Погодин Радий Петрович. Время говорит - пора

Погодин Радий Петрович
Время говорит - пора

   Радий Петрович ПОГОДИН
   ВРЕМЯ ГОВОРИТ: ПОРА
   1
   В шесть утра будильник вздрагивает, щёлкает слегка, словно барабанщик пробует палочки, и начинает выбивать дробь. За стенами просыпаются другие будильники.
   Зовут будильники, торопят.
   Люди сбрасывают одеяла, потягиваются, спешат на кухню к водопроводному крану.
   В шесть часов встают взрослые. Это их время. Ребята могут спать сколько влезет. Наступило лето.
   Ребят в квартире трое: Борька, по прозвищу Брысь, Володька Глухов и Женька Крупицын.
   Борька вскочил сразу. Он всегда поднимался со взрослыми. Размахивая полотенцем, выбегал на кухню, но там уже хозяйничала ткачиха Марья Ильинична. Её чайник весело пускал пар к потолку. Другой сосед фрезеровщик Крупицын - стоял около раковины, чистил зубы. Крупицын скосил на Борьку глаза, пожал плечами.
   - Я же сразу встал с будильником, - сокрушённо признался Борька. - Я самым первым хотел.
   Марья Ильинична добродушно усмехнулась:
   - Поработаешь с наше, тогда и будешь вставать самым первым. Время у тебя в душе поселится.
   Борька устроился у раковины. Он любил энергичный ритм утра и холодную воду спросонья. Но его гоняли всегда:
   - Брысь!
   - Пусти-ка...
   - Дай лицо сполоснуть...
   Борька огрызался:
   - А я что, немытый должен? Мне тоже надо...
   Мыльные струйки текли у него по спине. Он норовил ухватить пригоршню воды и всегда врал:
   - Ой, глаза щиплет!
   Это очень приятно - толкаться у раковины. Будто сам спешишь куда-то, будто и тебе некогда. Лишь одной соседке, Крупицыной, Борька уступал раковину беспрекословно.
   - Не понимаю, - ворчала она, придерживая полы цветастого халата. - И чего он здесь крутится, толчётся под ногами! Бестолковый какой-то... Ну ладно, мойся, мойся. Я обожду. Мне ведь спешить некуда. Тебе ведь нужно быстрее.
   Зато очень весело становилось, когда на кухню выскакивал Глеб. Из взрослых он вставал самым последним. Он прихлопывал будильник подушкой и настойчиво вылёживал, пока Марья Ильинична или кто-нибудь другой из соседей не стаскивал с него простыню.
   Глеб был мускулистый, будто сплетён из тугих канатов. Он намазывал Борьку мыльной пеной, щекотал его под мышками, сам смеялся, фырчал и отдувался, как морж. Потом он растягивал тугие резинки эспандера и грохотал двухпудовой гирей.
   Почти все жильцы завтракали на кухне. Глеб подкладывал Борьке куски колбасы и изрекал с набитым ртом:
   - Ешь, Брысь. Лучше переспать, чем недоесть.
   Крупицын покидал квартиру первым. Он работал в исследовательском институте в экспериментальном цехе. Ходил на работу с портфелем. В нём были батон и бутылка кефира. Следом за ним отправлялись Борькин отец шофёр и муж Марьи Ильиничны - строитель.
   В семь часов взрослых в квартире не оставалось. Квартирой завладевала тягучая тишина, и Борьке казалось, что он опоздал куда-то. Вздыхая, он принимался за уборку.
   В комнате слегка пахнет бензином. На стене - фотографии всех отцовских машин. На буфете, рядом с чайным сервизом, лежит замысловатая стальная деталь - лекало. Борькина мать сделала её своими руками, когда ещё училась в школе ФЗО. Мать бережёт лекало, чистит его шкуркой и скорее готова расстаться с сервизом, нежели с ним.
   Убирая комнату, Борька грохотал стульями, чтобы загнать тишину в угол.
   Но она не сдавалась. Только часы могли бороться с тишиной. Они тикали во всех комнатах, словно оповещая, что здесь живут рабочие люди, что ушли они по своим делам и вернутся в положенный срок.
