Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Пол Кривачек
Идишская цивилизация: становление и упадок забытой нации
Ассамблея рекомендует комиссии Кабинета министров <…> по случаю 50-й годовщины окончания Второй мировой войны и в память фактического уничтожения еврейской цивилизации в Европе воздвигнуть подобающий монумент <…>
Принято Постоянным комитетом, действующим от имени Ассамблеи, 20 марта 1996 г.Парламентская ассамблея Совета Европы. Рекомендация 1291 (1996), секция 9, параграф viii.
Были между них такие, которые оставили по себе имя, чтобы им могли быть возданы похвалы.
И были такие, о которых не осталось памяти, которые исчезли, как будто их не было никогда, и сделались как бы не
существовавшими, также и дети их после них.
Но были они милосердные люди, праведность которых не должна быть забыта.
Мишлей Йегошуа Бен-Сира (Экклесиастик)
Введение
Пасха 1990 года. Окраина деревни на юге Польши, на полпути между Краковом и Кельце. Католичка Агнешка, молодая мать, сидя за пластиковым столом на обветшавшей кухне, осторожно вырезает из израильской детской книжки тексты на иврите. Рядом с растущей стопкой бумажек лежит груда деревянных голов, рук, ног и длинных плоских туловищ. Окрасив все, кроме лиц, черной краской, а бороды – серой, она соединяет детали, приклеивает к ним кусочки искусственного меха, а к рукам – ивритские тексты. Собранные фигурки величиной в фут она расставляет перед собой на полке, и хасидская конгрегация постепенно растет. Куклы в отороченных мехом кафтанах и в собольих шапках устанавливаются на пружинах. Легкий удар по полке – и они начинают раскачиваться взад и вперед, как растревоженные дети; это движение, называемое на идише шокельн, в точности повторяет движения восточноевропейских евреев во время молитвы.
Такая кукла, подаренная на Пасху, приносит удачу, и у Агнешки всегда много покупателей. В прежние времена, рассказывает она мне, дети бегали за возвращавшимися из синагоги хасидами, чтобы прикоснуться к ним – на счастье. Теперь, думаю я, единственная растущая еврейская община во всей Польше сделана из дерева.
Агнешке едва ли более тридцати пяти лет, она родилась не раньше середины 1950-х годов. Я спрашиваю, видела ли она когда-нибудь ортодоксального еврея вживую. Мой вопрос показался ей глупым. «Это наша традиция, часть польской культуры на протяжении столетий», – говорит Агнешка.
Осень 2001 года. По дороге в краковский аэропорт я выглядываю из окна такси на рыночной площади и вижу стоящий на высоком пьедестале памятник польскому поэту Адаму Мицкевичу. В его великой поэме «Пан Тадеуш» представлено двойственное отношение к евреям, но один из наиболее значительных образов поэмы – патриот Польши еврей Янкель. «Израилю, нашему старшему брату, – писал Мицкевич, – честь, братское отношение и помощь в стремлении к его вечным и временным целям. Равные права во всем!» Я спросил таксиста, что думают сегодня поляки о полном исчезновении еврейской общины, сыгравшей важную роль в их истории. «Вы должны понять, – ответил он, – что прежняя Польша ушла навеки. После 1945 года мы должны были начать все сначала. И мы должны были сделать так еще раз, когда ушли русские. Сегодня мы, поляки, – другой народ. Даже наши границы совсем иные. Конечно, мы унаследовали какие-то воспоминания и некоторые традиции прошлого, но мы чувствуем, что в действительности все это не наше. В далеком будущем мы будем рассказывать истории о давних временах, когда среди нас жили евреи. Но это будет похоже на сказки, которые другие народы рассказывают детям о людоедах, великанах и феях».
Весна 2002 года. Белорусский поселок Раков под Минском. Деревенская учительница в бесформенном синем платье, открыв стеклянную витрину, вытаскивает потрепанный журнал, сдувает с него пыль, и мы оказываемся в 1902 году. Страницы расчерчены на две половины: одна для имени, другая для годовых оценок по каждому предмету в отдельных колонках. Мендель и Славик отличились по арифметике. Эстер не мешало бы подтянуть географию. Люба, Пешке и Вова получили отличные оценки по письму. Аврум, Мойше, Янкель и Зяма – первые ученики в классе. Около половины имен нет в колонке, отведенной для Закона Божьего. Все это еврейские дети.
Было излишним спрашивать, что стало с большинством из них. Учительница уже сводила меня к покрашенному синей краской памятнику, установленному на том месте, где гитлеровская зондеркоманда сожгла дотла раковскую синагогу вместе со всей общиной. Я спрашиваю, когда евреи поселились здесь, что их привело сюда и как они жили. Учительница разводит руками в искреннем недоумении: «Я не знаю. По правде, мне очень жаль. Но, понимаете, это не относится к истории Белоруссии».
Так чья же это история, история евреев, живших в Восточной Европе на протяжении тысячи лет? Те, кто выжил, уехал и обосновался в других местах, в большинстве своем проявляют мало интереса к реальным подробностям того, что они воспринимают как не более чем ужасную сагу об угнетении и бесконечных гонениях. Присоединившись к новому обществу, они изучают историю своего нового дома – Франции, Великобритании, Аргентины, Австралии или США. Верующие евреи хранят в своей памяти лишь имена раввинов и мудрецов, внесших вклад в развитие религиозной мысли. Происходящим из Испании евреям-сефардам, с конца XV века последовательно мигрировавшим в Северную Африку, Турцию, Нидерланды и в Британию, интересно прежде всего собственное прошлое. Таким образом, жизнь целого народа утонула в великом забвении. Четыреста лет назад пражский раввин Давид бен Соломон Ганс (1541–1613) писал: «Все мы как будто родились вчера». С тех пор мало что изменилось.
