Полевой Борис. Золото (Часть 1)

   - Спасайся кто может! - усмехнулся Митрофан Ильич, остановившись и вглядываясь в полутьму, вздрагивавшую от синеватых вспышек молнии.
   Впереди он заметил группу елей и рысцой направился к ним. Уже на бегу он выбрал большое приземистое дерево.
   Старик раздвинул ветви и втолкнул девушку в естественный просторный шатер, полный запаха смолы, мха и грибов. В это мгновение грянул такой удар грома, что Мусе почудилось, что где-то совсем рядом разорвалась авиабомба. Потом наступила испуганная тишина, и снова, на этот раз порывисто, с присвистом, с воем, потянул ветер, клоня непокорные головы елей, обдирая чешуйки коры с сосновых стволов, яростно вороша листву берез и осин.
   Сквозь ветви пахнуло холодной влагой. Деревья застонали, зашипели хвоей, зашуршали листом, и весь лес, точно в ужасе содрогаясь перед неотвратимой бедой, наполнился тревожным, суматошным шумом.
   Митрофан Ильич, прислонясь спиной к толстому стволу, устало закрыл глаза. Муся же, раздвинув перед собой ветки, сделала маленькое окошечко и высунула голову наружу. Но все скрывала плотная свинцовая полутьма, и только когда вспыхивали синеватые молнии, видела она на мгновение в прогалах древесных вершин багровые кровоподтеки огромной тучи и ниже тоненькую березку, стлавшуюся по ветру каждой своей веточкой, каждым своим трепещущим листом.
   Потом о хвою забарабанили, как дробины, капли, и вдруг после одной ослепительной молниевой вспышки, на миг проявившей с поразительной четкостью весь окружающий лес, всю небесную глубину до самой тучи, под которой, сверкая крыльями, косо неслись испуганные птицы, хлынул такой ливень, точно молния рассекла какую-то плотину и вся скопившаяся там вода ринулась на землю. Митрофан Ильич отодвинулся вглубь шатра. Но Муся, с детства любившая грозу, приникла к своему окошку, с наслаждением ощущала на лице прохладу мельчайших водяных брызг, жадно вдыхала аромат леса.
   Старая ель содрогалась до корней, покачивалась, скрипела, но разлапистые ветви ее, плотно смыкаясь, образовывали собой многоярусные пологие скаты, так что вода без остатка сбегала с них, и путникам, притаившимся у самого ствола, было сухо и даже тепло.
   Долго сверкало и громыхало, долго плясал над лесом косой ливень. В окошко в ветвях тянуло мельчайшую водяную пыль. Но когда ветер пронес последние клочья иссякших туч, в лесу уже не посветлело. На свежевымытом глубоком небе горели частые звезды, и яркий ковшик молодой луны обливал притихшие деревья мягким, голубоватым светом.
   Идти было поздно, да и слишком сыро. Лучшую стоянку трудно было найти. Решили ночевать тут, под шатром ели, подкрепившись на ночь земляникой, которую несли в котелке еще с дневного привала. Но промытый ливнем воздух был так густо насыщен озоном, что уставшая Муся, не съев и ягодки, заснула крепко и безмятежно.
   Разбудили девушку посторонние, чуждые лесу звуки, какие теперь ее ухо умело улавливать даже сквозь сон. Она спала сидя. Поясница ныла. Но она сейчас же забыла об этом. Митрофан Ильич настороженно, подавшись вперед, смотрел в то самое окошко в ветвях, которое Муся проделала вчера. Перепугавшись, девушка хотела было спросить, что там, но не успела: спутник быстро повернул к ней бледное лицо и зажал ей рот рукой.
   "Враги!" - решила девушка, чувствуя, как тело ее словно цепенеет. Но в следующий момент сердце ее радостно ворохнулось. Донеслись голоса, говорившие по-русски где-то совсем рядом.
