Погодина Ольга. Обитель духа

   – Вовсе нет, – оборвала ее Янира, улыбаясь. – Мне и здесь хорошо. Да только меня, бедную, каждый день в дурных мыслях подозревают. Как тут не подумать, что любой удел лучше, чем незаслуженно терпеть обиды…
   – На обиженных воду возят. – Старуха наконец поняла, что ее дразнят, и разулыбалась. – Вот если б тебя за эти пять зим хоть раз высекли – тогда другое дело. Да больно я мягка. Совсем ослабла после смерти нойона Галзут-Шира. Что я теперь? Никчемная старуха! А то, случись ему отлучиться, и всем племенем управляла… И уж делала все как надо!
   – Не сомневаюсь, что у вас это отлично получалось, – хмыкнула Янира. – То-то весь Совет Племени до сих пор обходит эту юрту за десять шагов…
   – Да эти сопляки на моей памяти еще с голым задом бегали, – выпятила губу борган-гэгэ. – Что я, не знаю, что у них на Совете происходит? Сядут, напыжатся, будто думу умную думают, а сами глазами зырк-зырк: как бы побольше для себя отхватить! Еще хорошо бы просто за свое добро радели. Это хоть и зазорно, а простительно. Да только больше всего, простит Небо, задницами своими меряются: кто впереди кого сел, да кто перед кем не так шапку заломил. Вот в чем дни свои проводят, мне ли не знать! Насмотрелась!
   – Разве может такое быть? Конечно же, мудрые вожди заботятся лишь о нашем общем процветании, – благочестиво косясь на хозяйку, сказала Янира.
   – О твоем процветании забочусь я, и – ох! – по-моему, я слишком щедра! Ну кто еще, скажи, потчует рабынь с барского стола?
   – Тот, кто боится, что их отравят, – насмешливо бросила Янира.
   Подбородок борган-гэгэ дернулся: стрела попала в цель.
   – Ах ты, неблагодарная негодяйка, – завопила она, запуская в Яниру шелковой подушкой. – Я придумала эту сказку, чтобы посадить тебя, безродную замарашку, за свой знатный стол, а ты еще и дерзишь?
   – О, разве я о вас, борган-гэгэ? – защищалась Янира. Ее глаза, густо-синие, как горная горечавка, смеялись. – Да мне бы и в голову не пришло…
   – Госпожа Хотачи. – Полог шатра дернулся. Показалась голова второй постельной служанки, Муйлы. – Соблаговолите ужинать?
   – Соблаговолю, – барственно махнула пухлой, унизанной перстнями рукой госпожа Хотачи, и Муйла, скинув кожаные башмачки без задников, внесла в шатер уставленный яствами поднос.
   В душе борган-гэгэ привязанность к девушке явно боролась со страхом. Отпустив Муйлу, она даже протянула руку к куску баранины, но владевшая ею столько лет мания не желала выпускать ее из рук: пальцы борган-гэгэ скрючились, а потом сжались в кулак.
   – Ешь, – приказала она Янире.
   Решив, что на сегодня хватит испытывать терпение хозяйки, Янира принялась за обе щеки уписывать вареную баранину, жаренных на вертеле уларов и вкуснейшие сырные лепешки, не переставая расхваливать искусство повара и щедрость борган-гэгэ. Наконец голод в старухе пересилил подозрительность, и она протянула руку, как обычно, выхватив кусок, который уже взяла было Янира.
   «Я бы ее пожалела, если б могла, – подумала девушка. – В конце концов ее муж, сын и еще боги знают сколько родственников было отравлено. Но мне от этого не легче. А лучше б я ее хотя бы ненавидела…»
   После ужина борган-гэгэ, вытерев о подушки жирные руки, подобрела и пожелала послушать, как Янира играет на куаньлинской цитре: у девочки с детства неплохо получалось, и теперь она действительно могла гордиться собой. Нежные, щемяще чистые звуки расползались в вечернем воздухе, унося за собой, поднимаясь выше, к начинающему темнеть небу, – там, за пределами шатра…
   – Мой сын опять собрался жениться, – неожиданно сказала госпожа Хотачи, задумчиво глядя, как в маленькой жаровне мерцают принесенные Муйлой угольки. – Мало ему трех жен. Надеется, что женитьба обеспечит ему мир с кхонгами.
