Покровский Владимир. Скажите "Раз"!

   - Не мешай, - говорил Черный.
   Мелькали мимо них стекла, витрины, коммерческие палатки и шопы, парапеты, красные буквы на белых квадратиках - "аптека", еда", - попадались иногда смешные вывески типа "Exchange валюты", их толкали прохожие, равнодушно проплывали мимо собаки, нескончаемый вой машин нагонял апатию и усталость, асфальт и брусчатка приводили в ужас, иногда верин муж просто не помнил, зачем он живет, ему казалось, что так было всегда, плоховато, больно, однако такая жизнь - что тут поделаешь? Иногда - правда, редко Черный становился почти сумасшедшим и в эти минуты страшно было с ним находиться. Глаза его выпучивались, губы плохо слушались, кривились... хриплые, темные слова:
   - Бараки, бараки! И жить-то всего ничего! Зачем?
   После таких приступов он не мог заниматься поисками, верин муж озабоченно пыхтел и тащил его на свою квартиру - ну что же это в самом деле такое, и ничего удивительного, нет уж, хватит, пора кончать, вот сейчас приедем домой, чайку попьем, отдохнем как люди, хватит, честное слово, хватит, а то черт знает что получается. Но всегда как-то так получалось, что домой они не попадали и ночевать им приходилось порой в самых неподходящих местах, спугивая бомжей и прочее московское бездомье.
   Питались они кое-как, спали урывками, постоянно, до зуда в печенках, искали Веру, в то же время сами скрывались от непонятных преследователей (вдруг, резко - в переулок, в ближайший подъезд, молча, настороженно привалясь к стене, по пятнадцать минут, по часу - время теряем, время! Ну? Все? Пошли).
   Через неделю, когда верин муж уже совершенно не представлял себе конечную цель их бесконечных блужданий, Вера нашлась.
   Это случилось вечером. Солнца уже не было видно, только-только начинало смеркаться. Оба - и Черный, и верин муж - еле двигались от усталости. Глаза у Черного были воспалены и он часто моргал. За всю неделю он не произнес ни одной проповеди, никого не посвятил - это его мучило. Мучило и то, что он не знал бы, что сказать, случись сейчас проповедь. Верин муж, обвисший и жалкий, плелся сзади и тихонько поскуливал от боли в ногах и сердце.
   - Еще немного и пойдем спать. Так нельзя.
   - Нельзя, - сокрушенно вздыхал в ответ верин муж. От этого слова саднило в мозгу, смысл был совершенно непонятен. Просто шесть букв. Кроссворд.
   И вдруг Черный резко остановился посреди тротуара, вскинул голову кверху, закрыл глаза. Верин муж тупо встал рядом. Ему приятна была передышка.
   - Она, кажется, - напряженно сказал Черный.
   - Кто? - тупо спросил верин муж. Ответа не последовало и прошло много времени, прежде чем он понял, о чем речь. Он схватил Черного за рукав, взволнованно зашептал:
   - Что? Что? Что?
   - Здесь она, близко, - Черный досадливо поморщило. - Не пойму. Устал. Подожди. Подожди.
   Верин муж, пьяно щурясь, прислушался тоже.
   Два усталых гончих пса, толстый и тонкий, побежали на красный свет. Под свистки, под истерический скрип тормозов они перебежали на другую сторону, пересекли сквер, обогнули замшелую церковь, уткнулись в какие-то гаражи.
   - Здесь! Где-то здесь!
   Между гаражами был узкий проход, дальше небольшое пространство, пятачок, огороженный стенками и грязным забором. На ящиках из-под яблок сидела Вера, а рядом с ней - ее молодой друг. У Веры под глазом красовался синяк, на лице друга краснели царапины. Перед ними. на газетке, стояли две бутылки бормоты и грубо нарезанная колбаса.
   - Верусь!
   - Здрасьте! - сказала она, в меру пьяненькая.
   - Кто такие? - спросил ее друг, пьяный не в меру.
   И снова ночь. Снова бредут они спотыкаясь, толстый и тонкий. Черный поддерживает своего спутника, тому совсем плохо. Сердце.
