– А не выпить ли нам по этому поводу?! – предложил Каракозин.
Так и сделали. Когда доставали снедь, Башмаков подумал: а ведь по тому, как собран человек в дорогу, можно судить о его семейном положении и даже о качестве семейной жизни! Очкарик достал завернутые в фольгу бутерброды, овощи, помещенные в специальные, затянутые пленкой пластмассовые корытца. Майонезная банка с кусочками селедочки, залитыми маслом и пересыпанными мелко нарезанным луком, окончательно подтверждала: очкарик счастлив в браке. Сам Башмаков и его шурин были собраны, конечно, не так виртуозно, но тоже вполне прилично. Правда, Татьяна положила Гоше в целлофановый пакет побольше фруктов и овощей, но зато Катя снарядила мужа куском кекса, испеченного тещей. А вот Каракозин выложил на стол всего лишь обрубок докторской колбасы, половинку бородинского хлеба и выставил две бутылки водки. Это было явное преддверие семейной катастрофы.
Джедай, умело совпадая с покачиванием вагона, разлил водку в три стакана, которые перед этим с завидной легкостью получил у проводницы. Гоша смотрел на приготовления так, как парализованный центрфорвард смотрит на игру своих недавних одноклубников. А тут еще очкарик невольно подсуропил, заметив, что количество стаканов в некотором смысле не соответствует числу соискателей.
– Ничего-ничего, – успокоил Джедай. – Просто человек на заслуженном отдыхе.
Гоша с ненавистью посмотрел на Каракозина, потом с укоризной на Башмакова, а затем, чтобы не так остро завидовать чужому счастью, достал калькулятор, списки товаров, залез на верхнюю полку и углубился в расчеты.
– За что, товарищи, хотелось бы выпить? – подняв стакан, начал Джедай.
– Вы меня, конечно, извините, – мягко прервал его очкарик. – Но я не очень люблю слово «товарищ».
– Но мы же и не господа! – Башмаков даже осерчал на это занудство, оттягивающее миг счастливого отстранения от суровой действительности.
– Как же к вам прикажете обращаться? – спросил Джедай.
– Мне кажется, самое лучшее обращение, к сожалению забытое, – это «сударь»… – предложил очкарик.
– А еще лучше – «сэр»! – рыкнул сверху Гоша.
– Дорогой сударь… Простите, не знаю вашего имени-отчества… – обратился к очкарику Джедай.
– Юрий Арсеньевич.
– Так вот, дорогой Юрий Арсеньевич, я слово «товарищ» люблю не больше вашего. Кроме того, мы с Олегом Термидоровичем, – он кивнул на потупившегося от приступа смеха Башмакова, – немало постарались, чтобы эту товарищескую власть скопытить. Даже медали за Белый дом имеем. Но в дaннoм конкретном случае никакие мы не господа, не судари, а тем более не сэры. Мы самые настоящие товарищи, ибо объединяет нас самое дорогое, что у нас есть в настоящий момент, – наш товар. Вот я, товар-рищи, и предлагаю выпить за ум, честь и совесть нашей эпохи – за конъюнктуру рынка!
– Никогда не думал о такой этимологии, – пожал плечами Юрий Арсеньевич.
Сверху донеслось невнятное бормотание Гоши, подозрительно напоминающее неприличный синоним к слову «пустобол».
Водка сняла предпосадочную напряженность, тепло затуманила душу и сблизила.
– Что везем? – дружелюбно спросил Джедай.
– Сковородки из легких сплавов и часы ручные «Слава». Календарь, автоподзавод, на двадцати четырех камнях, – отрапортовал очкарик с готовностью.
– Неожиданное решение. Что скажет главный эксперт?! – Каракозин посмотрел на Гошу.
Тот свесился со своей верхней полки и молча глянул на Юрия Арсеньевича так, словно попутчик в этот момент закусывал не селедочкой, а собственными экскрементами.
– А в чем, собственно, дело?! – заволновался очкарик.
– Насчет сковородок не знаю – не возил. А вот часы в прошлый раз я дешевле своей цены сдал, чтоб назад не переть, – объяснил опытный Гоша. – Там наших часов столько, что уже и собаки в «котлах» ходят. Сколько везете?
– Сто, – упавшим голосом доложил Юрий Арсеньевич.
– Сами додумались или кто посоветовал?
– Посоветовали… А что же тогда идет?
– Фотоаппараты, разная оптика, медные кофеварки, цветы, сигареты, конечно…
– Цветы… Какие цветы? Живые?
– Мертвые, – обидно гоготнул Гоша.
– Что же делать?
– Теперь уже ничего…
– Да-а… Прав Хайдеггер… Проклятый «Dasein»! – вздохнул Юрий Арсеньевич.
– А Хайдеггеру вашему передайте, что он козел и дизайн тут ни при чем, – разъяснил Гоша. – Дело в конъюнктуре.
– Не волнуйтесь! – утешил расстроившегося очкарика Джедай. – Я предлагаю второй тост. И опять за конъюнктуру рынка, ибо все мы из нее вышли и все в нее уйдем! Она мудра и справедлива, ведь пока мы едем, конъюнктура рынка может и поменяться. Например, Пьер Карден выпустит на подиум манекенщицу с часами на обеих руках. И спрос страшно подскочит…
Гоша, после кодирования совершенно утративший чувство юмора, от возмущения повернулся к стенке. Выпили еще и некоторое время молча смотрели в окно: пошли уже подмосковные леса и садовые домики, тоже построенные порой черт знает из чего. Но иногда мелькали замки из красного кирпича.
– Надо же, прямо поздняя готика! – покачал головой Юрий Арсеньевич. – Интересно, какие привидения будут водиться в этих замках?