   – А разве не так происходит? – мягко спросила Янира.
   – Что ты знаешь об этом, девочка, – невесело засмеялась борган-гэгэ. – Думаешь, мы, дочери вождей, особенно отличаемся от таких, как вы? Да нас точно так же продают ради своей выгоды, но только отцы и братья, а это куда обидней. И за свою жизнь я не раз видела, как клятвы за брачным столом нарушаются раньше, чем жениха разует невеста!
   – Но ведь племя уже десять лет живет в мире… – нерешительно пробормотала Янира. Она часто вела такие разговоры с хозяйкой и хорошо знала, когда нужно промолчать, а когда – сказать что-нибудь, поддерживая беседу.
   – Как будто в этом такая заслуга моего сына, – неожиданно горько скривилась старуха. – Нас, косхов, просто до поры до времени не принимают в расчет. Мы зажаты между могущественными соседями, словно мышь в когтях орха. Тот, кто пойдет на нас – кхонги ли, джунгары, ойраты или увары с койцагами, – тут же должен ожидать, что на него нападут остальные. А сами мы вряд ли сможем защитить себя. Последняя война нас вконец обескровила, воинов нет, одни рабы да кони, – все равно что жирный беспечный тарбаган под носом у голодной лисицы. Рано или поздно кто-то наплюет на благоразумие… Надо было бы нам перенять джунгарский обычай Крова и Крови – о нем во времена моей молодости еще вспоминали…
   – А что это за обычай такой? – рискнула полюбопытствовать Янира. К ее облегчению, глаза хозяйки затуманились, как бывало, когда борган-гэгэ ударялась в воспоминания:
   – Э-э, да где тебе знать… Джунгары не всегда владели таким большим богатством. И не всегда слыли такими могущественными, – издалека начала старуха. – Говорят, что раньше это было маленькое племя на краю Великой Степи, оттесненное туда более удачливыми соседями. Как мы теперь. Но джунгары всегда были не в пример воинственнее. У них случались, и теперь случаются, драки между собой со смертельным исходом, и никто не несет наказания. А такие вещи не способствуют увеличению численности воинов. Мальчик у них не считается мужчиной, пока не убьет кого-нибудь в поединке или не пригонит табун ворованных коней. Это тебе не в теплой юрте языком чесать, многие гибнут по собственной глупости и по недостатку опыта. Вот они и завели себе обычай принимать чужаков, да и не спрашивать, зачем, мол, пожаловали. Чужак, коли пришел, обращался к вождю с ритуальной просьбой Крова и Крови, то есть обещался за кров над головой пролить кровь за народ и земли джунгаров. А вождь назначал чужакам испытание. А уж прошел его – любой чужак, хоть раб, хоть убийца, – принимался в племя. Правда, испытание было, как правило, очень суровым… Так или иначе, а к джунгарам утекли буйные головы со всей степи. И через какое-то время застонала степь под копытами джунгарских коней…
   Госпожа Хотачи осеклась и замолчала. Молчала и Янира, стараясь ничем не показать, что ее заинтересовала эта неожиданная откровенность. Наконец борган-гэгэ пошевелилась, блеснула красным камнем в кольце.
   – Я буду почивать. Оставь меня… Нет, не оставляй. Ляг у порога. Завтра я намереваюсь посетить моего сына перед тем, как состоится ежегодный Обряд Посвящения. Встанешь до рассвета и сделаешь все необходимые приготовления, чтобы к полудню мы могли выехать с должным почетом. И пожалуй, я хочу переговорить с шаманом Тэмчи, этим старым хорьком…
   Янира дождалась, пока стихнет ее бормотание, довольно быстро перешедшее в размеренный храп. Девушка лежала в темноте, и жизнь неожиданно показалась ей невыносимой, быстрые слезы побежали из раскрытых глаз, беззвучно скатываясь за уши.