   2
   Летние каникулы выдули Борькиных сверстников из города. Опустели дворы, и не с кем играть. Борькин отец скоро погонит машины в казахскую степь. Борька поедет с ним. А пока скучно.
   Борька глазел по сторонам, толкался у прохожих под ногами и, не моргнув, переходил самые бойкие перекрёстки.
   На проспекте Огородникова, что ведёт в порт, Борька встретил соседа Женьку Крупицына. Женька шагал, как страус, прилаживаясь к походке долговязого парня в белоснежной рубашке.
   Долговязый шёл - плащ через плечо, руки в карманах. Он ни на кого не глядел, словно был самым главным на улице.
   Женька ел парня глазами и от волнения глотал слюну. Заметив Борьку, он подмигнул - вот, мол, какой у меня друг. Женька старался смотреть на прохожих вприщур, словно были они далеко-далеко или даже где-то под ним. Борька побежал рядом и всё удивлялся: что это с Женькой творится? А может быть, Жёнькин друг и верно важная птица.
   Борька поотстал и попробовал шагать на манер долговязого парня. Он засунул руки в карманы и пошёл, напружинивая икры, словно поднимался по ступенькам. Для убедительности он выпятил нижнюю губу и свёл брови над переносьем. Прохожие стали оборачиваться, а какие-то две девчонки обхихикали его моментально. Борька разозлился, пнул полосатую кошку, посмевшую выскочить из парадной, и с достоинством принял на себя грозный взгляд толстой дворничихи.
   Дворничиха погрозила Борьке пальцем-сарделькой, уселась на грузовой мотороллер и покатила на нём в подворотню. Красный трескучий мотороллер тащил не только дворничихин центнер, но ещё и платформу песка в придачу.
   Девчонки, им только и дела - смеяться, фыркнули в кулаки и помчались через дорогу.
   - Граждане, обратите внимание на этих весёлых школьниц. Они нарушают правила уличного движения.
   Девчонки метнулись обратно на тротуар. Они лишь сейчас заметили милиционера с радиорупором на груди. Но... милиционер поднял руку. Справа и слева остановились машины. Посередине улицы, по белой осевой черте, летела к перекрёстку "скорая помощь".
   "Дорогу!.. Дорогу! - кричали сирены. - Нужно обогнать беду!"
   В конце улицы "скорая помощь" затормозила и плавно въехала в подворотню высокого дома, одетого в леса.
   Борька забыл про девчонок, про кошку, про дворничиху на мотороллере, про милиционера с радиорупором. Борька уже бежал к блестящему лимузину, к сосредоточенным людям в белых халатах. Ему хотелось хоть чём-то помочь. И, когда мимо него проносили больного, он придержал носилки за край. У больного были редкие волосы и запавшие, оловянные от страха глаза. Борька узнал его.
   - Это Глухов! - крикнул он. - Володькин отец!
   Снова взревел не остывший мотор. Машина вынеслась на осевую черту.
   3
   Говорили, что у Володькиного отца золотые руки. Говорили, что построят когда-нибудь музей, где главным экспонатом будут руки рабочего, отлитые из вечного металла, из платины.
   Умерла Володькина мать, и отец стал глушить тоску водкой. Сначала пил робко. Поворачивал портрет жены лицом к стене и только тогда доставал поллитровку. Первую рюмку он выпивал торопясь, стоя, будто боялся, что отнимут. Нюхал хлеб и начинал плакать.
   - Один, - бормотал он, размазывая слёзы. - Один-одинёшенек. Предала ты меня, бросила. - Отец укоризненно смотрел на портрет жены. - А как жили...
   Володька был маленький тогда - первоклассник. Он забивался в угол между оттоманкой и печкой, ждал мать. Ждал, что войдёт она сейчас в комнату, и всё кончится, и всё будет как надо. Отец, может быть, тоже ждал её, но не говорил об этом. Взрослые стыдятся таких вещей.
   Глухов засыпал за столом. Володька заводил будильник, чтобы отец не проспал на работу, и садился делать уроки.
   В первом классе Володька научился носить рваные чулки вверх пяткой и обстригать ножницами обтрепавшиеся края брюк.