   Муся глянула через плечо Митрофана Ильича. Оказывается, вчера впопыхах, в грозовых сумерках, они забрались под ель, стоявшую возле самой лесной дороги, малоезжей и совершенно заросшей травой. Кусок этой дороги был хорошо виден из елового шатра. Двумя жидкими цепями, вытянувшимися по обочинам, двигались мимо ели солдаты в родной советской форме. Все они были загорелые до черноты, с заросшими, усталыми лицами, в побелевших гимнастерках. У некоторых сапоги были настолько разбиты, что подошвы они привязали проволокой и веревкой, другие были и вовсе босиком. Но все при оружии. В разобранном виде несли ручной пулемет. Поддерживая друг друга, прошли двое раненых с почерневшими от пыли повязками. Медленно тянулась телега, покрытая плащ-палатками. Из-под брезента виднелись забинтованные головы. Колеса мирно погромыхивали в глубоких травянистых, залитых водой колеях.
   По тропинке, совсем рядом с елью, прошел молоденький, чисто выбритый и подтянутый офицер. На каждом его плече висело по немецкому автомату. Он прошел так близко, что Муся расслышала его дыхание. Потом уже издали донесся звонкий и твердый голос:
   - Подтянуться, не отставать!.. Отделенные, подтяните колонну, какого черта!
   Последними прошли бойцы в забрызганных грязью шинелях, с подвернутыми за пояс полами. На поясах у них позвякивали лопатки и каски. За плечами у каждого был аккуратный вещевой мешок. Оружие матово поблескивало смазкой. Эти были явно кадровики, молодые и крепкие. Они шли отдельной четко обозначенной цепью, строго соблюдая интервалы. А потом Муся увидела такое, от чего у нее занялся дух и слезы выступили на глаза.
   Чуть приотстав от колонны пехотинцев, двигались артиллеристы. Их было немного, но выглядели они свежей и крепче. Они несли не только вещевые мешки и шинельные скатки, но и брезентовые торбы, из которых торчали алюминиевые головки снарядов. Позади человек двенадцать, впрягшись в лямки постромок, волокли орудие. Колеса по ступицу вязли в глубокой колее, разбрасывая грязь. Пушка упрямо упиралась. Но ее толкали и сзади. Артиллеристы подбодряли себя хриплыми криками: "Марш, марш, марш!" - и орудие катилось дальше, глухо гремя колесами по обнаженным корневищам.
   Из своего убежища Муся видела даже вены, вздувшиеся на висках, слышала хриплое дыхание. На нее пахнуло крепким запахом солдатского пота. Артиллеристы напоминали репинских бурлаков, но лица у них были не безнадежно-покорные, а упрямые, сердитые, одухотворенные.
   Мусю инстинктивно потянуло туда, к этим артиллеристам, дружно тащившим свою последнюю пушку в тылу вражеских армий. Митрофан Ильич почти насильно удержал ее. Впрочем, он при этом не произнес ни слова. Но в напряженном его лице, в крепко стиснутых зубах, в прищуренных глазах было что-то такое, что сразу перебороло властный порыв, толкавший девушку из укрытия на дорогу. Что это было - острая душевная боль, большая человеческая гордость или порыв, обузданный волей, - девушка не поняла. Но подчинилась и молча переждала, пока, как видение далекого, милого мира, проплыла перед ней эта группа у пушки. Стихло чавканье грязи под сапогами, смолкли вдали хриплые крики: "Марш, марш, марш!", а путники все еще молчали в своем убежище.
   Наконец они вылезли из елового шатра и долго смотрели в ту сторону, куда ушла колонна.
   - Хотел бы я, чтобы Гитлер, вот как мы с тобой, хоть глазом на них глянул. Ему б, собаке, страшно стало, на какой он народ руку поднял... Ты что?
   Муся плакала. Она плакала без слез, вцепившись зубами в рукав своей куртки. Все тело ее тряслось от сдерживаемых рыданий.
   - Ну будет, ну к чему... - растерянно бормотал Митрофан Ильич, всегда боявшийся женских слез.
   - Уйдите, уйдите прочь! Ненавижу вас и это ваше золото! Кащей! Кащей Бессмертный!