   «Илуге! – мысленно закричала Янира. – Где же ты, Илугее-е-е!»
 
   Несчастье – это то, что случается неожиданно. А если то, что происходит, ожидаешь, это не несчастье, это просто такова воля Вечно Синего Неба. И воля эта совершенно необязательно направлена на твое ничтожное благо.
   Ничего хорошего от ближайшего будущего Илуге не ожидал. Кое-как переночевав (ему пришлось хуже всех, к рассвету ноги заледенели так, что пришлось долго прыгать, чтобы наконец почувствовать онемевшие пальцы), они отогнали стадо под защиту сопок, ближе к реке. На это ушел весь день, а днем к мелкому колючему снегу прибавился дождь, и под копытами коней ощутимо захлюпало. Мир сузился до крошечных размеров: сейчас в нем существовали только вонь и вопли перегоняемых животных, покрасневшие на холоде носы и пальцы и промокшие сапоги. Мысль о том, что кто-то сейчас может оказаться в теплой сухой юрте, взять кусок жирного вареного мяса из пленительно булькающего котла, казалась такой далекой, что даже не пробуждала зависти.
   Зато ближе к вечеру стало, пожалуй, получше. Сыпавшаяся с неба гадость иссякла, оставив, правда, грозно висящие фиолетово-серые тучи. Ветер стих, и хотя Менге, глядя на небо, тревожно цокал языком, Илуге радовался – стало значительно теплее, почти даже терпимо. Ко всему они разбили лагерь с подветренной стороны сопки – там, где сухие южные ветры выели ее пологий бок, обнажив красноватые сланцевые плиты, обычные для этих мест. Как раз под такой нависшей плитой оказалось достаточно места для того, чтобы растянуть изрядно намокшие войлоки и развести костер. Скоро к запаху дыма прибавилась едкая вонь сохнущей шерсти, но Илуге жадно ловил ноздрями этот запах: он предвещал какую-то надежду на то, что эта ночь будет лучше, чем предыдущая. С хворостом для костра, правда, было жидковато. Удалось нарубить только немного сырой и мелкой ивы-чозении да корявого тамариска – деревьев поблизости не было. На сегодня им хватит, но завтра придется потрудиться, если они захотят здесь остаться. А они захотят, Илуге в этом не сомневался.
   Ночь прошла спокойно и даже с некоторым намеком на удобство. Проснувшись поутру, люди изрядно повеселели и выглядели посвежевшими. Илуге и самому сегодня, казалось, все по плечу. Однако погода к такому радужному настроению не располагала: тучи продолжали ходить вокруг, глухо порыкивая и взблескивая зарницами на горизонте. Оседлав лошадей, они за день вдоль и поперек излазили небольшую долину. Менге хотел знать все: где растет трава, а где камни, чьи следы встретятся на пути. И вроде бы, как он сам сказал, не впервой ему бывать именно здесь, а только дотошнее старика, наверное, на свете не рождалось. Илуге провел день вместе с Тургхом, который мастер был других передразнивать, и уж передразнивать Менге у него получалось до того уморительно, что у Илуге даже бока от смеха свело. Правда, по совести сказать, хорошее для скота место. Вода близко – значит, трава сочнее и не жухнет дольше, а от снега и ветра сопки хоть слегка прикрывают. Знает Менге свое дело, что сказать. Вернувшись, они обнаружили, что и старики даром времени не теряли: одна из тех абсолютно одинаковых, бесформенных куч камней, мимо которых сегодня они проезжали, оказалась тайным пастушьим схроном. Такие, как знал Илуге, иногда оставляли до будущих времен. В схроне был запас дров и два войлока – большое подспорье для них.
   Этот вечер запомнился Илуге – безветренный, относительно теплый. Войлоки подсохли. Правда, хвороста – и того, что из тайника, и того, что они вчетвером собрали в округе, – еле-еле должно было хватить до рассвета. Но сейчас, наевшись горячей сытной болтанки, натянув на сучья сапоги для просушки и завернув босые ноги в теплые, щекочущие войлоки, – сейчас жизнь казалась не просто сносной, она казалась замечательной. Тем более что Эсыг разошелся не на шутку и ударился в воспоминания о своих первых походах. А это обоим молокососам, каковыми и были Илуге с Тургхом, было куда как интересно послушать.