– Стенающие души обманутых вкладчиков и блюющие тени отравленных поддельной водкой, – мгновенно ответил Каракозин.
Башмаков предложил по этому поводу выпить.
– А кто такие перипатетики? – спросил он через некоторое время, кивнув на книжку, лежавшую обложкой вверх.
– Это ученики Аристотеля – Дикеарх, Стратон, Эвдем, Теофраст… – ответил очкарик.
– Попрошу не выражаться, – пошутил Джедай. – Вы философ?
– Философ.
– А по профессии?
– По профессии.
– Удивительное дело! – восхитился Каракозин. – Первый раз в жизни пью с философом по профессии.
– Аристотель говорил, что философия начинается с удивления. Я профессор. Преподавал философию в Темучинском пединституте.
– А это где?
– Темучин? Это бывший Степногорск, столица Каралукской республики.
– А что, теперь есть и такая?
– Есть, – сокрушенно вздохнул философ.
– Здорово! – обрадовался Каракозин.
– Вы полагаете? – Юрий Арсеньевич поднял на него грустные глаза.
– Конечно. По семейному преданию, один из моих предков происходит из Каралукских степей.
– Там полупустыня, – поправил философ.
– А как же вы здесь… Ну, вы меня понимаете? – спросил деликатный Башмаков.
– Это длинный и грустный рассказ.
– А мы никуда не торопимся.
Свою историю профессор рассказывал долго и подробно – почти до Смоленска, где был вынужден прерваться и сбегать в привокзальную палатку за выпивкой, потому что на сухую повествовать обо всем, что с ним случилось, не мог.
До революции на том месте, где сейчас столица суверенной Каралукской республики, был небольшой казачий поселок Сторожевой. Кочевавшие окрест каралуки изредка наведывались туда, так сказать, в целях натурального обмена. В конце 20-х поблизости от Лассаля (так переименовали поселок после революции в честь знаменитого революционера) нашли ценнейшие полезные ископаемые и вскоре начали возводить единственный в своем роде химический комбинат. Строителей понаехало со всей страны – тысячи, и поселок очень скоро превратился в город. Задымили первые трубы. Каралуки иной раз подкочевывали сюда, чтобы с выгодой продать строителям пастушеские припасы. Занимались они в основном кочевым животноводством и любили рассказывать за чашей пенного кумыса легенду о том, как Чингисхан, стоя в здешней степи лагерем, чрезвычайно хвалил качество местного кумыса и девушек, трепетных, как юные верблюдицы.
Каралуки были поголовно безграмотны по той простой причине, что своего алфавита они так и не завели. Во время Гражданской войны английский резидент майор Пампкин составил, правда, на основе латиницы какой-то алфавитишко, но тут пришел Фрунзе со своими красными дивизиями, Пампкина перебросили в Китай – на том дело и кончилось. Так и остались каралуки до поры до времени неграмотными скотоводами, и комбинат называли промеж себя «Юрта Шайтана».
Во время войны в Мехлис (так к тому времени переименовали город в честь главного редактора газеты «Правда») эвакуировали оборудование сразу с нескольких взорванных при отступлении химзаводов, сюда же перебросили получивших броню от фронта специалистов-химиков с семьями. И как-то так само собой получилось, что во всем бескрайнем СССР не осталось больше ни одного завода, производящего селитру, кроме мехлисского. Доложили Сталину. Тот постоял перед картой в задумчивости, пыхнул несколько раз трубкой и молвил:
– Мехлис – столица большой химии! СССР – дружная семья народов. Будущее социализма – это кооперация и координация! А что там каралуки?
– Кочуют, Иосиф Виссарионович!
– Хватит уж, покочевали. Учить их будем, приобщать к социалистической культуре! Вот только Гитлеру шею свернем…
Так возник гигантский производственный комплекс, а в жизни кочующих каралуков наметились великие перемены. Дымил заводище. Народ прибывал и прибывал со всех концов страны. После победы вокруг «Юрты Шайтана» понастроили больниц, школ, домов культуры, детских садов. В это же время первые каралуки вернулись из Москвы в шляпах и пиджаках, к широким лацканам которых были привинчены синие вузовские ромбики.
А в начале 60-х в Степногорске (так переименовали город после разоблачения культа личности) открыли педагогический институт. Юрия Арсеньевича, молодого выпускника философского факультета МГУ, вызвали в райком и торжественно вручили комсомольскую путевку. Мол, надо поднимать братьев наших меньших на высоты современного знания! Наука в республике только зачиналась, специалистов было мало, и Юрия Арсеньевича включили в группу филологов, которым было поручено разработать каралукский алфавит. Конечно, главная работа легла на головы столичных лингвистов и представителей нарождающейся местной интеллигенции, но как-то так вышло, что именно Юрий Арсеньевич придумал специальную букву для обозначения уникального каралукского звука, напоминающего тот, который издает европеец, прокашливая от мокроты горло.
– Георгий Петрович, можно на секундочку вашу авторучку? – попросил философ.
– На!
Юрий Арсеньевич взял ручку и на салфетке старательно изобразил эту придуманную им букву:
Учиться, правда, каралукская молодежь особенно не хотела, предпочитая вольное кочевье, – и Юрий Арсеньевич вместе с представителями нарождающейся национальной интеллигенции ездил по стойбищам и уговаривал родителей отдавать детей в интернаты. В одном месте им сказали, что есть очень толковый мальчик, он выучился говорить по-русски, слушая радио. Приехали забирать и не могли найти – родители спрятали ребенка под ворохом шкур. Наконец нашли… Мальчик действительно оказался смышленым. Звали его довольно замысловато, и по-русски это звучало примерно так – Гарцующий На Белой Кобыле.
