Страница:
Поляков Юрий
Сто дней до приказа
Юрий Поляков
100 дней до приказа
1
...Я испуганно открываю глаза и вижу старшину батареи -- прапорщика Высовня.
-- Вставай! Трибунал проспишь! -- сурово шутит он.
За окошком не утро, а знобкая темень. Застегиваясь на ходу и ежась, ребята выбегают на улицу. Сквозь стекло видно, как на брусчатом батарейном плацу топчутся несколько солдат -- зародыши будущей полноценной шеренги.
В казарме, возле изразцовой печки стоит сердитый, со следами сна на лице замполит дивизиона майор Осокин. Время от времени он резко дергает головой, точно отгоняет надоедливую мысль. Это тик, последствие контузии, полученной в Афгане.
Рядом с замполитом томится командир нашей батареи старший лейтенант Уваров. Он пытается хмуриться, как бы недовольный неорганизованным подъемом вверенной ему батареи, но взгляд у него растерянный. В руках наш нервный комбат мнет и ломает свою гордость -- фуражку-аэродром, пошитую в глубоко законспирированном столичном спецателье.
-- Давай, Купряшин, давай! -- брезгливо кивает мне комбат Уваров.-Спишь, как на первом году! Защитничек...
-- А что случилось? -- совсем по-цивильному спрашиваю я, потому что часть мозга, ведающая уставными словосочетаниями, еще не проснулась.-Тревогу же на завтра назначили.
Старшина Высовень медленно скашивает глаза в сторону замполита, потом снова смотрит на меня, и в его взоре столько многообещающей отеческой теплоты, что я пулей срываюсь вниз, вмиг обрастаю обмундированием, на бегу опоясываюсь ремнем, вылетаю на улицу и врезаюсь в строй. Шеренга вздрагивает, принимая блудного сына, и замирает.
"Вот черт,-- молча возмущаюсь я.-- Второй день выспаться не дают!"
-- В дисбате выспитесь! -- обещает, вышагивая вдоль построенной батареи, старшина Высовень. Нет никаких сомнений, что в школе прапорщиков его обучали телепатии.
-- А что все-таки случилось? -- спрашиваю я стоящего рядом со мной ефрейтора Зубова, механика-водителя нашей самоходки и неутомимого борца за права "стариков".
Зуб медленно поворачивает ко мне розовощекое лицо и не удостаивает ответом. Он вообще похож на злого поросенка, особенно теперь, когда остригся наголо, чтобы к "дембелю" волос был гуще. Скажите, пожалуйста, какой гордый! Дедушка Советской Армии и Военно-Морско-го Флота! Значит, ночной приговор в каптерке -- акция, как говорится, долговременная. Ладно, переживем.
Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом зевает. Но для чего нас все-таки подняли среди ночи?
* * *
Вчера за час до подъема меня разбудил чей-то шепот. В утреннем свете казарма сияла, точно ее только что отремонтировали. Около коек, на табуретах, аккуратно лежало обмундирование, в черных петлицах единообразно поблескивали крестики артиллерийских эмблем. Рядом, на полу, стояли сапоги, обернутые вокруг голенищ серыми портянками. Возле каждого табурета -- две пары сапог: одна -- стоптанная, побывавшая в ремонте, другая -- новенькая, с едва наметившимися морщинами. Дело в том, что койки у нас двухъярусные: внизу спят "старики", а наверху -- молодежь.
Казарма, словно радиоэфир, наполнена разнообразными звуками: сонными вздохами, сладким посапы-ванием, тонким, почти художественным свистом, раскатистым храпом, невнятным бормотанием, наконец, отчетливым шепотом, который и разбудил меня. Я поднял голову. Разговаривали молодые -- Малик из взвода управления и доходяга Един, заряжающий с грунта, из моего расчета. Их койки поставлены впритык, поэтому они были уверены, что их никто не слышит, но я разбирал каждое слово.
-- Ты бы на сквозняк повесил! -- посоветовал Малик.
-- Я и повесил,-- безнадежно ответил Един.-- Все равно воротник и манжеты сырые. Зуб теперь орать будет, что я плохо отжимал, а я вот -- до мозолей выкручивал! -- И он показал однопризывнику ладони.
-- Может, обойдется! -- успокоил Малик.-- Все-таки праздник сегодня!
-- Кому праздник, а кому...-- Елин не договорил и ткнулся лицом в подушку.
-- Терпи, будет и твой праздник!
-- Не хочу я, не могу! -- почти крикнул Елин.
-- Не хочешь -- заставят, не можешь -- научат! -- убежденно сказал Малик.
-- Ребята, мы будем спать?! -- возмутился из-под одеяла рядовой Эвалд Аболтыньш, еще два месяца назад разгуливавший "по узким улочкам Риги".
Никто не ответил, а через минуту все трое затихли:
молодые засыпают мгновенно, им еще, как медным, служить до своего праздника, до своих ста дней!
Кто не тянул срочную, тот не поймет, ч т о такое сто дней до приказа! А это значит, ты уже наполовину гражданский человек. Это значит, министр обороны не только выбрал ручку, которой подпишет приказ об увольнении в запас твоего призыва, но и обмакнул ее в чернила. Не знаю, может быть, маршал подписывает свои приказы каким-нибудь потрясающим "паркером" с золотым пером, но так уж считается: сначала он выбирает себе ручку, потом обмакивает ее в чернила, затем делает несколько пробных росчерков и, наконец, ставит автограф на известном каждому солдату документе.
Трижды, стоя в строю, я слышал этот приказ, трижды провожал "стариков" домой.
Через сто дней мой приказ!
Накануне всегда идут разговоры о том, что уж в нынешнем году и приказ, и увольнение будут раньше обычного и что на это имеются веские внутри- и внешнеполитические причины. Слухам верят, хотя они еще ни разу не оправдались. Но так или иначе, а "дембель", говоря словами старшины Высовня, "неотвратим, как смерть!"
Первыми узнают о приказе писари и сразу сообщают благую весть своим землякам. Под страшным секретом. Естественно, через полчаса об этом знает уже вся часть. Вскоре приказ появляется в печати, и начинается настоящая охота за газетами. Неизвестно, каким образом номера с текстом приказа исчезают даже из подшивок, хранящихся в кабинетах командира и замполита полка. А ефрейтор Симаненок (он уволился весной) просто-напросто делал на этих газетах маленький солдатский бизнес. Примерно через неделю после всеобщего ажиотажа, когда кое-кто отчаивался украсить свой дембельский альбом заветной вырезкой, Симаненок получал из дому здоровенную бандероль, набитую самыми разными газетами от од-ного-единственного числа. Понятно, от какого. И еще:
выпуск с приказом на первой полосе был единственным номером многотиражки "Отвага", расходившимся мгновенно и полностью. В любое другое время нашу газету (ребята называют ее "Стой, кто идет?!") можно наблюдать в самом неожиданном виде и самом неожиданном месте.