   Девушка выкрикивала эти слова задыхаясь, и в сухих глазах ее был такой гнев, что Митрофан Ильич невольно шагнул назад. Но вдруг и он рассердился:
   - Ты что же думаешь, мне не хотелось к ним выйти?
   - Кащей, Кащей... - упрямо повторяла Муся, но в словах ее уже не было прежнего накала.
   - А я больше тебя к этому стремился. Да-да! И у меня больше на это прав. Перед тобой жизнь впереди, а я умирать к своим спешу... - Он тяжело вздохнул. - Еще когда ты спала и их разведка мимо нас прошла, я чуть было к ним не вышел. Да вовремя на себя прикрикнул: "Знай, Митрофан, нет у тебя на это права!"
   - Да почему, почему? Разве мы не люди? - Обильные слезы катились теперь у нее по щекам, и сквозь рыдания, которые стали шумными и откровенными, она говорила: - Вместе б догнали фронт, вместе б пробились... Со своими ж, вместе лучше ж...
   - И об этом думал, Муся, пока передовые шли. И это отверг. Ну, вышли мы, все рассказали командиру и комиссару. И золото отдали - нате. Ты думаешь, они б нам поверили? Откуда такое у девчонки и старика? Украли в суматохе. Или еще хуже: фашистские агенты. Ведь ты б и сама такой истории не поверила.
   Муся уже не плакала. Красное и еще мокрое от слез лицо ее было задумчиво. Она действительно вообразила себя командиром или комиссаром, слушающим необычную эту историю, и склонялась к тому, что и сама нипочем не поверила бы.
   Митрофан Ильич тяжело вздохнул:
   - То-то и оно. И расстреляли б неизвестных старика и девчонку ни за что ни про что.
   Свежие следы, оставленные колонной, медленно заплывали дождевой водой. Старик бережно поднял веточку, должно быть обломанную кем-нибудь из прошедших:
   - Они вон пушку целую на себе волокут, а некоторым золото, ценности народные нести в тягость, - сказал он, гладя веточку пальцами.
   - Сравнили тоже, - вяло отозвалась Муся.
   У нее перед глазами все еще стояли артиллеристы со своим орудием. Не хотелось спорить - разве такого убедишь!
   Около часа шли молча, каждый по-своему обдумывал встречу, недавнюю ссору и весь разговор.
   Сияло солнце, весело шумел вымытый грозой лес. Полутьма, ютившаяся под деревьями, была полна тучных запахов позднего лета... Вдруг Митрофан Ильич остановился, резко повернулся к Мусе. Близорукие глаза его хитровато щурились.
   - Ты никогда в Ювелирторге не интересовалась, сколько стоит грамм золота? - спросил он.
   Этот вопрос был так неожидан, что девушка даже с некоторой опаской покосилась на спутника.
   - А чего ж тут удивительного? Могла зайти и купить ну хоть пластинку для зубной коронки.
   - Это для чего ж такое? - Девушка, оскалившись, показала два ряда очень ровных белых и мелких, точно беличьих, зубов. - Если и понадобится, золотые не поставлю - их за версту видно и быстро стираются.
   Митрофан Ильич решил не сдаваться.
   - А тебе все-таки полезно было бы знать, что грамм золота стоит... Он назвал цифру. - А сколько мы с тобой несем? Грубо говоря, семнадцать килограммов с четвертью, так? Но ценность не в золоте. Там есть такие камни, что иной и за целую шапку золота не купишь. Уникальные!
   Девушка вздохнула:
   - Если б я нашла кусок золота в конскую голову, как, помните, в сказке, я бы все вам подарила, лишь бы вы мне не надоедали этими разговорами. Пошли уж лучше, товарищ Скупой рыцарь!
   И она двинулась было дальше, но старик решительно схватил ее за руку:
   - Стой!
   - Слово даю, я уже по крайней мере сто раз слышала, какая я легкомысленная девчонка. Для того чтобы услышать это в сто первый, по-моему можно и не задерживаться. Скажите на ходу.