Двадцати шести лет от роду Юрий Арсеньевич возглавил кафедру мировой философии, где и был единственным сотрудником. Вскоре он, благодаря рейду советских танков в Прагу, женился. Как известно, в 68-м провалился заговор мирового империализма против социалистического лагеря. Для разъяснения чехословацких событий при Каралукском обкоме партии была организована специальная лекторская группа, куда, конечно, включили и единственного на всю республику философа. Читать лекции каралукам было одно удовольствие – они вообще не знали, где находится Чехословакия, а при слове «Прага» начинали хихикать, потому что почти такое же слово, только с придуманной буквой вместо «г», обозначало у них половой орган нерожавшей женщины.
А вот среди русских приходилось потрудней: многие знали, где находится Чехословакия, но почти все путали Гусака с Гереком. И уж совсем тяжело пришлось Юрию Арсеньевичу, когда он выступал с лекцией перед персоналом городской больницы. Врачи были политически грамотны и хотя благоразумно не осуждали вторжение в Чехословакию, но в душе считали, что лучше уж увеличить количество койко-мест и улучшить питание больных, чем тратить народные деньги на танковые рейды через Европу.
Особенно его достала молоденькая врач-физиотерапевт. Судя по ярко горящим глазам и пылающим от волнения щекам, она только-только приехала по распределению. Девушка попросила лектора поподробнее рассказать о преступных планах главарей так называемой «Пражской весны» и особенно об их подлом проекте «социализма с человеческим лицом». Но вот беда, все подробности чехословацких событий Юрий Арсеньевич узнавал из тех же самых газет, что и его слушатели. По сути, добавить он ничего не мог.
– Представляете, ситуация! – Философ выпил водки и обвел глазами слушателей.
– М-да, а из зала мне кричат: «Давай подробности!» – кивнул Джедай.
– И что, вы думаете, я сделал?
– Закрыл собрание! – буркнул сверху Гоша.
– Не-ет! Так нельзя… Когда нашу лекторскую группу инструктировали в обкоме, то предупредили: если будут каверзные и с антисоветским душком вопросы, предлагать подойти с этими самыми вопросами после лекции. Фамилии же записать…
– Неужели записали? – обмер Башмаков.
– Чего записывать-то! – хохотнул Гоша. – Там небось одних кураторов ползала было.
– Ладно, не мешайте человеку рассказывать. Продолжайте, Юрий Арсеньевич!
Итак, лектор смерил девушку внимательным взглядом и спросил:
– Простите, как вас зовут?
– Галина Тарасовна.
– А фамилия?
– Пилипенко.
– Галина Тарасовна, ваш вопрос, наверное, всем здесь собравшимся не очень интересен…
– Совсем даже не интересен! – подтвердил главврач, сидевший вместе с лектором на сцене.
– Вот видите. Так что подойдите ко мне после лекции, я вам все разъясню в индивидуальном порядке!
– А ко мне подойдите завтра после конференции, – добавил главврач. – Я вам тоже кое-что объясню.
Галина Тарасовна подошла. Они долго гуляли по прибольничному саду и говорили обо всем, кроме Чехословакии. И танки на улицах Праги, и самосожжение какого-то студента на Вацлавской площади, и протесты мировой интеллигенции, включая даже такого друга Советского Союза, как Ив Монтан, – все это вдруг показалось Юрию Арсеньевичу чепухой в сравнении с юной смуглянкой, смотревшей на него темными, словно спелые вишни, очами. Выяснилось, что Галина всего год как окончила Киевский мединститут и сама попросилась сюда, в столицу Большой химии. А химия – это наука XXI века. Потом они сели в автобус, доехали до конечной остановки и ушли в степь…
– В полупустыню! – поправил мстительный Джедай.
– Это теперь полупустыня. Тогда была степь, – вздохнул философ.
Свадьбу гуляли в большой столовой педагогического института, а пили в основном настоянный на чабреце медицинский спирт, щедро отпущенный главврачом, очень обрадовавшимся, что история с политической незрелостью его сотрудницы разрешилась столь благополучно.
Сначала устроились в комнате общежития для семейных, а когда родилась дочь Светлана, получили квартиру прямо в центре Степногорска.
И все было прекрасно – завод дымил, Юрий Арсеньевич читал студентам историю философии, жена заведовала физиотерапевтическим кабинетом, а дочь росла. Время шло – среди студентов Юрия Арсеньевича и пациентов Галины Тарасовны становилось все больше каралуков, постепенно сменивших халаты на костюмы. Однажды после лекции к Юрию Арсеньевичу подошел стройный студент и спросил:
– Вы меня не узнаете, профессор?
– Нет… Простите!
– Я же – Гарцующий На Белой Кобыле! Помните?
– Что вы говорите! Так выросли…
Юноша стал бывать у них дома. И сами не заметили, как Светлана в него влюбилась. А однажды утром, в воскресенье, раздался звонок. Юрий Арсеньевич открыл дверь и обнаружил на пороге своей квартиры ягненка с шейкой, повязанной алой тряпицей. Прожив здесь столько лет, профессор, конечно, знал, что именно так извещают каралуки родителей невесты о серьезных намерениях своего сына. Свадьбу играли в самом лучшем ресторане города – Юрий Арсеньевич с Галиной Тарасовной были люди небедные, а отец жениха и вообще оказался пастухом-орденоносцем.
И все шло хорошо. Даже замечательно, пока не пришел Горбачев. А ведь как поначалу радовались перестройке! Хочешь на лекции про Ницше говорить – пожалуйста! Хочешь семинар по Кьеркегору вести – обсеминарься! Никто тебя в обком не вызовет, никто на собрании песочить не будет. Свобода! Юрий Арсеньевич решительно вышел из КПСС и вступил в партию кадетов. А его зять тем временем организовывал Каралукский национальный фронт. Фронт, едва образовавшись, тут же провел небольшой, но шумный митинг-голодовку с требованием:
«Национальной республике – национального лидера!»