   - Как же это? Как же?
   Черный рассказывает всю подноготную очень подробно. У него под глазом синяк, на лице вериного мужа краснеют царапины.
   Она и сама не помнит, где подцепил ее этот тип. Кажется, в какой-то пельменной. Он ничем не походил на его мужа, а с Черным его роднило только отсутствие документов. Молодой, ржаной, злобный и нахрапистый, отупевший, протухший от вечного пьянства, "аб-со-лют-но неприспособленный", он от кого-то скрывался, ей не хотелось знать, от кого, и она его не читала. Они шатались по Москве от магазина до магазина, тратили деньги, которые возникали неинтересно откуда, бегали от милиции, любили друг друга на дремучих пустырях среди консервных банок, рваных газет и кирпичей, она шла за ним безропотно и даже с желанием, вместе с ним тупела, вместе с ним ругала всех и вся, гладила его тусклые волосы, обнимала...
   Как она кричала на них, ни муж, ни Черный не узнавали ее, как издевательски плясала!
   - Что, выкусил? Поздно, миленький, поздно посвящение отбирать, всех вас вижу, родненьких, умненьких! Срать я на вас хотела! Каждый в свою сторону гнет, а у меня своя сторона, - она прижималась к своему молодому другу, тот мрачно хлопал глазами, - пусть на месяц, пусть на неделю, да хоть на день мне хватит. Вот он - мой! Э-э-э-эх, вы!
   - Но как же это, как же? Этого просто не может быть!
   И Черный начинает снова, с еще большим количеством подробностей, он выудил из нее все, даже то, чего она сама не помнила.
   - Перестань! Перестань, я тебя умоляю! Я уже наизусть выучил!
   Но Черный неумолимо рассказывает. Он рассказывает для себя. Ему ужас как надоело молчать. Только теперь он понял, что Вера давно уже не любила его, что и раньше не любовь была вовсе, а совсем что-то непонятное. Тут возникает вечный вопрос, что такое любовь, но Черный, взрослый мужчина все-таки, отбрасывает его и пытается понять, как получилось, что он был уверен в ее любви, а потом оказалось, что ничего такого и не было, а были усталость, скука, отвращение и всякие бабьи штучки.
   Верин муж не способен думать вообще. Он заведен на один вопрос:
   - Как же так?
   Утром они подошли к метро и Черный глухо сказал:
   - Сегодня не буду работать. Отдохнуть надо. И подумать. Может быть, вообще ни к чему все это.
   - Я домой пойду, - ответил верин муж, - Я просто посплю. Просто посплю, приму ванну, а потом покушаю. Почитаю немного. Сто лет не читал. А с работы уволюсь. Какая к черту работа? Что-нибудь придумаю. Все равно не платят.
   - Что же, пока.
   - Пойдем ко мне домой, - попросил верин муж. - Не хочется одному.
   Они спустились на эскалаторе, еще часа пик не было, одни уборщицы, рыча машинами, надвигались на них строем. Пригромыхал поезд.
   - Смотри, наши! - Черный указал рукой на битком набитый вагон. В глазах его блеснула гордость.
   - Там сидеть негде, - сказал верин муж. - Вон ведь сколько со свободными местами. Я туда не пойду.
   - Пойдем! - тащил его Черный. - Ведь наши!
   Вериного мужа хватило только на самое слабое сопротивление. Уборщицы остановились, с интересом наблюдая, как Черный тащит его в вагон.
   - Черный, Черный! - заволновались в вагоне. - Тебя искали, ты куда-то пропал!
   - Я знаю.
   Неподвижные, снулые лица, мерно качающиеся в пронзительно белом свете, у всех одинаковое, чуть сумасшедшее выражение. Идиотическая отрешенность. Вой поезда, невообразимая теснота, можно поджать ноги и висеть, а главное очень неприятное чувство, томление, почти страх. Будто все специально на тебя смотрят, следят исподтишка. Словно ты центр.
   - Тесно как, - неуверенно пробормотал верин муж.