   В квартире поначалу никто не догадывался, что происходит с Володькиным отцом. Он выпивал тихо, в одиночестве. Работал он сварщиком на Адмиралтейском заводе и, сидя за рюмкой, начинал иногда спорить с кем-то:
   - А что вы за мной присматриваете? Нужна мне ваша забота. Я работаю? Работаю. Ну и отскочь!.. Не лезь в душу...
   Иногда он подзывал Володьку к себе и, отвернувшись, говорил:
   - Жениться бы нам с тобой, сын. Ты хочешь новую мамку?
   Володька молчал. Он уже понимал, что новыми бывают только мачехи.
   - Молчишь, - шипел на него отец. - А мне каково?.. - Но, видно, и сам он боялся такого шага. Боялся новых забот и волнений.
   Однажды в квартиру пришли рабочие с завода. Володька был уже в третьем классе. Рабочие принесли ему деньги, еду и сказали, что отец в больнице - сжёг себе левую руку.
   - Пенсию не дадут, - хмуро толковали соседи на кухне, - пьяный был... Вот горе-то сам себе накликал.
   Соседи кормили Володьку, чинили ему одежду. Особенно Марья Ильинична. Её муж помогал Володьке делать уроки и даже ходил на родительское собрание.
   Почти каждый день бегал Володька в больницу. Он пробирался в дырку под забором, увёртывался от нянь в больничном саду и от дежурных врачей в коридорах.
   Отец всегда молчал. Он словно тяготился присутствием сына. Лишь один раз, перед выпиской, он погладил Володьку по голове и зажмурился. А когда пришёл домой, то весь вечер просидел, перебирая грамоты, полученные на заводе за хорошую работу. Он покачивал изуродованной рукой, морщился и вздыхал.
   Володька подошёл к нему, сказал:
   - Ладно, отец, перебьёмся. Ты только держись крепче...
   Но слабые люди самолюбивы: отец оттолкнул его и ушёл.
   Несколько раз навещали отца рабочие с завода. Глухов принимал их хмуро, молчал и торопился выпроводить. А когда они уходили, ворчал раздражённо:
   - Пожалеть пришли. Как же. А, чихал я на ваш завод! Я и без вас проживу!
   Глухов устроился работать банщиком. Теперь он пил, глядя прямо на портрет жены, и кричал:
   - Ну и пью! Ну и гляди! Вот он я, Иван Глухов! Смотришь? А мне наплевать...
   Он тыкал в портрет изуродованной рукой. Руки у отца были теперь белыми, вялыми, как сонные, задохшиеся рыбины.
   Время словно остановилось в их комнате. Будильник не тарахтел по утрам. Володька старался как можно дольше задерживаться в школе. В школьной библиотеке он читал и готовил уроки. Смеялся Володька лишь в школе, да ещё на улице. В своей парадной он уже умолкал, а в квартиру входил молчаливый и собранный, в постоянной готовности встретить беду.
   Иногда отец подзывал его и просил:
   - Сын, покажи руки.
   Володька показывал.
   - Вот они, мои... золотые, - бормотал Глухов. - Ты их, Володька, береги... Заступись за отца.
   Чаще бывало другое.
   - Шляешься целыми днями, обувь треплешь! - кричал на Володьку отец, вырывал из Володькиных рук книжки, тыкал его головой в тетрадку. Учишься?.. Умный!.. А где я денег возьму, тритон ты хладнокровный? Никакого заработка на тебя не хватает. Поди сдай бутылки. Я тебе что сказал?.. Купи батьке "маленькую"!
   Володька шёл сдавать бутылки. Но вместо "маленькой" приносил картошки и хлеба. Отец пихал ему в лицо кулак.
   - Умный!.. Н-на!..
   Володька смотрел упрямо и не размыкал рта. Тогда отец расходился. Начинал ругать покойную жену за сынка. Проклинал свою доброту и человеческую чёрствость. Он захлёбывался криком. А Володька стоял в углу и, выждав паузу, просил:
   - Не шуми так громко - соседей стыдно.
   - А что мне соседи! Я сам себе хозяин и над тобой отец!
   Глухов выходил на кухню, садился на табурет посередине и грозно сверкал глазами.