   Илуге и раньше с удовольствием слушал старого воина, но оказия вот так весь вечер просидеть у костра, жадно ловя каждое слово, выпадала редко. Ведь что такое компания в два десятка людей. Обязательно кто-то то перебьет, то не в жилу заржет, то под дурацкими вопросами всю соль похоронит. А в этой особенной доверительной тишине, перемежаемой только дальними вздохами жующих свою жвачку животных, каждое слово прямо в душу западает. Перед глазами встают картины отгремевших боев, воинской удали и чести. По рассказам Эсыга так и выходило: вся степь полнилась героями-ашурами, которым непременно покровительствовали могущественные духи-покровители. Вот, например, у косхов нет лучше покровителя, чем Молочный Жеребец. Увидеть во сне лошадь – к удаче. А если сон приснится в канун важного дня – еще и знамение. У джунгаров – степной волк, у ичелугов – журавль, у баяутов – рыба налим, за что окрестные племена их частенько так и величают – налимы. Но эти истории – Илуге знал их все – для дурачков, которые рты разевают. А когда останутся у костра два-три самых стойких, Эсыг посмотрит остро и расскажет совсем другую историю. После которой те, прочие, ребячьими сказками покажутся. Илуге всегда дожидался до самого конца. И сейчас эту историю – он знал это – Эсыг рассказывает, скорее, для него.
   – Это было, когда ты еще не родился, а я еще ходил к бабам на двух ногах, – заводил старый воин, плутовато ухмыляясь и показывая довольно-таки большую щель между крепкими белыми зубами. – Пошли мы тогда, значится, на кхонгов. Как сейчас, аккурат перед Йом Тыгыз дело было. Погода – дрянь. Началось-то все с топора. Да, да, с топора. Хороший, скажу я вам, был топор. Кхонги в своих горах железо добывают, кузнецы они хорошие, а вот воины у них – так себе, безо всякого огоньку. Приехали они на торг и привезли, значит, тот топор. Ну, торг как происходит: разложили на шкурах свои товары в два ряда, смотрят, цену набивают, языками цокают. Погода – дрянь, говорю, дождь за шиворот поливает, мечи на глазах ржой покрываются. А я смотрю – лежит топор. Рукоять из берцовой кости, выглажено по руке отменно, с первого взгляда видать. Железо черно-синее, в прожилках, такое только небесные камни дают. Священного железа топор. Обоюдное лезвие в локоть длины, прорезное, с дивным орнаментом. Вскинешь, размахнешься – и поет топор, ей-ей поет! За такой топор не то что красную девку – лучшего коня отдать не грех! «Сколько?» – спрашиваю. Ну, тот кривоногий паскудник и ломит цену несусветную, видит, что глаза разгорелись. Десять кобылиц, говорит, и глаза жмурит. Мне и трети той цены не наскрести, да только азарт взял, – сколько, думаю, сторгую. А торговаться-то я мастер, и предмет торга достойный. Так, навроде не поесть из котла, дак хоть понюхать. Торгуемся с ражем, ногами топчем, шапки наземь скидываем. Уперся, морда кротовья, и ни чуточки не скинет. Ну, наш военный вождь тогдашний, Сэчен, и подойди посмотреть. Посмотрел, подкинул пару раз. Вижу, – как легла его рука в рукоять, так и прилипла. «Пять, говорит, коней, и дочь мою в жены». А дочка у нашего вождя, стоит сказать, была не слишком красавица. Кто из вас не знает рябую Илдару? Вот-вот, она и есть. Тогда еще молодая была, еще можно было позариться… ежели в темноте, да сразу не испугаться! А только кхонг и бровью не повел. «Десять коней, – говорит. – А жена мне не надобна». Поторговались еще для виду, да только смотрю, у нашего Сэчена