В Москве посовещались, убрали первого секретаря обкома, происходившего из ярославских крестьян, и прислали настоящего природного каралука, родившегося в Москве, окончившего Высшую партшколу и работавшего прежде инструктором отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. Родители его перебрались в Москву еще перед войной, и по весьма неожиданной причине. В 40-м в столице проводился Всесоюзный фестиваль «В братской семье народов», и каждая республика присылала для показа в ЦПКО им. Горького свою семейную пару, одетую в национальные костюмы. Почему каралукская пара по окончании фестиваля не воротилась в родные степи, история умалчивает.
Новый первый секретарь сразу же, на собрании степногорской ингеллигенции, сообщил под гром аплодисментов, что он интернационалист и важнее дружбы народов для него вообще ничего на свете нет. Вскоре русские поисчезали со всех сколько-нибудь приличных должностей. И ректором пединститута, и главврачом больницы стали национальные кадры. Юрия Арсеньевича не тронули только потому, что его зять был каралук, к тому же – из рода Белой Кобылы, к коему, как выяснилось, принадлежал и новый первый секретарь.
Но жить становилось все труднее. Выяснилось, что русские ничего, кроме вреда, коренному населению не принесли: во-первых, построили проклятую «Юрту Шайтана», отравившую пастбища своими ядовитыми дымами, во-вторых, разрушили уникальный образ жизни скотоводов, в-третьих, навязали свой реакционный алфавит вместо прогрессивного алфавита майора Пампкина – и таким подлейшим образом отрезали Каралукскую республику от всего прогрессивного человечества. Более того, собственный зять Юрия Арсеньевича, ставший к тому времени советником первого секретаря (впоследствии первого президента республики), разработал доктрину, согласно которой Каралукское ханство было одним из важнейших улусов Великой Империи Чингизидов, а в настоящее время является единственной ее исторической наследницей. И главная геополитическая миссия каралуков заключается именно в восстановлении империи от Алтая до Кавказа.
Дальше – больше. Оказалось, президент не кто иной, как прямой потомок великого Темучина, женившего своего внука на дочке каралукского хана. Этот исторический факт стал известен буквально на следующий день после разгрома в Москве ГКЧП. И Степногорск стал называться Темучином.
– М-да, – молвил Башмаков, вспомнив ночь, проведенную под Белым домом. – Кто бы мог подумать!
– Никто. Каралуки всегда были такие тихие и милые! – согласился Юрий Арсеньевич.
Разговаривать по-русски на улицах стало опасно. Закрывались русские школы, пединститут был переименован в Темучинский университет, а все преподавание переведено на каралукский. Юрий Арсеньевич, как и большинство, знал местный язык лишь на бытовом и базарном уровне, поэтому не смог сдать госэкзамен и остался без работы. Без работы осталась и Галина Тарасовна.
А тут рухнула последняя надежда – зять бросил Светлану с двумя детьми: иметь русских жен стало неприлично и даже опасно для карьеры.
Некоторое время жили тем, что продавали нажитое – машину, дачку с участком, посуду, ковры, одежду… Потом каралуки стали выгонять русских из понравившихся квартир и отбирать имущество. Мужчины, пытавшиеся сопротивляться, бесследно исчезали, а милиция, состоявшая теперь исключительно из лиц кочевой национальности, разводила руками.
Химический гигант, гордость пятилеток, продали американцам, концерну «World Synthetic Chemistry», а те его тут же закрыли, чтобы не конкурировал. Тысячи людей остались без работы, причем не только русские, но и каралуки. Пошли грабежи. Не то что в степи погулять, а собаку вывести стало опасно. Впрочем, собаки тоже начали исчезать… И вот однажды, открыв утром дверь, Галина Тарасовна с ужасом обнаружила на пороге квартиры дохлую болонку с удавкой на шее. Юрий Арсеньевич достаточно долго жил здесь и знал обычаи. Это означало примерно следующее: убирайтесь прочь с нашей земли, а то и с вами будет то же, что с собакой.
Бросив квартиру, мебель и забрав только то, что можно увезти на себе, они бежали. Сначала – в Киев, к родственникам Галины Тарасовны. Но работу найти не смогли. Юрий Арсеньевич украинского не знал и со своей докторской диссертацией об античной философии вызвал у заведующего кафедрой странную реакцию.
– Так и кем все-таки был по национальности Платон?
– Греком, – удивленно ответил Юрий Арсеньевич.
– Вы уверены? А если подумать?
– Аттическим греком, – подумав, сообщил несчастный профессор.
– М-да… Инерция невежества. Запомните, не было никаких греков. Были укры, дошедшие до Балкан. Предки современных украинцев. И Платон, к вашему сведению, тоже был укром. А кем, как вы полагаете, был Гомер?
– Вероятно, укром…
– Верно. Но только древним укром. Вы неплохо схватываете… Все-таки в москальской высшей школе есть некоторые достоинства. Ладно, выучите мову и приходите – возьму вас лаборантом…
Жена тоже не смогла нигде устроиться. На первом же собеседовании Галину Тарасовну спросили, как будет по-украински «аппендицит». Ответила-то она правильно, но комиссии не понравилось ее произношение.
Некоторое время жили за счет Светланы: в годы замужества она хорошо освоила каралукскую кухню, прекрасно готовила конину и устроилась поварихой в ресторан на Крещатике «Ориенталь». И все шло хорошо, пока по решению Рады не началась проверка работников общепита на знание государственного языка – и Светлану уволили.