   - Всыпал я сейчас своему тритону. Слышали?
   - Сам ты хуже тритона, - стыдила его Марья Ильинична. - Глаза у тебя водкой завешены. И что, прости господи, Володьке такой червяк в отцы достался!
   - Ну ты и гусь, - гудел отец Брыся, - переехать тебя не жалко.
   Глеб сжимал пудовые кулачищи.
   - Слушай, - сказал он как-то Глухову, прижав его к стене в коридоре. - Если не прекратишь Володьку уродовать, я тебя по частям разберу. Никакая больница чинить не примет. Ясно?
   - Ишь прокурор выискался, - напыжился Глухов. - Давно ли я тебе портки дарил. Володька мой сын, как хочу, так и верчу.
   После этого случая Глухов стал бить сына реже.
   * * *
   Всё чаще стал пропадать Глухов из дома. Он тяжело дышал по утрам и кашлял затяжно, с хрипами, глотая натощак папиросный дым. Он стал заговариваться. Остановится, бубнит что-то, глаза его стекленеют тогда и на висках вздуваются жилы.
   Володька часами разыскивал отца по окрестным "забегаловкам" и буфетам.
   Марья Ильинична предлагала оформить опекунство. Володька отказался:
   - У меня ведь отец есть.
   Учился Володька хорошо. Занимался фотографией, радиотехникой, баскетболом и рисованием. У него даже была труба валторна. Трубу Володьке выдали в оркестре комбината "Лёнсукно", куда пристроила его Марья Ильинична. И был у Володьки друг в квартире - маленький Борька Брысь.
   Володька рассказывал Борьке сказки в тёмном закутке в коридоре, где висели тазы и вёдра. Потом Володька приспособил там электрическую лампочку и частенько просиживал с Борькой, собирая немудрёную радиосхему. Он давал Борьке книжки, которые брал в библиотеках, и терпеливо объяснял про моря, про звёзды и атомную энергию. Когда Володька забивался в свой закуток, чтобы переждать, пока утихнет буйство отца, рядом с ним молчаливым комочком усаживался Борька.
   Борька думал о странной несправедливости, выпавшей на Володькину долю. Он не понимал, за что сердится на Володьку отец, за что бьёт его.
   "Когда наказывают меня - это понятно, - рассуждал он. - Я разбил вазу. Я вымазал вареньем кошку из соседней квартиры. Кошкина хозяйка учинила скандал на всю лестницу. Я постриг мамины меховые манжеты, чтобы проверить жидкость для ращения волос. Мех на манжетах не вырос. Всё ясно... Я проковырял дырки в ботинках, чтобы из них вытекала вода, - и тогда можно будет ходить по лужам. Мама эти ботинки выбросила. А что сделал Володька? За что ему попадает?"
   Борька ненавидел Володькиного отца, а Володьку любил неистово. Трубил на валторне, напрягаясь до синевы, овладел фотоаппаратом "Смена". Тренировался в баскетбол, подвесив в коридоре проволочное кольцо. Брысь был единственным человеком, который знал иногда, что у Володьки творится на душе.
   С Женькой Крупицыным Володька не ладил. Они жили врозь, словно в разных квартирах. Женька считал Володьку чудаком и разговаривал с ним покровительственно.
   - Картофельная диета, - говорил он, - конечно, располагает к сосредоточенности и самообразованию. Но всё-таки зачем питаться картошкой, когда есть сотня возможностей кушать котлеты?
   Такие возможности сам Женька пытался находить.
   Когда Глеб ещё не учился в вечернем институте, а работал механиком на судах дальнего плавания, Женька брал безвозмездные кредиты из кармана его пальто, висевшего в коридоре. Конечно, на мелкие нужды.
   Это привело к короткому, но очень энергичному конфликту между подрастающим поколением соседей.
   Как-то раз, когда Женька выуживал мелочь, в коридоре внезапно появился Брысь.
   Женька подмигнул ему, встряхнув монеты на ладони.
   - Небольшая таможенная пошлина.
   Женька небрежно сунул деньги в карман, открыл входную дверь. На площадке стоял Володька Глухов с продуктовой кошёлкой в руках.