   Близорукие глаза Митрофана Ильича вдохновенно сияли. На этот раз он не собирался отступать. В голове его точно отщелкивали колесики арифмометра. Цифры складывались, множились, менялись местами и наконец выстроились в шеренгу итога. Старик торжественно сообщил Мусе ориентировочную стоимость драгоценностей, которые они несли. Потом он сказал, сколько примерно, по его мнению, можно приобрести на такую огромную сумму пушек, снарядов.
   Девушка остановилась. Впервые она серьезно, без обычной иронии, выслушала слова Митрофана Ильича о драгоценной ноше. Конечно, она и сама иногда задумывалась над тем, какую пользу может принести делу победы доверенное им сокровище. Но ее мысли об этом всегда были туманны и неопределенны. Поэтому Мусю так поразили простые и необычайно убедительные подсчеты, сделанные старым кассиром. Перед глазами ее вновь встала виденная утром картина. Если эти люди, отделенные от своей армии линией фронта, крайне усталые, голодные, с такой великой самоотверженностью тащат на себе по лесному бездорожью снаряды и единственное свое орудие, как же нужно хранить и беречь этот не слишком уж тяжелый мешок, содержимое которого равно по цене не одному, а многим орудиям, не десяткам, а тысячам артиллерийских снарядов!
   - Только где ж это купишь - оружие? Разве в войну кто-нибудь даст его за эти безделки? - с сомнением произнесла она, косясь на рюкзак, тяжело обвисавший за плечами спутника.
   - Э-э-э, было бы золото, а у кого покупать - найдется! - вскричал Митрофан Ильич, похрустывая суставами пальцев. - Чай, в капиталистическом окружении живем!
   Старик даже заговорщически подмигнул. Он, не таясь, торжествовал победу.
   С этого дня у них не возникало больше споров. Мешок они несли теперь по очереди, и девушка стала относиться к ценностям, пожалуй, даже не менее бережно, чем старик.
   11
   Только в одном спутники по-прежнему не могли сговориться.
   Митрофан Ильич продолжал тщательно обходить жилые места, даже лесные сторожки, поселки лесорубов, прятавшиеся в чаще урочищ, вдали от трактов и проезжих дорог.
   Это возмущало Мусю до глубины души.
   С детства постигла она чудесную силу человеческой взаимопомощи. Когда она была совсем маленькой, мать водила ее в детский сад. Уже там, в совместных играх, в ребячьих хороводах и за общим столом, в ее душу были брошены первые зерна коллективизма. Она стала октябренком, потом пионеркой и наконец была принята в комсомол. Зерна упали на хорошую почву. Из них выросли прочное доверие к окружающим, вера в их доброжелательность, готовность помочь и то, что поэты первых лет революции торжественно называли "чувством плеча".
   Чрезмерная осторожность Корецкого была Мусе непонятна. Эта, как казалось ей, досадная старческая причуда усложняла и удлиняла их и без того не легкий путь. Поняв, что спорить со стариком по этому поводу бесполезно, девушка махнула рукой и ограничилась тем, что переименовала Митрофана Ильича из Скупого рыцаря в Рака-отшельника. Но и сам Рак-отшельник, стоически переносивший нападки, вынужден был в конце концов признать, что пробираться без дорог вслепую, не зная точно, где находишься и куда идешь, становится все труднее. После того как однажды они двое суток проплутали в болотистом лесу, он принужден был согласиться, что необходима разведка.
   Обрадовавшись, Муся тут же изложила давно уже созревший у нее план. На подходе к деревне старик вместе с ценностями спрячется где-нибудь в укромном месте. Она повесит за плечи холщовый мешок на веревочных лямках, возьмет в руки можжевеловый посошок Митрофана Ильича и в таком виде побредет до первой избы. У нее уже была готова и история, которую она станет рассказывать колхозникам. Муж повешен фашистами, дом сожжен, и вот теперь она пробирается к матери, живущей в городе. При этом она всякий раз будет называть ближайший город, лежащий на их пути, и выспрашивать к нему дорогу.