Данное эссе представляет собой попытку осмыслить эту утерю памяти и спасти прошлое говорившего на идише народа от забвения, собрать воедино подсказки, которые дают нам историки, и определить, как много из идишской истории мы забыли.
Мы забыли, что благодаря Римской империи народы Ближнего Востока и Северной Африки постепенно превратились в европейские нации; как благодаря разделу империи появились западные и восточные евреи; как обе эти ветви развивали наследие римлян, пока спустя столетия они не воссоединились в Центральной Европе и не слились в один народ, говорящий на идише, или в идишский народ, как я буду называть его далее. Само слово идиш означает говорящих на языке идиш евреев и относится как к языку, так и к говорящему на нем народу, к культуре этого народа и к цивилизации, которую он построил.
Мы забыли, что говорящие на идише евреи не только были религиозным и языковым меньшинством, но и сформировали одну из европейских наций, более многочисленную, чем некоторые другие, постепенно обогнав в численности боснийцев, хорватов, датчан, эстонцев, латышей, словаков, словенцев и швейцарцев, не говоря уже об ирландцах, шотландцах и валлийцах. Более того, их вклад в экономическое, социальное и интеллектуальное развитие Центральной и Восточной Европы существенно превышает их долю в численности населения. Идишский народ можно считать одним из самых значительных в Европе. (Прошу при этом заметить, что Ирландия, Испания, Италия и Польша настаивали на провозглашении в конституции Европейского союза «христианских корней континента».)
Мы забыли, что идишские язык и культура зародились, взросли и созрели на славянских землях Восточной Европы, в современных Белоруссии, Польше, России и Украине, в изначально славянских землях – Австрии, Баварии, Саксонии и Бранденбурге, а также в подвергшихся сильному славянскому влиянию Литве, Румынии и Венгрии, откуда в конце XIX – первом десятилетии ХХ века поколения мигрантов отправились на запад в поисках свободы и улучшения своего материального положения.
Мы забыли, что идишский образ жизни создавался одновременно в тесной связи и в конфронтации с католиками. Хотя в последнее столетие перед Холокостом значительная часть евреев жила на православной территории, они попали туда сравнительно поздно, в силу исторических событий. Однако становление идишского народа происходило среди баварцев и австрийцев, богемцев и моравцев, поляков и литовцев, которые все исповедовали католицизм.
Таким образом, хотя ни одна из сторон не захочет этого признать, идишский мир был продуктом не только собственно еврейской, но и католической и славянской культур, общим детищем евреев, славян и католиков. Роза расцветает по велению искры жизни, но и садовник, ухаживающий за розовым кустом, имеет полное право чувствовать гордость за его цветение; так и католическо-славянский мир справедливо может чувствовать себя наполовину родителем идишского мира и гордиться его достижениями.
Проходя по просторной Рыночной площади Кракова мимо величественного Мариацкого костела XIV века, мимо небольшого, но изысканного романского костела Св. Войцеха, мимо огромной готической башни, оставшейся от ратуши, после того как на ее месте были построены впечатляющие ренессансные Суконные ряды – изящные, кокетливые и напоминающие разноцветное и многослойное итальянское мороженое, можно увидеть яркий новенький указатель, ведущий в «еврейский город». Эта надпись свидетельствует о том, что краковцы и городские власти признают, что соседний Казимеж – это более чем просто район, в котором жили евреи.
Гениальный фотограф Роман Вишняк в конце 1930-х годов взялся за опасное и отчаянное дело, решив запечатлеть картины восточноевропейской идишской жизни накануне ее окончательного разрушения[1]. В Казимеже можно остановиться под тем же указателем на углу улицы Исаака, где он сделал снимок в 1938 году: перед фотокамерой бушует метель, по улице идет женщина в длинной юбке, яркой разноцветной шали и в головном платке; позади нее спешит куда-то седобородый старик в смятой шляпе, их головы склоняются под порывом ветра. Или можно встать на углу улицы Шерока (Широкой улицы) на том самом месте, где в том же 1938 году великий фотограф навеки запечатлел трех оживленно беседующих веселых хасидов, идущих в синагогу или из нее, – в длинных сюртуках, в черных сапогах и в особых меховых шапках, именуемых штреймель, которые традиционно шили из семи соболиных хвостов.
Несмотря на годы нацистской оккупации с ее антисемитской психопатией и на сменившее его социалистическое бремя антирелигиозных и политических репрессий, улицы и здания Казимежа выглядят почти в точности так же, как их запечатлел Вишняк. Даже множество синагог после долгих лет осквернения и обветшания все еще стоит.
Но как ни старайся вдохнуть чувства и дух в кирпичи и строительный раствор, без евреев, населявших эти дома и ходивших по этим улицам, нельзя представить себе идишский мир, некогда пышно цветший в этих местах. Нет раввинов и студентов-талмудистов, выходящих из своих училищ-ешив, нет уличных торговцев и разносчиков, спешащих на рынок, нет владельцев лавок и магазинов, зазывающих покупателей, нет богатых купцов в меховых шубах и их волочащих ноги служащих в очках с проволочными оправами, нет хасидов, ортодоксальных набожных евреев в традиционных костюмах, нет учеников школ-хедеров в потрепанных коротких штанах и драных школьных кепках, нет госпожи Калицкой, переступающей порог своего дома в туфлях на высоких каблуках, чтобы показать соседям купленную мужем новую лисью накидку, нет Йоселя и Менделя, бородатых пожилых мудрецов в блестящих черных кафтанах и меховых шапках – таких старых, что они знают все на свете лучше всех, – перегородивших тротуар, яростно и одержимо обсуждающих какое-то место из еврейского религиозного закона… Без всех них квартал Казимеж потерял ту магию, которой когда-то обладал.
Но даже лишенный своих прежних обитателей, этот район служит напоминанием о том, что исчезнувший восточноевропейский народ, говоривший на идише, создал нечто великое – еврейско-польскую и еврейско-литовскую субкультуру. Казимеж не был просто районом, который населяли евреи, он был истинно еврейским городом, частью идишской цивилизации.
