Пол Фредерик. За синим горизонтом событий

   —  Я что-то об этом видел на ПВ, да, мистер Броудхед. Это очень интересно.
   — Более того, Боувер. Это может изменить весь мир, не говоря уже о том, что сделает нас ужасно богатыми. — Он кивнул, предварительно набив рот салатом. Не очень-то мне удавалось разговорить его. — Ну, хорошо, — терпеливо проговорил я, — давайте перейдем к делу. Я хочу, чтобы вы отказались от иска.
   Боувер неторопливо прожевал устрицу, проглотил ее и ' нацепил на вилку следующую.
   — Я это знаю, мистер Броудхед, — меланхолично проговорил он и снова набил рот.
   Я отпил вина, смешанного с сельтерской водой, и, сохраняя полный контроль над голосом и манерами, сказал:
   —  Мистер Боувер, мне кажется, вы не совсем представляете, как в действительности обстоят наши дела. У меня нет желания вас обидеть. Просто вам известны не все факты. Мы оба многое потеряем, если вы будете продолжать настаивать на иске. — И я начал разбирать этот случай, тщательно и осторожно, как советовал Мортон. Я рассказал ему о неизбежном вмешательстве Корпорации «Врата», о заинтересованности в предприятии всего человечества, о Необходимость исполнять судебный запрет на исследование Пищевой фабрики, который невозможно сообщить Хертерам-Холлам раньше чем за месяц, а в это время они будут делать, что сочтут нужным, и, разумеется, о возможности мирной сделки. — Я хочу вам сказать, — мягко продолжал я, — что дело это слишком важное и значимое не только для нас. Его нельзя поделить между нами, как обыкновенный пирог с капустой. Поверьте, с нами не станут нянчиться. Конфискуют у обоих.
   Боувер слушал меня и не переставал двигать челюстями. Потом, когда жевать больше стало нечего, отпил из своей чашечки и мрачно произнес:
   —  Нам с вами больше нечего обсуждать, мистер Броудхед.
   —  Ошибаетесь, есть что!
   — Это вам так кажется, — ответил он, — а я так не считаю. Вы кое в чем ошибаетесь. Речь больше не идет о предстоящем судебном процессе. Речь идет о решении суда.
   —  Любое решение можно обжаловать...
   —  Да, конечно. Но на обжалование потребуется много времени. Я не хочу договариваться с вами. Триш заплатила за это собственной жизнью. Поскольку она сама не может защищать свои права, придется это делать мне.
   —  Но свара нам обоим дорого обойдется!
   —  Возможно. Так говорит и мой адвокат. Кстати, он возражал против нашей встречи.
   —  Зачем же вы тогда пришли?
   Боувер взглянул на остатки ленча, потом на фонтаны во дворе. Три старателя с Врат сидели на краю блестящего пруда вместе с веселой, слегка пьяной стюардессой с «Варига» и бросали крошки печенья золотым рыбкам. Им повезло.
   —  Для меня это приятная смена обстановки, мистер Броудхед, — сказал он.
   Из окна своего номера в новой Башне Дворца я видел блестящий на солнце купол собора. Это лучше, чем смотреть на мою юридическую программу на большом служебном мониторе, потому что Мортон грыз меня.
   — Вы поставили под угрозу все дело, Робин. Мне кажется, вы не понимаете, насколько это важно.
   — То же самое я сказал Боуверу.
   —  Нет, правда, Робин. Это уже дело не просто компании «Робин Броудхед, Инк.», не просто Корпорации «Врата». Дело входит в компетенцию правительств. И не только подписавших конвенцию о Вратах. Это дело будет рассматриваться в Организации Объединенных Наций.
   — Да ну, Мортон! Неужели это возможно?
   —  Конечно, Робин. Здесь затрагиваются жизненно важные интересы всего человечества. А ваш друг Боувер пытается разыграть именно эту карту, и он вполне может своего добиться. Боувер требует наложения запрета на ваши действия и действия Корпорации, то есть на дальнейшее проведение исследований.