   Митрофан Ильич одобрил этот план. Когда на вторые сутки блуждания по болотам они наткнулись на жердяную изгородь и четко обозначившаяся, хотя уже и затравеневшая колея указала им на близость человеческого жилья, решено было сделать первую разведку. Они остановились в густом леске. Муся быстро приняла соответствующий вид и даже, для пущего правдоподобия, натерла золой лицо, шею и руки. В стареньком лыжном костюме, в растоптанных башмаках, с головой, по-старушечьи повязанной грязным полотенцем, с буро-коричневым лицом, которое выглядело теперь давно не мытым, она действительно стала походить на одну из бездомных беженок, которые тысячами бродили по дорогам оккупированной территории в ту лихую пору.
   - Ради бога осторожней, не рискуй! Если малейшая опасность, сейчас же повертывай назад. Помни: мы с тобой себе не принадлежим. Нам рисковать преступление! - напутствовал Митрофан Ильич; он даже задыхался от тревоги. - Обещай, что не будешь рисковать!
   - Слово даю! - торжественно произнесла Муся. Серые глаза ее, возбужденно сверкавшие из-под низко повязанного полотенца, являли предательский контраст с темным и действительно как бы постаревшим лицом. Можжевеловый посошок Митрофана Ильича с торчавшими бугорками сучков мелко дрожал у нее в руке. - В случае чего, ждите меня сутки, не больше. Не вернусь - идите один.
   - Только не лезь на рожон, характер свой обуздывай!
   Вся согнувшись, опустив плечи, тяжело опираясь на палку, Муся, стараясь уже тут, в лесу, войти в роль немолодой, усталой женщины, выбралась из зарослей ольшаника на дорогу. Она с досадой чувствовала, что волнуется. После стольких дней лесных скитаний ей впервые предстояло встретиться с людьми, узнать новости о ходе войны, выведать, далеко ли фронт.
   Когда дорога побежала просторным полем исхлестанной ветрами, местами уже совершенно полегшей и проросшей ржи и вдали обозначились темные драночные крыши деревеньки, в сердце девушки против воли закралась новая тревога: а есть ли там люди, не ушли ли они все оттуда? А если и есть, то что стало с ними за страшные недели оккупации?
   Муся решила идти в деревню не дорогой, а через луг, чтобы попасть на сельскую улицу задворками.
   В стороне от колхозных служб, у ручья, который угадывался по густой зеленой выпушке росшей здесь осоки, курился дымок. Дым - это люди. Не лучше ли встретиться с ними тут, вдалеке от жилья?
   Стараясь держаться как можно спокойнее, Муся двинулась прямо на этот дым, тянувшийся откуда-то снизу, из-под берега. С чувством человека, бросающегося в холодную воду, почти не дыша, сделала последние шаги и в изумлении остановилась над обрывом. Она не сразу даже поняла, что за зрелище представилось ее глазам.
   Луг рассекала глубокая короткая траншея. Горб свежего песку тянулся вдоль нее, а снизу, со дна траншеи, невидимые Мусе люди продолжали бросать землю. Возле, на соломе, были навалены пузатые, туго набитые чувалы и какие-то громоздкие металлические предметы, завернутые в рядно. Горел костер, над которым, фыркая, кипел чайник. Человек средних лет, широкоплечий, грузный, в сатиновой рубахе, без пояса и босой, спал на мешках в неудобной позе, широко разбросав руки. Он тяжело, надрывно всхрапывал.
   Немного поколебавшись, Муся стала спускаться к ручью. Из-под ног ее сорвался комок земли. Человек сразу открыл глаза, сел, ошалело оглядываясь. Увидев девушку, он уставился на нее тяжелым взглядом.
   - Кто? Откуда? Паспорт с немецкой штампой имеешь? - спросил он глухо, точно из бочки.