Так и сделали. Когда доставали снедь, Башмаков подумал: а ведь по тому, как собран человек в дорогу, можно судить о его семейном положении и даже о качестве семейной жизни! Очкарик достал завернутые в фольгу бутерброды, овощи, помещенные в специальные, затянутые пленкой пластмассовые корытца. Майонезная банка с кусочками селедочки, залитыми маслом и пересыпанными мелко нарезанным луком, окончательно подтверждала: очкарик счастлив в браке. Сам Башмаков и его шурин были собраны, конечно, не так виртуозно, но тоже вполне прилично. Правда, Татьяна положила Гоше в целлофановый пакет побольше фруктов и овощей, но зато Катя снарядила мужа куском кекса, испеченного тещей. А вот Каракозин выложил на стол всего лишь обрубок докторской колбасы, половинку бородинского хлеба и выставил две бутылки водки. Это было явное преддверие семейной катастрофы.
Джедай, умело совпадая с покачиванием вагона, разлил водку в три стакана, которые перед этим с завидной легкостью получил у проводницы. Гоша смотрел на приготовления так, как парализованный центрфорвард смотрит на игру своих недавних одноклубников. А тут еще очкарик невольно подсуропил, заметив, что количество стаканов в некотором смысле не соответствует числу соискателей.
– Ничего-ничего, – успокоил Джедай. – Просто человек на заслуженном отдыхе.
Гоша с ненавистью посмотрел на Каракозина, потом с укоризной на Башмакова, а затем, чтобы не так остро завидовать чужому счастью, достал калькулятор, списки товаров, залез на верхнюю полку и углубился в расчеты.
– За что, товарищи, хотелось бы выпить? – подняв стакан, начал Джедай.
– Вы меня, конечно, извините, – мягко прервал его очкарик. – Но я не очень люблю слово «товарищ».
– Но мы же и не господа! – Башмаков даже осерчал на это занудство, оттягивающее миг счастливого отстранения от суровой действительности.
– Как же к вам прикажете обращаться? – спросил Джедай.
– Мне кажется, самое лучшее обращение, к сожалению забытое, – это «сударь»… – предложил очкарик.
– А еще лучше – «сэр»! – рыкнул сверху Гоша.
– Дорогой сударь… Простите, не знаю вашего имени-отчества… – обратился к очкарику Джедай.
– Юрий Арсеньевич.
– Так вот, дорогой Юрий Арсеньевич, я слово «товарищ» люблю не больше вашего. Кроме того, мы с Олегом Термидоровичем, – он кивнул на потупившегося от приступа смеха Башмакова, – немало постарались, чтобы эту товарищескую власть скопытить. Даже медали за Белый дом имеем. Но в дaннoм конкретном случае никакие мы не господа, не судари, а тем более не сэры. Мы самые настоящие товарищи, ибо объединяет нас самое дорогое, что у нас есть в настоящий момент, – наш товар. Вот я, товар-рищи, и предлагаю выпить за ум, честь и совесть нашей эпохи – за конъюнктуру рынка!
– Никогда не думал о такой этимологии, – пожал плечами Юрий Арсеньевич.
Сверху донеслось невнятное бормотание Гоши, подозрительно напоминающее неприличный синоним к слову «пустобол».
Водка сняла предпосадочную напряженность, тепло затуманила душу и сблизила.
– Что везем? – дружелюбно спросил Джедай.
– Сковородки из легких сплавов и часы ручные «Слава». Календарь, автоподзавод, на двадцати четырех камнях, – отрапортовал очкарик с готовностью.
– Неожиданное решение. Что скажет главный эксперт?! – Каракозин посмотрел на Гошу.
Тот свесился со своей верхней полки и молча глянул на Юрия Арсеньевича так, словно попутчик в этот момент закусывал не селедочкой, а собственными экскрементами.
– А в чем, собственно, дело?! – заволновался очкарик.
– Насчет сковородок не знаю – не возил. А вот часы в прошлый раз я дешевле своей цены сдал, чтоб назад не переть, – объяснил опытный Гоша. – Там наших часов столько, что уже и собаки в «котлах» ходят. Сколько везете?
– Сто, – упавшим голосом доложил Юрий Арсеньевич.
– Сами додумались или кто посоветовал?
– Посоветовали… А что же тогда идет?
– Фотоаппараты, разная оптика, медные кофеварки, цветы, сигареты, конечно…
– Цветы… Какие цветы? Живые?
– Мертвые, – обидно гоготнул Гоша.
– Что же делать?
– Теперь уже ничего…
– Да-а… Прав Хайдеггер… Проклятый «Dasein»! – вздохнул Юрий Арсеньевич.
– А Хайдеггеру вашему передайте, что он козел и дизайн тут ни при чем, – разъяснил Гоша. – Дело в конъюнктуре.
– Не волнуйтесь! – утешил расстроившегося очкарика Джедай. – Я предлагаю второй тост. И опять за конъюнктуру рынка, ибо все мы из нее вышли и все в нее уйдем! Она мудра и справедлива, ведь пока мы едем, конъюнктура рынка может и поменяться. Например, Пьер Карден выпустит на подиум манекенщицу с часами на обеих руках. И спрос страшно подскочит…
Гоша, после кодирования совершенно утративший чувство юмора, от возмущения повернулся к стенке. Выпили еще и некоторое время молча смотрели в окно: пошли уже подмосковные леса и садовые домики, тоже построенные порой черт знает из чего. Но иногда мелькали замки из красного кирпича.
– Надо же, прямо поздняя готика! – покачал головой Юрий Арсеньевич. – Интересно, какие привидения будут водиться в этих замках?