Строго говоря, цивилизация, созданная людьми, которые говорили на идише, не была частью христианского мира. Их жизнь проходила в стороне от жизни соседей-католиков, у них был свой язык, свой стиль в поэзии и прозе, свои собственные повседневные и ритуальные костюмы, отличные от окружающих орнаментальные мотивы, особый вкус еврейской веры, специфическая система ценностей и семейные традиции, характерная социальная структура. От этой цивилизации осталось много памятников: печатные книги, свитки Библии на древнееврейском языке, культовые предметы, домашняя утварь и столовая посуда, синагоги и кладбища. Она породила уникальные политические структуры, например назначаемый самоуправляемыми общинами центральный законодательный совет, который имел обязанность регистрировать рождения, браки и смерти, определять налогообложение, имел право рекомендовать и осуждать, арестовывать и наказывать, поддерживать близкие отношения с властями, но в совершенно особой форме.
Эта цивилизация выросла в западнославянских землях, восточная часть которых потом стала чертой оседлости Российской империи – территорией, на которой разрешалось селиться евреям после разделов в XVIII веке Речи Посполитой – страны, земли которой, населенные евреями, отошли трем империям: светской Пруссии, католической Австрии и православной России. В религиозном отношении это была ничейная территория на стыке римско-католического Запада и православного Востока, простиравшаяся от прибалтийской Риги на севере до причерноморской Одессы на юге. В целом эпоха этой цивилизации продолжалась с XI до середины XIX века, когда были уничтожены последние остатки ее автономии. Впрочем, ее остатки существовали на протяжении еще столетия, пока пакт Молотова–Риббентропа не отправил одну половину польских евреев в руки гитлеровских массовых убийц, а другую – в руки не менее одержимых и, возможно, более невежественных и безнравственных сталинских комиссаров.
Идишская цивилизация исчезла с земли, где она родилась, ее истинная история была почти забыта. Но она оставила неизгладимый след, и не только в Восточной Европе. Незадолго до ее конца массовая эмиграция евреев в США в конце XIX – начале ХХ века перенесла еврейские религиозные представления, ценности и традиции на другую сторону Атлантики, где представители идишской цивилизации через кинематограф, музыку, литературу и изобразительное искусство, не говоря уже о торговле и промышленности, внесли свой вклад в то, что мы называем американским образом жизни, и, таким образом, в нашу эпоху глобализации, в образ жизни всего мира.
Такая кукла, подаренная на Пасху, приносит удачу, и у Агнешки всегда много покупателей. В прежние времена, рассказывает она мне, дети бегали за возвращавшимися из синагоги хасидами, чтобы прикоснуться к ним – на счастье. Теперь, думаю я, единственная растущая еврейская община во всей Польше сделана из дерева.
Агнешке едва ли более тридцати пяти лет, она родилась не раньше середины 1950-х годов. Я спрашиваю, видела ли она когда-нибудь ортодоксального еврея вживую. Мой вопрос показался ей глупым. «Это наша традиция, часть польской культуры на протяжении столетий», – говорит Агнешка.
Осень 2001 года. По дороге в краковский аэропорт я выглядываю из окна такси на рыночной площади и вижу стоящий на высоком пьедестале памятник польскому поэту Адаму Мицкевичу. В его великой поэме «Пан Тадеуш» представлено двойственное отношение к евреям, но один из наиболее значительных образов поэмы – патриот Польши еврей Янкель. «Израилю, нашему старшему брату, – писал Мицкевич, – честь, братское отношение и помощь в стремлении к его вечным и временным целям. Равные права во всем!» Я спросил таксиста, что думают сегодня поляки о полном исчезновении еврейской общины, сыгравшей важную роль в их истории. «Вы должны понять, – ответил он, – что прежняя Польша ушла навеки. После 1945 года мы должны были начать все сначала. И мы должны были сделать так еще раз, когда ушли русские. Сегодня мы, поляки, – другой народ. Даже наши границы совсем иные. Конечно, мы унаследовали какие-то воспоминания и некоторые традиции прошлого, но мы чувствуем, что в действительности все это не наше. В далеком будущем мы будем рассказывать истории о давних временах, когда среди нас жили евреи. Но это будет похоже на сказки, которые другие народы рассказывают детям о людоедах, великанах и феях».
Весна 2002 года. Белорусский поселок Раков под Минском. Деревенская учительница в бесформенном синем платье, открыв стеклянную витрину, вытаскивает потрепанный журнал, сдувает с него пыль, и мы оказываемся в 1902 году. Страницы расчерчены на две половины: одна для имени, другая для годовых оценок по каждому предмету в отдельных колонках. Мендель и Славик отличились по арифметике. Эстер не мешало бы подтянуть географию. Люба, Пешке и Вова получили отличные оценки по письму. Аврум, Мойше, Янкель и Зяма – первые ученики в классе. Около половины имен нет в колонке, отведенной для Закона Божьего. Все это еврейские дети.
Было излишним спрашивать, что стало с большинством из них. Учительница уже сводила меня к покрашенному синей краской памятнику, установленному на том месте, где гитлеровская зондеркоманда сожгла дотла раковскую синагогу вместе со всей общиной. Я спрашиваю, когда евреи поселились здесь, что их привело сюда и как они жили. Учительница разводит руками в искреннем недоумении: «Я не знаю. По правде, мне очень жаль. Но, понимаете, это не относится к истории Белоруссии».