   «Сукин сын! — с возмущением подумал я. — Он знал об этом, пожирая ленч, за который я заплатил».
   —  Так что же я неправильного сделал?
   —  О, я могу прочитать целый список ваших нарушений, Робин, — и Мортон начал загибать пальцы. — Во-первых, вы превысили свои полномочия,  предоставив Хертерам-Холлам слишком большую свободу действий, результатом чего явилась их экспедиция на Небо хичи со всеми вытекающими отсюда последствиями — это во-вторых. И, таким образом, в-третьих, вы поставили под угрозу национальные интересы. Более того, интересы всего человечества.
   —  Вздор, Мортон.
   — Так сказано в его петиции, — кивнул он. — Да, кое-кого мы сможем убедить, что это вздор. Раньше или позже. А пока действовать может только Корпорация «Врата», а не вы.
   — Значит, мне нужно поскорее повидаться с сенатором. Я избавился от Мортона и попросил Харриет договориться о встрече.
   —  Сейчас я соединю вас с секретарской программой сенатора. — Она улыбнулась, исчезла, и Харриет сменило изображение молодой чернокожей женщины.
   Секретарша сенатора выглядела не очень жизнеподобно, гораздо хуже тех программ, которые пишет для меня Эсси. Но Прагглер всего лишь сенатор Соединенных Штатов.
   —  Добрый день, — поздоровалась она. — Сенатор просит передать, что он сегодня в Рио-де-Жанейро по делам комитета. Он будет счастлив встретиться с вами завтра утром в удобное для вас время. Устроит вас десять часов?
   —  Лучше в девять, — облегченно вздохнув, ответил я. Я несколько беспокоился, потому что Прагглер не связался со мной немедленно. Но у него, должно быть, были для этого веские основания. — Харриет! — позвал я. Когда она появилась, я спросил: — Как миссис Броудхед?
   —  Без изменений, Робин. — Она улыбнулась. — Миссис Броудхед не спит, и вы, если хотите, можете поговорить с ней.
   —  Клянусь твоим маленьким электронным задом, я это сделаю, — ответил я. Она кивнула и исчезла. Харриет очень хорошая программа. Она не всегда понимает слова, но принимает положительное или отрицательное решение, руководствуясь одной лишь интонацией.
   Когда на экране появилась Эсси, я сказал ей:
   —  С.Я. Лаврова, ты отлично поработала.
   —  Конечно, дорогой Робин, — ответила она, прихорашиваясь. Затем Эсси встала и медленно повернулась кругом. — Как и наши врачи. Ты согласен со мной?
   И тут я увидел, что на ней не было систем поддержания жизни! Никаких трубок! На левом боку виднелась повязка, но никаких машин.
   —  Боже, женщина, что произошло?
   —  Вероятно, началось выздоровление, — серьезно ответила Эсси. — Но пока это только проба. Врачи только что ушли, я должна выждать шесть часов. Потом меня осмотрят снова.
   — Ты здорово выглядишь. — Мы проболтали несколько минут. Эсси рассказывала мне о врачах, я — о Бразилиа, при этом я рассматривал ее пристально, насколько позволяет ПВ-экран. Эсси все время вставала, потягивалась, наслаждаясь ощущением свободы, но это встревожило меня. — Ты считаешь, что можешь все это делать?
   —  Мне сказали, что какое-то время я не должна даже думать о водных лыжах и танцах. Но не все развлечения мне запрещены.
   — Эсси, ты похотливая женщина. Мне кажется, у тебя в глазах распутное выражение. Ты уверена, что достаточно здорова для этого?
   —  Вполне. Чувствую себя очень хорошо. Хотя, может, и не очень, — подчеркнула она. — Так, будто мы с тобой накануне здорово выпили. Легкое недомогание и слабость. Ну, думаю, ласковый любовник мне не повредит.