Итак, узнав о приказе, "старики" мчатся в лес -- ставить дембельские кресты, к которым прибиты дощечки с надписями. Например:
Мл. сержант Коркин А. Ф.
1982--1984
Служи, сынок, как дед служил,
А дед на службе не тужил!
Главное -- присобачить крест на дереве как можно выше. Правда, в прошлом году один "старик"-вер-холаз грохнулся и попал не домой, а в госпиталь.
Но самое главное начинается после отбоя: "старики", которые с этой минуты становятся "дедами", возводят всех остальных в очередные звания неписаной казарменной иерархии. Делается это при помощи обыкновенного уставного ремня. Каждый получает по конкретному месту столько условно-символических ударов, сколько месяцев отдано родным Вооруженным Силам.
Когда я учился в школе, у нас был преподаватель истории -- жуткий зануда, заканчивавший каждый урок предложением начертить "табличку на полстранички" и таким образом закрепить новый материал. С тех пор я могу свести к табличке все, что угодно, даже нашу солдатскую жизнь. Выглядеть это будет примерно так: *
Срок службы (в месяцах) Наименование солдатского сословия
Права и обязанности
1--6 "Салага" "сынок" и т. д.
Обязан во всем беспрекословно подчиняться старослужащим
6--12 "Скворец" "шнурок" и т. д.
От "салаги" отличается только большим жизненным опытом и надеждой на
будущие права
12--18 "Лимон*
Руководит "салагами" и "скворцами", подчиняется "старикам"
18 -- день приказа "Старик"
Океан прав. Подчиняется только командирам, но с чувством собственного достоинства
День приказа--отправка домой "Дед"
Гражданский человек, по иронии судьбы одетый в военную форму
* Примечание: отдельные детали и наименования могут варьироваться в соответствии с традициями той или иной части.
"Старик" -- это сладкий сон после подъема (пока не придет старшина), это лучший кусок за длинным солдатским столом, это право не поднимать ногу, когда батарея идет строевым шагом (за тебя колотят подошвами молодые), это полная свобода от мелкого быта и возможность полностью отдаться мечтам о "дембеле" (если надо, подошьет подворотничок или простирнет гимнастерку молодой), это... Это еще десятки различных привилегий, превращающих тебя в особое существо и придающих походке рассеянную величавость, а лицу -сонно-высокомерное выражение. Честно говоря, большинством этих прав я не пользуюсь -- не по мне... Не могу, например, как ефрейтор Зубов, заставить молодого всю ночь стирать мое "хэбэ", а потом костерить за то, что гимнастерка к утру не высохла, хотя год назад то же самое проделывали с ним. Зубом. Но самое грустное и непонятное заключается в том, что всего лишь через год этот насмерть перепуганный Елин станет неторопливо-суровым двадцатилетним "стариком" и будет гонять такого же ошалевшего парня -- свое сегодняшнее подобие!
Но только ничего этого я не увижу: через сто дней приказ, потом самые томительные дни до отправки партии уволенных в запас, а потом... Я уже чувствую острый, волнующий запах "гражданки" и просыпаться, наверное, в последнее время стал так рано, чтобы со вкусом помечтать о ней. Я почти два года не пил газировку из фыркающего автомата, не бродил по осенней Москве! Почти два года... Неужели прошло два года?!
2
Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом зевает. Но для чего нас все-таки подняли, среди ночи?
Выстроившись в две шеренги, мы стоим вдоль освещенных окон казармы. Над головой чернеет брезент ночного неба, весь в маленьких дырочках звезд. В окно видно, как майор Осокин, дергая головой и наливаясь багровостью, распекает старшего лейтенанта Уварова, а тот молчит, играет желваками и вот-вот сломает маленький, искусно скошенный козырек спецфуражки.
-- Это не служба, а цирк зажигает огни! -- ворчит старшина Высовень. -Прыгаешь, как клоун.
У прапорщика медно-рыжие волосы и здоровенные кулаки, которыми, если использовать их в мирных целях, можно забивать сваи.
-- Товарищ прапорщик,-- покачиваясь на мысках, ленивым голосом спрашивает рядовой Чернецкий.-- Разрешите обратиться?
Валера Чернецкий, мой однопризывник, вычислитель взвода управления, пришел в армию со второго курса института, якобы по причине сложных философско-этических исканий. Но я почему-то думаю, призвался он в результате банальной академической задолженности.
-- Обращайся, -- разрешает Высовень, несколько удивленный и настороженный уставной церемонностью Валеры.
-- В какой связи нас подняли? -- интересуется Чернецкий.-- Может быть, досрочно увольняют в запас?
-- В честь ста дней! -- добавляет Зуб.
-- Домой теперь только через дисбат! -- ласково повторяет старшина свою странную угрозу.
-- Не нравится мне все это! -- тихо вступает в разговор рядовой Камал Шарипов, наводчик нашего расчета.-- Очень не нравится. Елки-моталки!
Когда два года назад мы познакомились с Кама-лом в карантине, куда он прибыл из высокогорного кишлака, русский язык был ему почти неведом, а теперь Шарипов владеет великим и могучим совершенно свободно и особенно полюбил сильные выражения, уходящие корнями в самые рискованные глубины народного словотворчества.
-- А мне, мужики, сегодня дембель снился! -- вступаю в общую беседу и я.
Но они словно не замечают меня. Ах, ну, конечно, по приговору "стариковского" суда с этой ночи и до первой партии я поражен во всех правах и разжалован в "салаги".
А ведь странный был сон, какой-то вывернутый наизнанку! И Лена... Она не снилась мне давным-давно, с тех самых пор...
Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!!
* * *
Дома родня еще догуливала на моих проводах, в который раз пропуская перед чаем "по последней". Бабушка и тетя Даша помогали маме на кухне мыть посуду, а дядя Петя, по своему обыкновению выломившийся из компании в самый разгар торжества, лежал на диване и храпел, словно бенгальский тигр. На письменном столе возвышался набитый вещевой мешок, в духовке доходила дорожная курица. Одним словом, от готовности к труду до готовности к обороне оставался всего шаг.
Я пошел провожать Лену до метро. Технички, орудуя большими, похожими на телеантенны щетками, уже заканчивали подметать мозаичные полы. Взявшись за руки, мы стояли на платформе, ожидая, когда в тоннеле покажутся огни поезда, потом в последний раз поцеловались по-настоящему, и Лена вошла в совершенно пустой вагон. С резиновым стуком сомкнулись двери, молоденький машинист, значительно взглянув на меня, легко впрыгнул в кабину и крикнул кому-то: "Вперед!"