Так чья же это история, история евреев, живших в Восточной Европе на протяжении тысячи лет? Те, кто выжил, уехал и обосновался в других местах, в большинстве своем проявляют мало интереса к реальным подробностям того, что они воспринимают как не более чем ужасную сагу об угнетении и бесконечных гонениях. Присоединившись к новому обществу, они изучают историю своего нового дома – Франции, Великобритании, Аргентины, Австралии или США. Верующие евреи хранят в своей памяти лишь имена раввинов и мудрецов, внесших вклад в развитие религиозной мысли. Происходящим из Испании евреям-сефардам, с конца XV века последовательно мигрировавшим в Северную Африку, Турцию, Нидерланды и в Британию, интересно прежде всего собственное прошлое. Таким образом, жизнь целого народа утонула в великом забвении. Четыреста лет назад пражский раввин Давид бен Соломон Ганс (1541–1613) писал: «Все мы как будто родились вчера». С тех пор мало что изменилось.
Данное эссе представляет собой попытку осмыслить эту утерю памяти и спасти прошлое говорившего на идише народа от забвения, собрать воедино подсказки, которые дают нам историки, и определить, как много из идишской истории мы забыли.
Мы забыли, что благодаря Римской империи народы Ближнего Востока и Северной Африки постепенно превратились в европейские нации; как благодаря разделу империи появились западные и восточные евреи; как обе эти ветви развивали наследие римлян, пока спустя столетия они не воссоединились в Центральной Европе и не слились в один народ, говорящий на идише, или в идишский народ, как я буду называть его далее. Само слово идиш означает говорящих на языке идиш евреев и относится как к языку, так и к говорящему на нем народу, к культуре этого народа и к цивилизации, которую он построил.
Мы забыли, что говорящие на идише евреи не только были религиозным и языковым меньшинством, но и сформировали одну из европейских наций, более многочисленную, чем некоторые другие, постепенно обогнав в численности боснийцев, хорватов, датчан, эстонцев, латышей, словаков, словенцев и швейцарцев, не говоря уже об ирландцах, шотландцах и валлийцах. Более того, их вклад в экономическое, социальное и интеллектуальное развитие Центральной и Восточной Европы существенно превышает их долю в численности населения. Идишский народ можно считать одним из самых значительных в Европе. (Прошу при этом заметить, что Ирландия, Испания, Италия и Польша настаивали на провозглашении в конституции Европейского союза «христианских корней континента».)
Мы забыли, что идишские язык и культура зародились, взросли и созрели на славянских землях Восточной Европы, в современных Белоруссии, Польше, России и Украине, в изначально славянских землях – Австрии, Баварии, Саксонии и Бранденбурге, а также в подвергшихся сильному славянскому влиянию Литве, Румынии и Венгрии, откуда в конце XIX – первом десятилетии ХХ века поколения мигрантов отправились на запад в поисках свободы и улучшения своего материального положения.
Мы забыли, что идишский образ жизни создавался одновременно в тесной связи и в конфронтации с католиками. Хотя в последнее столетие перед Холокостом значительная часть евреев жила на православной территории, они попали туда сравнительно поздно, в силу исторических событий. Однако становление идишского народа происходило среди баварцев и австрийцев, богемцев и моравцев, поляков и литовцев, которые все исповедовали католицизм.
Таким образом, хотя ни одна из сторон не захочет этого признать, идишский мир был продуктом не только собственно еврейской, но и католической и славянской культур, общим детищем евреев, славян и католиков. Роза расцветает по велению искры жизни, но и садовник, ухаживающий за розовым кустом, имеет полное право чувствовать гордость за его цветение; так и католическо-славянский мир справедливо может чувствовать себя наполовину родителем идишского мира и гордиться его достижениями.
Проходя по просторной Рыночной площади Кракова мимо величественного Мариацкого костела XIV века, мимо небольшого, но изысканного романского костела Св. Войцеха, мимо огромной готической башни, оставшейся от ратуши, после того как на ее месте были построены впечатляющие ренессансные Суконные ряды – изящные, кокетливые и напоминающие разноцветное и многослойное итальянское мороженое, можно увидеть яркий новенький указатель, ведущий в «еврейский город». Эта надпись свидетельствует о том, что краковцы и городские власти признают, что соседний Казимеж – это более чем просто район, в котором жили евреи.
Гениальный фотограф Роман Вишняк в конце 1930-х годов взялся за опасное и отчаянное дело, решив запечатлеть картины восточноевропейской идишской жизни накануне ее окончательного разрушения[1]. В Казимеже можно остановиться под тем же указателем на углу улицы Исаака, где он сделал снимок в 1938 году: перед фотокамерой бушует метель, по улице идет женщина в длинной юбке, яркой разноцветной шали и в головном платке; позади нее спешит куда-то седобородый старик в смятой шляпе, их головы склоняются под порывом ветра. Или можно встать на углу улицы Шерока (Широкой улицы) на том самом месте, где в том же 1938 году великий фотограф навеки запечатлел трех оживленно беседующих веселых хасидов, идущих в синагогу или из нее, – в длинных сюртуках, в черных сапогах и в особых меховых шапках, именуемых штреймель, которые традиционно шили из семи соболиных хвостов.
Несмотря на годы нацистской оккупации с ее антисемитской психопатией и на сменившее его социалистическое бремя антирелигиозных и политических репрессий, улицы и здания Казимежа выглядят почти в точности так же, как их запечатлел Вишняк. Даже множество синагог после долгих лет осквернения и обветшания все еще стоит.
Но как ни старайся вдохнуть чувства и дух в кирпичи и строительный раствор, без евреев, населявших эти дома и ходивших по этим улицам, нельзя представить себе идишский мир, некогда пышно цветший в этих местах. Нет раввинов и студентов-талмудистов, выходящих из своих училищ-ешив, нет уличных торговцев и разносчиков, спешащих на рынок, нет владельцев лавок и магазинов, зазывающих покупателей, нет богатых купцов в меховых шубах и их волочащих ноги служащих в очках с проволочными оправами, нет хасидов, ортодоксальных набожных евреев в традиционных костюмах, нет учеников школ-хедеров в потрепанных коротких штанах и драных школьных кепках, нет госпожи Калицкой, переступающей порог своего дома в туфлях на высоких каблуках, чтобы показать соседям купленную мужем новую лисью накидку, нет Йоселя и Менделя, бородатых пожилых мудрецов в блестящих черных кафтанах и меховых шапках – таких старых, что они знают все на свете лучше всех, – перегородивших тротуар, яростно и одержимо обсуждающих какое-то место из еврейского религиозного закона… Без всех них квартал Казимеж потерял ту магию, которой когда-то обладал.