глаз кровью набух – мало того, что такой топор упустили, дак еще и смеяться, теперь, поди будут: мол, Сэчен свою дочку уж и торгом за топор замуж отдать не может. Так и увезли кхонги свой топор, да только отъехать-то толком не успели, как поднял нас Сэчен и говорит: облапошили нас, говорит, все как есть сторговали. Несправедливый, мол, торг был. А ведь, надо сказать, многие из нас тогда за кхонгские чудные мечи, да топоры, да копья разве последние штаны не сняли. Кое-кто даже пешими остались, вот до чего дошло! А как раж прошел, да меч желанный к поясу пристегнулся, тут и душу заняло: эх, а как бы так, чтоб и меч был, и коня оставить. Конь-то он ведь вроде товарища, ежели особенно с жеребенка его выкормил… «Отобьем-ка мы у них коней обратно, – говорит Сэчен. – Тут, главное, стреножи распутать, а как хозяин свистнет – конь сам прибежит. И главное, вины нашей никакой в этом не будет. Не сберег свое – не пеняй на других!» Нашим-то эти слова куда как по душе пришлись. И мне, признаться, – Эсыг запускает пятерню в нечесаную гриву сивых волос, – тоже. Я, сказать по правде, тогда… э-э… своего коня на вот этот топор сторговал. – Узловатые пальцы машинально гладят массивную ручку боевого топора из темной узорчатой древесины. – Не так хорош, конечно, как тот, но, как говорится, лучше уголек в очаге, чем луна на небе. Пошли мы, значит, следом. Кхонги-то земель наших не знают, прямиком поперлись, а там дорога овражистая, вот и увязли. А мы Волчьим Логом обернулись, да прямиком на них к ночи и вышли.
   А только кхонги тоже не дураки совсем, стражу выставили. И тот, с топором, тоже среди них был. Да где им нас услышать. Сэчен, да я, и еще Худай – мы так прошли, что нас и кони не услышали. А потом, когда они, родные, нас почуяли, ни один не дернулся: умницы, клянусь Молочным Жеребцом, все как один ждали, когда освободим. Нашел я своего Бурана, признал он меня, ну я его за узду и уводить потихонечку. Да только тут и взяла жадность нашего Сэчена за горло. Увидал он снова топор и забыл обо всем. На коня вскинулся, да с налету и прыгнул. Мало того, что нас обнаружили, так и уйти враз не можем: как своего вождя одного во вражеском стане бросить? Пришлось нам тогда биться. Одному я башку, как есть, новеньким топором проломил, – только что бежал на меня, пикой тыкал, ан нет, хрястнуло, что яичная скорлупа, – и вся недолга! Второму в спину с седла тюкнул, когда он почти было Худая достал, – глубоко вошло, еле выдернул. Ай, думаю, хорош кхонгский топор! А только глаза поднял – Худаю кто-то стрелу прямо в глаз засадил, до самого затылка! Кони ржут, на дыбы вскидываются: уходить надо, а Сэчен с кхонгом по земле катаются, в топор этот треклятый вцепились. И ведь не разобрать в темноте-то, – так и своему позвонки разрубишь раньше, чем поймешь…
   Эсыг вздыхает, переводит дух. В тишине потрескивает костер. Чурки стали алыми и прозрачными, выплескивают вверх языки синеватого огня, и искорки уплывают вверх, к беззвездному темному небу.
   – И что же? – хором спрашивают Тургх и Илуге, оба захваченные рассказом.
   – А то, что и красть надо умеючи, – говорит Эсыг, резким движением бросая щепку в костер. – Узнал я Сэчена по поясу – он у него приметный, с круглыми бронзовыми бляхами был. Хвать за пояс-то – и к своим что есть силы! А только как отъехали, – смотрю, кровища мне в сапог до отворота залилась. Полоснул-таки его кхонг топором по шейной жиле…
   – А что дальше?