   Женька заглянул в кошёлку.
   - Опять картофель, - снисходительно улыбнулся он и прошёл мимо.
   Но не успел он выйти на улицу, как его догнали Володька и Борька.
   - Деньги давай, - коротко сказал Володька.
   Женька опять улыбнулся, на этот раз щедро и великодушно.
   - Могу дать только по зубам.
   Сильный удар в подбородок опрокинул его на плитняковый пол в парадной. Женька долго хлебал ртом воздух.
   - Сколько взял?
   - Ерунду, - заикаясь, признался Женька и вывернул карман. По жёлтому плитняку звонко поскакали монеты.
   Борька подобрал их и положил Глебу в карман.
   Этой весной Володька перешёл в девятый класс. Он хотел было устроиться на лето подсобником на завод, чтобы заработать и купить себе пальто, но обстоятельства распорядились иначе.
   Последнее время отец начал водить к себе собутыльников. Они сидели вокруг заваленного окурками стола, небритые, замшелые, словно изъеденные ржавчиной, беседовали о жизни. Володьке было стыдно их слушать, как стыдно смотреть на человека, испачкавшего лестницу в метрополитене. Его разбирала досада и злость на них.
   Однажды Володька застал отца одного. Он подошёл к нему и долго смотрел на костлявую трясущуюся спину.
   - Смотришь, - прошипел отец, поднялся со стаканом в руке. - Выпей, сказал он, - а тогда ты меня поймёшь и... простишь. Н-на... Может, я через тебя таким стал. - Глухов выпятил тщедушную грудь. - Слушайся, тебе отец говорит!
   Но Володька не хотел прощать. Он взял стакан и выплеснул водку прямо в лицо отцу.
   Отцовские щёки, дряблые, как трикотаж, дрогнули. Сухожилия на шее натянулись. Глухов сгрёб со стола бутылку, стиснул горлышко костлявыми пальцами и замахнулся.
   Володька выскочил в коридор. Следом за ним вывалился Глухов. Проходивший мимо Глеб подхватил его и приволок в кухню.
   - Тритон! - захлёбывался Глухов. - Кого облил? Отца родного облил!.. А я на него сил не жалею.
   Соседи стояли молча. Глеб вынес из комнаты старую стенную газету, которую он специально раздобыл на заводе, и развернул её перед Глуховым. В газете была фотокарточка Володькиного отца и статья о нём. В статье говорилось:
   "Сварщик Глухов артист своего дела. Никто лучше его не может сваривать потолочные швы. Сварка Глухова ровная, без раковин и прожогов. Глухову выдан личный штамп. Его работу не проверяет мастер технического контроля..."
   Глухов долго читал статью, мусолил палец об отвислые губы, потом съёжился и заплакал.
   Всем стало неловко. А Марья Ильинична, не выносившая пыли, принялась мести кухню сухой метёлкой. Её муж угрюмо теребил густую сивую бровь.
   - Оторвался ты, Иван, от рабочего класса. Сам во всём виноват. Ты всех от себя оттолкнул. А один не проживёшь, ой, не проживёшь. Хребет жидкий.
   Глухов поднялся и ушёл в комнату, ни на кого не глядя. Через несколько минут он вернулся на кухню с грамотами.
   - Врёте! - прохрипел он, потрясая грамотами и газетой. - Рабочий я!
   Глухов окинул всех тёмным, сумасшедшим взглядом и ушёл... И унёс с собой последнее, что осталось от Володькиной матери, - ручные часы.
   Володька бежал по улице. Он сжимал кулаки и налетал на прохожих.
   Автобусы сверкали полированными боками. Трамваи роняли искры на асфальт. Улица была залита солнцем. Внизу, под землей, громыхали голубые поезда метро. Люди читали газеты, спорили обо всём на свете: о спутниках, о правительственных нотах, о грибном дожде и преимуществах стирального порошка "Новость". Шла на работу вторая смена.
   Володька проехал в трамвае два рейса из конца в конец. Он вылез возле своей школы. Ему повезло - школьные туристы уходили в поход, и он пристал к ним.
   - Борька, я не вернусь домой, - сказал он, уходя, вездесущему Брысю. - Отца у меня больше нет. Мы с ним живём в разное время.