С Леной у нас все было решено: за два года подойдет очередь на кооператив, родители обещали ски-нуться. Кроме квартиры, все было совершенно определенно и не вызывало никаких сомнений. Писать друг другу мы уговорились два раза в неделю (каждый день -- это несерьезно!). Таким образом, получалось: 2 X 104 208. Через 208 писем я должен был вернуться. Это Лена здорово придумала -- считать не дни, а письма! От нее я получил 38 писем, ровно по два в неделю... И хватит об этом!
Вернувшись домой, я долго не мог заснуть и даже выходил на лестничную площадку покурить. Когда же я снова лег, в комнату заглянул отец и сказал:
-- Ишь, разволновался. Подумаешь -- два года! А как же раньше двадцать пять лет служили? Или ты из-за Ленки?
Недоумевая, как это люди служили по двадцать пять лет, я уснул...
Двое суток мы сидели на городском пункте, где впервые ко мне пришло знакомое каждому солдату ощущение несвободы, когда твое внутреннее состояние, настроение не имеют никакого отношения к твоему поведению, подчиненному теперь приказам командиров и начальников. И хотя некоторые ребята, рисуясь, говорили, будто до принятия присяги можно выкинуть что угодно -- хоть домой сбежать, -- конечно, никто ничего не предпринимал.
Вскоре прошел слух: деньги в часть везти нельзя -- не положено. И в течение двух дней мы не вылезали из буфета, обливаясь "Байкалом" и объедаясь эклерами, изображая из себя кавказских людей, для которых самая мелкая разменная монета -- рубль. Особенно наша щедрость сказывалась на благосостоянии парикмахеров, расправлявшихся двумя-тремя движениями жужжащей машинки с самой роскошной шевелюрой. Клиенты все прибывали, а в углу парикмахерской росла метровая куча разномастных волос.
На городском пункте я познакомился с Жориком Плешановым. Ему родители дали с собой громадную жареную утку, а первое время домашней еды у всех было навалом, и он никак не мог найти помощника, пока не обратился ко мне. Поедая водоплавающую, мы рассуждали о жизни. Оказалось, Жорик окончил недавно полиграфический техникум, и все его раздумья о судьбе склонялись к одной мысли: государству невыгодно такого замечательного специалиста, как он, отрывать на целых два года от производительного труда. Очень скоро он убедил, что и в моем случае наше мудрое и гуманное общество совершило непростительную ошибку, не дав мне еще одну попытку для поступления в институт, откуда я, несомненно, вышел бы уникальным специалистом. Не знаю, до чего мы могли договориться, но нашу беседу услышал какой-то офицер и объяснил нам командным голосом, что ни одна страна на военной мощи не экономит и что если мы в самом деле заботимся о выгоде государства, то сначала должны думать, а потом уже говорить...
К концу второго дня появился капитан с длиннющим списком, где были и наши с Жориком фамилии. Мы снова набились в машины с брезентовым верхом и через полчаса оказались в части недалеко от Центра. В военном обиходе это называется "карантин". Из окон казармы была видна муравьиная жизнь города, казавшаяся воплощением головокружительной, ничем не ограниченной воли. Армейский карантин, между прочим, ничего общего не имеет с карантином, запомнившимся по школе и пионерским лагерям. Хотя, впрочем, нас, зараженных штатской расхлябанностью, в самом деле нужно было подержать в изоляции, пока лошадиные дозы армейской дисциплины не убьют опасный для военного человека вирус "гражданки".
Карантин складывался из медицинских осмотров, экипировки, строевой подготовки и т. д. Помню, как, зазевавшись (обычное мое состояние до армии), я не успел вместе со всеми получить обмундирование и целый день мучился среди новеньких шинелей в замурзанном отцовском пальтеце, пока начальник карантина не приказал "одеть этого разгильдяя".
Ночью, после медосмотра, меня растолкал Жорик и сообщил, что, по разговорам, нас собираются загнать в такую глушь, где, кроме забора, нет никаких достопримечательностей. Выход один -- застрять в карантине до следующей партии, которую, по тем же слухам, должны направить в знаменитую дивизию, прошедшую с боями до Померании и со славой вернувшуюся в Московский военный округ. Как застрять, Жорик тоже знал: нужно симулировать какое-нибудь серьезное заболевание.
Ни грипп, ни желудочное расстройство, легкомысленно предложенные мной, не подходили. Тут нужно было нечто особенное, парализующее многолетний опыт военврачей. И Плешанова осенило! Всю оставшуюся ночь мы мучительно вспоминали читанные в "Здоровье" и слышанные от пострадавших симптомы спасительного недуга, а утром поскреблись в дверь врача. Жорик, краснея и запинаясь, стал излагать выстраданные нами приметы пикантной болезни. Седой краснолицый капитан с золотыми змеями в малиновых петлицах слушал нас очень внимательно, сочувственно и даже задавал наводящие вопросы :
-- И утром тоже?
-- Утром особенно,-- признавался Плешанов.
-- Та-ак. А у товарища?
-- И у товарища.
-- Та-ак. А где же вы с ней познакомились?
-- В кино.
-- Та-ак. И адреса не знаете.
-- Не знаем.
-- Та-ак. А приметы помните?
-- Конечно. Высокая, полная (Жорик выставил вперед два локтя). Справа, на нижней челюсти -- золотой зуб.
-- Зуб или коронка?--встрепенулся капитан.
-- Зуб! -- убежденно подтвердил мой приятель.
-- А ты как думаешь? -- Врач испытующе поглядел мне в глаза. И тут с отчетливым ужасом я понял, что капитан давно обо всем догадался и просто-напросто издевается над нами. Подхватив недоумевающего Жорика, я попятился к двери, но, вопреки ожиданиям, военврач не стал нас ставить по стойке "смирно" и вызывать начальника карантина, а только спросил вдогонку:
-- Швейка-то вы хоть читали?
-- Читали,-- ответил еще ничего не понявший Жорик.-- Но давно, в детстве.
-- В детстве нужно "Буратино" читать! -- гаркнул капитан и пристукнул рукой по столу, зазвеневшему никелированными инструментами...
Еще помню, как поздно вечером нестройной колонной нас вели мыться в пустые районные бани, и по пути, умолив сержанта, я, задыхаясь, носился по переулкам в поисках работающего телефона. А потом, уже бросив монету и прижав к уху гудящую трубку, никак не мог вспомнить номер. У Лены почему-то никто не подходил, у моих было намертво "занято". В конце концов я дозвонился и загнанно объяснил, где находится наш карантин, а на следующий день на КПП уже разговаривал с мамой и Леной, жалостливо смотревшими на меня.
-- У вас, наверное, плохо кормят? -- спросила мама у дежурного по КПП.
-- Нормально кормят. Через два года он у вас ни в одни штаны не влезет! -- успокоил офицер и попросил закругляться.
Он оказался прав: сегодня со всей ответственностью можно констатировать, что в армии я увеличился на два размера, и роскошные серые брюки "бананы", купленные перед самым призывом, теперь на меня не налезут. Как говорит старшина Высовень, хорошего человека должно быть много!
Перед самой отправкой приехал фотограф, чтобы запечатлеть нас, так сказать, на первом этапе армейской жизни. Один добродушный "старик" любезно предлагал желающим щелкнуться в его дембельском кителе -- два ряда значков, твердые с золотыми лычками погоны. Теперь, когда я смотрю на фотографию, мне смешно и грустно: очень уж странное сочетание -- растерянный взгляд, испуганно заострившиеся черты и чудо-китель.
Дальше был длиннющий, с фантастическими сквозняками коридор аэропорта и странное обращение "воины". Стюард показал рукой на кресла и сказал:
"Ну что, воины, рассаживайтесь!" Я сначала думал, он смеется, но оказалось, это -- традиционно принятая форма обращения к личному составу Советской Армии. "Ну что, воин, поехали!" -- сказал я себе, когда ИЛ-62, стремительно протрясясь по бетонной полосе, вдруг замер в полете.
=
3
-- Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!
Из казармы медленно выходит майор Осокин, он с тяжким укором вглядывается в наши лица. Следом за ним плетется комбат Уваров, похожий в своей суперфуражке на обивочный гвоздь. Выдвинув подбородок и морща тонкий нос, он пристально рассматривает наши сапоги.
Прапорщик мощным строевым шагом подходит к начальству, пружинисто отдает честь и докладывает:
-- Товарищ майор, шестая батарея по тревоге построена!
До срока пожелтевший лист, плавно вращаясь, опускается на черный погон командира нашей самоходки невозмутимого сержанта Титаренко. В другую пору его бы непременно пихнули в бок, мол, домой старшим сержантом поедешь! Но сейчас никто не обращает на это внимания, и только ласковый теленок Малик из молодого пополнения двумя пальцами с почтением снимает листик с былинного плеча сержанта.
Офицеры тихо совещаются. Мы терпеливо ждем мудрых приказов командиров и начальников.
-- Слушайте, а может быть, нас хотят куда-нибудь перебросить? -испуганно шепчет наш каптерщик рядовой Цыплаков.
Цыпленок -- приземистый парень, покрытый такими густыми веснушками, что они слились в большие желтые пятна. Кроме того. Цыпленок и двигается как-то по-птичьи: короткими, резкими рывками. Служит он восьмой месяц, но его лично знает даже командир полка, потому что Цыпленок в свои восемнадцать лет женат, имеет дочь, а кроме того, чуть ли не в день призыва обеспечил себе второго бэби-киндера и теперь с нетерпением ждет, когда его, как отца двух детей, уволят в запас досрочно.
-- Ага, перебросят,-- соглашается Шарипов.-- Куда-нибудь повыше, где скребутся мыши!
-- Парни, я же серьезно...
-- Цыпленок,-- вздыхает Чернецкий,-- у тебя летальная дистрофия мозговой мышцы! Если что, мы бы сейчас под полной выкладкой стояли! А ты бы еще на горбу ящик держал. Понял?
-- Разговоры в строю! -- прикрикивает старшина Высовень.
Совет в Филях закончился: майор Осокин медленно идет вдоль строя, Высовень и Уваров, оказавшись рядом, с пониманием переглядываются.
Наконец замполит останавливается и громко спрашивает:
-- Кто видел рядового Елина после шестнадцати часов?
И я чувствую, как вздрагивает и напрягается Зуб.
* * *
-- Е-е-елин! -- сонно позвал Зуб. Ответом ему было молчание.
-- Е-елин! -- уже с раздражением повторил ефрейтор.
Но "салаги" спят, как мертвые.
-- Един! -- заорал Зуб и ткнул кулаком в сетку верхней койки, где спал заряжающий. Тот испуганно свесился вниз:
-- Чего?
-- Чего! Чего! Не добудишься... Возьми у Цыпленка ключи и принеси из каптерки шинель. Холодно, вот чего!
Елин неумело, ударившись о тумбочку, спрыгнул на пол, морщась, задвинул ноги в огромные сапоги и прогрохотал к двери.
-- Тише, чудило, всю казарму разбудишь! -- крикнул ефрейтор вдогонку и, повернувшись ко мне, пояснил: -- Вчера в кочегарке помылся, никак не согреюсь...
Между прочим, мыться у друзей истопников под душем, а не в бане со всеми--одна из "стариковских" привилегий.
-- Холодновато сегодня,-- согласился я.-- Зато праздник!
-- Да, Лешка, сто дней! Скоро домой... Помнишь, когда дембеля свои "сто дней" отмечали, казалось, у нас такого никогда не будет! А видишь -дождались!
Пока мы беседовали, вернулся Елин, неся в руках сапоги:
-- Цыплаков говорит, старшина не велел выносить шинели из каптерки!
-- Передай Цыпленку, что я его убью! Понял? Елин вздохнул и снова ушел.
-- Салаги пошли бестолковые,-- пожаловался Зуб.-- Ни черта не понимают, спят на ходу...
Зуба я знал с первых дней службы и хорошо помнил, как он прославился на всю часть, уснув в строю во время праздничного развода, посвященного Дню артиллериста. А что выделывал над молодым Зубовым мрачный рядовой Мазаев, уволившийся из батареи год назад! Однажды, на заре нашей туманной армейской юности, я был свидетелем такой ситуации. Забегаю в казарму и вижу: мохнатая дембельская шинель распялена на швабре и прислонена к печке, а мимо этого чучела грохочущим парадным шагом курсирует Зуб и старательно отдает честь.
-- Ты чего? -- удивился я.
-- Мазаев...--на ходу, держа равнение на шинель, объяснил он.-- Я в бытовку не постучавшись вошел. Теперь вот до самого ужина...
Это было полтора года назад. А теперь все наоборот: молодым нет покоя от возмужавшего и посуровевшего Зуба.
-- Распустились салабоны! -- с пенсионерской угрюмостью продолжал Зуб.-- Им бы сюда Мазаева, они бы жизнь узнали!
-- Да ладно,-- успокоил я.-- Елин тебе полночи хэбэ стирал, а ты еще зудишь!
-- Ну и что! А сколько я перестирал, сколько перегладил! Теперь его очередь! Ты, Лешка, молодых жалеешь, как будто сам "сынком" не был,--начал заводиться ефрейтор. Он бы еще долго нудил про "борзость" призывников, про пошатнувшееся единство ветеранов батареи, про наступление замполита на "права стариков", но тут вернулся с шинелью Елин.
100 дней до приказа
1
...Я испуганно открываю глаза и вижу старшину батареи -- прапорщика Высовня.
-- Вставай! Трибунал проспишь! -- сурово шутит он.
За окошком не утро, а знобкая темень. Застегиваясь на ходу и ежась, ребята выбегают на улицу. Сквозь стекло видно, как на брусчатом батарейном плацу топчутся несколько солдат -- зародыши будущей полноценной шеренги.
В казарме, возле изразцовой печки стоит сердитый, со следами сна на лице замполит дивизиона майор Осокин. Время от времени он резко дергает головой, точно отгоняет надоедливую мысль. Это тик, последствие контузии, полученной в Афгане.
Рядом с замполитом томится командир нашей батареи старший лейтенант Уваров. Он пытается хмуриться, как бы недовольный неорганизованным подъемом вверенной ему батареи, но взгляд у него растерянный. В руках наш нервный комбат мнет и ломает свою гордость -- фуражку-аэродром, пошитую в глубоко законспирированном столичном спецателье.
-- Давай, Купряшин, давай! -- брезгливо кивает мне комбат Уваров.-Спишь, как на первом году! Защитничек...
-- А что случилось? -- совсем по-цивильному спрашиваю я, потому что часть мозга, ведающая уставными словосочетаниями, еще не проснулась.-Тревогу же на завтра назначили.
Старшина Высовень медленно скашивает глаза в сторону замполита, потом снова смотрит на меня, и в его взоре столько многообещающей отеческой теплоты, что я пулей срываюсь вниз, вмиг обрастаю обмундированием, на бегу опоясываюсь ремнем, вылетаю на улицу и врезаюсь в строй. Шеренга вздрагивает, принимая блудного сына, и замирает.
"Вот черт,-- молча возмущаюсь я.-- Второй день выспаться не дают!"
-- В дисбате выспитесь! -- обещает, вышагивая вдоль построенной батареи, старшина Высовень. Нет никаких сомнений, что в школе прапорщиков его обучали телепатии.
-- А что все-таки случилось? -- спрашиваю я стоящего рядом со мной ефрейтора Зубова, механика-водителя нашей самоходки и неутомимого борца за права "стариков".
Зуб медленно поворачивает ко мне розовощекое лицо и не удостаивает ответом. Он вообще похож на злого поросенка, особенно теперь, когда остригся наголо, чтобы к "дембелю" волос был гуще. Скажите, пожалуйста, какой гордый! Дедушка Советской Армии и Военно-Морско-го Флота! Значит, ночной приговор в каптерке -- акция, как говорится, долговременная. Ладно, переживем.
Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом зевает. Но для чего нас все-таки подняли среди ночи?
* * *
Вчера за час до подъема меня разбудил чей-то шепот. В утреннем свете казарма сияла, точно ее только что отремонтировали. Около коек, на табуретах, аккуратно лежало обмундирование, в черных петлицах единообразно поблескивали крестики артиллерийских эмблем. Рядом, на полу, стояли сапоги, обернутые вокруг голенищ серыми портянками. Возле каждого табурета -- две пары сапог: одна -- стоптанная, побывавшая в ремонте, другая -- новенькая, с едва наметившимися морщинами. Дело в том, что койки у нас двухъярусные: внизу спят "старики", а наверху -- молодежь.
Казарма, словно радиоэфир, наполнена разнообразными звуками: сонными вздохами, сладким посапы-ванием, тонким, почти художественным свистом, раскатистым храпом, невнятным бормотанием, наконец, отчетливым шепотом, который и разбудил меня. Я поднял голову. Разговаривали молодые -- Малик из взвода управления и доходяга Един, заряжающий с грунта, из моего расчета. Их койки поставлены впритык, поэтому они были уверены, что их никто не слышит, но я разбирал каждое слово.
-- Ты бы на сквозняк повесил! -- посоветовал Малик.
-- Я и повесил,-- безнадежно ответил Един.-- Все равно воротник и манжеты сырые. Зуб теперь орать будет, что я плохо отжимал, а я вот -- до мозолей выкручивал! -- И он показал однопризывнику ладони.
-- Может, обойдется! -- успокоил Малик.-- Все-таки праздник сегодня!
-- Кому праздник, а кому...-- Елин не договорил и ткнулся лицом в подушку.
-- Терпи, будет и твой праздник!
-- Не хочу я, не могу! -- почти крикнул Елин.
-- Не хочешь -- заставят, не можешь -- научат! -- убежденно сказал Малик.
-- Ребята, мы будем спать?! -- возмутился из-под одеяла рядовой Эвалд Аболтыньш, еще два месяца назад разгуливавший "по узким улочкам Риги".
Никто не ответил, а через минуту все трое затихли:
молодые засыпают мгновенно, им еще, как медным, служить до своего праздника, до своих ста дней!
Кто не тянул срочную, тот не поймет, ч т о такое сто дней до приказа! А это значит, ты уже наполовину гражданский человек. Это значит, министр обороны не только выбрал ручку, которой подпишет приказ об увольнении в запас твоего призыва, но и обмакнул ее в чернила. Не знаю, может быть, маршал подписывает свои приказы каким-нибудь потрясающим "паркером" с золотым пером, но так уж считается: сначала он выбирает себе ручку, потом обмакивает ее в чернила, затем делает несколько пробных росчерков и, наконец, ставит автограф на известном каждому солдату документе.
Трижды, стоя в строю, я слышал этот приказ, трижды провожал "стариков" домой.
Через сто дней мой приказ!
Накануне всегда идут разговоры о том, что уж в нынешнем году и приказ, и увольнение будут раньше обычного и что на это имеются веские внутри- и внешнеполитические причины. Слухам верят, хотя они еще ни разу не оправдались. Но так или иначе, а "дембель", говоря словами старшины Высовня, "неотвратим, как смерть!"
Первыми узнают о приказе писари и сразу сообщают благую весть своим землякам. Под страшным секретом. Естественно, через полчаса об этом знает уже вся часть. Вскоре приказ появляется в печати, и начинается настоящая охота за газетами. Неизвестно, каким образом номера с текстом приказа исчезают даже из подшивок, хранящихся в кабинетах командира и замполита полка. А ефрейтор Симаненок (он уволился весной) просто-напросто делал на этих газетах маленький солдатский бизнес. Примерно через неделю после всеобщего ажиотажа, когда кое-кто отчаивался украсить свой дембельский альбом заветной вырезкой, Симаненок получал из дому здоровенную бандероль, набитую самыми разными газетами от од-ного-единственного числа. Понятно, от какого. И еще:
выпуск с приказом на первой полосе был единственным номером многотиражки "Отвага", расходившимся мгновенно и полностью. В любое другое время нашу газету (ребята называют ее "Стой, кто идет?!") можно наблюдать в самом неожиданном виде и самом неожиданном месте.
Итак, узнав о приказе, "старики" мчатся в лес -- ставить дембельские кресты, к которым прибиты дощечки с надписями. Например:
Мл. сержант Коркин А. Ф.
1982--1984
Служи, сынок, как дед служил,
А дед на службе не тужил!
Главное -- присобачить крест на дереве как можно выше. Правда, в прошлом году один "старик"-вер-холаз грохнулся и попал не домой, а в госпиталь.
Но самое главное начинается после отбоя: "старики", которые с этой минуты становятся "дедами", возводят всех остальных в очередные звания неписаной казарменной иерархии. Делается это при помощи обыкновенного уставного ремня. Каждый получает по конкретному месту столько условно-символических ударов, сколько месяцев отдано родным Вооруженным Силам.
Когда я учился в школе, у нас был преподаватель истории -- жуткий зануда, заканчивавший каждый урок предложением начертить "табличку на полстранички" и таким образом закрепить новый материал. С тех пор я могу свести к табличке все, что угодно, даже нашу солдатскую жизнь. Выглядеть это будет примерно так: *
Срок службы (в месяцах) Наименование солдатского сословия
Права и обязанности
1--6 "Салага" "сынок" и т. д.
Обязан во всем беспрекословно подчиняться старослужащим
6--12 "Скворец" "шнурок" и т. д.
От "салаги" отличается только большим жизненным опытом и надеждой на
будущие права
12--18 "Лимон*
Руководит "салагами" и "скворцами", подчиняется "старикам"
18 -- день приказа "Старик"
Океан прав. Подчиняется только командирам, но с чувством собственного достоинства
День приказа--отправка домой "Дед"
Гражданский человек, по иронии судьбы одетый в военную форму
* Примечание: отдельные детали и наименования могут варьироваться в соответствии с традициями той или иной части.
"Старик" -- это сладкий сон после подъема (пока не придет старшина), это лучший кусок за длинным солдатским столом, это право не поднимать ногу, когда батарея идет строевым шагом (за тебя колотят подошвами молодые), это полная свобода от мелкого быта и возможность полностью отдаться мечтам о "дембеле" (если надо, подошьет подворотничок или простирнет гимнастерку молодой), это... Это еще десятки различных привилегий, превращающих тебя в особое существо и придающих походке рассеянную величавость, а лицу -сонно-высокомерное выражение. Честно говоря, большинством этих прав я не пользуюсь -- не по мне... Не могу, например, как ефрейтор Зубов, заставить молодого всю ночь стирать мое "хэбэ", а потом костерить за то, что гимнастерка к утру не высохла, хотя год назад то же самое проделывали с ним. Зубом. Но самое грустное и непонятное заключается в том, что всего лишь через год этот насмерть перепуганный Елин станет неторопливо-суровым двадцатилетним "стариком" и будет гонять такого же ошалевшего парня -- свое сегодняшнее подобие!
Но только ничего этого я не увижу: через сто дней приказ, потом самые томительные дни до отправки партии уволенных в запас, а потом... Я уже чувствую острый, волнующий запах "гражданки" и просыпаться, наверное, в последнее время стал так рано, чтобы со вкусом помечтать о ней. Я почти два года не пил газировку из фыркающего автомата, не бродил по осенней Москве! Почти два года... Неужели прошло два года?!
2
Старшина Высовень останавливается перед строем, потягивается и с лязгом зевает. Но для чего нас все-таки подняли, среди ночи?
Выстроившись в две шеренги, мы стоим вдоль освещенных окон казармы. Над головой чернеет брезент ночного неба, весь в маленьких дырочках звезд. В окно видно, как майор Осокин, дергая головой и наливаясь багровостью, распекает старшего лейтенанта Уварова, а тот молчит, играет желваками и вот-вот сломает маленький, искусно скошенный козырек спецфуражки.
-- Это не служба, а цирк зажигает огни! -- ворчит старшина Высовень. -Прыгаешь, как клоун.
У прапорщика медно-рыжие волосы и здоровенные кулаки, которыми, если использовать их в мирных целях, можно забивать сваи.
-- Товарищ прапорщик,-- покачиваясь на мысках, ленивым голосом спрашивает рядовой Чернецкий.-- Разрешите обратиться?
Валера Чернецкий, мой однопризывник, вычислитель взвода управления, пришел в армию со второго курса института, якобы по причине сложных философско-этических исканий. Но я почему-то думаю, призвался он в результате банальной академической задолженности.
-- Обращайся, -- разрешает Высовень, несколько удивленный и настороженный уставной церемонностью Валеры.
-- В какой связи нас подняли? -- интересуется Чернецкий.-- Может быть, досрочно увольняют в запас?
-- В честь ста дней! -- добавляет Зуб.
-- Домой теперь только через дисбат! -- ласково повторяет старшина свою странную угрозу.
-- Не нравится мне все это! -- тихо вступает в разговор рядовой Камал Шарипов, наводчик нашего расчета.-- Очень не нравится. Елки-моталки!
Когда два года назад мы познакомились с Кама-лом в карантине, куда он прибыл из высокогорного кишлака, русский язык был ему почти неведом, а теперь Шарипов владеет великим и могучим совершенно свободно и особенно полюбил сильные выражения, уходящие корнями в самые рискованные глубины народного словотворчества.
-- А мне, мужики, сегодня дембель снился! -- вступаю в общую беседу и я.
Но они словно не замечают меня. Ах, ну, конечно, по приговору "стариковского" суда с этой ночи и до первой партии я поражен во всех правах и разжалован в "салаги".
А ведь странный был сон, какой-то вывернутый наизнанку! И Лена... Она не снилась мне давным-давно, с тех самых пор...
Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!!
* * *
Дома родня еще догуливала на моих проводах, в который раз пропуская перед чаем "по последней". Бабушка и тетя Даша помогали маме на кухне мыть посуду, а дядя Петя, по своему обыкновению выломившийся из компании в самый разгар торжества, лежал на диване и храпел, словно бенгальский тигр. На письменном столе возвышался набитый вещевой мешок, в духовке доходила дорожная курица. Одним словом, от готовности к труду до готовности к обороне оставался всего шаг.
Я пошел провожать Лену до метро. Технички, орудуя большими, похожими на телеантенны щетками, уже заканчивали подметать мозаичные полы. Взявшись за руки, мы стояли на платформе, ожидая, когда в тоннеле покажутся огни поезда, потом в последний раз поцеловались по-настоящему, и Лена вошла в совершенно пустой вагон. С резиновым стуком сомкнулись двери, молоденький машинист, значительно взглянув на меня, легко впрыгнул в кабину и крикнул кому-то: "Вперед!"
С Леной у нас все было решено: за два года подойдет очередь на кооператив, родители обещали ски-нуться. Кроме квартиры, все было совершенно определенно и не вызывало никаких сомнений. Писать друг другу мы уговорились два раза в неделю (каждый день -- это несерьезно!). Таким образом, получалось: 2 X 104 208. Через 208 писем я должен был вернуться. Это Лена здорово придумала -- считать не дни, а письма! От нее я получил 38 писем, ровно по два в неделю... И хватит об этом!
Вернувшись домой, я долго не мог заснуть и даже выходил на лестничную площадку покурить. Когда же я снова лег, в комнату заглянул отец и сказал:
-- Ишь, разволновался. Подумаешь -- два года! А как же раньше двадцать пять лет служили? Или ты из-за Ленки?
Недоумевая, как это люди служили по двадцать пять лет, я уснул...
Двое суток мы сидели на городском пункте, где впервые ко мне пришло знакомое каждому солдату ощущение несвободы, когда твое внутреннее состояние, настроение не имеют никакого отношения к твоему поведению, подчиненному теперь приказам командиров и начальников. И хотя некоторые ребята, рисуясь, говорили, будто до принятия присяги можно выкинуть что угодно -- хоть домой сбежать, -- конечно, никто ничего не предпринимал.
Вскоре прошел слух: деньги в часть везти нельзя -- не положено. И в течение двух дней мы не вылезали из буфета, обливаясь "Байкалом" и объедаясь эклерами, изображая из себя кавказских людей, для которых самая мелкая разменная монета -- рубль. Особенно наша щедрость сказывалась на благосостоянии парикмахеров, расправлявшихся двумя-тремя движениями жужжащей машинки с самой роскошной шевелюрой. Клиенты все прибывали, а в углу парикмахерской росла метровая куча разномастных волос.
На городском пункте я познакомился с Жориком Плешановым. Ему родители дали с собой громадную жареную утку, а первое время домашней еды у всех было навалом, и он никак не мог найти помощника, пока не обратился ко мне. Поедая водоплавающую, мы рассуждали о жизни. Оказалось, Жорик окончил недавно полиграфический техникум, и все его раздумья о судьбе склонялись к одной мысли: государству невыгодно такого замечательного специалиста, как он, отрывать на целых два года от производительного труда. Очень скоро он убедил, что и в моем случае наше мудрое и гуманное общество совершило непростительную ошибку, не дав мне еще одну попытку для поступления в институт, откуда я, несомненно, вышел бы уникальным специалистом. Не знаю, до чего мы могли договориться, но нашу беседу услышал какой-то офицер и объяснил нам командным голосом, что ни одна страна на военной мощи не экономит и что если мы в самом деле заботимся о выгоде государства, то сначала должны думать, а потом уже говорить...
К концу второго дня появился капитан с длиннющим списком, где были и наши с Жориком фамилии. Мы снова набились в машины с брезентовым верхом и через полчаса оказались в части недалеко от Центра. В военном обиходе это называется "карантин". Из окон казармы была видна муравьиная жизнь города, казавшаяся воплощением головокружительной, ничем не ограниченной воли. Армейский карантин, между прочим, ничего общего не имеет с карантином, запомнившимся по школе и пионерским лагерям. Хотя, впрочем, нас, зараженных штатской расхлябанностью, в самом деле нужно было подержать в изоляции, пока лошадиные дозы армейской дисциплины не убьют опасный для военного человека вирус "гражданки".
Карантин складывался из медицинских осмотров, экипировки, строевой подготовки и т. д. Помню, как, зазевавшись (обычное мое состояние до армии), я не успел вместе со всеми получить обмундирование и целый день мучился среди новеньких шинелей в замурзанном отцовском пальтеце, пока начальник карантина не приказал "одеть этого разгильдяя".
Ночью, после медосмотра, меня растолкал Жорик и сообщил, что, по разговорам, нас собираются загнать в такую глушь, где, кроме забора, нет никаких достопримечательностей. Выход один -- застрять в карантине до следующей партии, которую, по тем же слухам, должны направить в знаменитую дивизию, прошедшую с боями до Померании и со славой вернувшуюся в Московский военный округ. Как застрять, Жорик тоже знал: нужно симулировать какое-нибудь серьезное заболевание.
Ни грипп, ни желудочное расстройство, легкомысленно предложенные мной, не подходили. Тут нужно было нечто особенное, парализующее многолетний опыт военврачей. И Плешанова осенило! Всю оставшуюся ночь мы мучительно вспоминали читанные в "Здоровье" и слышанные от пострадавших симптомы спасительного недуга, а утром поскреблись в дверь врача. Жорик, краснея и запинаясь, стал излагать выстраданные нами приметы пикантной болезни. Седой краснолицый капитан с золотыми змеями в малиновых петлицах слушал нас очень внимательно, сочувственно и даже задавал наводящие вопросы :
-- И утром тоже?
-- Утром особенно,-- признавался Плешанов.
-- Та-ак. А у товарища?
-- И у товарища.
-- Та-ак. А где же вы с ней познакомились?
-- В кино.
-- Та-ак. И адреса не знаете.
-- Не знаем.
-- Та-ак. А приметы помните?
-- Конечно. Высокая, полная (Жорик выставил вперед два локтя). Справа, на нижней челюсти -- золотой зуб.
-- Зуб или коронка?--встрепенулся капитан.
-- Зуб! -- убежденно подтвердил мой приятель.
-- А ты как думаешь? -- Врач испытующе поглядел мне в глаза. И тут с отчетливым ужасом я понял, что капитан давно обо всем догадался и просто-напросто издевается над нами. Подхватив недоумевающего Жорика, я попятился к двери, но, вопреки ожиданиям, военврач не стал нас ставить по стойке "смирно" и вызывать начальника карантина, а только спросил вдогонку:
-- Швейка-то вы хоть читали?
-- Читали,-- ответил еще ничего не понявший Жорик.-- Но давно, в детстве.
-- В детстве нужно "Буратино" читать! -- гаркнул капитан и пристукнул рукой по столу, зазвеневшему никелированными инструментами...
Еще помню, как поздно вечером нестройной колонной нас вели мыться в пустые районные бани, и по пути, умолив сержанта, я, задыхаясь, носился по переулкам в поисках работающего телефона. А потом, уже бросив монету и прижав к уху гудящую трубку, никак не мог вспомнить номер. У Лены почему-то никто не подходил, у моих было намертво "занято". В конце концов я дозвонился и загнанно объяснил, где находится наш карантин, а на следующий день на КПП уже разговаривал с мамой и Леной, жалостливо смотревшими на меня.
-- У вас, наверное, плохо кормят? -- спросила мама у дежурного по КПП.
-- Нормально кормят. Через два года он у вас ни в одни штаны не влезет! -- успокоил офицер и попросил закругляться.
Он оказался прав: сегодня со всей ответственностью можно констатировать, что в армии я увеличился на два размера, и роскошные серые брюки "бананы", купленные перед самым призывом, теперь на меня не налезут. Как говорит старшина Высовень, хорошего человека должно быть много!
Перед самой отправкой приехал фотограф, чтобы запечатлеть нас, так сказать, на первом этапе армейской жизни. Один добродушный "старик" любезно предлагал желающим щелкнуться в его дембельском кителе -- два ряда значков, твердые с золотыми лычками погоны. Теперь, когда я смотрю на фотографию, мне смешно и грустно: очень уж странное сочетание -- растерянный взгляд, испуганно заострившиеся черты и чудо-китель.
Дальше был длиннющий, с фантастическими сквозняками коридор аэропорта и странное обращение "воины". Стюард показал рукой на кресла и сказал:
"Ну что, воины, рассаживайтесь!" Я сначала думал, он смеется, но оказалось, это -- традиционно принятая форма обращения к личному составу Советской Армии. "Ну что, воин, поехали!" -- сказал я себе, когда ИЛ-62, стремительно протрясясь по бетонной полосе, вдруг замер в полете.
=
3
-- Батарея! -- зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!
Из казармы медленно выходит майор Осокин, он с тяжким укором вглядывается в наши лица. Следом за ним плетется комбат Уваров, похожий в своей суперфуражке на обивочный гвоздь. Выдвинув подбородок и морща тонкий нос, он пристально рассматривает наши сапоги.
Прапорщик мощным строевым шагом подходит к начальству, пружинисто отдает честь и докладывает:
-- Товарищ майор, шестая батарея по тревоге построена!
До срока пожелтевший лист, плавно вращаясь, опускается на черный погон командира нашей самоходки невозмутимого сержанта Титаренко. В другую пору его бы непременно пихнули в бок, мол, домой старшим сержантом поедешь! Но сейчас никто не обращает на это внимания, и только ласковый теленок Малик из молодого пополнения двумя пальцами с почтением снимает листик с былинного плеча сержанта.
Офицеры тихо совещаются. Мы терпеливо ждем мудрых приказов командиров и начальников.
-- Слушайте, а может быть, нас хотят куда-нибудь перебросить? -испуганно шепчет наш каптерщик рядовой Цыплаков.
Цыпленок -- приземистый парень, покрытый такими густыми веснушками, что они слились в большие желтые пятна. Кроме того. Цыпленок и двигается как-то по-птичьи: короткими, резкими рывками. Служит он восьмой месяц, но его лично знает даже командир полка, потому что Цыпленок в свои восемнадцать лет женат, имеет дочь, а кроме того, чуть ли не в день призыва обеспечил себе второго бэби-киндера и теперь с нетерпением ждет, когда его, как отца двух детей, уволят в запас досрочно.
-- Ага, перебросят,-- соглашается Шарипов.-- Куда-нибудь повыше, где скребутся мыши!
-- Парни, я же серьезно...
-- Цыпленок,-- вздыхает Чернецкий,-- у тебя летальная дистрофия мозговой мышцы! Если что, мы бы сейчас под полной выкладкой стояли! А ты бы еще на горбу ящик держал. Понял?
-- Разговоры в строю! -- прикрикивает старшина Высовень.
Совет в Филях закончился: майор Осокин медленно идет вдоль строя, Высовень и Уваров, оказавшись рядом, с пониманием переглядываются.
Наконец замполит останавливается и громко спрашивает:
-- Кто видел рядового Елина после шестнадцати часов?
И я чувствую, как вздрагивает и напрягается Зуб.
* * *
-- Е-е-елин! -- сонно позвал Зуб. Ответом ему было молчание.
-- Е-елин! -- уже с раздражением повторил ефрейтор.
Но "салаги" спят, как мертвые.
-- Един! -- заорал Зуб и ткнул кулаком в сетку верхней койки, где спал заряжающий. Тот испуганно свесился вниз:
-- Чего?
-- Чего! Чего! Не добудишься... Возьми у Цыпленка ключи и принеси из каптерки шинель. Холодно, вот чего!
Елин неумело, ударившись о тумбочку, спрыгнул на пол, морщась, задвинул ноги в огромные сапоги и прогрохотал к двери.
-- Тише, чудило, всю казарму разбудишь! -- крикнул ефрейтор вдогонку и, повернувшись ко мне, пояснил: -- Вчера в кочегарке помылся, никак не согреюсь...
Между прочим, мыться у друзей истопников под душем, а не в бане со всеми--одна из "стариковских" привилегий.
-- Холодновато сегодня,-- согласился я.-- Зато праздник!
-- Да, Лешка, сто дней! Скоро домой... Помнишь, когда дембеля свои "сто дней" отмечали, казалось, у нас такого никогда не будет! А видишь -дождались!
Пока мы беседовали, вернулся Елин, неся в руках сапоги:
-- Цыплаков говорит, старшина не велел выносить шинели из каптерки!
-- Передай Цыпленку, что я его убью! Понял? Елин вздохнул и снова ушел.
-- Салаги пошли бестолковые,-- пожаловался Зуб.-- Ни черта не понимают, спят на ходу...
Зуба я знал с первых дней службы и хорошо помнил, как он прославился на всю часть, уснув в строю во время праздничного развода, посвященного Дню артиллериста. А что выделывал над молодым Зубовым мрачный рядовой Мазаев, уволившийся из батареи год назад! Однажды, на заре нашей туманной армейской юности, я был свидетелем такой ситуации. Забегаю в казарму и вижу: мохнатая дембельская шинель распялена на швабре и прислонена к печке, а мимо этого чучела грохочущим парадным шагом курсирует Зуб и старательно отдает честь.
-- Ты чего? -- удивился я.
-- Мазаев...--на ходу, держа равнение на шинель, объяснил он.-- Я в бытовку не постучавшись вошел. Теперь вот до самого ужина...
Это было полтора года назад. А теперь все наоборот: молодым нет покоя от возмужавшего и посуровевшего Зуба.
-- Распустились салабоны! -- с пенсионерской угрюмостью продолжал Зуб.-- Им бы сюда Мазаева, они бы жизнь узнали!
-- Да ладно,-- успокоил я.-- Елин тебе полночи хэбэ стирал, а ты еще зудишь!
-- Ну и что! А сколько я перестирал, сколько перегладил! Теперь его очередь! Ты, Лешка, молодых жалеешь, как будто сам "сынком" не был,--начал заводиться ефрейтор. Он бы еще долго нудил про "борзость" призывников, про пошатнувшееся единство ветеранов батареи, про наступление замполита на "права стариков", но тут вернулся с шинелью Елин.