   – Что – дальше? Мстить пошли, – кривится Эсыг. – А вождя нет, так что? Как глупцы, в ихние горы сгоряча полезли. Двенадцать воинов положили, а кхонгов не достали почти совсем. Потому как лезть за ними на ихние горные тропы, да не зная ходу наверняка, – большая глупость.
   – И так все и закончилось? – разочарованно тянет Тургх.
   – А ты думал, что есть только истории, в которых мечом махнул – и семерых уноси? – невесело усмехнулся Эсыг. – Нет, брат, жизнь наша по воле Вечно Синего Неба такова, что крови, грязи и глупости в ней куда больше, чем славных побед…
   – Двенадцать воинов. А с их стороны? – спросил Илуге.
   – Ну, может… семь… восемь-то они потеряли, – неохотно ответил Эсыг. – Они, кхонги то есть, таковы, что сами на рожон не лезут, но и ты к ним не суйся, значит. Не одни мы такими глупцами были, кто спящего медведя за дохлого принял.
   – А ногу ты тоже… так потерял?
   – Тоже, – жестко отвечает Эсыг. – Только по еще большей глупости. А теперь спать, голодрань, не то завтра хлыстом поднимать буду!
   Несмотря на угрозу, Илуге долго лежал без сна. От рассказа оставалось ощущение горечи. Хотелось, чтобы все было по-другому. Чтобы отбили коней, отобрали топор и вернулись славными багадурами. Он бы хотел быть героем такой истории, а не той, где можно стать одним из тех двенадцати. Хотя в бою, Эсыг много раз говорил, ни о чем таком не думаешь. Все просто: убей – или будешь убит. Степной закон. Много зим.
   А ему и этого не дано. Но уж лучше быть убитым в бою, чем всю жизнь гонять по степям чужое стадо. Мысль о том, что он никогда не сможет стать даже простым воином, была невыносимой. Надо что-то делать! Убежать, или спасти жизнь толстому ненавистному хозяину, или достать Луну с неба – хоть что-нибудь! Уже засыпая, Илуге видел себя во главе огромного войска, с бронзовым рогатым шлемом на голове. Он вытянул руку, и всадники широкой лавиной скатились с холма, заколыхались бунчуки, заревели тысячи глоток…
   А ночью небо наконец взорвалось невиданным дождем. Грозы осенью большая редкость, но, видимо, что-то разгневало Старика, – молнии сыпались на землю одна за другой с сухим треском, гром грохотал прямо над головами так, что, казалось, каменные плиты вот-вот обвалятся им на головы. Во вспышках молний Илуге удалось разглядеть обезумевших животных, разбегающихся куда глаза глядят. Костер потух, залитый водой, потоком текущей сверху. Вода была ледяной. А потом все они услышали то, что больше всего не хотели услышать. Волчий вой – глухой, почти неразличимый за звуками бури. Это значит, что хищники, рыскавшие вокруг стада, почувствовали удобный момент для нападения.
   – На коней! – взревел Менге, вылетая под дождь в одной безрукавке. Илуге только втянул голову в плечи, когда холодные струи обрушились на него. Коня было поймать нелегко, хоть любого, – чуя запах волка, они беспорядочно метались, вскидываясь на дыбы и добавляя к какофонии звуков тревожное ржание. Вой слышался с севера долины – скорее всего волчья стая попытается отогнать в пустоши часть овечьей отары. Илуге наконец удалось влезть в седло. Он ударил коня пятками, вытащил из-за пояса хлыст: уж с чем, с чем, а с хлыстом он умел обращаться, это было единственное оружие, которое ему обычно дозволялось иметь. Кроме того, Менге хоть и торопился, а успел сунуть ему в руки лук и колчан, – рабам, может, оружие и не позволено, но в такой момент мало ли… Правда, стрелять ему доводилось редко, так что в такой темноте он сможет попасть во что-нибудь, только стреляя практически в упор. Головня в руке Илуге зашипела и погасла под потоками воды, и он со злостью отбросил бесполезную деревяшку. Плохо дело. Факелами они бы легко отогнали волков. А так, в темноте, хищники почувствуют свое преимущество. И если их много…
   Протяжный, многоголосый вой раздался на этот раз совершенно отчетливо. Что-то впереди заметалось, донеслось испуганное ржание. Илуге несся со всей возможной скоростью, почти полностью положившись на инстинкты лошади. Наконец, он различил смутный силуэт, и одновременно до него донеслось глухое мычание, – должно быть, волки обложили корову, и Менге пытается их отпугнуть.
