцам левое крыло и став во главе правого. У неприятеля на
правом фланге стояли фиванцы, на левом -- аргивяне. Ксенофонт,
вернувшийся из Азии и сам участвовавший в сражении рядом с
Агесилаем, рассказывает 35, что эта битва была наиболее
ожесточенной из всех, которые происходили в те времена. Первое
столкновение не вызвало, правда, упорной и длительной борьбы:
фиванцы обратили в бегство орхоменцев, а Агесилай -- аргивян.
Однако и те и другие, узнав, что их левое крыло опрокинуто и
отступает, повернули назад. Агесилай мог бы обеспечить себе
верную победу, если бы он не ударил фиванцам в лоб, а дал им
пройти мимо и бросился бы на них сзади. Однако из-за
ожесточения и честолюбия он сшибся с противником грудь с
грудью, желая опрокинуть его своим натиском. Враги приняли удар
с не меньшею отвагой, и вспыхнуло горячее сражение по всей
боевой линии, особенно напряженное в том месте, где стоял
Агесилай, окруженный пятьюдесятью спартанцами, боевой пыл
которых, как кажется, послужил на атом раз спасением для царя.
Ибо они сражались, защищая его, с величайшей храбростью и хотя
и не смогли уберечь царя от ран; однако, когда его панцирь был
уже пробит во многих местах мечами и копьями, вынесли его с
большим трудом, но живого; тесно сплотившись вокруг него, они
многих врагов положили на месте и сами потеряли многих. Когда
обнаружилось, что одолеть фиванцев прямым ударом -- задача
слишком трудная, спартанцы принуждены были принять план,
отвергнутый ими в начале сражения. Они расступились перед
фиванцами и дали им пройти между двоими рядами, а когда те,
увидев, что прорыв уже совершен, нарушили строй, спартанцы
погнались за ними и, поравнявшись, напали с флангов. Однако им
не удалось обратить врагов в бегство: фиванцы отошли к Геликону
36, причем эта битва преисполнила их самомнением, так как им
удалось остаться непобежденными, несмотря на то, что они были
одни, без союзников.
Агесилай, хотя и страдал от многочисленных ран, не
удалился сразу в палатку, но приказал отнести себя на носилках
к строю своих, чтобы убедиться, что трупы убитых собраны и
находятся в пределах досягаемости. Противников, которые
укрывались в близлежащем храме Афины Итонийской 37, он приказал
отпустить. Около этого храма находился трофей, который
поставили в свое время беотийцы во главе со Спартоном, когда
они на этом месте победили афинян и убили Толмида 38. На
следующее утро Агесилай, чтобы испытать, желают ли фиванцы
возобновить сражение, приказал воинам украсить себя венками и
под звуки флейт поставить пышный трофей, как подобает
победителям. Когда же противники прислали послов с просьбой о
выдаче трупов 39, он заключил с ними перемирие и, закрепив
таким образом победу, отправился на носилках в Дельфы, где в
это время происходили Пифийские игры. Агесилай устроил
торжественное шествие в честь Аполлона и посвятил богу десятую
часть добычи, захваченной им в Азии, что составляло сто
талантов.
По возвращении в Спарту он сразу же завоевал симпатии
граждан и всеобщее удивление своими привычками и образом жизни.
Ибо, в отличие от большинства полководцев, он не вернулся с
чужбины другим человеком, преобразившимся под воздействием
чужеземных нравов, недовольным всем отечественным, ссорящимся
со своими согражданами; наоборот, он вел себя так, как если бы
никогда не переходил на другую сторону Эврота 40, уважал и
любил родные обычаи, не изменил ничего ни в пище, ни в
купаньях, ни в образе жизни своей жены, ни в украшении своего
оружия, ни в домашнем хозяйстве. Даже двери собственного дома,
которые были настолько древними, что, казалось, были поставлены
еще Аристодемом 41, он сохранил в прежнем состоянии. По словам
Ксенофонта 42, канатр его дочери не был более пышным, чем у
других. Канатром лакедемоняне называют деревянные изображения
грифов и полукозлов-полуоленей, в которых они возят своих
дочерей во время торжественных шествий. Ксенофонт не записал
имени дочери Агесилая, и Дикеарх 43 досадовал на то, что мы не
знаем имен ни дочери Агесилая, ни матери Эпаминонда. Однако в
лакедемонских надписях 41 мы нашли, что жена Агесилая носила
имя Клеоры, дочерей же звали Эвполия и Ипполита. В Лакедемоне и
поныне хранится также копье Агесилая, ничем не отличающееся от
других.
Замечая, как некоторые из граждан гордятся и чванятся тем,
что выкармливают коней для ристалищ, Агесилай уговорил сестру
свою Киниску отправить колесницу для участия в олимпийских
состязаниях. Этим он хотел показать грекам, что подобная победа
не требует никакой доблести, а лишь богатства и
расточительности. Мудрецу Ксенофонту, который всегда находился
при нем и пользовался его вниманием 45, он посоветовал привезти
своих детей в Лакедемон для воспитания, чтобы они овладели
прекраснейшей из наук -- повиноваться и властвовать.
После смерти Лисандра Агесилай раскрыл большой заговор,
который тот устроил против него тотчас по возвращении из Азии,
и решил показать, каким гражданином был Лисандр при жизни.