   4
   "Дорогу!.. Дорогу!.." - последний раз прокричала "скорая помощь" и, не сбавляя скорости, скрылась за поворотом...
   В квартире было темно. Борька толкался во все комнаты. Никого!.. Только в самой последней, у Крупицыных, дверь отворилась.
   Какая это комната! Пол блестит. Вещи нарядные, как невесты. Пепельница в кружевах! Диван без морщинки. Радугой сверкают подушки. В комнате слегка пахнет нафталином. Крупицын-старший не признавал легкомысленных запахов.
   Борька перешагнул узкую прихожую и замер на пороге. У туалета сидел Женька. Он развалился на стуле, курил сигарету и, оттопырив нижнюю губу, потягивал что-то из рюмки. Он не морщился, не закусывал. Он только смотрел в зеркало и принимал красивые позы. На Женьке была удивительная рубаха. А к верхней челюсти он приладил золотистую обёртку от шоколадной медали.
   Борька оторопел.
   - Что это на тебе?
   На Женькиной рубашке пестрели этикетки отелей, вин, проспекты туристских фирм и авиакомпаний.
   Женька надменно повёл глазом, налил из графина в рюмку и пыхнул дымом прямо Борьке в лицо.
   - Алоха!..
   Борька подозрительно понюхал графин. Пахло водопроводом.
   - Чего ты воду из рюмки пьёшь - стакана нет?
   Женька величественно поднял руку.
   - Что понимаешь ты, зародыш атомного века? Я репетирую роскошную жизнь. Сто второй этаж. Электрифицированная пещера. Синкопы и ритмы.
   Женька стрельнул окурком в ковёр и тут же побежал поднимать его. Он сдул пепел с диванных подушек.
   - Видал того парня? Вот это работа. Утром в порт иностранец пришёл. Он оттянул на животе рубашку. - И вот пожалуйста. Прямо с тела взяли...
   - Скажу твоему батьке, что куришь.
   - Кончай, Брысь, не скажешь. У тебя Володькино воспитание. А если и скажешь, наплевать. Во мне бунтует эпидермис! - Женька засмеялся и опрокинул в рот ещё одну рюмку.
   В эту минуту в прихожей заголосил звонок, и Женька бросился открывать дверь. В квартиру вошёл долговязый парень. В синем шерстяном пиджаке с искрой.
   Следом за долговязым неуклюже протиснулся Глеб. Под мышкой у него торчали задушенный батон и большой пакет с колбасой.
   Долговязый заботливо поправил на Женьке рубашку и, кивнув на Глеба, спросил:
   - Кто этот экскаватор?
   - Сосед, - преданно хихикнул Женька.
   Долговязый подошёл к Глебу, пощупал пакет с колбасой, потянул носом и прищёлкнул языком.
   - Кажется, неплохая жвачка в наличии. Составим ансамбль. - Он вытащил из кармана десятку и протянул её Женьке: - Женя, друг, доставь нам удовольствие, сбегай за коньяком.
   - Володькиного отца на "скорой помощи" увезли! - выкрикнул Борька. Глеб, слышишь?!
   Долговязый посмотрел на него сверху, поднял бровь.
   - Преставился, что ли? Ну и ладно. Одним больше, одним меньше.
   У Борьки вдруг защипало в носу, словно он понюхал нашатыря.
   Глеб свободной рукой отбросил Женьку от двери, сунул Борьке пакет и медленно взял парня за лацканы.
   Синий с металлическим блеском пиджак жалобно затрещал.
   - Осторожно! - взвизгнул долговязый. - Я одет...
   - Это тебе только кажется, - сквозь зубы проговорил Глеб, открыл дверь, выбросил долговязого на площадку. - Брысь, в какую больницу Глухова увезли? - спросил он.
   - Не знаю...
   5
   Соседи возвращались домой кто когда. Женщины прямо с работы бежали по магазинам. Они приходили нагруженные кошёлками и пакетами. Мужчины работали далеко от дома и являлись позже.
   Борькино известие соседи восприняли довольно вяло.