   Он уже подъехал достаточно, чтобы видеть их даже в темноте. Темный силуэт – лошадь Менге, отчаянно вертелась на месте, в то время как пастух осыпал ударами своего дубового посоха волков, пытавшихся вцепиться ей в брюхо. Лошадь визжала и взбрыкивала. Ошалевшая от страха, она может понести в любой момент. Немного позади высилась темная громада, в которой Илуге безошибочно признал Чугуша – предводителя и самого отвратительного представителя коровьего племени, какое только можно себе представить. Громадный черный бык, убивший в прошлом году пастуха-раба, пытавшегося заставить его свернуть с намеченного пути, и порвавший бок не одной излишне неповоротливой лошадке… И это его Менге собирается спасать? Эта черная скотина сама кого хочешь на рога нанижет! Вон, сопит и роет землю копытом…
   В этот момент какой-то молодой волк наскочил на Чугуша сбоку. Бык взревел, крутанулся на месте, и хищник отлетел со вспоротым брюхом. Ошалевшее от боли и ярости животное и не подумало остановиться, с размаху налетев на лошадь Менге. Раздался пронзительный, нечеловеческий визг, полный боли. Лошадь рухнула, увлекая за собой всадника. Бык взревел, ошарашенно мотая окровавленными рогами. И Илуге понял, что Менге, должно быть, придавило.
   Нечленораздельный крик вырвался у него. Илуге вытащил свой собственноручно сплетенный из добротных узловатых ремней кнут, властно щелкнул им и огрел быка со всей яростью, на которую был способен. В вопле, который издал Чугуш, ярости, напротив, совсем не было. Он только прянул вбок, и затих, словно заполошная женщина, которую окатили ведром холодной воды.
   И в этот момент Илуге понял, что падает. Двое волков повисли на боках у его коня. Тот взвился на дыбы, резко вскинул задом, стряхивая волков… и Илуге, который далеко выдался вперед со своим кнутом. Илуге скатился на землю кубарем и тут же вскочил – падать с лошади ему доводилось не раз и не два, особенно если попасть на необъезженную. Бывало, что он хватал коня за гриву и вскакивал ему на спину обратно раньше, чем тот успевал отпрянуть. Но не сейчас. Сейчас, подстегнутая страхом и болью, лошадь оставила его в темноте и с ржанием унеслась.
   Илуге обернулся. Менге стонал под тяжестью своего упавшего коня, который явно был на последнем издыхании. Густой запах крови и лошадиной мочи повис в воздухе. Илуге сделал два шага и понял, что дело плохо. Потому что волки не стали преследовать его лошадь. Кольцо светящихся зеленых глаз сжималось вокруг них – легкой добычи. Илуге до скрипа сжал деревянную рукоятку хлыста.
   Первого волка он уложил, как только у того оторвались от земли задние лапы. Кожаный бич, вдвое длиннее роста Илуге, сшиб мохнатое тело в прыжке, выбив зверю один глаз. Рычание перешло в визг, когда, ослепший, оглушенный, он отполз в сторону, судорожно мотая головой. Еще два зверя отведали пастушьего бича, прежде чем Илуге уловил какое-то движение у себя за спиной, – там, где лежала туша лошади. Он услышал рычание и хрип. Резко развернувшись, он бросился туда, где Менге, которого по пояс придавило тушей, ножом отбивался от матерого зверя, решившегося напасть. Илуге схватил волка за шкирку и всадил нож Менге ему в горло прежде, чем тот успел достать его клыками. Потом нагнулся, чтобы вытащить Менге, потянул на себя, оттащил странно обмякшее тело прочь от издыхавшего коня, в которого уже вцепились жадные зубы…