   Муся молчала, стараясь угадать, кто же этот человек, кто работает там, на дне траншеи, и для чего ее копают. "Спокойно, спокойно. Главное, не показать им, что я боюсь, не волноваться".
   - Здравствуйте... - медленно и певуче произнесла она, собираясь с мыслями.
   - Ты, тетка, кто такая? Отвечай сейчас же, кажи бирку либо паспорт с комендантской штампой, - настаивал человек.
   Он уже шагал к ней через ручей, разбрасывая воду большими, нетвердо ступавшими ногами. "Пьян", - определила про себя Муся.
   Из ямы вылетело два заступа, потом показалась седая голова; кряхтя, вылез старик, который тут же принялся вытаскивать за руку худого, болезненного парня на деревянной ноге.
   "Тетка"... Он сказал "тетка" - значит, держусь правильно, - думала Муся, смотря на приближающегося к ней человека. - Бежать? Нет, рано. Он безоружный и выпивши, убежать успею... Ах, неужели же прав Рак-отшельник и нужно теперь опасаться даже своих людей?"
   Пьяный остановился перед Мусей, тяжелая ладонь легла на ее плечо.
   - Беженка я, милый, хлебца бы мне, - сказала девушка, стараясь придать своему голосу старушечьи интонации.
   - Хлебца? Видали, ребята, ей хлебца захотелось! Вон он, хлебец-то, под дождем гниет, осыпается. Бери, тетка, сколько хошь, бери все, не жалко, все тебе жертвуем. Ничего теперь нам не жалко. Все одно, кончилась наша жизнь. Видишь, могилу копаем? Счастье свое хороним. Всё! Конец света!
   - Степан, Степан, лишнее мелешь! - зло оборвал его безногий парень.
   Тот, кого называли Степаном, насторожился, сильно встряхнул девушку и вдруг, осерчав, занес над ней тяжелый кулак.
   - А ну, кажи фашистскую бирку, а то вот сейчас как тюкну! - Он скрипнул зубами, дыша ей в лицо запахом спиртного перегара.
   - Чего ты ее пугаешь? Что ей надо? - спросил через ручей старик.
   - Вот беженка, вишь, хлеба ей... Шляется тут, а бирки не кажет.
   - Ну и дай! Что тебе, жалко? Нарой ей вон мучки в торбу.
   - Ей нароешь, а она как раз и докажет! Может, она из гестапы? А ну, кажи бирку или паспорт со штампой!
   - Нет у меня паспорта, сгорел. Вместе с домом сгорел, все сгорело... забормотала Муся и начала было выкладывать свою жалостную историю.
   Степан оттолкнул ее:
   - Хватит, ступай! От своего горя тошно, а тут еще с чужим... Стой! Снимай торбу.
   Муся поспешно сбросила и протянула ему свой заплечный мешок. Степан снова перешел ручей, развязал один из чувалов и горстями стал бросать в него ржаную муку. Мука сыпалась меж пальцев, падала на песок; ветер сеял ее по траве, нес к ручью. Тихую воду заволокло белесым налетом, точно пылью древесного цветения в вешнюю пору.
   Расхрабрившись, девушка перешла по камням ручей.
   - И чего добро раскидываешь, клади как следует! - ворчал старик, сердито наблюдая, как трава белеет от мучной пыли.
   - А тебе жалко? А? - рявкнул Степан. - Фашиста кормить собрался? Так не будет, не будет ему, паразиту!
   И он стал яростно пинать босой ногой куль, пинать со все нарастающим остервенением. Куль не поддавался. Это окончательно взбесило пьяного. Он рванул куль с земли, пыхтя поднял и нацелился бросить в воду, но безногий парень с неожиданной силой схватил его за руки.
   Старик осторожно пригоршнями собирал муку с земли.
   - Ты б не с кульком - с немцем бы шел воевать! - ворчал он.
   - Отвяжись! - устало огрызнулся Степан.