– Стенающие души обманутых вкладчиков и блюющие тени отравленных поддельной водкой, – мгновенно ответил Каракозин.
Башмаков предложил по этому поводу выпить.
– А кто такие перипатетики? – спросил он через некоторое время, кивнув на книжку, лежавшую обложкой вверх.
– Это ученики Аристотеля – Дикеарх, Стратон, Эвдем, Теофраст… – ответил очкарик.
– Попрошу не выражаться, – пошутил Джедай. – Вы философ?
– Философ.
– А по профессии?
– По профессии.
– Удивительное дело! – восхитился Каракозин. – Первый раз в жизни пью с философом по профессии.
– Аристотель говорил, что философия начинается с удивления. Я профессор. Преподавал философию в Темучинском пединституте.
– А это где?
– Темучин? Это бывший Степногорск, столица Каралукской республики.
– А что, теперь есть и такая?
– Есть, – сокрушенно вздохнул философ.
– Здорово! – обрадовался Каракозин.
– Вы полагаете? – Юрий Арсеньевич поднял на него грустные глаза.
– Конечно. По семейному преданию, один из моих предков происходит из Каралукских степей.
– Там полупустыня, – поправил философ.
– А как же вы здесь… Ну, вы меня понимаете? – спросил деликатный Башмаков.
– Это длинный и грустный рассказ.
– А мы никуда не торопимся.
Свою историю профессор рассказывал долго и подробно – почти до Смоленска, где был вынужден прерваться и сбегать в привокзальную палатку за выпивкой, потому что на сухую повествовать обо всем, что с ним случилось, не мог.
До революции на том месте, где сейчас столица суверенной Каралукской республики, был небольшой казачий поселок Сторожевой. Кочевавшие окрест каралуки изредка наведывались туда, так сказать, в целях натурального обмена. В конце 20-х поблизости от Лассаля (так переименовали поселок после революции в честь знаменитого революционера) нашли ценнейшие полезные ископаемые и вскоре начали возводить единственный в своем роде химический комбинат. Строителей понаехало со всей страны – тысячи, и поселок очень скоро превратился в город. Задымили первые трубы. Каралуки иной раз подкочевывали сюда, чтобы с выгодой продать строителям пастушеские припасы. Занимались они в основном кочевым животноводством и любили рассказывать за чашей пенного кумыса легенду о том, как Чингисхан, стоя в здешней степи лагерем, чрезвычайно хвалил качество местного кумыса и девушек, трепетных, как юные верблюдицы.
Каралуки были поголовно безграмотны по той простой причине, что своего алфавита они так и не завели. Во время Гражданской войны английский резидент майор Пампкин составил, правда, на основе латиницы какой-то алфавитишко, но тут пришел Фрунзе со своими красными дивизиями, Пампкина перебросили в Китай – на том дело и кончилось. Так и остались каралуки до поры до времени неграмотными скотоводами, и комбинат называли промеж себя «Юрта Шайтана».
Во время войны в Мехлис (так к тому времени переименовали город в честь главного редактора газеты «Правда») эвакуировали оборудование сразу с нескольких взорванных при отступлении химзаводов, сюда же перебросили получивших броню от фронта специалистов-химиков с семьями. И как-то так само собой получилось, что во всем бескрайнем СССР не осталось больше ни одного завода, производящего селитру, кроме мехлисского. Доложили Сталину. Тот постоял перед картой в задумчивости, пыхнул несколько раз трубкой и молвил:
– Мехлис – столица большой химии! СССР – дружная семья народов. Будущее социализма – это кооперация и координация! А что там каралуки?
– Кочуют, Иосиф Виссарионович!
– Хватит уж, покочевали. Учить их будем, приобщать к социалистической культуре! Вот только Гитлеру шею свернем…
Так возник гигантский производственный комплекс, а в жизни кочующих каралуков наметились великие перемены. Дымил заводище. Народ прибывал и прибывал со всех концов страны. После победы вокруг «Юрты Шайтана» понастроили больниц, школ, домов культуры, детских садов. В это же время первые каралуки вернулись из Москвы в шляпах и пиджаках, к широким лацканам которых были привинчены синие вузовские ромбики.
А в начале 60-х в Степногорске (так переименовали город после разоблачения культа личности) открыли педагогический институт. Юрия Арсеньевича, молодого выпускника философского факультета МГУ, вызвали в райком и торжественно вручили комсомольскую путевку. Мол, надо поднимать братьев наших меньших на высоты современного знания! Наука в республике только зачиналась, специалистов было мало, и Юрия Арсеньевича включили в группу филологов, которым было поручено разработать каралукский алфавит. Конечно, главная работа легла на головы столичных лингвистов и представителей нарождающейся местной интеллигенции, но как-то так вышло, что именно Юрий Арсеньевич придумал специальную букву для обозначения уникального каралукского звука, напоминающего тот, который издает европеец, прокашливая от мокроты горло.
– Георгий Петрович, можно на секундочку вашу авторучку? – попросил философ.
– На!
Юрий Арсеньевич взял ручку и на салфетке старательно изобразил эту придуманную им букву:
Учиться, правда, каралукская молодежь особенно не хотела, предпочитая вольное кочевье, – и Юрий Арсеньевич вместе с представителями нарождающейся национальной интеллигенции ездил по стойбищам и уговаривал родителей отдавать детей в интернаты. В одном месте им сказали, что есть очень толковый мальчик, он выучился говорить по-русски, слушая радио. Приехали забирать и не могли найти – родители спрятали ребенка под ворохом шкур. Наконец нашли… Мальчик действительно оказался смышленым. Звали его довольно замысловато, и по-русски это звучало примерно так – Гарцующий На Белой Кобыле.