Но даже лишенный своих прежних обитателей, этот район служит напоминанием о том, что исчезнувший восточноевропейский народ, говоривший на идише, создал нечто великое – еврейско-польскую и еврейско-литовскую субкультуру. Казимеж не был просто районом, который населяли евреи, он был истинно еврейским городом, частью идишской цивилизации.
Строго говоря, цивилизация, созданная людьми, которые говорили на идише, не была частью христианского мира. Их жизнь проходила в стороне от жизни соседей-католиков, у них был свой язык, свой стиль в поэзии и прозе, свои собственные повседневные и ритуальные костюмы, отличные от окружающих орнаментальные мотивы, особый вкус еврейской веры, специфическая система ценностей и семейные традиции, характерная социальная структура. От этой цивилизации осталось много памятников: печатные книги, свитки Библии на древнееврейском языке, культовые предметы, домашняя утварь и столовая посуда, синагоги и кладбища. Она породила уникальные политические структуры, например назначаемый самоуправляемыми общинами центральный законодательный совет, который имел обязанность регистрировать рождения, браки и смерти, определять налогообложение, имел право рекомендовать и осуждать, арестовывать и наказывать, поддерживать близкие отношения с властями, но в совершенно особой форме.
Эта цивилизация выросла в западнославянских землях, восточная часть которых потом стала чертой оседлости Российской империи – территорией, на которой разрешалось селиться евреям после разделов в XVIII веке Речи Посполитой – страны, земли которой, населенные евреями, отошли трем империям: светской Пруссии, католической Австрии и православной России. В религиозном отношении это была ничейная территория на стыке римско-католического Запада и православного Востока, простиравшаяся от прибалтийской Риги на севере до причерноморской Одессы на юге. В целом эпоха этой цивилизации продолжалась с XI до середины XIX века, когда были уничтожены последние остатки ее автономии. Впрочем, ее остатки существовали на протяжении еще столетия, пока пакт Молотова–Риббентропа не отправил одну половину польских евреев в руки гитлеровских массовых убийц, а другую – в руки не менее одержимых и, возможно, более невежественных и безнравственных сталинских комиссаров.
Идишская цивилизация исчезла с земли, где она родилась, ее истинная история была почти забыта. Но она оставила неизгладимый след, и не только в Восточной Европе. Незадолго до ее конца массовая эмиграция евреев в США в конце XIX – начале ХХ века перенесла еврейские религиозные представления, ценности и традиции на другую сторону Атлантики, где представители идишской цивилизации через кинематограф, музыку, литературу и изобразительное искусство, не говоря уже о торговле и промышленности, внесли свой вклад в то, что мы называем американским образом жизни, и, таким образом, в нашу эпоху глобализации, в образ жизни всего мира.
Бист а ид?
В начале 1950-х годов мир был окрашен в цвета «техниколора»[2], а летом никогда не было дождей. Нэт Кинг Коул возглавлял хит-парад со своей песней «They Try to Tell Us We’re Too Young», команда «Тоттенхэм хотспур» была главной в футбольной лиге, а «Ньюкасл юнайтед» выигрывали у «Блэкпула» на Кубке Англии по футболу. Масло, мясо и сладости в Британии все еще продавали по карточкам. Карманных денег не хватало, особенно школьникам вроде меня, и мы экономили на автобусных билетах, шли пешком километра три[3] и покупали себе шипучку.
В нашей школе на северо-западе Лондона учились ребята, жившие на большой территории. Каждое утро подростки в школьной форме входили в викторианское здание из красного кирпича. Мы собирались со всех концов района; среди нас было много мальчиков из рабочих семей, живших в стоявших рядами типовых домах, были дети из среднего класса, которые жили в многоэтажных домах с претенциозными названиями наподобие «Особняк Гросвенор», и небольшое количество детей богачей из просторных особняков с въездными дорожками, двойными гаражами и садами в несколько акров. Одного юного сикха в тюрбане шофер ежедневно доставлял к воротам школы на «бентли». Однако он был исключением, а главным религиозным меньшинством были евреи, которым послевоенные британские средние школы предлагали хорошее образование.
Вспоминая эти дни, скажу, что тогда между горожанами и школьниками не было заметных конфликтов. Разумеется, в темных уголках района собирались подростковые банды, но мы знали, как их безопасно обойти. Однако для некоторых из нас существовала другая опасность, избежать которой было намного труднее. Часть моего пути в школу проходила через один из богатых кварталов, вдоль улиц с большими домами с железными воротами, вдоль цветущих садов, теннисных кортов и площадок для игр. Как раз на границе с этой казавшейся безмятежной пасторальной местностью еврейских мальчиков наподобие меня подстерегала угроза, чреватая жестокими побоями.
Когда мы были настороже, то могли заметить опасность: по аллее, ведшей к местной синагоге, прохаживалась группа почтенных с виду мужчин средних лет в темных костюмах. Иногда можно было успеть быстро проскочить мимо них. Но мальчишкам свойственно мечтать, а длинная дорога до школы давала воображению прекрасную возможность разыграться. Частенько ты случайно попадал туда, где до тебя мог добраться один из этих типов, который немедленно перебегал через дорогу и хватал свою жертву. Обычно школьник узнавал об уготованной ему участи, ощутив руку, держащую его за плечо, и слыша пугающий зловещий шепот: «Ш-ш-ш! Бист а ид?», – и уже было понятно, что он попался.