   Он заметно трезвел. Растерянно поглядел на Мусю и, должно быть увидев в ее глазах укор, сказал, точно оправдываясь:
   - Ну пью, правильно, третью неделю сосу ее, проклятую. Душа горит, дышать нечем... Был колхозник гражданин Степан Котов, а стал рабочий мерин Степка за номером... тягло, лошадиная сила!
   Он сорвал какую-то дощечку, висевшую у него на гайтане, и, бросив на землю, стал бешено втаптывать ее в песок. Безногий парень выковырнул дощечку палочкой и, подняв, показал Мусе, все время искоса поглядывая на нее. Это была небольшая, уже изрядно затертая фанерка с выжженными на ней распластанным фашистским орлом, вцепившимся в свастику, и цифрой 1850.
   - Ай не видала еще бирки-то, гражданочка? - горько усмехаясь, сказал старик. - Полюбопытствуй, полюбопытствуй, чего на нас теперь понадевывали... Откуда ж это ты? Не с неба ль, часом, свалилась, коль этих фашистских штук не знаешь, а?
   Старик теперь тоже испытующе смотрел на незнакомку. Вкладывая в свои слова какой-то непонятный для Муси смысл, он сказал:
   - А может, и верно с неба? Может, послана кем глянуть, как тут оккупированные люди горе горюют, а?.. А люди-то вон, видишь... - он кивнул на присевшего на мешках Степана, - а люди вон пьянствуют...
   - Постой, Наумыч, может, она верно оттуда, - перебил безногий парень и вдруг, переходя на "вы", спросил: - Может, расскажете нам, как оно там, на фронте, а?
   Муся поняла, что ее принимают не за беженку, а за кого-то другого, но поняла она также, что бояться ей этих людей нечего.
   - Ничего я не знаю, товарищи, я сама хочу узнать, где фронт, - сказала она уже смелее.
   - Ну, дело ваше, не знаете так не знаете, - грустно отозвался безногий парень.
   - Фронт-то, говорят, километрах в сорока, на реке фашиста остановили. Третью неделю лупят, и крепко, говорят, лупят, - ответил Степан. Он сидел на земле и, покачиваясь, стискивал ладонями хмельную голову. - Лупят его, лупят, а он к фронту всё новые дивизии тащит... Нет, не иссяк еще, силен... И где только войско берет?
   - А довольствием мы тебя, милая, обеспечим, - сказал старик.
   Бережными горстями он начал пересыпать муку из чувала в Мусин мешок, пересыпал и приговаривал, виновато поглядывая на девушку:
   - А ежели ты, девонька или бабонька... что-то тебя и не поймешь... оттуда, - он показал заскорузлым пальцем на восток, - скажи там, что тяжелую политграмоту мы проходим. - Старик презрительно покосился в сторону пьяного, сидевшего в той же унылой позе, и добавил: - И на пользу некоторым наука идет, кто войну в кустах пересидеть хотел.
   Все еще не понимая, почему с ней так доверительно разговаривают, и опасаясь осложнений, в случае если собеседники убедятся, что она не та, за кого ее принимают, Муся, захватив свой потяжелевший мешок, торопливо поблагодарила и, перебежав по камням ручей, пошла к лесу. Перелезая изгородь, она оглянулась и увидела, что к траншее, выкопанной на берегу, тянется от деревни вереница женщин. Они несли на себе какие-то тяжести.
   Впечатления девушки были противоречивы, и она все старалась угадать, за какую "небесную посланницу" приняли ее эти люди и что имел в виду безногий, когда на прощанье сказал: "Ежели что, передайте там кому поглавнее, что согнуться-то мы согнулись, а сломаться - нет, не сломаемся". Вспоминая об омерзительном запахе перегара, о громадном кулаке, занесенном над ее головой, о безвольном, жалком отчаянии пьяного Степана, девушка содрогалась от отвращения. Но весть о том, что враг остановлен в нескольких десятках километров отсюда и несет большие потери, что путь к своим измеряется теперь днями, поднимала в ее душе бурную радость, и она чувствовала, как кровь весело бьется в висках.
   Забыв про старушечью походку, девушка, напевая, бодро шагала по лесной дороге.