   —  Завтра утром буду дома.
   —  Ты не будешь дома завтра утром, — твердо возразила она. — Ты вернешься, когда закончишь свое дело в Бразилиа, и ни на одну минуту раньше, мой мальчик, иначе здесь ты не найдешь партнера для своих развратных действий.
   Разговор продолжался целых двадцать пять минут, после чего я решил справиться непосредственно у врача о здоровье Эсси. На это потребовалось время, потому что, когда я позвонил, она как раз возвращалась в Колумбийскую больницу.
   —  Простите, что я не могу уделить вам много времени, мистер Броудхед, — извинилась она, сбрасывая серый твидовый пиджак. — Через десять минут мне нужно показывать студентам, как накладывается шов на нервную ткань.
   —  Вы обычно называете меня Робин, доктор Лидерман, — сказал я, быстро остывая.
   — Да... Робин. Не волнуйтесь. У меня нет плохих новостей. — Разговаривая, она продолжала раздеваться вплоть до бюстгальтера, потом надела операционный халат. Вильма Лидерман прекрасно сложена для своего возраста, но я общался с ней не для того, чтобы испытывать ее чары.
   —  Но хороших новостей тоже нет?
   — Пока нет. Если вы говорили с Эсси, то знаете, что мы пытаемся обойтись без машин. Нам нужно знать, сколько она сможет без них обходиться, и нам это будет известно не раньше, чем через двадцать четыре часа. Я так по крайней мере надеюсь.
   —  Эсси сказала через шесть.
   —  Шесть часов до первой проверки, а всего двадцать четыре. Если только не будет никаких дурных признаков и не придется немедленно вернуться к машинам. — Она говорила со мной через плечо и одновременно у маленького умывальника тщательно намыливала руки. Держа мокрые руки перед собой, Лидерман подошла ближе к экрану. — Я хочу, чтобы вы не волновались, Робин, — сказала она. — Это обычная процедура. У Эсси около ста трансплантатов, и мы должны убедиться, все ли они хорошо закрепились. Я не допустила бы этого эксперимента, если бы не считала ее шансы неплохими, Робин.
   —  Неплохими — мне это не кажется хорошим, Вильма!
   —  Может, даже лучше, чем «неплохие», но не торопите меня. И не волнуйтесь. Вы регулярно получаете бюллетени, можете в любое время связаться с моей программой или со мной, если пожелаете. Хотите, я скажу, какова вероятность успеха? Два к одному, что все пройдет хорошо. Сто к одному, что произойдет срыв, с которым мы сможем справиться. Теперь мне нужно пересадить половые органы некоей юной леди, которая хотела бы и после этого получать наслаждение.
   — Я считаю, что должен вернуться, — сказал я.
   —  Зачем? Вы ничем не сможете помочь, Робин, будете только мешать. Обещаю, что до вашего возвращения она не умрет. — За спиной Лидерман замигал огонек. — Это мне поют песню, Робин. Поговорим позже.
   Бывают времена, когда я нахожусь в центре мира, когда знаю, что могу связаться с любой программой, которую написала для меня моя любимая добрая жена, узнать любой факт, понять любое головоломное объяснение, овладеть любым событием. Но иногда я как пень сижу перед компьютером, в голове полно горящих вопросов, а я ничего не могу узнать, потому что не знаю, что спросить.
   Бывают времена, когда я полон самых невероятных знаний, жизненной энергии, забот, когда мгновения несутся, а дни заполнены событиями по самую завязку. Но случаются и другие времена, когда я медленно плыву в застойной воде в стороне от течения жизни, и мир стремительно скользит мимо. Мне нужно многое сделать. Но я не в состоянии сдвинуть себя с места. Примерно так я себя и ощущал.