Эта фраза на идише означает: «Ты еврей?» Мальчика хватал один из миньян-шлепперов – синагогальных служащих, в обязанность которых входило притаскивать в синагогу людей для создания кворума из десяти ритуально взрослых мужчин (миньян), чтобы можно было начать утреннюю службу.
Спешу объяснить, что наша боязнь быть пойманными таким образом ни в коей мере не была вызвана какими бы то ни было антирелигиозными чувствами. Напротив, многие из пойманных недавно отпраздновали религиозное совершеннолетие, бар-мицву, и все еще с энтузиазмом старательно читали дома молитвы. Практическая проблема состояла в том, что ждать, пока соберется миньян и пройдет служба, было чревато опозданием в школу, что в ту пору часто кончалось настоящими побоями.
Без сомнения, шлепперы говорили на идише, чтобы неевреи не могли их понять. Но для нас, мальчиков, это имело другое значение. Если бы нас спрашивали по-английски, мы могли бы рассказать о наказании, которое ждет пропустивших утренний урок, о домашнем задании по французскому, которое надо было закончить перед следующим уроком, об утренней тренировке по регби, пропустить которую означало получить болезненный пинок в зад садистским сапогом тренера. Но на идише… Невозможно было бы даже начать разговор о таких вещах, он был бы совершенно бессмысленным. Идишский мир не придавал значения таким школьным делам, как занятие по французскому или регби; у него были другие приоритеты и совершенно другие ценности. Язык идиш защищал этот мир, как высокая и непреодолимая стена. Через языковой барьер школьник не мог пронести свой обыденный мир и свои заботы в идишский мир.
Идиш исключал не только неевреев, но и других евреев. Хотя все евреи разделяют одну и ту же религиозную основу, почитают Тору (Пятикнижие Моисея) и признают Талмуд, их культуры и языки различны. Слова шлепперов были бы непонятны для давно признанной в Англии общины сефардов – выходцев из мавританской Испании, появившихся здесь во времена Кромвеля. Они бы ничего не значили и для евреев мизрахи (восточных) из арабских стран, а также для тех, которые произошли из Ирана, Центральной Азии или Индии. Ассимилированные в языковом отношении евреи – выходцы из Италии и Франции, несмотря на свою набожность, тоже остались бы в неведении. Даже баварские и австрийские евреи поняли бы смысл вопроса лишь потому, что он звучит одинаково на идише и на австрийском диалекте, но, даже будучи евреями, они не были частью идишского мира. Слова миньян-шлепперов были обращены исключительно к «нашим», ундзере лейт, как сказали бы они сами, к еврейским семьям, которые эмигрировали из Польши, Литвы, Венгрии, Румынии, России и Украины – идишских земель, в целом известных под названием дер гейм («родина»), и поселились в Британии за последние семьдесят лет.
Это было не первое мое знакомство с неуютной идеей о том, что разные люди, пусть даже они живут в одном и том же месте в одно и то же время, могут воспринимать действительность совершенно по-разному. Как сын эмигрантов, я всегда понимал, что еще долгое время после нашего приезда в Англию мои родители жили совсем не в той стране, что я. Входная дверь нашего дома была границей между мирами, такой же отчетливой, как колючая проволока, разделявшая тогдашнюю Европу. Внутри нашей квартиры был довоенный Баден – маленький курортный городок возле Вены, снаружи был послевоенный Лондон. Ко времени, когда мне исполнилось десять, из разговоров родителей я усвоил весь воображаемый ландшафт, состоявший из знакомых по названиям улиц с известными приметами. Хотя я покинул Австрию, когда мне еще не было двух лет, я ощущал себя, как будто часто прогуливался по баденской улице Брайтнер с чумной колонной на главной площади, ходил по Кирк-парку и ел мороженое возле фонтана «Ундина» – и все это выходя из нашего многоквартирного дома на северо-западе Лондона. То, что я до сих пор, спустя шестьдесят лет, помню эти названия, свидетельствует о том, насколько отчетливо воспоминания моих родителей стали моими. (Без сомнения, так могли бы сказать о себе дети из любой эмигрантской семьи. Рожденные в Британии официанты из находившегося неподалеку ресторана «Балти», конечно, так же хорошо знали каждый дом и каждую улочку, мечеть и медресе в бангладешской деревне, откуда происходили их предки.)
Идишский мир тоже имел свою особую топографию, в которой были отмечены такие города, как Хелм, Лемберг (ныне Львов), Пинск и Бельцы, прославленные в еврейских легендах и песнях и населенные таинственными, но почтенными личностями наподобие Баал Шем Това, Виленского Гаона и Сатмарского ребе и знаменитыми семьями вроде Ландау, Бродов и Раппапортов. Я знал этот мир так же, как его знали мои даже нееврейские одноклассники нашего круга. Ведь у нас были друзья, деды и даже родители которых пусть и родились в Британии и принадлежали ко второму поколению иммигрантов 1920-х годов, но придерживались обычаев и ценностей своей восточноевропейской исторической родины, читали молитвы на иврите с сильным идишским акцентом и говорили дома на идише.
Разговоры велись, однако, не только на идише. К этому времени новое поколение говорило по-английски и легко переходило с английского на идиш и обратно в зависимости от темы. Выбор языка мог многое сказать о чувствах говорящего: бизнес и политика всегда обсуждались на идише – в конце концов, для этой сферы использовались одни и те же слова: гониф («вор»), швиндлер («лгун»), фарбрехер («жулик»); на идише говорили о домашних делах, еде, одежде, личных чувствах и внешности других людей: «Шейнере лигт мен ин дрерд» («Они хоронят тех, кто выглядит лучше них»). Английский лучше подходил для обсуждения проблем, связанных с техникой, например, когда фаршолтнер (проклятая) машина опять не заводилась с утра, а также предметов, считавшихся высокими, таких, как посещение врача или учителя; я не помню также, чтобы вопросы о школьных делах задавались на идише. Достаточно неожиданно, что тот же подход применялся и в религиозных делах. Правда, раввин общины регулярно вел беседы на идише, но в большинстве домов во время разговора по-английски произносились ивритские религиозные термины: хазн (кантор), сидур (молитвенник), кидуш (праздничное благословение). Подробности, связанные с сексом, разумеется, не обсуждались ни на каком языке, но, когда рассказывали анекдоты, считалось, что язык неевреев для этого плохо подходит.