Двадцати шести лет от роду Юрий Арсеньевич возглавил кафедру мировой философии, где и был единственным сотрудником. Вскоре он, благодаря рейду советских танков в Прагу, женился. Как известно, в 68-м провалился заговор мирового империализма против социалистического лагеря. Для разъяснения чехословацких событий при Каралукском обкоме партии была организована специальная лекторская группа, куда, конечно, включили и единственного на всю республику философа. Читать лекции каралукам было одно удовольствие – они вообще не знали, где находится Чехословакия, а при слове «Прага» начинали хихикать, потому что почти такое же слово, только с придуманной буквой вместо «г», обозначало у них половой орган нерожавшей женщины.
А вот среди русских приходилось потрудней: многие знали, где находится Чехословакия, но почти все путали Гусака с Гереком. И уж совсем тяжело пришлось Юрию Арсеньевичу, когда он выступал с лекцией перед персоналом городской больницы. Врачи были политически грамотны и хотя благоразумно не осуждали вторжение в Чехословакию, но в душе считали, что лучше уж увеличить количество койко-мест и улучшить питание больных, чем тратить народные деньги на танковые рейды через Европу.
Особенно его достала молоденькая врач-физиотерапевт. Судя по ярко горящим глазам и пылающим от волнения щекам, она только-только приехала по распределению. Девушка попросила лектора поподробнее рассказать о преступных планах главарей так называемой «Пражской весны» и особенно об их подлом проекте «социализма с человеческим лицом». Но вот беда, все подробности чехословацких событий Юрий Арсеньевич узнавал из тех же самых газет, что и его слушатели. По сути, добавить он ничего не мог.
– Представляете, ситуация! – Философ выпил водки и обвел глазами слушателей.
– М-да, а из зала мне кричат: «Давай подробности!» – кивнул Джедай.
– И что, вы думаете, я сделал?
– Закрыл собрание! – буркнул сверху Гоша.
– Не-ет! Так нельзя… Когда нашу лекторскую группу инструктировали в обкоме, то предупредили: если будут каверзные и с антисоветским душком вопросы, предлагать подойти с этими самыми вопросами после лекции. Фамилии же записать…
– Неужели записали? – обмер Башмаков.
– Чего записывать-то! – хохотнул Гоша. – Там небось одних кураторов ползала было.
– Ладно, не мешайте человеку рассказывать. Продолжайте, Юрий Арсеньевич!
Итак, лектор смерил девушку внимательным взглядом и спросил:
– Простите, как вас зовут?
– Галина Тарасовна.
– А фамилия?
– Пилипенко.
– Галина Тарасовна, ваш вопрос, наверное, всем здесь собравшимся не очень интересен…
– Совсем даже не интересен! – подтвердил главврач, сидевший вместе с лектором на сцене.
– Вот видите. Так что подойдите ко мне после лекции, я вам все разъясню в индивидуальном порядке!
– А ко мне подойдите завтра после конференции, – добавил главврач. – Я вам тоже кое-что объясню.
Галина Тарасовна подошла. Они долго гуляли по прибольничному саду и говорили обо всем, кроме Чехословакии. И танки на улицах Праги, и самосожжение какого-то студента на Вацлавской площади, и протесты мировой интеллигенции, включая даже такого друга Советского Союза, как Ив Монтан, – все это вдруг показалось Юрию Арсеньевичу чепухой в сравнении с юной смуглянкой, смотревшей на него темными, словно спелые вишни, очами. Выяснилось, что Галина всего год как окончила Киевский мединститут и сама попросилась сюда, в столицу Большой химии. А химия – это наука XXI века. Потом они сели в автобус, доехали до конечной остановки и ушли в степь…
– В полупустыню! – поправил мстительный Джедай.
– Это теперь полупустыня. Тогда была степь, – вздохнул философ.
Свадьбу гуляли в большой столовой педагогического института, а пили в основном настоянный на чабреце медицинский спирт, щедро отпущенный главврачом, очень обрадовавшимся, что история с политической незрелостью его сотрудницы разрешилась столь благополучно.
Сначала устроились в комнате общежития для семейных, а когда родилась дочь Светлана, получили квартиру прямо в центре Степногорска.
И все было прекрасно – завод дымил, Юрий Арсеньевич читал студентам историю философии, жена заведовала физиотерапевтическим кабинетом, а дочь росла. Время шло – среди студентов Юрия Арсеньевича и пациентов Галины Тарасовны становилось все больше каралуков, постепенно сменивших халаты на костюмы. Однажды после лекции к Юрию Арсеньевичу подошел стройный студент и спросил:
– Вы меня не узнаете, профессор?
– Нет… Простите!
– Я же – Гарцующий На Белой Кобыле! Помните?
– Что вы говорите! Так выросли…
Юноша стал бывать у них дома. И сами не заметили, как Светлана в него влюбилась. А однажды утром, в воскресенье, раздался звонок. Юрий Арсеньевич открыл дверь и обнаружил на пороге своей квартиры ягненка с шейкой, повязанной алой тряпицей. Прожив здесь столько лет, профессор, конечно, знал, что именно так извещают каралуки родителей невесты о серьезных намерениях своего сына. Свадьбу играли в самом лучшем ресторане города – Юрий Арсеньевич с Галиной Тарасовной были люди небедные, а отец жениха и вообще оказался пастухом-орденоносцем.
И все шло хорошо. Даже замечательно, пока не пришел Горбачев. А ведь как поначалу радовались перестройке! Хочешь на лекции про Ницше говорить – пожалуйста! Хочешь семинар по Кьеркегору вести – обсеминарься! Никто тебя в обком не вызовет, никто на собрании песочить не будет. Свобода! Юрий Арсеньевич решительно вышел из КПСС и вступил в партию кадетов. А его зять тем временем организовывал Каралукский национальный фронт. Фронт, едва образовавшись, тут же провел небольшой, но шумный митинг-голодовку с требованием:
«Национальной республике – национального лидера!»