Прочтя сохранившуюся в бумагах Лисандра речь, сочиненную
Клеоном Галикарнасским, которую Лисандр от своего имени
намеревался держать перед народом, речь, содержавшую призывы к
перевороту и изменению государственного устройства, Агесилай
хотел обнародовать ее. Однако один из старейшин, прочитав эту
речь и ужаснувшись искусству убеждения, с каким она была
написана, посоветовал Агесилаю не выкапывать Лисандра из
могилы, но лучше похоронить вместе с ним и эту речь. Агесилай
последовал совету и отказался от своего намерения. Своим
противникам он никогда не причинял вреда открыто, но умел
добиться, чтобы они были назначены полководцами или
начальствующими лицами, затем уличал их в недобросовестности и
корыстолюбии при исполнении своих обязанностей и, наконец,
когда дело доходило до суда, поддерживал их и помогал им. Таким
образом он делал из врагов друзей и привлекал их на свою
сторону, так что не имел ни одного противника. Второй царь,
Агесиполид, был сыном изгнанника 46 и к тому же еще очень молод
по возрасту, а по характеру кроток и мягок, и потому принимал
мало участия в государственных делах. Однако Агесилай счел
необходимым обязать благодарностью и его. Оба царя, когда
находились в городе, ходили к одной и той же фидитии и питались
за одним столом. Зная, что Агесиполид, так же как и сам он,
очень расположен к любовным делам, Агесилай всегда заводил с
ним разговор о прекрасных мальчиках. Он склонял юношу к
любовным утехам и сам помогал ему в его увлечениях. Дело в том,
что в лаконских любовных связях нет ничего грязного, наоборот,
они сочетаются с большой стыдливостью, честолюбием и
стремлением к добродетели, как сказано в жизнеописании Ликурга
48.
Благодаря своему большому влиянию в государстве, Агесилай
добился, чтобы командование флотом было поручено его сводному
брату по матери Телевтию. Затем он предпринял поход в Коринф и
сам захватил с суши Длинные стены 49, Телевтий же на
кораблях... * В это время аргивяне, которые тогда владели
Коринфом, справляли Истмийские игры 50. Появившись в коринфской
земле, когда они только что совершили жертвоприношение,
Агесилай заставил их бежать, бросив все приготовления к
празднеству. Бывшие с ним коринфские изгнанники обратились к
нему с просьбой взять на себя распорядительство в состязаниях,
но он отказался и, предоставив это им самим, ждал, чтобы
обезопасить их от нападения, пока не окончатся жертвоприношения
и состязания. Некоторое время спустя, когда он удалился,
аргивяне справили Истмийские игры еще раз, и при этом
оказалось, что из числа состязавшихся некоторые были вторично
провозглашены победителями, но были и такие, которые в первый
раз победили, а во второй попали в список побежденных. Узнав об
этом, Агесилай объявил, что аргивяне сами себя уличили в
трусости, так как, полагая распорядительство на играх чем-то
большим и важным, не осмелились сразиться с ним за эту честь.
Сам он считал необходимым ко всем подобным вещам относиться
сдержанно. У себя в отечестве он готовил хоры, устраивал
состязания и всегда на них присутствовал, проявляя большое
честолюбие и усердие и не пропуская даже ни одного состязания
мальчиков и девочек, но то, что восхищало остальных, ему было
словно вовсе неведомо и незнакомо. Однажды он встретился с
трагическим актером Каллиппидом, имя которого было прославлено
среди греков и который пользовался всеобщим признанием.
Каллиппид первым приветствовал Агесилая, а затем с гордым видом
смешался с сопровождавшими царя на прогулке, рассчитывая, что
тот скажет ему какую-либо любезность. Наконец, Каллиппид не
вытерпел и сказал: "Разве ты не узнаешь меня, царь? " -- на что
Агесилай, повернувшись к нему, ответил: "Сдается мне, что ты
Каллиппид, дикеликт? " -- так называют лакедемоняне мимов. В
другой раз его позвали послушать человека, подражающего пению
соловья. Агесилай отказался, сказав: "Я слышал самого
соловья". Врач Менекрат за успешное излечение в нескольких
безнадежных случаях получил прозвище Зевса. Он бесстыдно
пользовался этим прозвищем и отважился даже написать Агесилаю;
"Менекрат-Зевс желает здравствовать Агесилаю". Агесилай написал
в ответ: "Царь Агесилай желает Менекрату быть в здравом уме".
Когда Агесилай находился еще около Коринфа и после захвата
Герея 51 наблюдал, как его воины уводят пленных и уносят
добычу, к нему прибыли послы из Фив с предложением
дружественного союза. Агесилай, всегда ненавидевший этот город,
нашел такой случай подходящим, чтобы выразить свое презрение к
фиванцам, и сделал вид, что не видит и не слышит послов. Но он
потерпел заслуженное возмездие за свою гордыню. Ибо еще не
успели фиванцы уйти, как прибыли к нему гонцы с известием, что
целая мора спартанцев изрублена Ификратом 52. Такое большое
несчастье уже давно не постигало лакедемонян: они потеряли
многих славных воинов, причем гоплиты оказались побежденными
легкой пехотой и лакедемоняне -- наемниками. Агесилай тотчас
поспешил на выручку, но, когда узнал, что дело уже совершилось,
быстро вернулся в Герей и уже сам предложил явиться беотийским
послам. А фиванцы, платя ему той же монетой, теперь ни словом
не упомянули о мире, а лишь просили пропустить их в Коринф.