   - Достукался, - сказала Марья Ильинична и принялась налаживать мясорубку. - Хоть бы его тряхнуло как следует: может, за ум возьмётся наконец, - ворчала она, пропуская мясо для фрикаделек.
   Крупицын резко заметил:
   - Следовало ожидать. Насчёт одумается - напрасные мысли. Организм уже привык к потреблению. Теперь никакими лекарствами не вылечишь, разве гипнозом только.
   - Ты не рассуждай, - торопила его жена. - Это не наше дело. Нам ещё по магазинам пройтись нужно.
   Борька сидел в закутке и удивлялся: известие, которое он принёс, почему-то не вызывало у соседей скорби.
   Мимо него, опустив голову, прошёл Глеб.
   - Скончался, - сказал Глеб просто.
   Соседи замолчали.
   Они смотрели на Глеба, словно он был виноват в этой смерти. Глеб отворачивался. Шея его наливалась багровым цветом.
   - Умер... Я в больницу ходил.
   Из углов, из щелей выползла тишина, заполнила кухню, нависла на занавесках и на клейких ленточках-мухоловках.
   - Вот так эпидермис! - вдруг выкрикнул Женька.
   Все повернулись к нему.
   Крупицын схватил сына за ворот и вытолкнул его на середину кухни.
   - Щенок! - закричал он впервые на людях. - Второгодник! Я для тебя стараюсь. Я для тебя в своём институте место хлопочу, чтобы ты интеллигентным человеком стал. Я по ночам не сплю, технику изучаю, чтоб тебя в люди вывести... - Крупицын закашлялся.
   Марья Ильинична протянула ему стакан с водой.
   - Ты в могилу сойдёшь, чтоб сынку на том свете местечко приличное подыскать.
   - А вас не спрашивают, - ввязалась Женькина мать. - Евгений, марш в комнату!
   Она втолкнула Женьку в комнату, грозно посмотрела на мужа и хлопнула дверью.
   - А с Володькой-то как же теперь? - спросил Глеб. - Володька-то...
   Марья Ильинична опять взялась за мясорубку.
   - Володька не пропадёт. Как ему пропасть, когда мы кругом, люди. Володька человеком станет. Нельзя ему иначе... Не позволю! - И она повернула ручку с такой силой, словно в шнеке застряла кость.
   - Ты, Евгений, пойми, - говорил Крупицын сыну, укладываясь в постель. - Ты теперь взрослым становишься. Ты теперь в глубину должен глядеть. Мы не вечные с мамой. Старайся человеком себя показать, солидность свою.
   В комнате рядом шёл разговор.
   - Слушай, - говорил Марье Ильиничне муж. - А если его ко мне на стройку? Как ты думаешь?
   Марья Ильинична не ответила. Она вспомнила, как муж привёл её сюда, в эту комнату, когда они поженились, как радовалась она своему углу. В двадцать шестом родился Сашка, их единственный сын. В сорок пятом он погиб в Германии. Марья Ильинична вытерла глаза уголком наволочки.
   - Пусть он сам решит, - сказала она, вздохнув.
   За стеной, свернувшись калачиком, лежал Борька Брысь. Он отыскивал слова, чтобы утешить Володьку, когда он вернётся. Утешения должны быть скупыми, как на войне. Борька морщил лоб, сжимал кулаки и бормотал сурово:
   - Ты это... Вот... Значит, брось...
   А в первой от входных дверей комнате, заваленной рулонами чертёжной бумаги, гирями, гантелями, неглажеными рубахами и пёстрыми сувенирами с далёких морей, ворочался Глеб.
   За окном урчала очистная машина. На соседней улице ремонтировали трамвайный путь. Звякали гаечные ключи и жужжала сварка. Ночные звуки успокаивают людей. Они как мост между зорями.
   6
   Хоронил Глухова Адмиралтейский завод. Шли за гробом сварщики, клепальщики, монтажники, размётчики, кузнецы и электрики. Шли товарищи, которых он предал.
   С печальным укором играла музыка.
   На полу в комнате Глухова валялись скомканные грамоты. Мутная лампочка криво висела на пересохшем шнуре. Табачный дым осел по углам паутиною. Казалось, сам воздух сгустился и липнет к щекам.