Различия между евреями и неевреями, в большинстве случаев игнорируемые английским языком, всегда акцентировались в разговорах на идише. Еврейской религии свойственны разнообразные бинарные классификации: дни календаря делятся на праздничные и будние, пища – на мясную и молочную, мясо – на кошерное и трейф (некошерное), ткани – на шерстяные и льняные, евреи – на священнические семьи (когены и левиты) и остальные (израиль). Люди тоже были либо идн (евреи), либо гоим (неевреи). Последнее слово заимствовано из библейского иврита и обозначает «народ»; гой (множественное число гоим) – «нееврей», прилагательное гоиш – «нееврейский», абстрактное существительное «гойство»(по-английски goishness) применялось к тем, кто напился и валяется в уличной канаве. Но, подобно словам гора («белый человек») на хинди и урду или цыганскому гаджё (нецыган), слово гой обладает лишь мягким уничижительным налетом. Чтобы оскорбить всерьез, использовали сленг ист-эндских кокни. По образцу английского обращения yob вместо boy («парень») слово гой превращалось в йог (произносили и даже писали йок) – подходящее словечко для хамов, выкрикивавших непристойности и швырявшихся камнями, когда мы возвращались по субботам из синагоги. Но даже слово йок могло приобретать некоторый иронический оттенок. Бабушка моего близкого друга считала, что воскресный обед у англичан состоит из ростбифа и йокширского (вместо «йоркширского») пудинга.
В нашей школе на северо-западе Лондона учились ребята, жившие на большой территории. Каждое утро подростки в школьной форме входили в викторианское здание из красного кирпича. Мы собирались со всех концов района; среди нас было много мальчиков из рабочих семей, живших в стоявших рядами типовых домах, были дети из среднего класса, которые жили в многоэтажных домах с претенциозными названиями наподобие «Особняк Гросвенор», и небольшое количество детей богачей из просторных особняков с въездными дорожками, двойными гаражами и садами в несколько акров. Одного юного сикха в тюрбане шофер ежедневно доставлял к воротам школы на «бентли». Однако он был исключением, а главным религиозным меньшинством были евреи, которым послевоенные британские средние школы предлагали хорошее образование.
Вспоминая эти дни, скажу, что тогда между горожанами и школьниками не было заметных конфликтов. Разумеется, в темных уголках района собирались подростковые банды, но мы знали, как их безопасно обойти. Однако для некоторых из нас существовала другая опасность, избежать которой было намного труднее. Часть моего пути в школу проходила через один из богатых кварталов, вдоль улиц с большими домами с железными воротами, вдоль цветущих садов, теннисных кортов и площадок для игр. Как раз на границе с этой казавшейся безмятежной пасторальной местностью еврейских мальчиков наподобие меня подстерегала угроза, чреватая жестокими побоями.
Когда мы были настороже, то могли заметить опасность: по аллее, ведшей к местной синагоге, прохаживалась группа почтенных с виду мужчин средних лет в темных костюмах. Иногда можно было успеть быстро проскочить мимо них. Но мальчишкам свойственно мечтать, а длинная дорога до школы давала воображению прекрасную возможность разыграться. Частенько ты случайно попадал туда, где до тебя мог добраться один из этих типов, который немедленно перебегал через дорогу и хватал свою жертву. Обычно школьник узнавал об уготованной ему участи, ощутив руку, держащую его за плечо, и слыша пугающий зловещий шепот: «Ш-ш-ш! Бист а ид?», – и уже было понятно, что он попался.
Эта фраза на идише означает: «Ты еврей?» Мальчика хватал один из миньян-шлепперов – синагогальных служащих, в обязанность которых входило притаскивать в синагогу людей для создания кворума из десяти ритуально взрослых мужчин (миньян), чтобы можно было начать утреннюю службу.
Спешу объяснить, что наша боязнь быть пойманными таким образом ни в коей мере не была вызвана какими бы то ни было антирелигиозными чувствами. Напротив, многие из пойманных недавно отпраздновали религиозное совершеннолетие, бар-мицву, и все еще с энтузиазмом старательно читали дома молитвы. Практическая проблема состояла в том, что ждать, пока соберется миньян и пройдет служба, было чревато опозданием в школу, что в ту пору часто кончалось настоящими побоями.
Без сомнения, шлепперы говорили на идише, чтобы неевреи не могли их понять. Но для нас, мальчиков, это имело другое значение. Если бы нас спрашивали по-английски, мы могли бы рассказать о наказании, которое ждет пропустивших утренний урок, о домашнем задании по французскому, которое надо было закончить перед следующим уроком, об утренней тренировке по регби, пропустить которую означало получить болезненный пинок в зад садистским сапогом тренера. Но на идише… Невозможно было бы даже начать разговор о таких вещах, он был бы совершенно бессмысленным. Идишский мир не придавал значения таким школьным делам, как занятие по французскому или регби; у него были другие приоритеты и совершенно другие ценности. Язык идиш защищал этот мир, как высокая и непреодолимая стена. Через языковой барьер школьник не мог пронести свой обыденный мир и свои заботы в идишский мир.