Агесилай, разгневанный, сказал: "Если вы желаете видеть, как
ваши друзья гордятся своими успехами, вы вполне можете
подождать до завтра". И, взяв их с собой, он на следующий день
опустошил коринфские владения и подошел к самому городу.
Доказав этим, что коринфяне не отваживаются оказывать ему
сопротивление, он отпустил посольство фиванцев. Присоединив к
себе людей, уцелевших из потерпевшей поражение моры, Агесилай
отвел войско в Лакедемон; по пути он снимался с лагеря до
рассвета и останавливался лишь с наступлением темноты, чтобы те
из аркадян, которые ненавидели его и завидовали ему, не могли
теперь радоваться его несчастью.
Несколько позже он, из расположения к ахейцам, предпринял
вместе с ними поход в Акарнанию 53 и захватил там большую
добычу, победив акарнанцев в сражении. Ахейцы просили его
остаться у них до зимы, чтобы помешать противникам засеять
поля. Однако Агесилай ответил, что он сделает как раз обратное,
ибо враги будут тем более страшиться войны, если к лету земля
будет засеяна. Так и случилось: когда акарнанцы узнали о
готовящемся новом походе Агесилая, они заключили с ахейцами
мир.
После того как Конон и Фарнабаз, с помощью царского флота
завоевав владычество на море, стали опустошать берега Лаконии,
а афиняне на деньги, полученные от Фарнабаза, вновь укрепили
свой город 54, лакедемоняне решили заключить мир с царем. Они
послали Анталкида к Тирибазу 55 с тем, чтобы позорнейшим,
несправедливейшим образом предать царю греков, населяющих Азию,
-- тех греков, за которых столько сражался Агесилай. Потому и
вышло, что этот позор меньше всего коснулся самого Агесилая; к
тому же Анталкид был его врагом и всеми силами содействовал
миру, полагая, что война укрепляет власть Агесилая, увеличивает
его славу и влияние. Все же человеку, который сказал, что
лакедемоняне стали приверженцами персов, Агесилай ответил: "А
по-моему, скорее персы -- лакедемонян". Кроме того, он угрожал
объявлением войны тем, кто не желал принять условия мира, и
заставил таким образом всех подчиниться тем требованиям,
которые предъявил персидский царь. При этом больше всего
Агесилай добивался, чтобы фиванцы, провозгласив
самостоятельность Беотии 56, тем самым ослабили себя.
Однако его намерения стали вполне ясными лишь из его
дальнейшего поведения. Ибо, когда Фебид совершил недостойное
дело, захватив Кадмею в мирное время 57, все греки были
охвачены негодованием; возмущались и сами спартанцы, особенно
же противники Агесилая. В гневе они спрашивали Фебида, по чьему
приказанию он так поступил, и всеобщие подозрения были обращены
на Агесилая. Но Агесилай без колебаний открыто выступил на
защиту Фебида, говоря, что важно выяснить только, принес ли
этот поступок какую-нибудь пользу. "Ибо все, что приносит
пользу Лакедемону, -- говорит он, -- вполне допустимо совершать
на свой страх и риск, даже без чьего-либо приказания". И этот
человек на словах считал справедливость высшей добродетелью,
утверждая при всяком удобном случае, что храбрость не приносит
никакой пользы там, где нет справедливости, и что если бы все
стали справедливыми, храбрость вообще была бы не нужна! Когда
ему говорили, что то или иное угодно великому царю, он отвечал:
"Но почему он должен быть более великим, чем я, если он не
более справедлив? " -- вполне разумно полагая, что
превосходство в величии должно определяться справедливостью,
ибо это и есть подлинно царская мера. Он не принял письма, в
котором царь после заключения мира предлагал ему гостеприимство
и дружбу, ответив, что достаточно общей дружбы их государств и
нет необходимости в какой-то частной дружбе. Однако в своих
поступках он не остался верен этим убеждениям, он был слишком
увлечен честолюбием и жаждой первенства, и это особенно ясно
обнаружилось в истории с занятием Фив. Он не только спас жизнь
Фебиду, но и убедил государство взять ответственность за это
преступление, разместить в Кадмее караульный отряд и
предоставить фиванские дела и государственное устройство на
произвол Архия и Леонтида, с помощью которых Фебид вошел в
город и захватил крепость.
Вот почему уже в первую минуту у всех явилась мысль, что
Фебид был только исполнителем, а зачинщик всего дела --
Агесилай. Дальнейшие события с несомненностью подтвердили это
подозрение. Ибо когда фиванцы изгнали спартанский отряд и
освободили свой город 58, Агесилай обвинил их в том, что они
убили Архия и Леонтида (а те лишь по имени были полемархами 59,
на деле же -- тираннами), и объявил им войну. На этот раз с
войском в Беотию был отправлен Клеомброт 60, ставший царем
после смерти Агесиполида. Агесилай же, поскольку уже сорок лет
назад вышел из отроческого возраста и по законам мог не
участвовать в походах, отказался от командования, так как
незадолго до того он воевал с флиунтцами 61 из-за изгнанников и
теперь ему было неловко чинить насилие над фиванцами во имя
дела тираннов.