   Альберт был полон новостями с Неба хичи и Пищевой фабрики, а я позволил ему избавиться от них. Изображения на экране не вызвали у меня ни интереса, ни вопросов. Когда Альберт закончил излагать свои соображения об устройстве фабрики и о сути Мертвецов, я его отключил. Все это было и важно, и очень занимательно, но почему-то совершенно не заинтересовало меня. Я дал распоряжение Харриет, чтобы обычными текущими делами занялась моя личная программа-двойник: сообщала всем, что если дело не очень срочное, звонили в другой раз. Сам же я лениво растянулся на лежанке. Я глядел на странные очертания Бразилиа на фоне ясного голубого неба и желал, чтобы это была кушетка с Пищевой фабрики, виртуально связанная с той, кого я люблю.
   Вот только хорошо бы это было? Быть способным дотянуться до кого-то далекого, как Вэн дотянулся до всего человечества, чувствовать то же, что другой человек, дать ему ощутить, что испытываешь ты. Замечательно для влюбленных!
   Вдоволь намечтавшись, я вызвал Мортона и приказал ему подумать о возможности запатентовать и использовать кушетку.
   Последовала не очень романтичная реакция на романтичную мысль. Трудность заключалась в том, что я не был вполне уверен, с кем хочу быть связанным. Со своей дорогой женой, такой любимой и необходимой мне, или с кем-то, кто значительно дальше и до кого гораздо труднее добраться?
   Я прожил долгий бразильский день, плавал в бассейне, позагорал, съел роскошный обед, выпил бутылку вина, потом вызвал Альберта и спросил у него о том, что действительно хотел узнать.
   — Альберт, где сейчас Клара?
   Он немного помолчал, сосредоточенно набивая табак в трубку и, нахмурившись, наконец ответил:
   — Джель-Клара Мойнлин в черной дыре.
   — Да? А что это значит?
   —  Это трудно объяснить, — виновато ответил Альберт. — То есть нелегко выразить в обычных терминах. И трудно, потому что я на самом деле не знаю. У меня не хватает данных.
   — А ты постарайся, Альберт.
   — Конечно, Робин. Если вы настаиваете, пожалуйста. Я сказал бы, что она находится в одной из секций того самого исследовательского корабля, который вынужден обретаться сразу за горизонтом событий сингулярности. Той, что вы достигли, то есть... — словно иллюзионист он небрежно взмахнул рукой, и перед ним появилась грифельная доска... — то есть на границе радиуса Шварцшильда.
   Альберт встал, сунул трубку в карман своего мешковатого пиджака, взял кусок мела и написал: «2GМ деленное на С в квадрате».
   —  Дальше этой границы свет не проходит, Робин. Вам это может представиться стоячим волновым фронтом, в который упирается свет. За него в черную дыру заглянуть невозможно. И из-за него ничего не может вырваться. Символы «G» и «М» означают, конечно же, гравитацию и массу, а такому опытному старателю, как вы, мне не нужно объяснять, что такое С в квадрате. Из тех данных, что вы привезли с собой из экспедиции, выходит, что данная конкретная черная дыра достигает шестидесяти километров в диаметре, что означает массу, примерно в десять раз превышающую массу Солнца. Может, я говорю больше, чем вы желаете знать, Робин?
   —  Немного, Альберт, — ответил я, ежась на лежанке. Я сам не знал, что хочу услышать.
   —  Может, вы хотите выяснить, мертва ли она? — спросил он и сам же ответил: — Нет. Не думаю. Там, конечно, масса излучений и бог знает какие силы разрыва. Но для ее гибели прошло слишком мало времени. Все зависит от ее угловой скорости. Возможно, Джель-Клара Мойнлин еще даже не осознала, что вы исчезли. Замедление времени, понимаете? Это следствие...
   —  Я понимаю, что такое замедление времени, — прервал я Альберта. И, честно говоря, на самом деле понимал, у меня было такое ощущение, будто я сам живу в замедлившемся времени. — Мы можем что-нибудь узнать о ней?