Идиш исключал не только неевреев, но и других евреев. Хотя все евреи разделяют одну и ту же религиозную основу, почитают Тору (Пятикнижие Моисея) и признают Талмуд, их культуры и языки различны. Слова шлепперов были бы непонятны для давно признанной в Англии общины сефардов – выходцев из мавританской Испании, появившихся здесь во времена Кромвеля. Они бы ничего не значили и для евреев мизрахи (восточных) из арабских стран, а также для тех, которые произошли из Ирана, Центральной Азии или Индии. Ассимилированные в языковом отношении евреи – выходцы из Италии и Франции, несмотря на свою набожность, тоже остались бы в неведении. Даже баварские и австрийские евреи поняли бы смысл вопроса лишь потому, что он звучит одинаково на идише и на австрийском диалекте, но, даже будучи евреями, они не были частью идишского мира. Слова миньян-шлепперов были обращены исключительно к «нашим», ундзере лейт, как сказали бы они сами, к еврейским семьям, которые эмигрировали из Польши, Литвы, Венгрии, Румынии, России и Украины – идишских земель, в целом известных под названием дер гейм («родина»), и поселились в Британии за последние семьдесят лет.
Это было не первое мое знакомство с неуютной идеей о том, что разные люди, пусть даже они живут в одном и том же месте в одно и то же время, могут воспринимать действительность совершенно по-разному. Как сын эмигрантов, я всегда понимал, что еще долгое время после нашего приезда в Англию мои родители жили совсем не в той стране, что я. Входная дверь нашего дома была границей между мирами, такой же отчетливой, как колючая проволока, разделявшая тогдашнюю Европу. Внутри нашей квартиры был довоенный Баден – маленький курортный городок возле Вены, снаружи был послевоенный Лондон. Ко времени, когда мне исполнилось десять, из разговоров родителей я усвоил весь воображаемый ландшафт, состоявший из знакомых по названиям улиц с известными приметами. Хотя я покинул Австрию, когда мне еще не было двух лет, я ощущал себя, как будто часто прогуливался по баденской улице Брайтнер с чумной колонной на главной площади, ходил по Кирк-парку и ел мороженое возле фонтана «Ундина» – и все это выходя из нашего многоквартирного дома на северо-западе Лондона. То, что я до сих пор, спустя шестьдесят лет, помню эти названия, свидетельствует о том, насколько отчетливо воспоминания моих родителей стали моими. (Без сомнения, так могли бы сказать о себе дети из любой эмигрантской семьи. Рожденные в Британии официанты из находившегося неподалеку ресторана «Балти», конечно, так же хорошо знали каждый дом и каждую улочку, мечеть и медресе в бангладешской деревне, откуда происходили их предки.)
Идишский мир тоже имел свою особую топографию, в которой были отмечены такие города, как Хелм, Лемберг (ныне Львов), Пинск и Бельцы, прославленные в еврейских легендах и песнях и населенные таинственными, но почтенными личностями наподобие Баал Шем Това, Виленского Гаона и Сатмарского ребе и знаменитыми семьями вроде Ландау, Бродов и Раппапортов. Я знал этот мир так же, как его знали мои даже нееврейские одноклассники нашего круга. Ведь у нас были друзья, деды и даже родители которых пусть и родились в Британии и принадлежали ко второму поколению иммигрантов 1920-х годов, но придерживались обычаев и ценностей своей восточноевропейской исторической родины, читали молитвы на иврите с сильным идишским акцентом и говорили дома на идише.
Разговоры велись, однако, не только на идише. К этому времени новое поколение говорило по-английски и легко переходило с английского на идиш и обратно в зависимости от темы. Выбор языка мог многое сказать о чувствах говорящего: бизнес и политика всегда обсуждались на идише – в конце концов, для этой сферы использовались одни и те же слова: гониф («вор»), швиндлер («лгун»), фарбрехер («жулик»); на идише говорили о домашних делах, еде, одежде, личных чувствах и внешности других людей: «Шейнере лигт мен ин дрерд» («Они хоронят тех, кто выглядит лучше них»). Английский лучше подходил для обсуждения проблем, связанных с техникой, например, когда фаршолтнер (проклятая) машина опять не заводилась с утра, а также предметов, считавшихся высокими, таких, как посещение врача или учителя; я не помню также, чтобы вопросы о школьных делах задавались на идише. Достаточно неожиданно, что тот же подход применялся и в религиозных делах. Правда, раввин общины регулярно вел беседы на идише, но в большинстве домов во время разговора по-английски произносились ивритские религиозные термины: хазн (кантор), сидур (молитвенник), кидуш (праздничное благословение). Подробности, связанные с сексом, разумеется, не обсуждались ни на каком языке, но, когда рассказывали анекдоты, считалось, что язык неевреев для этого плохо подходит.
Различия между евреями и неевреями, в большинстве случаев игнорируемые английским языком, всегда акцентировались в разговорах на идише. Еврейской религии свойственны разнообразные бинарные классификации: дни календаря делятся на праздничные и будние, пища – на мясную и молочную, мясо – на кошерное и трейф (некошерное), ткани – на шерстяные и льняные, евреи – на священнические семьи (когены и левиты) и остальные (израиль). Люди тоже были либо идн (евреи), либо гоим (неевреи). Последнее слово заимствовано из библейского иврита и обозначает «народ»; гой (множественное число гоим) – «нееврей», прилагательное гоиш – «нееврейский», абстрактное существительное «гойство»(по-английски goishness) применялось к тем, кто напился и валяется в уличной канаве. Но, подобно словам гора («белый человек») на хинди и урду или цыганскому гаджё (нецыган), слово гой обладает лишь мягким уничижительным налетом. Чтобы оскорбить всерьез, использовали сленг ист-эндских кокни. По образцу английского обращения yob вместо boy («парень») слово гой превращалось в йог (произносили и даже писали йок) – подходящее словечко для хамов, выкрикивавших непристойности и швырявшихся камнями, когда мы возвращались по субботам из синагоги. Но даже слово йок могло приобретать некоторый иронический оттенок. Бабушка моего близкого друга считала, что воскресный обед у англичан состоит из ростбифа и йокширского (вместо «йоркширского») пудинга.