В это время гармостом в Теспиях ~ был спартанец Сфодрий,
принадлежавший к числу противников Агесилая. Это был человек
далеко не без смелости и не без честолюбия, но более
преисполненный пустых надежд, чем благоразумия. Он-то, желая
стяжать славу и считая, что Фебид, благодаря своему дерзкому
для ответного дара. прекрасному и благородному персу. Заметив
лошадь писца Идея с дорогими бляхами на сбруе, он тотчас снял
это украшение и подарил юноше. И в дальнейшем он постоянно о
нем вспоминал, и когда впоследствии тот был изгнан из
отеческого дома своими братьями и искал убежища в Пелопоннесе,
Агесилай проявил к нему величайшее внимание и помогал ему даже
в его любовных делах. Тот влюбился в афинского мальчика-борца,
и так как тот был для ребенка слишком высок и крепок, его могли
не допустить к участию в Олимпийских состязаниях 19. Перс
обратился с просьбами за него к Агесилаю, который, желая
угодить своему гостеприимцу, горячо взялся за дело и довел его
до конца, хотя и с большим трудом. Агесилай во всем прочем
строго придерживался законов, но когда дело касалось дружбы,
считал неукоснительную приверженность справедливости пустой
отговоркой. Так, передают, что им была написана карийцу Гидриею
20 записка следующего содержания: "Если Никий невиновен --
отпусти его, если он виновен -- отпусти его из любви к нам;
итак, отпусти его в любом случае". Вот как по большей части
относился Агесилай к друзьям. Однако, когда того требовало
общее дело, он более считался с обстоятельствами. Так,
например, он доказал это однажды, когда, снимаясь поспешно с
лагеря, покинул своего возлюбленного, находившегося в
болезненном состоянии. Тот знал его и молил остаться, но
Агесилай повернулся и сказал: "Трудно быть и сострадательным и
рассудительным одновременно". 06 этом случае рассказывает
философ Иероним 21.
Прошло только два года командования Агесилая, а слух о нем
распространился далеко. При этом особенно прославлялись его
рассудительность, простота и умеренность. На своем пути он
останавливался в пределах самых чтимых святилищ отдельно от
своих спутников, делая богов свидетелями и очевидцами таких
поступков, которые мы обычно совершаем в уединении, избегая
чужих взоров. Среди многих тысяч воинов трудно было бы найти
такого, у которого постель была бы проще и дешевле, чем у
Агесилая. К жаре и холоду он был настолько безразличен, как
если бы один лишь он был создан, штабы переносить любые
перемены погоды, посылаемые богами. Но самым приятным зрелищем
для греков, населяющих Азию, было видеть, как полководцы и
наместники, обычно невыносимо гордые, изнеженные богатством и
роскошью, с трепетом угождают человеку в простом, поношенном
плаще и беспрекословно [ГАсГ2]меняют свое поведение, выслушав
от него лишь одно по-лаконски немногословное замечание. При
этом многим приходили на ум слова Тимофея:
Арес -- тиранн, а золота Эллада не страшится.
В то время Азия сильно волновалась и склонна была к
отпадению от персов. Агесилай навел порядок в азиатских городах
и придал им надлежащее государственное устройство, не прибегая
к казням и изгнанию граждан. Затем он решил двинуться дальше,
чтобы, удалив войну от Греческого моря, заставить царя
сразиться за его собственную жизнь и сокровища Суз и Экбатан 22
и таким образом лишить его возможности возбуждать войну среди
греков, сидя спокойно на своем троне и подкупая своекорыстных
искателей народной благосклонности. Однако в это время к нему
прибыл "спартанец Эпикидид с известием, что Спарте угрожает
опасная война в самой Греции и что эфоры призывают его,
приказывая прийти на помощь согражданам.
0, скольких тяжких бед вы, эллины, виной! 23
Ибо каким еще словом можно назвать эту зависть, эти
объединения и вооруженные приготовления греков для борьбы с
греками же -- все то, чем они сами отвратили уже склонившееся
на их сторону счастье, обернув оружие, направленное против
варваров, и войну, ведущуюся вдали от Греции, против самих
себя? Я не согласен с коринфянином Демаратом 24, сказавшим, что
все греки, не видевшие Александра сидевшим на троне Дария, были
лишены величайшего наслаждения. Я полагаю, им бы скорее нужно
было плакать при мысли, что полководцы эллинов, сражавшиеся при
Левктрах, Коронее, Коринфе 25, являются виновниками того, что
честь эта выпала на долю Александра и Македонии. Из всех
поступков Агесилая нет более славного, чем это возвращение 26,
-- нельзя найти лучшего примера справедливости и повиновения
властям. Ибо если Ганнибал, когда он находился в отчаянном
положении и когда его уже почти вовсе вытеснили из Италии, лишь
с большим трудом повиновался тем, кто призывал его для защиты
родины 27; если Александр при известии о сражении между
Антипатром и Агидом сказал с усмешкой: "Похоже, друзья, что в
то время, как мы побеждаем Дария, в Аркадии идет война мышей"
28, -- то как не считать счастливой Спарту, когда Агесилай
проявил такое уважение к отечеству и почтительность к законам?
Едва успела прийти к нему скитала, как он отказался и от
блестящих успехов, и от могущества, и от заманчивых надежд и,
оставив "несвершенным дело" 29, тотчас же отплыл. Он покинул
своих союзников в глубокой печали по нем, опровергая слова
Эрасистрата, сына Феака, о том, что лакедемоняне лучше в
общественных, афиняне же в частных делах. Ибо если он проявил
себя прекрасным царем и полководцем, то еще более безупречен и
приятен был как товарищ и друг для тех, кто находился с ним в
близких отношениях.
Так как персидские монеты чеканились с изображением
стрелка из лука 30, Агесилай сказал, снимаясь с лагеря, что
персидский царь изгоняет его из Азии с помощью десяти тысяч
стрелков: такова была сумма, доставленная в Афины и Фивы и
разделенная между народными вожаками, чтобы они подстрекали
народ к войне со спартанцами.
Перейдя через Геллеспонт, Агесилай двинулся по Фракии, не
спрашивая на то разрешения ни у одного из варварских племен; он
лишь отправил к каждому из них гонца с вопросом, желают ли они,
чтобы он прошел через их страну как друг или как враг. Все
приняли его дружелюбно и посылали ему для охраны столько людей,
сколько было в их силах; одни лишь так называемые трохалы,
которым и Ксеркс, как сообщают, должен был уплатить за проход
через их землю, потребовали у Агесилая сто талантов серебра и
столько же женщин. Но Агесилай, насмехаясь над ними, спросил:
"Почему же они сразу не пришли, чтобы получить плату~" Он
двинулся против них, вступил в сражение и обратил варваров в
бегство, нанеся им тяжелые потери. С тем же вопросом он
обратился к царю Македонии; тот ответил, что подумает, а
Агесилай сказал: "Хорошо, пусть он думает, а мы пока пойдем
вперед". Царь удивился его смелости и, испугавшись, сообщил
ему, что он может пройти по его стране как друг.
Так как фессалийцы были в союзе с врагами Спарты, Агесилай
стал опустошать их владения, послав, однако, в то же время в
Лариссу Ксенокла и Скифа с предложением дружбы. Оба они были
схвачены и заключены в тюрьму. Все возмущались этим и полагали,
что Агесилаю необходимо тотчас выступить и осадить Лариссу,
однако он, сказав, что не хочет занять даже всю Фессалию ценою
жизни хотя бы одного из этих двоих, получил обоих обратно,
заключив мирное соглашение. Но этому, быть мажет, не стоит и
удивляться: ведь когда в другой раз Агесилай узнал, что у
Коринфа произошла большая битва и со стороны спартанцев пало
совсем немного, со стороны же противника -- множество, он не
проявил ни радости, ни гордости и лишь сказал с глубоким
вздохом: "Горе тебе, Греция, что ты сама погубила столько
людей, ко вторые, если бы они еще жили, способны были бы,
объединившись, победить всех варваров вместе взятых".
Во время его похода фарсальцы нападали на него и наносили
урон войску. Агесилай, возглавив пятьсот всадников, напал на
фарсальцев, обратил их в бегство и поставил трофей у Нартакия
31. Этой победе он особенно радовался, ибо лишь с конницей,
созданной им самим, победил людей, гордившихся более всего
своим искусством в верховой езде.
Сюда к нему прибыл из Спарты эфор Дифрид, принеся
приказание тотчас вторгнуться в Беотию. Агесилай, считая, что
этот план должен быть выполнен позже, после более тщательных
приготовлений, полагал, однако, что нельзя оказывать
неповиновение властям. Он объявил своим войскам, что скоро
настанет тот день, ради которого они пришли из Азии, и призвал
к себе две моры 32 из стоявших у Коринфа сил. Лакедемоняне,
чтобы оказать ему особую честь, возвестили в Спарте, что те из
юношей, кто желает выступить на помощь царю, могут записаться в
списки. Так как охотно записались все, власти отобрали 50
человек, наиболее цветущих и сильных, и отослали их в войско.
Агесилай, между тем, пройдя через Фермопилы, двинулся по
Фоки-де, дружественно к нему расположенной. Но лишь только он
вступил в Беотию и встал лагерем у Херонеи, как во время
затмения солнца 33, которое приняло очертания луны, получил
известие о смерти Писандра и о победе Фарнабаза и Конона 34 в
морской битве при Книде. Агесилай был сильно опечален как
гибелью Писандра, так и ущербом, который понесло отечество,
однако, чтобы не внушить воинам робости и отчаяния, в то время
как они готовились к борьбе, он приказал людям, прибывшим с
моря, говорить противоположное действительности -- что битва
была выиграна спартанцами. Он сам появился с венком на голове,
принес жертвы богам за хорошее известие и отослал своим друзьям
части жертвенных животных.
Отсюда он выступил дальше и, оказавшись при Коронее лицом
к лицу с противником, выстроил войско в боевой порядок, поручив
орхоменцам левое крыло и став во главе правого. У неприятеля на
правом фланге стояли фиванцы, на левом -- аргивяне. Ксенофонт,
вернувшийся из Азии и сам участвовавший в сражении рядом с
Агесилаем, рассказывает 35, что эта битва была наиболее
ожесточенной из всех, которые происходили в те времена. Первое
столкновение не вызвало, правда, упорной и длительной борьбы:
фиванцы обратили в бегство орхоменцев, а Агесилай -- аргивян.
Однако и те и другие, узнав, что их левое крыло опрокинуто и
отступает, повернули назад. Агесилай мог бы обеспечить себе
верную победу, если бы он не ударил фиванцам в лоб, а дал им
пройти мимо и бросился бы на них сзади. Однако из-за
ожесточения и честолюбия он сшибся с противником грудь с
грудью, желая опрокинуть его своим натиском. Враги приняли удар
с не меньшею отвагой, и вспыхнуло горячее сражение по всей
боевой линии, особенно напряженное в том месте, где стоял
Агесилай, окруженный пятьюдесятью спартанцами, боевой пыл
которых, как кажется, послужил на атом раз спасением для царя.
Ибо они сражались, защищая его, с величайшей храбростью и хотя
и не смогли уберечь царя от ран; однако, когда его панцирь был
уже пробит во многих местах мечами и копьями, вынесли его с
большим трудом, но живого; тесно сплотившись вокруг него, они
многих врагов положили на месте и сами потеряли многих. Когда
обнаружилось, что одолеть фиванцев прямым ударом -- задача
слишком трудная, спартанцы принуждены были принять план,
отвергнутый ими в начале сражения. Они расступились перед
фиванцами и дали им пройти между двоими рядами, а когда те,
увидев, что прорыв уже совершен, нарушили строй, спартанцы
погнались за ними и, поравнявшись, напали с флангов. Однако им
не удалось обратить врагов в бегство: фиванцы отошли к Геликону
36, причем эта битва преисполнила их самомнением, так как им
удалось остаться непобежденными, несмотря на то, что они были
одни, без союзников.
Агесилай, хотя и страдал от многочисленных ран, не
удалился сразу в палатку, но приказал отнести себя на носилках
к строю своих, чтобы убедиться, что трупы убитых собраны и
находятся в пределах досягаемости. Противников, которые
укрывались в близлежащем храме Афины Итонийской 37, он приказал
отпустить. Около этого храма находился трофей, который
поставили в свое время беотийцы во главе со Спартоном, когда
они на этом месте победили афинян и убили Толмида 38. На
следующее утро Агесилай, чтобы испытать, желают ли фиванцы
возобновить сражение, приказал воинам украсить себя венками и
под звуки флейт поставить пышный трофей, как подобает
победителям. Когда же противники прислали послов с просьбой о
выдаче трупов 39, он заключил с ними перемирие и, закрепив
таким образом победу, отправился на носилках в Дельфы, где в
это время происходили Пифийские игры. Агесилай устроил
торжественное шествие в честь Аполлона и посвятил богу десятую
часть добычи, захваченной им в Азии, что составляло сто
талантов.
По возвращении в Спарту он сразу же завоевал симпатии
граждан и всеобщее удивление своими привычками и образом жизни.
Ибо, в отличие от большинства полководцев, он не вернулся с
чужбины другим человеком, преобразившимся под воздействием
чужеземных нравов, недовольным всем отечественным, ссорящимся
со своими согражданами; наоборот, он вел себя так, как если бы
никогда не переходил на другую сторону Эврота 40, уважал и
любил родные обычаи, не изменил ничего ни в пище, ни в
купаньях, ни в образе жизни своей жены, ни в украшении своего
оружия, ни в домашнем хозяйстве. Даже двери собственного дома,
которые были настолько древними, что, казалось, были поставлены
еще Аристодемом 41, он сохранил в прежнем состоянии. По словам
Ксенофонта 42, канатр его дочери не был более пышным, чем у
других. Канатром лакедемоняне называют деревянные изображения
грифов и полукозлов-полуоленей, в которых они возят своих
дочерей во время торжественных шествий. Ксенофонт не записал
имени дочери Агесилая, и Дикеарх 43 досадовал на то, что мы не
знаем имен ни дочери Агесилая, ни матери Эпаминонда. Однако в
лакедемонских надписях 41 мы нашли, что жена Агесилая носила
имя Клеоры, дочерей же звали Эвполия и Ипполита. В Лакедемоне и
поныне хранится также копье Агесилая, ничем не отличающееся от
других.
Замечая, как некоторые из граждан гордятся и чванятся тем,
что выкармливают коней для ристалищ, Агесилай уговорил сестру
свою Киниску отправить колесницу для участия в олимпийских
состязаниях. Этим он хотел показать грекам, что подобная победа
не требует никакой доблести, а лишь богатства и
расточительности. Мудрецу Ксенофонту, который всегда находился
при нем и пользовался его вниманием 45, он посоветовал привезти
своих детей в Лакедемон для воспитания, чтобы они овладели
прекраснейшей из наук -- повиноваться и властвовать.
После смерти Лисандра Агесилай раскрыл большой заговор,
который тот устроил против него тотчас по возвращении из Азии,
и решил показать, каким гражданином был Лисандр при жизни.
Прочтя сохранившуюся в бумагах Лисандра речь, сочиненную
Клеоном Галикарнасским, которую Лисандр от своего имени
намеревался держать перед народом, речь, содержавшую призывы к
перевороту и изменению государственного устройства, Агесилай
хотел обнародовать ее. Однако один из старейшин, прочитав эту
речь и ужаснувшись искусству убеждения, с каким она была
написана, посоветовал Агесилаю не выкапывать Лисандра из
могилы, но лучше похоронить вместе с ним и эту речь. Агесилай
последовал совету и отказался от своего намерения. Своим
противникам он никогда не причинял вреда открыто, но умел
добиться, чтобы они были назначены полководцами или
начальствующими лицами, затем уличал их в недобросовестности и
корыстолюбии при исполнении своих обязанностей и, наконец,
когда дело доходило до суда, поддерживал их и помогал им. Таким
образом он делал из врагов друзей и привлекал их на свою
сторону, так что не имел ни одного противника. Второй царь,
Агесиполид, был сыном изгнанника 46 и к тому же еще очень молод
по возрасту, а по характеру кроток и мягок, и потому принимал
мало участия в государственных делах. Однако Агесилай счел
необходимым обязать благодарностью и его. Оба царя, когда
находились в городе, ходили к одной и той же фидитии и питались
за одним столом. Зная, что Агесиполид, так же как и сам он,
очень расположен к любовным делам, Агесилай всегда заводил с
ним разговор о прекрасных мальчиках. Он склонял юношу к
любовным утехам и сам помогал ему в его увлечениях. Дело в том,
что в лаконских любовных связях нет ничего грязного, наоборот,
они сочетаются с большой стыдливостью, честолюбием и
стремлением к добродетели, как сказано в жизнеописании Ликурга
48.
Благодаря своему большому влиянию в государстве, Агесилай
добился, чтобы командование флотом было поручено его сводному
брату по матери Телевтию. Затем он предпринял поход в Коринф и
сам захватил с суши Длинные стены 49, Телевтий же на
кораблях... * В это время аргивяне, которые тогда владели
Коринфом, справляли Истмийские игры 50. Появившись в коринфской
земле, когда они только что совершили жертвоприношение,
Агесилай заставил их бежать, бросив все приготовления к
празднеству. Бывшие с ним коринфские изгнанники обратились к
нему с просьбой взять на себя распорядительство в состязаниях,
но он отказался и, предоставив это им самим, ждал, чтобы
обезопасить их от нападения, пока не окончатся жертвоприношения
и состязания. Некоторое время спустя, когда он удалился,
аргивяне справили Истмийские игры еще раз, и при этом
оказалось, что из числа состязавшихся некоторые были вторично
провозглашены победителями, но были и такие, которые в первый
раз победили, а во второй попали в список побежденных. Узнав об
этом, Агесилай объявил, что аргивяне сами себя уличили в
трусости, так как, полагая распорядительство на играх чем-то
большим и важным, не осмелились сразиться с ним за эту честь.
Сам он считал необходимым ко всем подобным вещам относиться
сдержанно. У себя в отечестве он готовил хоры, устраивал
состязания и всегда на них присутствовал, проявляя большое
честолюбие и усердие и не пропуская даже ни одного состязания
мальчиков и девочек, но то, что восхищало остальных, ему было
словно вовсе неведомо и незнакомо. Однажды он встретился с
трагическим актером Каллиппидом, имя которого было прославлено
среди греков и который пользовался всеобщим признанием.
Каллиппид первым приветствовал Агесилая, а затем с гордым видом
смешался с сопровождавшими царя на прогулке, рассчитывая, что
тот скажет ему какую-либо любезность. Наконец, Каллиппид не
вытерпел и сказал: "Разве ты не узнаешь меня, царь? " -- на что
Агесилай, повернувшись к нему, ответил: "Сдается мне, что ты
Каллиппид, дикеликт? " -- так называют лакедемоняне мимов. В
другой раз его позвали послушать человека, подражающего пению
соловья. Агесилай отказался, сказав: "Я слышал самого
соловья". Врач Менекрат за успешное излечение в нескольких
безнадежных случаях получил прозвище Зевса. Он бесстыдно
пользовался этим прозвищем и отважился даже написать Агесилаю;
"Менекрат-Зевс желает здравствовать Агесилаю". Агесилай написал
в ответ: "Царь Агесилай желает Менекрату быть в здравом уме".
Когда Агесилай находился еще около Коринфа и после захвата
Герея 51 наблюдал, как его воины уводят пленных и уносят
добычу, к нему прибыли послы из Фив с предложением
дружественного союза. Агесилай, всегда ненавидевший этот город,
нашел такой случай подходящим, чтобы выразить свое презрение к
фиванцам, и сделал вид, что не видит и не слышит послов. Но он
потерпел заслуженное возмездие за свою гордыню. Ибо еще не
успели фиванцы уйти, как прибыли к нему гонцы с известием, что
целая мора спартанцев изрублена Ификратом 52. Такое большое
несчастье уже давно не постигало лакедемонян: они потеряли
многих славных воинов, причем гоплиты оказались побежденными
легкой пехотой и лакедемоняне -- наемниками. Агесилай тотчас
поспешил на выручку, но, когда узнал, что дело уже совершилось,
быстро вернулся в Герей и уже сам предложил явиться беотийским
послам. А фиванцы, платя ему той же монетой, теперь ни словом
не упомянули о мире, а лишь просили пропустить их в Коринф.
Агесилай, разгневанный, сказал: "Если вы желаете видеть, как
ваши друзья гордятся своими успехами, вы вполне можете
подождать до завтра". И, взяв их с собой, он на следующий день
опустошил коринфские владения и подошел к самому городу.
Доказав этим, что коринфяне не отваживаются оказывать ему
сопротивление, он отпустил посольство фиванцев. Присоединив к
себе людей, уцелевших из потерпевшей поражение моры, Агесилай
отвел войско в Лакедемон; по пути он снимался с лагеря до
рассвета и останавливался лишь с наступлением темноты, чтобы те
из аркадян, которые ненавидели его и завидовали ему, не могли
теперь радоваться его несчастью.
Несколько позже он, из расположения к ахейцам, предпринял
вместе с ними поход в Акарнанию 53 и захватил там большую
добычу, победив акарнанцев в сражении. Ахейцы просили его
остаться у них до зимы, чтобы помешать противникам засеять
поля. Однако Агесилай ответил, что он сделает как раз обратное,
ибо враги будут тем более страшиться войны, если к лету земля
будет засеяна. Так и случилось: когда акарнанцы узнали о
готовящемся новом походе Агесилая, они заключили с ахейцами
мир.
После того как Конон и Фарнабаз, с помощью царского флота
завоевав владычество на море, стали опустошать берега Лаконии,
а афиняне на деньги, полученные от Фарнабаза, вновь укрепили
свой город 54, лакедемоняне решили заключить мир с царем. Они
послали Анталкида к Тирибазу 55 с тем, чтобы позорнейшим,
несправедливейшим образом предать царю греков, населяющих Азию,
-- тех греков, за которых столько сражался Агесилай. Потому и
вышло, что этот позор меньше всего коснулся самого Агесилая; к
тому же Анталкид был его врагом и всеми силами содействовал
миру, полагая, что война укрепляет власть Агесилая, увеличивает
его славу и влияние. Все же человеку, который сказал, что
лакедемоняне стали приверженцами персов, Агесилай ответил: "А
по-моему, скорее персы -- лакедемонян". Кроме того, он угрожал
объявлением войны тем, кто не желал принять условия мира, и
заставил таким образом всех подчиниться тем требованиям,
которые предъявил персидский царь. При этом больше всего
Агесилай добивался, чтобы фиванцы, провозгласив
самостоятельность Беотии 56, тем самым ослабили себя.
Однако его намерения стали вполне ясными лишь из его
дальнейшего поведения. Ибо, когда Фебид совершил недостойное
дело, захватив Кадмею в мирное время 57, все греки были
охвачены негодованием; возмущались и сами спартанцы, особенно
же противники Агесилая. В гневе они спрашивали Фебида, по чьему
приказанию он так поступил, и всеобщие подозрения были обращены
на Агесилая. Но Агесилай без колебаний открыто выступил на
защиту Фебида, говоря, что важно выяснить только, принес ли
этот поступок какую-нибудь пользу. "Ибо все, что приносит
пользу Лакедемону, -- говорит он, -- вполне допустимо совершать
на свой страх и риск, даже без чьего-либо приказания". И этот
человек на словах считал справедливость высшей добродетелью,
утверждая при всяком удобном случае, что храбрость не приносит
никакой пользы там, где нет справедливости, и что если бы все
стали справедливыми, храбрость вообще была бы не нужна! Когда
ему говорили, что то или иное угодно великому царю, он отвечал:
"Но почему он должен быть более великим, чем я, если он не
более справедлив? " -- вполне разумно полагая, что
превосходство в величии должно определяться справедливостью,
ибо это и есть подлинно царская мера. Он не принял письма, в
котором царь после заключения мира предлагал ему гостеприимство
и дружбу, ответив, что достаточно общей дружбы их государств и
нет необходимости в какой-то частной дружбе. Однако в своих
поступках он не остался верен этим убеждениям, он был слишком
увлечен честолюбием и жаждой первенства, и это особенно ясно
обнаружилось в истории с занятием Фив. Он не только спас жизнь
Фебиду, но и убедил государство взять ответственность за это
преступление, разместить в Кадмее караульный отряд и
предоставить фиванские дела и государственное устройство на
произвол Архия и Леонтида, с помощью которых Фебид вошел в
город и захватил крепость.
Вот почему уже в первую минуту у всех явилась мысль, что
Фебид был только исполнителем, а зачинщик всего дела --
Агесилай. Дальнейшие события с несомненностью подтвердили это
подозрение. Ибо когда фиванцы изгнали спартанский отряд и
освободили свой город 58, Агесилай обвинил их в том, что они
убили Архия и Леонтида (а те лишь по имени были полемархами 59,
на деле же -- тираннами), и объявил им войну. На этот раз с
войском в Беотию был отправлен Клеомброт 60, ставший царем
после смерти Агесиполида. Агесилай же, поскольку уже сорок лет
назад вышел из отроческого возраста и по законам мог не
участвовать в походах, отказался от командования, так как
незадолго до того он воевал с флиунтцами 61 из-за изгнанников и
теперь ему было неловко чинить насилие над фиванцами во имя
дела тираннов.
В это время гармостом в Теспиях ~ был спартанец Сфодрий,
принадлежавший к числу противников Агесилая. Это был человек
далеко не без смелости и не без честолюбия, но более
преисполненный пустых надежд, чем благоразумия. Он-то, желая
стяжать славу и считая, что Фебид, благодаря своему дерзкому