Подольный Р.. Четверть гения

   Что ж, проходная пешка может превратиться в фигуру. Но с доски при этом она исчезнет...
   Разные пути приводят ребят в шахматные кружки. И каждый из них имеет свои путевые знаки и ухабы. Бескорыстная любовь к золотой игре загорается только в малой толике сердец. Кого-то влечет просто возможность на законном основании вырваться из родного, любимого и до смерти надоевшего дома. Другого прельщает то, что за доской из 64 клеток он равен не только седому папиному товарищу в генеральских погонах, но и грозному Фильке с соседнего двора.
   Третий (третья) знает, что в кружке есть и девочки (или мальчики)...
   Да, в шахматы редко влюбляются бескорыстно. Но влюбленность сменяется любовью, а настоящая любовь уже перестает быть средством. И брак по расчету становится союзом по взаимной склонности.
   Хотя - всегда ли взаимной? В Советском Союзе миллионы любителей шахмат, только тысячи перворазрядников, сотни кандидатов в мастера, впятеро меньше мастеров и две с небольшими дюжины гроссмейстеров.
   На какой стадии шахматиста надо признавать счастливым избранником? Кто ответит на этот вопрос?
   Тихон и Карл держались на сей счет единого мнения. Если человек хочет себя уважать и гарантировать свой лоб от ярлычка с надписью "пижон", он морально обязан набрать первый разряд. Леонид был более скромен и удовлетворялся вторым.
   Все трое единодушно и открыто избегали встреч с мастерами - по точному определению Карла, в целях поддержания престижа. Или, как утверждал Тихон, в интересах сохранения в равновесии системы "гордость - слабость".
   Никто из них не занимался всерьез теорией - только так, раз в год, тратили дня три перед интересным турниром на то, чтобы покопаться в курсах дебютов. Зато никто из них не вздыхал, что вот стоило бы подзаняться теорией - и в гроссы б вышел. Все они знали людей, безнадежно влюбленных в шахматы. Людей, которые всегда в курсе последних дебютных новинок. Людей, что гордятся знакомством с гроссмейстерами и дружбой с мастерами. Людей, которые легко и просто извлекают из бездонных запасов своей памяти длиннейшие варианты, разыгранные на сотнях турниров, начиная с чемпионатов Багдадского халифата. А сами редко поднимаются выше второго разряда...
   И именно эти безответные поклонники служили трем друзьям лучшим доказательством того, что не просто память нужна шахматисту, что знаний одних для победы в игре недостаточно. На то ведь она и игра...
   ...А Михаил Федорович был кандидатом в мастера и руководил шахматным кружком во Дворце пионеров.
   Он, впрочем, был скорее похож на вождя штангистов или боксеров. Лицо и шея из шероховатого кирпича, плечи из железа, чувствовавшегося даже на глаз под пиджаками любого покроя.
   Только врожденная стеснительность и перешедшая меру доброжелательность не дали ему когда-то стать боксером мирового класса.
   В кружке поговаривали, что, узнав именно его историю, написал Владимир Высоцкий слова для своей песни о боксерах:
   Бить человека по лицу;
   Я с детства не могу.
   Радость свою выражал Михаил Федорович не громогласно, а бережно, полушепотом, точно боясь растерять.
   - Нет, ребята, что делается - глазам не верю.
   И было чему радоваться. Пятиклассница, дитятко неразумное, пигалица била в турнире одного за другим маститых четырнадцатилетних второразрядников.
   И на каждом занятии кружка появлялись трое парней явно не школьного возраста. Они приходили, но в шахматы не играли. Только стояли или сидели как можно ближе к столику пятиклассницы. И как только кончалась очередная партия, хищно накидывались на запись.
   Это все было бы лишь странно, и не больше, особенно если учесть, что один из тройки приходился Алле- старшим братом. Невероятное начиналось дальше. Три болельщика девочки не расставляли на доске фигуры, опрокидывая их в спешке, не тыкали Аллу носом в ошибки, не хвалили ее за удачи, как полагалось бы. Просто расставляли молча вдоль записи вопросительные и восклицательные знаки. Потом заставляли читать запись с листа, не пользуясь доской. И варианты просто называли вслух сокращенной нумерацией.
   Аллочка, высокая для своего возраста, чуть сутулая девочка с густыми прыгающими бровями (даже на фотографиях одна из них обязательно оказывалась выше другой), треугольной челочкой на лбу и слегка выступающими скулами, покорно слушала и вполголоса отвечала. Время от времени Михаил Федорович не выдерживал зрелища этой пытки, подходил к друзьям, объяснял, что надо смотреть позиции на доске, тогда легче найти свои ошибки.
   Его обычно вежливо слушали, изредка осторожно вздыхали. Аллочка до возмущения правдивым голосом говорила, что ей совершенно не нужна сейчас доска, Михаил Федорович начинал объяснять, почему, и как, и до какой степени важно и удобно видеть фигуры в натуре, а не в воображении. Ведь она учится, учится на своих ошибках!
   Только однажды самый высокий из трех юношей мягко сказал, крутя в пальцах кончик молодого задорного уса:
   - Простите, то ли Бисмарк, то ли Талейран говорил, что лишь дураки учатся на своих ошибках; он же предпочитает учиться на чужих. Вот так. Да и не должно Алле быть легче; пусть ей будет тяжело!
   - Да ведь для того и существует теория, чтобы знать ошибки чужие, возразил Михаил Федорович, - но нельзя подменять практику одной теорией; теория без практики... А зачем человеку должно быть тяжело? Человеку должно быть легко.
   Парни поспешили согласиться с Михаилом Федоровичем. Он заметил краем глаза и не без удовольствия, как один из них ткнул тайком высокого кулаком в бок, предварительно тихонько чертыхнувшись. Приятно все-таки остаться победителем в споре...
   Но потом Карл на правах старшего брата категорически заявил, что пока запрещает Алле заниматься теорией.
   И в конце концов во время одной партии Михаил Федорович не выдержал. "Боже мой, как эта девчонка разыгрывает дебют. Что, ей трудно заглянуть в учебник?"
   Нет, он этого не потерпит. Турнир турниром, победы победами, а кодекс кодексом, однако он чувствует себя обязанным вмешаться. Дайте только кончиться партии.
   - Сдаюсь, - сказал двенадцатилетний перворазрядник, недавняя гордость кружка, и прикусил губу.
   - Девочка, девочка, - заторопился Михаил Федорович, - давай-ка поглядим, как ты разыграла дебют. Ведь уму непостижимо...
   И тут, как он потом многим рассказывал, произошла неслыханная вещь.
   Между ним и девочкой кинулись, разделив их, трое здоровенных парней.
   - Собирайся, собирайся, сестренка, мама ждет! - торопил один из них.
   - А скажите, пожалуйста, Михаил Федорович, куда бы вы посоветовали обратиться шахматистам послешкольного возраста, если они хотят заниматься именно с вами? - крайне вежливо интересовался второй.
   - Что вы думаете о встречах Алехина с Таррашом в нью-йоркском турнире шести? - настойчиво допрашивал третий.
   И уже когда Аллочка исчезла за дверью, Михаил Федорович услышал мрачное:
   - Большая просьба не разбирать с ней партии. Ни ее, ни чужие. Всю теорию мы берем на себя. Впрочем, хотите принять участие в эксперименте?
   - Каком?
   - Мы решили в полтора года сделать из Аллы мастера.
   - А кто поручится, что перед нами не случай врожденной шахматной талантливости? - по-детски надув губы, мрачно спросил Тихон год и два месяца спустя, когда друзья вернулись с последнего тура женского первенства столицы. Тура, в котором Алла закрепила за собой звание мастера.
   - Но я же вам говорил, что она до двенадцати лет не занималась и не интересовалась даже шашками! - возмутился Карл.
   - Даю справку, - заговорил Леонид, - то ли Нимцович, то ли Тартаковер... нет, нет... ага! Акиба Рубинштейн познакомился с шахматами в восемнадцать лет по учебнику на древнееврейском языке. Попав в большой город, зашел к местным шахматистам, которые продемонстрировали гостю, до какой степени он не умеет играть в шахматы. Он исчез - засел дома за книги, а когда появился вновь вызвал на поединок чемпиона города и показал ему, кто из них сильнее.
   - Вот видите? Рубинштейна же никто специально не воспитывал! Но хуже другое, - Тихон хлопнул рукой по столу, - представьте себе, что Алла не шахматный гений, а гений вообще, только прорезаться он должен был попозднее; мы направили ее дар в шахматное русло. А если она была рождена, чтобы создать единую теорию поля, или новую "Войну и мир"? Или...
   - Женщина-то?! - вырвалось у Карла.
   - Даю справку, - меланхолически заговорил Леонид, пренебрегая предыдущей репликой, - лиц с художественным и научным талантом особенно сильно тянет к шахматам. Известны скрипачи-виртуозы, композиторы и художники, у которых приходилось отбирать шахматы, чтобы заставить заниматься "делом их жизни".
   - Ничего, - Карла все это не смущало, - ты слышал про Филидора, Тихон?
   - Слава богу.
   - Кто это был?
   - Шахматист. Великий.
   - Ага! А он еще был композитором. И очень видным. А помнят его лишь в одном качестве. Так что же важнее оказалось: шахматы или музыка?
   - Бесполезный спор! - отрубил Леонид. - Дело сделано. Надо решать, повторять ли опыт?
   - А по-моему, затевать снова историю с шахматами будет просто скучно, сказал Карл. - Надо попробовать что-нибудь новенькое. Я - за то, чтобы воспитать великого физика.
   - Ха! А где ты возьмешь ребенка для опыта? И опять-таки, как насчет этики? Решать за человека его судьбу?
   - А за Аллу? Или физика - это судьба, а шахматы - нет? - Карл явно сердился. - Впрочем... послушайте-ка! Проверим, нет ли у Аллы общей одаренности.
   - Не знаю, как вам, - медленно и осторожно произнес Тихон, - а мне что-то поднадоело быть великим педагогом. Год, от силы два - больше я не выдержу.
   - Ну что же, поглядим, что выйдет за год, - заявил Карл.
   - Отлично, - согласился Тихон. Я человек спокойный, могу год потерпеть.
   V. КЛЯУЗНОЕ ДЕЛО
   Но ближайший месяц покончил и с Тихоновым спокойствием и с великими планами преобразования Аллы в физика. Потому что Тихон захотел разоблачить у себя в институте крошечную кучку бездельников и жуликов. Ему было бы, правду сказать, плевать на этих Зайцева, Руднева и Филиппенко, если бы они просто бездельничали и жулили по мелочам, сдавая по шпаргалкам зачеты. Но Тихон при всех своих неудачах - по большому счету - успел за первые курсы института привыкнуть и к славе юного изобретателя, и к первым местам на конкурсах студенческих работ. А тут, на четвертом уже курсе, его вдруг обошли. И кто? Вперед вырвались не обычные его конкуренты, а три зауряднейших студента. Добро бы обставил Тихона Шурка Лапчонок или, скажем, Егор Званцев - так нет, победителями оказались Зайцев, Руднев и Филиппенко. Ну, кто они? Что они? И вообще... Тихон не раз слышал их ответы на экзаменах - в одной группе с ними ведь. Так только у Зайцева случались пятерки, и то изредка, а Колька Руднев вовсе троечник. А большего тугодума, чем Филиппенко, поискать.
   И - такая победа. Ими и деканат заинтересовался, шум, статья в стенгазете, про работу Филиппенко в "Московском комсомольце" напечатали. А главное - не зря!
   Тихон просмотрел их курсовые и поразился. Сам бы так не мог. Сам! Ну, а они? Тем более не смогли бы! У Филиппенко, правда, память отличная. А двое других и ею не блещут.
   Нет, что-то здесь не так. Фаддеев снова взялся за папки с курсовыми. Листал. Вчитывался. Видел: чем-то похожи работы. Похожи. Темы разные, а стиль изложения - общий. И на одной машинке все печатались, буква "н" всюду западает. Писал их явно один человек. Один и тот же. Все три курсовые. Уж конечно, этот один не был ни Зайцевым, ни Рудневым, ни Филиппенко. Нашли себе, видно, где-то аспиранта. Хотя нет, где тут аспиранту. Какой-то кандидат, верно, влез. Правда, интересно бы знать, на что ему было отдавать стоящие вещи в чужие руки. Но что искать мотивы, когда факты известны?!
   Тихон долго думал потом, как мог он на это решиться. Ведь воспитан же был в презрении к доносу и ябеде в любой форме. Когда подумал - понял, что виноват был мелкий его успех перед тем. Слава ведь, как известно, развращает. А слава мелкая еще и делает мельче. Хорошо еще, что совести осталось хоть столько, чтобы заговорить о трех самозванцах на групповом собрании, где педагогов не было. Тихону поверили сразу. Не одного его, оказывается, смущало стремительное вознесение к институтскому небу недавних троечников. Не один он подозревал в этом что-то неладное. Правда, у него одного хватило духу стать здесь следователем. Зато сколько нашлось прокуроров! Зайцев обиженно моргал, Филиппенко ругался, а Руднев со спокойным любопытством разглядывал лица своих обвинителей. В конце концов Тихон что-то разобрал в потоке несвязных слов, сквозь всхлипывания прорывавшихся из губ Филиппенко. И Тихона сразу бросило в жар и холод. Этот мучительно мор щившийся парень кричал о том, что они - трое - всё делают вместе, что они настоящие друзья, что у каждого в их дружбе и в их работе свое место. А курсовую ведь больше чем одним именем не подпишешь...
   "Соратники" Тихона говорили о выговоре и исключении из комсомола, они судили и обличали, потому что не знали того, что знал Тихон. Он ведь тоже один из Трех Согласных, только других, и все, что говорил Филиппенко, Тихон мог повторить о себе и своих друзьях. Другие этого не понимали. Но он-то понял.
   После Тихону говорили, что он тоже кричал. Сам он этого не помнил. Помнил только, как винился в тупой мнительности, как говорил о благородном соавторстве, как предлагал, если уж хотят наказать эту троицу, объявить заодно выговор Ильфу и Петрову. Или, еще лучше, Брокгаузу и Ефрону. И смял скандал, который сам же начал. И ушел, чтобы отправиться домой. Но по дороге взял такси и заехал предварительно за Карлом и Леонидом.
   В такси Тихон ни словом не ответил на их тревожные расспросы. А у себя дома властно приказал им встать перед ним по стойке "смирно" и объявил: "Мы не одни!" И рассказал все про групповое собрание.
   Собственно, все трое и раньше знали, что, наверное, не только им так хорошо работается вместе, что не только они так хорошо подходят друг к другу. В конце концов, работают же вместе два писателя, трое ученых, четверо инженеров... Существуют авторские группы и групповые авторы, авторские коллективы и коллективные авторы. Фаддеев, Фрунцев и Липатов не только чувствовали, но и знали разницу между их союзом и этими содружествами, которые в конце концов были ведь только "содружествами". У них, у Трех Согласных, было не так. У Зайцева, Руднева и Филиппенко - тоже не так.
   - А нельзя ли нас троих рассматривать как единую личность? - спросил Тихон и беспомощно добавил: - В каком-то смысле...
   - В каком? В каком-то - можно. Есть такая наука - коллективная психология. Старая наука, - Карл призвал на помощь познания, полученные на институтских лекциях по психологии, - ею Бехтерев еще занимался.
   - Но ведь и просто личности бывают разные. А уж коллективные-то! У нас случай редкой гармонии.
   - Погодите, погодите. - Карл обнял голову руками. - Такой ли уж редкой-то? Рассказывал я вам, как в прошлом году играл в турнире по переписке?
   ...Скандал разразился неожиданно. Поначалу настроение судейской коллегии было даже скорее благостным. Турнир по переписке, за который она отвечала, закончился, а такой турнир слишком долгое дело, чтобы от него не устать. С удовлетворением отметила коллегия большой успех молодого кандидата в мастера (по переписке) Перуанского, набравшего заветную мастерскую норму. Новый мастер был москвичом и пришел на заседание коллегии с тремя друзьями. Итак, все проходило чинно и спокойно, как и полагается проходить очередному мероприятию в Центральном шахматном клубе СССР.
   Но вот главный судья попросил у Перуанского паспорт - чтобы сверить с квалификационной карточкой. Мастер подал его.
   Судья заглянул в документ и...
   - Это ваш паспорт?
   - Да
   - И фотография похожа. Но тут вы Иванов, и имя и отчество тоже не совпадают.
   - Я как раз и пришел сюда, чтобы восстановить истину, - высокопарно начал Иванов-Перуанский, длинный мужчина лет тридцати с непомерно длинной шеей, с непомерно большим кадыком и непомерно вытянутым лицом. - Нас под этим псевдонимом играло четверо. Я Иванов. А вот Скирмунт, - при этих словах встал его сосед, плотный сорокалетний дядя с набриолиненными волосами. - Вот Ранцев. - Быстро поднялся и сразу же сел снова молодой парень с толстыми щеками и заметным брюшком. - Ну и, наконец, наша юность - Перов! - Шестнадцатилетний, от силы, парнишка уже покачивался на тонких ногах, бегая глазами по лицам судей. .
   Похоже было, что "коллективный мастер" заранее готовился к этой сцене, может быть, даже репетировал ее. Четверо шахматистов ждали, видно, ахов удивления и кликов восторга. Но их не последовало. Главный судья при каждом слове Иванова все больше опускал и сближал огромные седые свои брови. Когда был представлен последний из компонентов нового мастера, брови уже почти совсем закрыли глаза. Но и сквозь эту мохнатую преграду вырвалась молния испепеляющего взгляда, под которым Иванов пошатнулся даже, быстро теряя остатки своей победной улыбки. И голос судьи прогремел вслед молнии его взгляда:
   - По положению турнира участие коллективов в нем не допускалось!
   Раскаты этого громового голоса еще гуляли по клубным комнатам, когда заговорил второй судья. Громы и молнии он не метал - зато источал ехидство.
   - Я же вас знаю, Ранцев. Вы в этом году в парке Горького еле-еле второй разряд набрали. И вас знаю, Скирмунт. Вы же от силы в третий разряд играете. Мастерских званий захотели?
   Так и казалось, что он закончит этот монолог призывом: "К стенке". Но в последний момент оказалось, что резюме этой короткой речи звучит иначе: дисквалифицировать! Запретить играть по переписке!
   Судья-громовержец утвердительно кивнул головой:
   - Мы будем ходатайствовать о соответствующем решении надлежащих шахматных организаций.
   Иванов, Скирмунт. Перов и Ранцев стояли как громом пораженные.
   Карлу было их жалко. Как и всем участникам турнира, пришедшим на заключительное собрание. Но ни у него, ни у остальных не было сомнений, что ребята мухлевали, а наказать их надо. Только так ли сурово?
   ...А теперь, спустя несколько месяцев, он видел всю эту историю другими глазами. Почти глазами брата этих самых Иванова, Перова, Ранцева и Скирмунта. И друзья, слушавшие Карла, чувствовали то же, что и он.
   - Что было дальше? - сердито спросил Тихон.
   - Что, что! Дисквалифицировали. И ушли они из поля моего зрения.
   - А жаль! У вас нет ощущения, ребята, что мы натолкнулись на штуку, которой стоит заняться? Надо будет найти этого мастера Перуанского...
   VI. СЛИЯНИЕ ДУШ
   Нетрудно догадаться, что стипендии ответственным работникам НИИМПа не хватало.
   Ведь их сверхнаучную работу довольно часто прерывали куда менее важные для будущего нашей планеты вещи, вроде кино, театра, вечеринок и прочего в том же роде. На все это требовались деньги.
   Способы ликвидации безденежья были многообразны. То сходят на Москву-Товарную, займутся погрузкой-разгрузкой, то пристроятся посудить какое-нибудь мелкое шахматное первенство. Ну -еще что-нибудь в том же роде.
   Бедно, ненадежно, времени порой отнимает слишком много.
   Но совсем незадолго до истории с Зайцевым и прочими наткнулись друзья на настоящую золотую жилу.
   Для разработки ее пришлось всего-навсего принять на себя роль морских свинок в психологических опытах. Тем более что это было иногда интересно и платили за участие в опытах прилично - полтинник в час. Впрочем, вскоре ученые предложили нашим героям повысить оплату в три, в пять, в десять раз - и это не помогло.
   То есть рады им были и поначалу - как же, трое здоровых молодых парней одного возраста, очень удобно для контроля. Чего только на них не выясняли: от быстроты средней реакции на свет, звук и запах и до того, есть ли телепатия и возможно ли предвидение будущего.
   - Сидишь в глухой кабинке, смотришь на хронометр и каждые десять секунд нажимаешь, по собственному усмотрению, или красную кнопку, или зеленую. Если красную - значит, ты считаешь, что через секунду в соседней кабинке загорится невидимая тебе лампочка. Если зеленая - значит, считаешь, что не загорится. А потом смотрят - сколько раз ты угадал, - рассказывал друзьям Тихон, первым из них угодивший на подобный эксперимент. Отличился тут же Липатов. После одной серии опытов его чуть не засекретили. За пророка уже держали. Но вскоре, увы, выяснили, что дальше лампочек его предвиденье не идет.
   Ну, а Фрунцев, известно, человек невезучий, и у,не-го все получалось как раз наоборот.
   Уж была одна серия - почти как у Леонида, только точно навыворот - зеленую кнопку нажимал вместо красной, а красную вместо зеленой... Впрочем, к делу все это не имеет никакого отношения. Итак, в пятницу в три часа дня друзья согласно расписанию явились на очередные испытания.
   К тому времени они уже успели привыкнуть к штучкам, которые с ними проделывали, и сутью их принципиально не интересовались. В НИИМПе они были полубогами, в чужих лабораториях - кроликами, и предпочитали не смешивать эти два амплуа.
   И когда на этот раз их привели в кабинет, выложенный кафельной плиткой, велели раздеться и стать под душ, ни один из них даже бровью не повел.
   Не удивились ребята и тогда, когда обнаружили, что струйки воды попадают только на кого-нибудь одного, зато сам душ... Ну, а точнее, этот душевой рожок вертится, и им можно управлять. Но управление это так устроено, что им должны заниматься одновременно все, кто стоит под душем, иначе никто из них так и не вымоется. Задачей подопытных было так согласовать свои движения, чтобы вымыться им все-таки удалось.
   Для этого один из них должен был надавливать на свой рычаг сильно, другой - часто, третий еще как-то. Но как именно - этого никому из них не сказали. Они должны были найти решение сами.
   - Не идти ж нам после этого душа в баню, - мрач но заявил (через стенки кабинок) самый ленивый - Карл..
   - И здесь вымоемся, не паникуй, - ответил Тихон. И верно. Минут через пять душевой раструб ходил над ними по кругу строго равномерно, разбрызгивая достаточно теплую воду, еще минут через десять самому стеснительному, Тихону, пришлось попросить разрешения надеть плавки - слишком много народу успело за это время набиться в кабинет-душевую, и разглядывали они друзей во все глаза!
   - Да, можете идти одеваться, опыт окончен, - срывающимся голосом разрешил молодой парень, который их сюда привел. Разрешил - и принялся что-то бешено строчить в большом блокноте.
   - Ты мне дашь их на часок, Владимир Львович? - мягко спросил у него здоровенный мужчина лет пятидесяти.
   - Конечно, конечно, Феликс Юльевич, - ответил Володя (какой уж там Львович в его максимум двадцать три).
   И Феликс Юльевич утащил друзей к себе, причем по дороге им пришлось миновать трех или четырех вахтеров. В конце концов они оказались в большой комнате, посредине которой находилось нечто бесформенное, больше всего напоминающее сильно помятый обеденный стол, причем из столешницы - у самых краев - торчали рычаги.
   Хозяин комнаты один из этих рычагов задвинул внутрь "стола", другие, наоборот, вытянул посильнее, потом "определил" каждого из "гостей" к одному из рычагов.
   - Ваша задача - жать на эти милые ручки, пока вон на том экранчике в углу беленькая полоска, что сейчас сбоку, не перейдет в центр. Режим работы найдете сами. Можете сначала посоветоваться, подумать.
   - Лучше сразу приступим, - объявил Тихон, - вы ведь не хотите, чтобы за полтинник в час мы еще и думали...
   На перемещение белой полоски в середину экрана у тройки ушло минут десять-двенадцать. Друзья успели за это время устать и почувствовать себя разочарованными своей медлительностью. Но профессор был явно другого мнения.
   А кабинет его постепенно заполнялся все новыми и новыми людьми в лабораторных халатах. Правда, процесс этот шел медленнее, чем в душевой, видимо, этим они были обязаны охране...
   ...Из кабинета в кабинет, от одного ученого к другому - на них смотрели, их слушали, их в буквальном смысле ощупывали во время трех подряд, все более детальных медицинских осмотров.
   В этот день Трое Согласных вышли из института только поздней ночью, усталые, а главное, ошарашенные. Что же это было? Чем это могло обернуться? Их посадили в институтскую машину и развезли по домам.
   А утром - не было еще и семи - у двери Тихона позвонили.
   - Машина ждет, - мрачно сказал человек, в котором Фаддеев узнал одного из самых громогласных посетителей душевой и кабинета.
   А в институтской проходной Тихон увидел Карла и Леонида.
   - Наконец-то! Мы, ей-же-ей, не спали всю ночь, - встретил их хозяин кабинета, где стоял "стол" с рычагами.
   И все началось с самого начала.
   ...На следующий день всех троих увезли далеко за Москву и там продолжили испытания на десятках новых странных устройств.
   Были среди них и такие, с которыми каждый "встречался" наедине; с другими они работали по двое и по трое. Зажигались и гасли лампочки, звучали гудки и свистки, по циферблатам бегали стрелки, а по экранам - полоски, ходили под руками пружины, рычаги и колесики.
   В понедельник их не отпустили в Москву: "с вашим начальством все улажено или будет улажено", - коротко сообщил друзьям один из их "работодателей", самый высокий по росту и, возможно, по званию.
   - Прекрасно! - сказал Тихон, - Но у меня есть один вопрос.
   - Вот насчет вопросов, - сморщился высокий, - не знаю. Лучше бы вы их пока не задавали.
   - Этот я задам. И попрошу ответить. Судя по реакции - вашей и всех остальных, мы показываем блестящие результаты втроем. Вдвоем и по одному нет. Втроем мы согласовываем движения быстро. А когда нас объединяют по двое довольно медленно. И каждый из нас в одиночку тоже не очень блещет. Так это или нам только кажется?