   - Что?
   - Тесно, говорю!
   Черный не ответил. Он, пожалуй, и не слышал ничего, рефлекторно переспросил, его лицо приобрело то же снулое, нечеловечески равнодушное выражение - взгляд мертвеца.
   По вагону носилась радость. Черный пришел, сам Черный, надо же, как повезло сегодня! Его неповторимые, изначально родные токи. Он излучал силу и силу вбирал. Как я рад, говорил он, как я рад, люди, что я здесь, как мне этого не хватало, как смертельно я устал от пустоты и разреженности воздуха! Ну-ка, наддайте! Наддайте, милые, ничего не скрывайте, мы одно, чем нас больше, тем мы лучше и счастливее! Забирайте все, не стесняйтесь!
   И началась игра. Он становился то одним, то другим, то сразу всеми одновременно, он каждый раз возвращался в себя неузнаваемым, то уродливым, то прекрасным. О, счастье! Все больше становился размах между низменным и высоким, настолько велика была разница, что казалось - никакой разницы нет, разве так уж сильно отличается Северный полюс от Южного? Ну, Черный, ну, мастер, что он делает с нами!
   Верин муж заметил, что люди раскачиваются, подчиняясь своему собственному ритму, а вовсе не тряске вагонной, что ритм захватывает его, пытается проникнуть внутрь, и он твердо решил выйти на следующей остановке. Ему очень было не по себе. Черный полностью отключился, он с этими сумасшедшими, ну его, Черного, а с ним и всю телепатию заодно, или как там они ее называют!!!
   Правды, прррравды хотелось! Что превыше всего на свете? И органной музыкой - пра-а-авда! Что гнуснее всего на свете? Как предаварийный скрип тормозов - ло-уо-уо-уооооожь! Глубже, глубже докопаться, все раскопать. Вот здесь, например - купил себе новые часы, потому что старые плохо шли неправда, глубже - старые шли не так уж плохо, но хотелось поновее - еще неправда, еще глубже - мелочь какая-то, мелочь - а в глубине главное, вот здесь, чую - все вместе, как мяч, перебросили! - хотел настоять на своем, тоже человек, тоже имею право - теперь уже ближе, где-то здесь, еще, еще! мелкая месть, за что, кому, вот она, ложь в самом начале, сейчас разберемся, все вместе, ну-ка?
   Поезд притормозил и толпу бросило вперед. Верин муж и сам не понял, каким образом его отлепило от двери, отнесло о Черного, зажало между двумя застывшими истуканами. Мертвая тишина, поскрипывание под полом, но, казалось, рев не утих и даже усилился. Чьи-то теплые руки бесцеремонно шарили в голове, он задыхался от духоты и мельтешения образов. Черный, боже мой, где же Черный? И сердце болело, и ноги. Как говорится, болело все.
   Это кто там скрывается, кто прячет свои мысли от нас - сотня Черных всполошилась - это мой друг, не трожьте его, он здесь случайно, он не наш, на что сказали ему, какой он друг тебе, он твой враг и соперник, он держит в сердце месть и не мстит тебе только из страха - нет, не трожьте его - мы знаем, но согласись, невозможно - и тысячи тысяч Черных из разных концов вагона умоляли, грозили, а миллионы миллионов других соглашались, но уже нарушилось равновесие Правды, уже проникла ненавистная ложь, так как согласие было дано из вежливости и немножко из страха, и это тоже было поставлено в счет другу Черного, а друг этот испуганно жался в испуганном уголке сознания - стойте, кричали Черные, зачем он вам, он сейчас сойдет и мы продолжим нашу великолепную, нашу восхитительную игру, но остальные сказали - ты лжешь, ты не находишь нашу игру восхитительной, и сами Черные тоже сказали друг другу - ты лжешь, ты не так уж хочешь, чтобы его не трогали. Но ведь он не согласен, он категорически против, он - в последнюю очередь и в конце концов он просто может не выдержать самого себя, я сам это сделаю, но потом. И Черные начали спорить друг с другом, а остальные повернули свои глаза к тому, кто скрывал свои мысли.
   Не надо! Зачем?!
   Сначала верин муж почувствовал нарастающую тревогу, потом показалось ему, что окружающие активно, даже с какой-то радостью ненавидят его. Качание прекратилось, все замерли. Полная, жуткая тишина.
   И множество голосов, множество воспоминаний вдруг выплыло на поверхность, самых ничтожных, забытых самым тщательным образом. Он выпучил глаза, открыл рот, схватился за сердце.
   - Ду-у-ушна!
   И то, чем он гордился всю жизнь, и то, чего он стыдился, и то, чего лучше бы не вспоминать никогда.
   И оказалось, что он подлец, но не совсем подлец, а так, в меру, но от этого еще хуже.
   Оказалось, что трус, но опять-таки не совсем, что мог бы и смелым быть, да и бывал иногда - из подлости или из эгоизма.
   Оказалось, что никого никогда не любил, и жену не любил, и самого себя еле терпел, что тоже не слишком-то хорошо.
   Оказалось...
   - Ду-у-у-у-шнааа!!
   - Конечная, - сказал репродуктор. - Поезд дальше не пойдет, просьба освободить вагоны.
   Плотной толпой вынеслись из вагона люди, промчались по эскалатору, рассыпались по Москве. А верин муж умер. Но не стоит так уж сильно расстраиваться по этому поводу, ведь и правда - ничтожный был человек и правильно сделала жена, что ушла от него. Ее любой поймет. Дрянь-человек.
   А Черный? А что Черный? Он так и остался тысячью Черных, так и не смог снова соединиться. Впрочем, с ним случилось нечто более неприятное - он разуверился. Словно кто-то, еще более черный, чем он, шепнул ему на ухо: "Правда - она, может, и превыше всего, но и без неправды нельзя". Такая простая, всем доступная мысль. Да и как поймешь, где она, эта правда. Черный представил себе людей, которые не только не говорят, но и не думают лжи, представил, что все понимают полностью всех и только себя не видят, потому что видеть себя в своем истинном свете не дано никому, есть даже в математике такая теорема. И бьют они, и ничтожат ложь, где только ни встретят, потому что, сами понимаете, ложь гнусна. Их, конечно, тоже бьют и ничтожат. И, конечно, любят, как самих себя. А самих себя ненавидят, потому что не понимают. И далеко ведь не каждый носит в душе Францию, далеко не для каждого понять - уже значит простить.
   Черный слышит временами сигналы опасности, кто-то все еще ищет, все еще покушается на него, и он привычно прячется от угроз, пережидает сколько надо, а потом идет дальше, с кем-то сталкивается, кому-то говорит "здравствуй" и механически при том улыбается.
   Потом он обнаруживает, что опять уже не один. За ним идут люди, много людей, им нужна помощь и только он может им ее оказать. Ему уже трудно идти, ему уже загораживают дорогу, что-то говорят, чего-то требуют. Он немного приходит в себя и недоуменно оглядывается.
   Множество жадных, просящих глаз.
   - Посвящения!
   - Нет, - отвечает он. - Посвящение - зло, я понял. Я не буду больше никого посвящать.
   Но его не пускают. Его держат в круге, и прохожие говорят - вот Черный, сейчас у них начнется потеха.
   - Вы не понимаете, - говорит он. - Я не буду этим заниматься. Все. Хватит.
   А люди стоят.
   И не повернуть, да и не хочется поворачивать, так привычно быть главарем, легендой, так легко себя уговаривать...
   Ннну... ладно!
   Он встряхивается (что это, мол, такое со мной), напускает на себя пророческий вид и зычно, с выражением вопрошает:
   - Что превыше всего на свете?
   - Пра-а-авда! - кричат люди.
   - Что гнуснее всего на свете?
   Истово, истово:
   - Ло-о-ожь!
   Он замирает на секунду, обшаривает сознания, поднимает при- вычно руки, зажигает глаза...
   - Скажите "раз"!
   И все говорят:
   - Ра-а-аз!
   И пошла потеха.