   —  У черной дыры не бывает волос, — серьезно процитировал он шутку старателей. — Мы называем это законом Картера—Вернера—Робинсона—Хокинга. Из него следует, что единственная доступная информация о черной дыре — это ее масса, заряд и угловой момент. Больше ничего.
   —  Если только ты не внутри нее, как она.
   — Да, Робби, — согласился Альберт, усаживаясь и снова берясь за трубку. Потом последовала долгая пауза, во время которой я слышал лишь знакомое: «Пуф, пуф, пуф». Наконец Альберт решился: — Робин?
   — Да, Альберт?
   Он выглядел смущенным, насколько может смущаться голографическая конструкция.
   — Я был не совсем откровенен с вами, — проговорил он. — Иногда из черной дыры может поступать информация. Но это приводит нас к квантовой механике. И ничего хорошего вам не сулит. Она бесполезна для ваших целей.
   Мне не хотелось, чтобы компьютерная программа рассуждала о моих «целях». Особенно когда я сам в них не уверен.
   —  Расскажи мне об этом! — приказал я Альберту.
   —  Ну... мы на самом деле знаем об этом очень немного. Это связано с первым законом Стивена Хокинга. Он указывает, что черная дыра в некотором смысле имеет «температуру», что является особым типом излучения. Некоторые частицы данного излучения способны вырваться за пределы черной дыры. Но не от таких черных дырищ, которые интересуют вас, Робби.
   — А от каких они могут сбежать?
   —  Ну, главном образом от очень маленьких. С массой, скажем, равной массе горы Эверест. Это субмикроскопические черные дырочки. Не больше ядерной частицы. Они очень горячие, сотни миллиардов градусов по Кельвину и выше. Чем они меньше, тем сильнее квантовый туннельный эффект и тем они горячее. Поэтому они все уменьшаются и раскаляются, пока не произойдет взрыв. А у больших дыр не так. Там действует прямо противоположная закономерность. Чем черная дыра значительнее, чем больше она притягивает к себе материи, восполняющей ее массу, тем труднее проявиться туннельному эффекту и вырваться частице. Черная дыра, подобная той, где находится Клара, имеет температуру, вероятно, в сто миллионов по Кельвину. И это на самом деле не очень много, Робин. Подобная дыра все время охлаждается.
   —  Значит, из такой дыры вырваться невозможно?
   —  Насколько я знаю, нет, Робин. Это отвечает на ваш вопрос?
   — Да, на какое-то время, — сказал я и отпустил его. Но на один вопрос я все же не получил ответа: почему, говоря о Кларе, он называет меня Робби?
   Эсси пишет замечательные программы, но иногда мне начинает казаться, что они накладываются друг на друга. Когда-то у меня уже была компьютерная программа, которая время от времени называла меня детскими именами. Но это был домашний психоаналитик.
   Я напомнил себе, что нужно поговорить с Эсси, чтобы она внесла изменения в программы, потому что сейчас мне услуги Зигфрида фон Психоаналитика совсем не были нужны.
   Временный кабинет сенатора Прагглера размещался не в башне Корпорации, а на двадцать шестом этаже здания законодательного собрания. Знак вежливости со стороны бразильского конгресса по отношению к коллеге, лестный знак — кабинет всего на два этажа ниже крыши.
   Встав с рассветом солнца, я тем не менее на несколько минут опоздал. Я провел время, бродя по утреннему городу. Нырял под мосты подземки, выходил на автомобильных стоянках, блуждал без всякой цели. Я все еще находился в замедленном времени. Но Прагглер, энергичный и улыбающийся, вырвал меня из него.
   —  Замечательные новости, Робин! — воскликнул он, вводя меня в кабинет и заказывая кофе. — Боже! Как глупы мы были!
   На мгновение я подумал, что Боувер наконец отозвал свой иск. Это показывает, насколько я был глуп — Прагглер говорил о последней передаче с Пищевой фабрики. Так долго разыскиваемые книги хичи оказались всем известными молитвенными веерами.
   —  Я думал, вы об этом уже знаете, — извинился он, закончив свой рассказ.
   —  Я прогуливался, — ответил я. Неприятно слушать от постороннего человека нечто важное о собственном предприятии. Но я быстро пришел в себя.
   —  Мне кажется, сенатор, — сказал я, — что это хорошее основание для отмены судебного запрета.
   —  Знаете, я так и думал, что это придет вам в голову, — улыбнувшись, ответил Прагглер. — Как вы себе это представляете?
   —  Ну, мне это кажется предельно ясным. Какова главная цель экспедиции на Пищевую фабрику? Знания о хичи. И теперь мы узнаем, что окружены этими знаниями, их нужно только подобрать.
   Он нахмурился.
   —  Мы еще не знаем, как декодировать эти проклятые штуки.
   —  Узнаем. Теперь, когда нам известно, что это такое, разберемся. Мы получили откровение. Остальное — работа специалистов. Мы должны... — Я умолк на середине фразы. Я уже собирался было сказать, что сейчас надо срочно скупать все имеющиеся на рынке молитвенные веера, но идея показалась мне слишком хорошей, чтобы делиться ею даже с другом. И я переключился на другую тему: — Мы должны быстро получить результаты. Теперь экспедиция Хертеров-Холлов — не единственная важная проблема, поэтому рассуждения о национальных интересах утрачивают свой вес.
   Он принял у секретарши чашку кофе, у живой, хорошенькой, словно кукла, секретарши, которая нисколько не походила на его программу, и пожал плечами.
   —  Это аргумент. Я выскажу его комитету.
   — Я надеялся, вы сделаете больше, сенатор.
   —  Если вы имеете в виду вообще снятие этого вопроса, то на это у меня нет власти. Я всего лишь председатель комитета. Да и то на один месяц. Конечно, дома я могу поднять бурю в сенате, и, может, я так и поступлю, но у всего есть пределы.
   — А что будет делать комитет? — поинтересовался я. — Поддержит требование Боувера?
   Некоторое время Прагглер задумчиво смотрел на дымящуюся чашку кофе и затем медленно ответил:
   — Думаю, дело обстоит куда хуже. Речь идет вообще об изъятии у вас экспедиции и смене ее статуса. Тогда останется лишь Корпорация «Врата». Но этим займутся державы-учредители. Разумеется, в конечном счете вы получите компенсацию...
   Я со стуком поставил чашку на блюдце.
   —  К черту компенсацию! Вы думаете, я все это затеял из-за денег?
   Прагглер считается моим близким другом. Я знаю, что нравлюсь ему, думаю даже, что он мне верит, но когда он мне ответил, на его лице не было ничего похожего на дружелюбность.
   —  Иногда меня удивляет, почему вы в этом участвуете, Робин. — Некоторое время он без всякого выражения смотрел на меня. Я знал, что ему все известно о Кларе Мойнлин, знал, что Прагглер несколько раз был гостем за столом Эсси в Таппане. — Позвольте вам посочувствовать по поводу болезни вашей жены, — несколько официально проговорил он. — Надеюсь, она скоро поправится.
   Я ненадолго задержался в приемной Прагглера, чтобы связаться с Харриет и передать ей зашифрованный приказ, отдать распоряжение моим агентам скупать все молитвенные веера. У нее был для меня миллион сообщений, но я выслушал только одно: Эсси провела спокойную ночь и через час встречается с врачами. Для остального у меня не было ни сил, ни времени: следовало очень быстро кое-что предпринять.
   Не так-то легко поймать такси у здания бразильского конгресса — швейцары отлично разбираются в субординации, но не имеют права надолго покидать свои посты. Поэтому мне пришлось пройти немного вдоль квартала, чтобы остановить машину. Когда я назвал шоферу адрес, он заставил меня дважды повторить его, а потом даже написать. И не из-за моего плохого португальского. Он не хотел ехать в Свободный город.
   Мы проехали мимо старого собора, мимо огромной башни Корпорации «Врата», затем по переполненному бульвару вырулили на обширную эспланаду. Целых два километра мы ехали по пустому пространству. Это была зеленая зона, санитарный кордон, воздвигнутый бразильцами вокруг своей столицы. За ним начинался город жалких лачуг. Как только мы там оказались, я поднял окна. Я сам вырос на пищевых шахтах Вайоминга и привык к двадцатичетырехчасовой вони. Но это было нечто особое. Не запах нефти висел над трущобами, а вонь открытых уборных и гниющего мусора. Здесь без водопровода и канализации проживают два миллиона человек. Лачуги сооружались вначале, чтобы было где ночевать рабочим строителям, которые воздвигали прекрасный город сновидений. Предполагалось, что эти времянки исчезнут с окончанием строительства. Но подобные курятники никогда не исчезают и со временем их только узаконивают.
   Шофер почти километр вел машину но узким грязным переулкам. Автомобиль двигался со скоростью черепахи, и водитель тихо бормотал ругательства. С нашего пути медленно уходили козы и люди. Детишки бежали рядом и что-то выкрикивали. Я заставил шофера доехать до самого места и пойти поискать халупу сеньора Хансона Боувера, но тут и сам увидел Боувера. Он сидел на ступеньках старого ржавого передвижного автодома.
   Как только я расплатился, шофер лихо развернул машину и укатил гораздо быстрее, чем приехал. При этом он ругался уже вслух.
   Боувер даже не поднялся, когда я направился к нему. Он меланхолично жевал что-то вроде булочки и не прекратил своего занятия. Просто смотрел на меня неприязненным взглядом и двигал челюстями.
   По стандартам своего района он жил в роскошном поместье. В этих старых трейлерах было по две или три комнатки, а у него возле дома имелась даже полоска зелени.
   Лысая загорелая голова Боувера по цвету напоминала бронзовую болванку. На нем были грязные рабочие брюки и такая же грязная футболка с надписью на португальском, которую я не понял. Боувер проглотил очередной кусок булки и не без сарказма сказал:
   —  Я пригласил бы вас к ленчу, Броудхед, но я только что съел его.
   —  Я не хочу есть. Я приехал договориться. Если вы отзовете иск, я отдам вам пятьдесят процентов от своих вложений в экспедицию плюс миллион долларов наличными.
   Он легко погладил себя по лысине. Мне показалось странным, что он так быстро загорел, потому что вчера загара не было видно, но тут я подумал, что и лысины вчера тоже не заметил. Ясно было, что Боувер надевал парик. И вообще оделся для встречи с представителем высшего общества.
   Мне не нравились его манеры и не устраивала все растущая вокруг нас аудитория.
   —  Мы можем поговорить внутри? — спросил я. Боувер не ответил. Просто сунул в рот последний кусок булочки и, глядя на меня, принялся жевать.
   С меня было достаточно. Я протиснулся мимо него и поднялся по лестнице в дом. В нос мне сразу ударила страшная застоявшаяся вонь, хуже, чем снаружи, гораздо хуже. Три стены комнаты были заняты клетками с кроликами. Я обонял запах кроличьего помета и мочи, и не только кроличьего. На руках у тощей молодой женщины был ребенок в грязных пеленках. Нет, даже не женщины, а девочки. Ей было не больше пятнадцати лет. Она с тревогой посмотрела на меня, не переставая качать малыша.
   Я понял, что неутешный вдовец давно нашел замену своей пропавшей жене, и не смог сдержаться. Я громко расхохотался.
   Заходить в этот дом оказалось не такой уж удачной мыслью. Боувер вошел за мной, плотно прикрыл дверь, и вонь Усилилась.