В Москве посовещались, убрали первого секретаря обкома, происходившего из ярославских крестьян, и прислали настоящего природного каралука, родившегося в Москве, окончившего Высшую партшколу и работавшего прежде инструктором отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. Родители его перебрались в Москву еще перед войной, и по весьма неожиданной причине. В 40-м в столице проводился Всесоюзный фестиваль «В братской семье народов», и каждая республика присылала для показа в ЦПКО им. Горького свою семейную пару, одетую в национальные костюмы. Почему каралукская пара по окончании фестиваля не воротилась в родные степи, история умалчивает.
Новый первый секретарь сразу же, на собрании степногорской ингеллигенции, сообщил под гром аплодисментов, что он интернационалист и важнее дружбы народов для него вообще ничего на свете нет. Вскоре русские поисчезали со всех сколько-нибудь приличных должностей. И ректором пединститута, и главврачом больницы стали национальные кадры. Юрия Арсеньевича не тронули только потому, что его зять был каралук, к тому же – из рода Белой Кобылы, к коему, как выяснилось, принадлежал и новый первый секретарь.
Но жить становилось все труднее. Выяснилось, что русские ничего, кроме вреда, коренному населению не принесли: во-первых, построили проклятую «Юрту Шайтана», отравившую пастбища своими ядовитыми дымами, во-вторых, разрушили уникальный образ жизни скотоводов, в-третьих, навязали свой реакционный алфавит вместо прогрессивного алфавита майора Пампкина – и таким подлейшим образом отрезали Каралукскую республику от всего прогрессивного человечества. Более того, собственный зять Юрия Арсеньевича, ставший к тому времени советником первого секретаря (впоследствии первого президента республики), разработал доктрину, согласно которой Каралукское ханство было одним из важнейших улусов Великой Империи Чингизидов, а в настоящее время является единственной ее исторической наследницей. И главная геополитическая миссия каралуков заключается именно в восстановлении империи от Алтая до Кавказа.
Дальше – больше. Оказалось, президент не кто иной, как прямой потомок великого Темучина, женившего своего внука на дочке каралукского хана. Этот исторический факт стал известен буквально на следующий день после разгрома в Москве ГКЧП. И Степногорск стал называться Темучином.
– М-да, – молвил Башмаков, вспомнив ночь, проведенную под Белым домом. – Кто бы мог подумать!
– Никто. Каралуки всегда были такие тихие и милые! – согласился Юрий Арсеньевич.
Разговаривать по-русски на улицах стало опасно. Закрывались русские школы, пединститут был переименован в Темучинский университет, а все преподавание переведено на каралукский. Юрий Арсеньевич, как и большинство, знал местный язык лишь на бытовом и базарном уровне, поэтому не смог сдать госэкзамен и остался без работы. Без работы осталась и Галина Тарасовна.
А тут рухнула последняя надежда – зять бросил Светлану с двумя детьми: иметь русских жен стало неприлично и даже опасно для карьеры.
Некоторое время жили тем, что продавали нажитое – машину, дачку с участком, посуду, ковры, одежду… Потом каралуки стали выгонять русских из понравившихся квартир и отбирать имущество. Мужчины, пытавшиеся сопротивляться, бесследно исчезали, а милиция, состоявшая теперь исключительно из лиц кочевой национальности, разводила руками.
Химический гигант, гордость пятилеток, продали американцам, концерну «World Synthetic Chemistry», а те его тут же закрыли, чтобы не конкурировал. Тысячи людей остались без работы, причем не только русские, но и каралуки. Пошли грабежи. Не то что в степи погулять, а собаку вывести стало опасно. Впрочем, собаки тоже начали исчезать… И вот однажды, открыв утром дверь, Галина Тарасовна с ужасом обнаружила на пороге квартиры дохлую болонку с удавкой на шее. Юрий Арсеньевич достаточно долго жил здесь и знал обычаи. Это означало примерно следующее: убирайтесь прочь с нашей земли, а то и с вами будет то же, что с собакой.
Бросив квартиру, мебель и забрав только то, что можно увезти на себе, они бежали. Сначала – в Киев, к родственникам Галины Тарасовны. Но работу найти не смогли. Юрий Арсеньевич украинского не знал и со своей докторской диссертацией об античной философии вызвал у заведующего кафедрой странную реакцию.
– Так и кем все-таки был по национальности Платон?
– Греком, – удивленно ответил Юрий Арсеньевич.
– Вы уверены? А если подумать?
– Аттическим греком, – подумав, сообщил несчастный профессор.
– М-да… Инерция невежества. Запомните, не было никаких греков. Были укры, дошедшие до Балкан. Предки современных украинцев. И Платон, к вашему сведению, тоже был укром. А кем, как вы полагаете, был Гомер?
– Вероятно, укром…
– Верно. Но только древним укром. Вы неплохо схватываете… Все-таки в москальской высшей школе есть некоторые достоинства. Ладно, выучите мову и приходите – возьму вас лаборантом…
Жена тоже не смогла нигде устроиться. На первом же собеседовании Галину Тарасовну спросили, как будет по-украински «аппендицит». Ответила-то она правильно, но комиссии не понравилось ее произношение.
Некоторое время жили за счет Светланы: в годы замужества она хорошо освоила каралукскую кухню, прекрасно готовила конину и устроилась поварихой в ресторан на Крещатике «Ориенталь». И все шло хорошо, пока по решению Рады не началась проверка работников общепита на знание государственного языка – и Светлану уволили.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента