Страница:
Юрий Поляков
Ветераныч
Недавно на глаза мне попался номер ежедневной газетки, которую вообще-то никогда не читаю. Но в тот день домочадцы поручили мне добыть телевизионную программу на неделю. По дороге в универсам я заглянул в киоск «Союзпечати»: там было шаром покати – пришлось брать, что дают.
В универсаме я быстро покидал в казенную пластмассовую кошелку хлеб, молоко, масло, сахар – одним словом, все то, что доверяется покупать мужьям, – и встал в длинную очередь к кассе. Мне иногда кажется, что очереди у нас охраняются государством как живая память о первых шагах молодой рабоче-крестьянской власти.
Кассирша работала медленно и брезгливо, словно за высококачественные питательные продукты ей нагло впаривали не деньги, а какую-то резаную, да еще и мятую бумагу. Я вспомнил утреннюю ссору с женой. Она преспокойно намазывала бутерброды, потом вдруг швырнула нож, заплакала – и тут началось! Мол, сидишь, как дебил, в своей дурацкой «многотиражке», ни помощи от тебя, ни денег! Даже тестя устроить на консультацию к профессору Музыченко не можешь!..
Самое страшное в жизни – это когда на тебя орет женщина в бигудях.
…В универсаме было душно. Почувствовав копошащуюся боль в груди, я несколько раз глубоко вздохнул и, чтобы переключиться, развернул только что купленную, холодную с мороза газету. На весь внутренний разворот разверзся подвалище, ознаменованный заголовком «Рядом с легендой».
«Расстреливать нужно за такие заголовки! – возмутился я. – Выводить в коридор и возле стенда „Лучшие материалы номера“ – расстреливать!»
Мало того, в текст эти ублюдки офсетной печати совершенно нелепо заверстали фотографию бровастого старикана, усеянного наградами. Под снимком, разумеется, стояла подпись: «Фронтовики, наденьте ордена!»
Вскипая, я пробежал глазами первые строчки материала: «Неспокойно живется ветерану войны Семену Валерьяновичу Черенцову: нескончаемой чередой идут к нему люди…» Пробежал и замер, а потом, чтобы удостовериться еще раз, внимательно осмотрел фотографию. Ну конечно же, это был он – наш Ветераныч!
Детство мое прошло в заводском общежитии – доме богатого купца-оптовика. Когда грабили награбленное, дом наскоро переоборудовали под коммунальное бытие. Впрочем, поначалу, совсем недолго, в здании помещался районный комитет левых эсеров – скоротечных союзников большевиков. Без сомнения, сюда в сверкающем, как светлое будущее, лимузине наезжала «эсеровская богородица» Мария Спиридонова. Специалисты по отстрелу великих князей, эсеры, увы, не владели подлинно научным методом борьбы за власть. Это их и погубило. Вскоре после июльского мятежа 1918 года особняк «купчины толстопузого» отдали рабочим Второго молокозавода. Необъятный жилфонд, где бывалоча маялся дурью богатый оптовик, говоривший на четырех языках и коллекционировавший Матисса, при помощи фанерных перегородок поделили на тридцать восемь комнаток. С тех пор если одна семья наслаждалась кудрявой головой лепного купидончика, грозившего пальчиком с потолка, то другая ячейка общества имела перед глазами более прозаические части оного тельца. Когда же в субботу вечером все хозяйки разом на трех коммунальных кухнях начинали стирать белье в совершенно одинаковых оцинкованных корытах, по коридорам общежития полз такой густой туман, что ходить можно было только ощупью. В остальные дни корыта в три ряда висели на стенах, словно щиты предков в рыцарском замке.
Потом была война, такая долгая и кровавая, что новоиспеченный генералиссимус на победном банкете поднял тост не за мужество, не за героизм, но за долготерпение своих подданных.
У нас, ребят, родившихся в пятидесятых, имелась некоторая подробность: одни были детьми отцов-фронтовиков, другие – отпрысками родителей, не поспевших на поле брани. «Так ли это важно?» – спросите вы. Отвечу: в будни, наверное, и не очень важно, но вот в праздники, особенно 9 Мая…
В этот день, звеня медалями, во двор нашего общежития выходил дядя Коля Калугин и, не выпуская изо рта дымящейся «беломорины», подзывал своего сына – моего друга Мишку, клал ему на плечо искалеченную двухпалую руку, и они отправлялись на угол пить соответственно пиво и лимонад. Это впечатляло, тем более что мой собственный отец непростительно замешкался родиться и опоздал к всенародной схватке с фашизмом.
Наше общежитие имело свой собственный двор, забетонированный каменной стеной с воротами, запиравшимися на огромный засов. Все это осталось от купца-оптовика, который интересовался политикой и даже прятал у себя под видом дворника известного революционера-террориста.
Мы делили двор с заводской столовой, поэтому он всегда был завален пустыми ящиками, коробками, картофельной шелухой, а в здоровенных алюминиевых кастрюлях заветривались свежеоскобленные ребра и мослы. Казалось, наряд милиции недавно спугнул компанию подгулявших людоедов.
Именно здесь, «на ящиках», и собирались мальчишки общежития для решения своих серьезных проблем. Карманные деньги в ту пору водились только у Леника, сына заместителя директора молокозавода, поэтому на роль всеобщего эквивалента стихийно выдвигались то марки, то старинные монеты, то боевые медали… К этим знакам воинской доблести тогда относились без надлома, отцы охотно выдавали детям для игр, а в случае потери ограничивались дежурными подзатыльниками.
Ходили по рукам и бесхозные медали тех, кто не дожил до того времени, когда на смену слову «фронтовик» окончательно пришло слово «ветеран».
К нам «на ящики» нередко заглядывал и даже подсаживался комендант общежития Семен Валерьянович Черенцов, пузатый, краснолицый дядька с мягким, задушевным голосом, каким в радиопостановках обычно говорят волшебники или маскирующиеся предатели Родины. В нашем общежитии Черенцова за глаза звали «Ветераныч».
Итак, он приходил к нам «на ящики», подсаживался и некоторое время внимательно слушал, как мы взахлеб пересказываем друг другу содержание фильма, виденного накануне в кинотеатре «Новатор». Потом, выбрав паузу, Ветераныч вздыхал и клал нам на плечи свои пухлые руки. На тыльных сторонах ладоней у него были синие пороховые татуировки: на левой – окутанная язычками пламени дата – «1941», на правой – перевитая лаврами и лентами другая дата – «1945». Мой друг Мишка, попытавшийся однажды наколоть на руке собственное имя и потом в течение месяца не имевший возможности сесть на вспаханный отцовским ремнем зад, уверял, будто сделать такую, как у Ветераныча, татуировку стоит больших денег…
Итак, Ветераныч клал нам на плечи свои пухлые ладони и говорил:
– Эх, пацаны, пацаны… Чирикаете тут под мирным небом, а сами не знаете, сколько за ваше счастливое детство отцов-дедов полегло!
– Знаем! – твердо ответствовал замдиректоровский Леник. – Двадцать миллионов. В учебнике написано.
– А ты таблицу умножения знаешь?
– Знаю.
– Тогда написанное в учебнике завсегда на два умножай! Не ошибешься. Вымостили дорожку от Москвы до Берлина нашими косточками…
– Зато мы победили! – вмешался в разговор мой друг Мишка.
– Победили, – задумчиво согласился Ветераныч, достал жестянку с ландрином, заменявшим ему папиросы, и, не предложив нам, бросил два зеленых леденца в рот. – А почему победили? Тут имеются два фактора. Во-первых, немцы сил не рассчитали – вот и подавились. Во-вторых, товарищ Сталин перед самой войной успел внутреннюю измену каленым железом выжечь!
– Сталин нарушал социалистический закон! – твердо пробарабанил вундеркиндистый Леник.
– Дурак ты, – спокойно отозвался Ветераныч. – У товарища Сталина на все свой закон был. Понял? Поэтому с именем Сталина мы в атаку шли!
– Семен Валерьянович, – невинно удивился мой друг Мишка. – Вы, значит, тоже в атаку ходили?
– Ишь ты, подковыра какая, – покачал головой Ветераныч. – Думаешь, кроме твоего батьки, больше никто и не воевал?
– Тогда почему же у вас наград нет? – стоял на своем мой друг Мишка.
– Награды, пацаны, – вздохнув, пожаловался Ветераныч, – это как деньги: или много, или совсем нет… Судьба такая. Вот вспоминается мне боевой эпизод. Как-то ночью вызывает нас комбат и приказывает взорвать железнодорожный мост. «Вернетесь, говорит, каждому лично „звездочку“ прикручу…» Ну, взорвали, вернулись, а комбата вместе со всем штабом тяжелым снарядом накрыло…
Боевых эпизодов в непроверенной фронтовой биографии Ветераныча было множество, для каждой ситуации он припоминал особенный, со значением и вдохновенно рассказывал нам, мальчишкам. Но зато, когда возле добротного, похожего на наковальню, доминошного стола мужики, отложив черные костяшки, до хрипоты спорили о том, кто умнее – Сталин или Жуков, о том, где опаснее – в танке или в чистом поле… в такие минуты Ветераныч помалкивал. А однажды подвыпивший дядя Коля Калугин отловил Ветераныча в непроглядном тумане большой стирки, схватил здоровой рукой за грудки и кричал на все общежитие: «Что же ты пацанам врешь, тыловая твоя морда! Убью, как собаку!..»
Моего отца вызвали их разнимать, а когда он вернулся, я поинтересовался его мнением о фронтовой биографии Ветераныча. «Шут их разберет!» – ответил отец со злостью, потому что по вековой русской традиции ему, как разнимавшему, досталось больше всех.
На следующий день строгая Мишкина мать вела покорного с похмелья дядю Колю Калугина виниться к Ветеранычу.
– За что избил человека? – на ходу пилила она.
– Пусть не брешет! Фронтов-и-ик…
– А твое какое дело? Ты, что ли, не брешешь? Наливал тебе маршал Жуков? Наливал?!
– Ну, не наливал…
– Зачем тогда крестному врал, что наливал?..
Однажды мой друг Мишка затащил меня на чердак, вынул из кармана латунную зажигалку с откидывающейся крышечкой и гордо сообщил:
– Трофейная. С офицера зондер-команды взята!
– Откуда она у тебя? – сдавленно спросил я, и в моей душе заскреблись кошки зависти.
– У Ветераныча выменял.
– За что?
– За «Боевые заслуги»!
Внесу ясность: медаль «За боевые заслуги» (без колодки) мой друг Мишка выменял у одноклассника за серию треугольных марок «Бурундия», а марки, в свою очередь, он получил от замдиректорского Леника в обмен на подлинный, оглушительно хлопающий пастушеский кнут, вывезенный во время летних каникул из деревни. Заместитель директора молокозавода кнут выбросил на помойку, а Ленику за разорение отцовской коллекции было в течение месяца запрещено выходить на улицу. Возвращаясь из своей спецшколы, куда он ездил на троллейбусе, предъявляя личный проездной билет, Леник теперь садился на подоконник и, точно кот, неотрывно глядел во двор.
Мы решили проведать нашего заключенного товарища и заодно похвастаться Мишкиным приобретением. Рассудительный Леник внимательно осмотрел зажигалку, вполголоса прочитал иностранные буквы на крышке и проговорил:
– Да, в самом деле немецкая.
– Трофейная! – радостно подхватил мой друг Мишка.
– Не-ет, не трофейная, – поправил Леник, – гэдээровская…
Он подошел к раковине (у них единственных в общежитии был свой умывальник), ополоснул руки, затем подставил стул, достал с шифоньера ключ, отпер им отцовский секретер и выдвинул один из многочисленных ящичков. Мы заглянули в него, как в бездну. Там, среди полудюжины разнокалиберных зажигалок, лежала одна, точь-в-точь как наша…
– Гэдээровская… – повторил Леник. – Мы с мамиком на 23 февраля папику купили. Сразу сломалась.
– Вот гад! – возмутился по поводу Ветераныча мой друг Мишка. – Правильно ему батя морду набил. Врун чертов…
– Подожди! А твоя зажигалка работает? – неожиданно спросил Леник.
– Конечно, – ответил мой друг Мишка и, крутанув рифленое колесико, продемонстрировал нам сине-красный, пахнущий бензином лепесточек огня.
– Ветераныча нужно наказать за обман! – вслух рассуждал многомудрый Леник. – Но как?
– Пургена в чайник подсыпать! – предложил я самую жуткую месть из всех, бытовавших в пионерском лагере, куда я выезжал каждое лето.
– Мелко! – не принял Леник, привыкший в своей спецшколе к другим способам сведения счетов.
Заложив руки за спину и нагнув голову, он расхаживал по комнате.
– Что же делать? – вопрошал мой друг Мишка. – Что?
– Эврика! – вскричал Леник и стукнул себя по лбу. – Тут кое-что есть! Нужно поменяться назад и вернуть Ветеранычу зажигалку, но не твою, а мою – сломанную…
– Зачем? – хором не поняли мы.
– Эх вы! Повторяю специально для тугодумов… – ответил Леник знаменитой фразой из фильма «Фантомас».
Чем закончилось наше возмездие, помню я смутно. Леника за «починку» отцовского огнива досрочно освободили из-под домашнего ареста. Это точно. Мой друг Мишка, кажется, в последний момент застеснялся идти к Ветеранычу и с горя променял испорченную Леникову зажигалку на пугач с отломанным дулом. А вот Ветераныча 9 Мая видели где-то не на нашей улице – при медали «За боевые заслуги», болтавшейся на новенькой колодке…
Но это было только начало удивительных событий. Главное произошло, когда у нас в школе решили организовать Музей боевой славы. Оказывается, раньше в школьных зданиях всегда имелась так называемая директорская квартира. Кстати, в свое время это было очень удобно, потому что генералиссимус страдал бессонницей – и всем остальным приходилось ночевать на рабочих местах. Но после того как наш директор получил новую квартиру в Измайлове и переехал туда…
– А я говорю, вы здесь не стояли! – прямо над моим ухом раздался пронзительный женский голос.
– Ничего не знаю! Я занимала вот за этим мужчиной! – отозвался другой, не менее пронзительный голос. – Гражданин, подтвердите!
Я очнулся и увидел, что до кассы мне еще далеко, но зато позади меня вырос совершенно палеонтологический хвост, а рядом со мной стоит увядшая женщина и униженно заглядывает мне в глаза:
– Подтвердите, пожалуйста!
– Занимала! – кивнул я.
– Вот видите! – сварливо заликовала она. – А то взяла манеру: чуть что – сразу орать!..
…Обманув универсамовскую общественность, я вернулся к воспоминаниям. Итак, директорскую квартиру, в которой никто теперь не жил, отдали под Музей боевой славы. Был брошен мобилизующий и вдохновляющий клич: кто соберет больше всех экспонатов, тот на каникулы поедет в Ленинград! И еще одна очень важная деталь: экспонаты нужно обязательно сопроводить воспоминаниями ветеранов, так сказать, живым дыханием истории.
Разумеется, первым делом я бросился к дяде Коля Калугину и застал в их комнате интересную сцену. Мой друг Мишка обеими руками держал крышку дивана, а дядя Коля до пояса просунулся в его разинутую пасть. Вскоре он вытащил два черных погона с желтыми скукожившимися сержантскими ленточками. Увидев меня и мгновенно оценив оперативную обстановку, бывший отважный гвардеец-артиллерист вручил Мишке и мне по одному погону.
– Сами делите! – сказал он при этом. – Писать ничего не стану. Не умею я…
– Не умеет! – ехидно подтвердила Мишкина мать. – Третий год заявление на квартиру написать не может!
Поразмышляв, мы с Мишкой решили преподнести погоны как коллективный дар музею, тем более что без воспоминаний они для поездки в Ленинград были недействительны.
Через некоторое время, побывав в гостях у дальнего маминого родственника, я разжился подлинным гвардейским значком и тетрадным листом с рассказом о том, как в боях за освобождение Белоруссии танкисты покрыли себя неувядаемой славой и получили высокое звание гвардейцев, связавшее их со славными традициями русского оружия, о которых будущий генералиссимус внезапно вспомнил, когда немцы били по Москве чуть ли не из пушек. Для убедительности мама заверила тетрадный листок в заводоуправлении круглой колосистой печатью.
Но и мой друг Мишка не терял времени даром: от своего дяди он получил монокль и подробно изложенную на бумаге историю этой вражьей стекляшки, которая была обнаружена Мишкиным дядей-разведчиком в немецком штабе в стакане еще теплого чая, куда монокль выпал из полковничьей глазницы в тот самый миг, когда полковник резко вскинул брови, услышав невероятную новость: русские перешли границу тысячелетнего рейха!
Я и мой друг Мишка шли, как говорится, ноздря в ноздрю. А в школе уже начали подводить предварительные итоги, и становилось ясно, что не нам, не нам достанется Ленинград с его Медным всадником, Летним садом, разводящимися мостами и потрясающим, если верить слухам, сливочным пломбиром…
Однажды вечером, когда я одиноко сидел «на ящиках» и горевал, точно сестрица Аленушка, утратившая братца Иванушку, ко мне подрулил Ветераныч.
– Не прикрыли еще ваш музей? – поинтересовался он.
– Нет. А что?
– Нужны еще экспонаты?
– Нужны…
– Чего ж тогда ко мне не зайдешь?
– К вам? – искренне удивился я.
– Ко мне! Заходи! Есть одна вещица – память о фронтовом друге.
В тот же день я отправился к Ветеранычу. Никогда раньше бывать у него мне не приходилось, хотя в остальных тридцати шести комнатах общежития я неоднократно гостил и даже ужинал, если, случалось, родители опаздывали с вечерней смены.
Дверь у Ветераныча была железная. Рассказывали, что раньше там располагалась купеческая кладовая, куда галантный оптовик прятал от жены своих приятельниц.
Оказалось, Ветераныч жил очень даже неплохо: в углу стояла деревянная полированная кровать, а не какое-нибудь панцирно-никелированное сооружение, напоминающее спортивный батут. Рядом пристроились трехстворчатый шкаф и сервант с горкой. На стеклянной полочке большой хрустальный графин принимал парад рюмок и фужеров, а в глубине, среди чашек, плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак. Пол в комнате был так густо намастичен, что подметки при ходьбе прилипали к паркету и звонко отщелкивали. За окном, на прохладе, висела туго набитая продуктами авоська.
– Садись, красный следопыт! – пригласил меня Ветераныч.
Над столом, накрытым для вечернего чаепития, висел в рамочке небольшой, пожелтевший фотоснимок: три молодых, коротко остриженных бойца стоят, обнявшись, и радостно улыбаются друг другу.
– Это я! – гордо указал Ветераныч на одного из красноармейцев, самого худенького.
И это в самом деле был он.
– А вот – Витька Кирьянов, – ткнув пальцев, пояснил Ветераныч, – дружок мой… Пал смертью храбрых. Только пилотка осталась…
И Семен Валерьянович положил передо мной старенькую, засалившуюся на отворотах пилотку. В том месте, где раньше была звездочка, темнело пятиконечное пятнышко.
– Я для вашего музея воспоминания составил, – продолжал он. – Мне их в заводоуправлении девчонки – за шоколадку – перестукали. Гляди! – И Ветераныч достал из-под клеенки несколько страничек машинописного текста.
Если б сегодня кто-нибудь дал мне свои мемуары, выбитые золотом по мрамору, я бы, наверное, удивился меньше, чем в ту минуту.
Дома я внимательно прочитал воспоминания Ветераныча. В них рассказывалось о том, как взвод необстрелянных бойцов, получив приказ остановить прорвавшихся немцев, занял оборону возле деревни Васино. Солдаты окапывались на новых позициях, когда по большаку на бешеной скорости пропылил джип и какой-то широкоплечий политрук, помахав из кабины наганом, крикнул: «Держитесь, ребята!» И они держались. Когда были отбиты две атаки, старший сержант Кирьянов, принявший командование после гибели лейтенанта, подозвал к себе бойца Черенцова и приказал идти к своим за подкреплением.
– Нет, – твердо ответил боец Черенцов. – Я не могу бросить товарищей!
– Ты должен! – настаивал старший сержант.
– Нет!!
– Я приказываю!!!
Боец Черенцов, превозмогая невероятные опасности, выполнил приказ, но когда к Васинскому рубежу подоспело подкрепление, ни одного защитника не было в живых.
«Всех наградить! Всех до единого…» – глухо повторял, стоя на краю дымящейся траншеи, вытирая слезы рукавом шинели, старый боевой генерал. Но утром генеральская «эмка» напоролась на мину, потом началось контрнаступление… И награды не нашли героев… «А я как самую дорогую награду хранил все эти годы пилотку моего друга старшего сержанта Виктора Кирьянова…» – так заканчивал Ветераныч свои воспоминания.
На торжественном открытии Музея боевой славы старший пионервожатый, дохлый рыжеволосый парень, любивший демонстрировать нам свои жидкие бицепсы, во всеуслышание объявил, что самый ценный экспонат и самые бесценные воспоминания подарил школе Семен Валерьянович Черенцов!
Из Ленинграда я привез моему другу Мишке взволнованный рассказ о разводящихся мостах и круглую коробочку пистонов, которые в Москве почему-то совершенно не продавались. Но Мишка отринул мои дары. По его мнению, я не имел никакого права обращаться за воспоминаниями к Ветеранычу. Я мягко, но твердо разъяснил, что в данном случае меня больше волнует героический образ старшего сержанта Виктора Кирьянова, заступившего дорогу фашистам на легендарном Васинском рубеже. Цель оправдывает средства!
Разошлись мы с моим бывшим другом Мишкой мирно, унося каждый по «фонарю»: он – под правым глазом, я – под левым.
Вскоре Ветераныч выступил у нас в школе на торжественном собрании. Ребята слушали раскрыв рты, а учителя украдкой смахивали слезы. Я следил за извивами знакомого сюжета, отмечал новые живописные подробности и старался не смотреть на медаль «За боевые заслуги», висевшую на груди вдохновленного мемуариста.
Но мой бывший друг Мишка не сложил оружия, он развернул в школе энергичную контрпропаганду. Кончилось тем, что его доставили в кабинет директора.
– Если ты, гаденыш, будешь своим грязным языком поганить заслуженного человека, – взревел директор, вырастая над письменным столом, – я тебя в колонию отправлю!
И тогда опозоренный, но несломленный Мишка пошел на крайность – решил обо всем рассказать отцу. Вопреки ожидаемому, дядя Коля Калугин спокойно выслушал своего возмущенного сына и ответил примерно так: «Бог с ним, с собакой… Всем тогда досталось. Я бы за ту войну всем медали повесил, даже младенцам!»
Очевидно, периоды примирения с действительностью бывают не только у великих писателей-сатириков.
А Ветераныч тем временем совершал триумфальное турне по школам нашего района, потом его стали приглашать на предприятия, в институты, воинские части… Нередко, сидя «на ящиках», мы видели, как к общежитию подруливает крепкогрудая черная «Волга» и из машины, держа в руках слюдяной кулек с гвоздиками, вылезает Ветераныч. Иногда он подходил к нам, отечески трепал по волосам и добродушно говаривал:
– Чем баклуши бить, лучше в стрелковый кружок запишитесь. Враг не дремлет!
– Он спит! – с ненавистью отвечал мой бывший друг Мишка.
– А вот ты – молодец! – словно не слыша, обращался Ветераныч к Ленику. – Учи языки – разведчиком будешь!
– Шпионом! – добавлял Мишка.
Прошло немного времени. Полыхая кумачом и гремя медью, промчалась круглая ратная дата, и на груди Ветераныча зазвенела законная медаль – юбилейная.
Во время славных торжеств произошли события, о которых просто необходимо рассказать. Во-первых, я помирился с Мишкой. Во-вторых, звезда Ветераныча взвилась на общественном небосклоне на недосягаемую высоту.
Взлет звезды совпал с ежегодным слетом передовиков. Огромный дом политпросвещения был полон, проходы заставлены набитыми сумками, а в фойе еще продолжалась штурмовая праздничная торговля. В первых рядах сидели лучшие люди района и мы, красногалстучная пионерия, во главе с директором школы. Согласно сценарию, под звуки фанфар мы должны были гуськом побежать на сцену, туда, где за баррикадой зеленоскатертного стола сидел президиум, – и каждому вручить алую гвоздику – наш цветок. Потом, опять-таки согласно сценарию, нам надлежало построиться в шеренгу и с выражением прочитать литературный монтаж. Лично я должен был звонко прокричать четыре стихотворные строчки.
Две в начале:
Торжественное заседание началось. Сначала выступил крупный руководитель городского уровня. Свой обширный доклад он явно видел впервые и всякий раз, запутавшись в придаточном предложении, поворачивался в сторону президиума и поверх очков строго смотрел на своих подчиненных. Докладчик с трудом доплелся до конца, состоящего из сплошных «да здравствует». Аплодировали ему долго и стоя, а он в ответ еле заметно кивнул залу и несколько раз вяло коснулся кончиками пальцев ладони.
Следом на трибуну поднялся старенький генерал. Он бесконечно перечислял номера частей, с которыми в ходе знаменитой фронтовой операции взаимодействовала вверенная ему бригада, а потом, помявшись, сообщил, что на победоносное завершение операции несомненно повлиял общеизвестный факт: перед началом наступления в расположение штаба прибыл молодой, но очень опытный политработник! И тут под шквал аплодисментов прозвучало имя крупного руководителя городского уровня. Тот нахмурился, словно бы недовольный навязчивостью бывшего комбрига, но потом все-таки с трудом улыбнулся.
В универсаме я быстро покидал в казенную пластмассовую кошелку хлеб, молоко, масло, сахар – одним словом, все то, что доверяется покупать мужьям, – и встал в длинную очередь к кассе. Мне иногда кажется, что очереди у нас охраняются государством как живая память о первых шагах молодой рабоче-крестьянской власти.
Кассирша работала медленно и брезгливо, словно за высококачественные питательные продукты ей нагло впаривали не деньги, а какую-то резаную, да еще и мятую бумагу. Я вспомнил утреннюю ссору с женой. Она преспокойно намазывала бутерброды, потом вдруг швырнула нож, заплакала – и тут началось! Мол, сидишь, как дебил, в своей дурацкой «многотиражке», ни помощи от тебя, ни денег! Даже тестя устроить на консультацию к профессору Музыченко не можешь!..
Самое страшное в жизни – это когда на тебя орет женщина в бигудях.
…В универсаме было душно. Почувствовав копошащуюся боль в груди, я несколько раз глубоко вздохнул и, чтобы переключиться, развернул только что купленную, холодную с мороза газету. На весь внутренний разворот разверзся подвалище, ознаменованный заголовком «Рядом с легендой».
«Расстреливать нужно за такие заголовки! – возмутился я. – Выводить в коридор и возле стенда „Лучшие материалы номера“ – расстреливать!»
Мало того, в текст эти ублюдки офсетной печати совершенно нелепо заверстали фотографию бровастого старикана, усеянного наградами. Под снимком, разумеется, стояла подпись: «Фронтовики, наденьте ордена!»
Вскипая, я пробежал глазами первые строчки материала: «Неспокойно живется ветерану войны Семену Валерьяновичу Черенцову: нескончаемой чередой идут к нему люди…» Пробежал и замер, а потом, чтобы удостовериться еще раз, внимательно осмотрел фотографию. Ну конечно же, это был он – наш Ветераныч!
Детство мое прошло в заводском общежитии – доме богатого купца-оптовика. Когда грабили награбленное, дом наскоро переоборудовали под коммунальное бытие. Впрочем, поначалу, совсем недолго, в здании помещался районный комитет левых эсеров – скоротечных союзников большевиков. Без сомнения, сюда в сверкающем, как светлое будущее, лимузине наезжала «эсеровская богородица» Мария Спиридонова. Специалисты по отстрелу великих князей, эсеры, увы, не владели подлинно научным методом борьбы за власть. Это их и погубило. Вскоре после июльского мятежа 1918 года особняк «купчины толстопузого» отдали рабочим Второго молокозавода. Необъятный жилфонд, где бывалоча маялся дурью богатый оптовик, говоривший на четырех языках и коллекционировавший Матисса, при помощи фанерных перегородок поделили на тридцать восемь комнаток. С тех пор если одна семья наслаждалась кудрявой головой лепного купидончика, грозившего пальчиком с потолка, то другая ячейка общества имела перед глазами более прозаические части оного тельца. Когда же в субботу вечером все хозяйки разом на трех коммунальных кухнях начинали стирать белье в совершенно одинаковых оцинкованных корытах, по коридорам общежития полз такой густой туман, что ходить можно было только ощупью. В остальные дни корыта в три ряда висели на стенах, словно щиты предков в рыцарском замке.
Потом была война, такая долгая и кровавая, что новоиспеченный генералиссимус на победном банкете поднял тост не за мужество, не за героизм, но за долготерпение своих подданных.
У нас, ребят, родившихся в пятидесятых, имелась некоторая подробность: одни были детьми отцов-фронтовиков, другие – отпрысками родителей, не поспевших на поле брани. «Так ли это важно?» – спросите вы. Отвечу: в будни, наверное, и не очень важно, но вот в праздники, особенно 9 Мая…
В этот день, звеня медалями, во двор нашего общежития выходил дядя Коля Калугин и, не выпуская изо рта дымящейся «беломорины», подзывал своего сына – моего друга Мишку, клал ему на плечо искалеченную двухпалую руку, и они отправлялись на угол пить соответственно пиво и лимонад. Это впечатляло, тем более что мой собственный отец непростительно замешкался родиться и опоздал к всенародной схватке с фашизмом.
Наше общежитие имело свой собственный двор, забетонированный каменной стеной с воротами, запиравшимися на огромный засов. Все это осталось от купца-оптовика, который интересовался политикой и даже прятал у себя под видом дворника известного революционера-террориста.
Мы делили двор с заводской столовой, поэтому он всегда был завален пустыми ящиками, коробками, картофельной шелухой, а в здоровенных алюминиевых кастрюлях заветривались свежеоскобленные ребра и мослы. Казалось, наряд милиции недавно спугнул компанию подгулявших людоедов.
Именно здесь, «на ящиках», и собирались мальчишки общежития для решения своих серьезных проблем. Карманные деньги в ту пору водились только у Леника, сына заместителя директора молокозавода, поэтому на роль всеобщего эквивалента стихийно выдвигались то марки, то старинные монеты, то боевые медали… К этим знакам воинской доблести тогда относились без надлома, отцы охотно выдавали детям для игр, а в случае потери ограничивались дежурными подзатыльниками.
Ходили по рукам и бесхозные медали тех, кто не дожил до того времени, когда на смену слову «фронтовик» окончательно пришло слово «ветеран».
К нам «на ящики» нередко заглядывал и даже подсаживался комендант общежития Семен Валерьянович Черенцов, пузатый, краснолицый дядька с мягким, задушевным голосом, каким в радиопостановках обычно говорят волшебники или маскирующиеся предатели Родины. В нашем общежитии Черенцова за глаза звали «Ветераныч».
Итак, он приходил к нам «на ящики», подсаживался и некоторое время внимательно слушал, как мы взахлеб пересказываем друг другу содержание фильма, виденного накануне в кинотеатре «Новатор». Потом, выбрав паузу, Ветераныч вздыхал и клал нам на плечи свои пухлые руки. На тыльных сторонах ладоней у него были синие пороховые татуировки: на левой – окутанная язычками пламени дата – «1941», на правой – перевитая лаврами и лентами другая дата – «1945». Мой друг Мишка, попытавшийся однажды наколоть на руке собственное имя и потом в течение месяца не имевший возможности сесть на вспаханный отцовским ремнем зад, уверял, будто сделать такую, как у Ветераныча, татуировку стоит больших денег…
Итак, Ветераныч клал нам на плечи свои пухлые ладони и говорил:
– Эх, пацаны, пацаны… Чирикаете тут под мирным небом, а сами не знаете, сколько за ваше счастливое детство отцов-дедов полегло!
– Знаем! – твердо ответствовал замдиректоровский Леник. – Двадцать миллионов. В учебнике написано.
– А ты таблицу умножения знаешь?
– Знаю.
– Тогда написанное в учебнике завсегда на два умножай! Не ошибешься. Вымостили дорожку от Москвы до Берлина нашими косточками…
– Зато мы победили! – вмешался в разговор мой друг Мишка.
– Победили, – задумчиво согласился Ветераныч, достал жестянку с ландрином, заменявшим ему папиросы, и, не предложив нам, бросил два зеленых леденца в рот. – А почему победили? Тут имеются два фактора. Во-первых, немцы сил не рассчитали – вот и подавились. Во-вторых, товарищ Сталин перед самой войной успел внутреннюю измену каленым железом выжечь!
– Сталин нарушал социалистический закон! – твердо пробарабанил вундеркиндистый Леник.
– Дурак ты, – спокойно отозвался Ветераныч. – У товарища Сталина на все свой закон был. Понял? Поэтому с именем Сталина мы в атаку шли!
– Семен Валерьянович, – невинно удивился мой друг Мишка. – Вы, значит, тоже в атаку ходили?
– Ишь ты, подковыра какая, – покачал головой Ветераныч. – Думаешь, кроме твоего батьки, больше никто и не воевал?
– Тогда почему же у вас наград нет? – стоял на своем мой друг Мишка.
– Награды, пацаны, – вздохнув, пожаловался Ветераныч, – это как деньги: или много, или совсем нет… Судьба такая. Вот вспоминается мне боевой эпизод. Как-то ночью вызывает нас комбат и приказывает взорвать железнодорожный мост. «Вернетесь, говорит, каждому лично „звездочку“ прикручу…» Ну, взорвали, вернулись, а комбата вместе со всем штабом тяжелым снарядом накрыло…
Боевых эпизодов в непроверенной фронтовой биографии Ветераныча было множество, для каждой ситуации он припоминал особенный, со значением и вдохновенно рассказывал нам, мальчишкам. Но зато, когда возле добротного, похожего на наковальню, доминошного стола мужики, отложив черные костяшки, до хрипоты спорили о том, кто умнее – Сталин или Жуков, о том, где опаснее – в танке или в чистом поле… в такие минуты Ветераныч помалкивал. А однажды подвыпивший дядя Коля Калугин отловил Ветераныча в непроглядном тумане большой стирки, схватил здоровой рукой за грудки и кричал на все общежитие: «Что же ты пацанам врешь, тыловая твоя морда! Убью, как собаку!..»
Моего отца вызвали их разнимать, а когда он вернулся, я поинтересовался его мнением о фронтовой биографии Ветераныча. «Шут их разберет!» – ответил отец со злостью, потому что по вековой русской традиции ему, как разнимавшему, досталось больше всех.
На следующий день строгая Мишкина мать вела покорного с похмелья дядю Колю Калугина виниться к Ветеранычу.
– За что избил человека? – на ходу пилила она.
– Пусть не брешет! Фронтов-и-ик…
– А твое какое дело? Ты, что ли, не брешешь? Наливал тебе маршал Жуков? Наливал?!
– Ну, не наливал…
– Зачем тогда крестному врал, что наливал?..
Однажды мой друг Мишка затащил меня на чердак, вынул из кармана латунную зажигалку с откидывающейся крышечкой и гордо сообщил:
– Трофейная. С офицера зондер-команды взята!
– Откуда она у тебя? – сдавленно спросил я, и в моей душе заскреблись кошки зависти.
– У Ветераныча выменял.
– За что?
– За «Боевые заслуги»!
Внесу ясность: медаль «За боевые заслуги» (без колодки) мой друг Мишка выменял у одноклассника за серию треугольных марок «Бурундия», а марки, в свою очередь, он получил от замдиректорского Леника в обмен на подлинный, оглушительно хлопающий пастушеский кнут, вывезенный во время летних каникул из деревни. Заместитель директора молокозавода кнут выбросил на помойку, а Ленику за разорение отцовской коллекции было в течение месяца запрещено выходить на улицу. Возвращаясь из своей спецшколы, куда он ездил на троллейбусе, предъявляя личный проездной билет, Леник теперь садился на подоконник и, точно кот, неотрывно глядел во двор.
Мы решили проведать нашего заключенного товарища и заодно похвастаться Мишкиным приобретением. Рассудительный Леник внимательно осмотрел зажигалку, вполголоса прочитал иностранные буквы на крышке и проговорил:
– Да, в самом деле немецкая.
– Трофейная! – радостно подхватил мой друг Мишка.
– Не-ет, не трофейная, – поправил Леник, – гэдээровская…
Он подошел к раковине (у них единственных в общежитии был свой умывальник), ополоснул руки, затем подставил стул, достал с шифоньера ключ, отпер им отцовский секретер и выдвинул один из многочисленных ящичков. Мы заглянули в него, как в бездну. Там, среди полудюжины разнокалиберных зажигалок, лежала одна, точь-в-точь как наша…
– Гэдээровская… – повторил Леник. – Мы с мамиком на 23 февраля папику купили. Сразу сломалась.
– Вот гад! – возмутился по поводу Ветераныча мой друг Мишка. – Правильно ему батя морду набил. Врун чертов…
– Подожди! А твоя зажигалка работает? – неожиданно спросил Леник.
– Конечно, – ответил мой друг Мишка и, крутанув рифленое колесико, продемонстрировал нам сине-красный, пахнущий бензином лепесточек огня.
– Ветераныча нужно наказать за обман! – вслух рассуждал многомудрый Леник. – Но как?
– Пургена в чайник подсыпать! – предложил я самую жуткую месть из всех, бытовавших в пионерском лагере, куда я выезжал каждое лето.
– Мелко! – не принял Леник, привыкший в своей спецшколе к другим способам сведения счетов.
Заложив руки за спину и нагнув голову, он расхаживал по комнате.
– Что же делать? – вопрошал мой друг Мишка. – Что?
– Эврика! – вскричал Леник и стукнул себя по лбу. – Тут кое-что есть! Нужно поменяться назад и вернуть Ветеранычу зажигалку, но не твою, а мою – сломанную…
– Зачем? – хором не поняли мы.
– Эх вы! Повторяю специально для тугодумов… – ответил Леник знаменитой фразой из фильма «Фантомас».
Чем закончилось наше возмездие, помню я смутно. Леника за «починку» отцовского огнива досрочно освободили из-под домашнего ареста. Это точно. Мой друг Мишка, кажется, в последний момент застеснялся идти к Ветеранычу и с горя променял испорченную Леникову зажигалку на пугач с отломанным дулом. А вот Ветераныча 9 Мая видели где-то не на нашей улице – при медали «За боевые заслуги», болтавшейся на новенькой колодке…
Но это было только начало удивительных событий. Главное произошло, когда у нас в школе решили организовать Музей боевой славы. Оказывается, раньше в школьных зданиях всегда имелась так называемая директорская квартира. Кстати, в свое время это было очень удобно, потому что генералиссимус страдал бессонницей – и всем остальным приходилось ночевать на рабочих местах. Но после того как наш директор получил новую квартиру в Измайлове и переехал туда…
– А я говорю, вы здесь не стояли! – прямо над моим ухом раздался пронзительный женский голос.
– Ничего не знаю! Я занимала вот за этим мужчиной! – отозвался другой, не менее пронзительный голос. – Гражданин, подтвердите!
Я очнулся и увидел, что до кассы мне еще далеко, но зато позади меня вырос совершенно палеонтологический хвост, а рядом со мной стоит увядшая женщина и униженно заглядывает мне в глаза:
– Подтвердите, пожалуйста!
– Занимала! – кивнул я.
– Вот видите! – сварливо заликовала она. – А то взяла манеру: чуть что – сразу орать!..
…Обманув универсамовскую общественность, я вернулся к воспоминаниям. Итак, директорскую квартиру, в которой никто теперь не жил, отдали под Музей боевой славы. Был брошен мобилизующий и вдохновляющий клич: кто соберет больше всех экспонатов, тот на каникулы поедет в Ленинград! И еще одна очень важная деталь: экспонаты нужно обязательно сопроводить воспоминаниями ветеранов, так сказать, живым дыханием истории.
Разумеется, первым делом я бросился к дяде Коля Калугину и застал в их комнате интересную сцену. Мой друг Мишка обеими руками держал крышку дивана, а дядя Коля до пояса просунулся в его разинутую пасть. Вскоре он вытащил два черных погона с желтыми скукожившимися сержантскими ленточками. Увидев меня и мгновенно оценив оперативную обстановку, бывший отважный гвардеец-артиллерист вручил Мишке и мне по одному погону.
– Сами делите! – сказал он при этом. – Писать ничего не стану. Не умею я…
– Не умеет! – ехидно подтвердила Мишкина мать. – Третий год заявление на квартиру написать не может!
Поразмышляв, мы с Мишкой решили преподнести погоны как коллективный дар музею, тем более что без воспоминаний они для поездки в Ленинград были недействительны.
Через некоторое время, побывав в гостях у дальнего маминого родственника, я разжился подлинным гвардейским значком и тетрадным листом с рассказом о том, как в боях за освобождение Белоруссии танкисты покрыли себя неувядаемой славой и получили высокое звание гвардейцев, связавшее их со славными традициями русского оружия, о которых будущий генералиссимус внезапно вспомнил, когда немцы били по Москве чуть ли не из пушек. Для убедительности мама заверила тетрадный листок в заводоуправлении круглой колосистой печатью.
Но и мой друг Мишка не терял времени даром: от своего дяди он получил монокль и подробно изложенную на бумаге историю этой вражьей стекляшки, которая была обнаружена Мишкиным дядей-разведчиком в немецком штабе в стакане еще теплого чая, куда монокль выпал из полковничьей глазницы в тот самый миг, когда полковник резко вскинул брови, услышав невероятную новость: русские перешли границу тысячелетнего рейха!
Я и мой друг Мишка шли, как говорится, ноздря в ноздрю. А в школе уже начали подводить предварительные итоги, и становилось ясно, что не нам, не нам достанется Ленинград с его Медным всадником, Летним садом, разводящимися мостами и потрясающим, если верить слухам, сливочным пломбиром…
Однажды вечером, когда я одиноко сидел «на ящиках» и горевал, точно сестрица Аленушка, утратившая братца Иванушку, ко мне подрулил Ветераныч.
– Не прикрыли еще ваш музей? – поинтересовался он.
– Нет. А что?
– Нужны еще экспонаты?
– Нужны…
– Чего ж тогда ко мне не зайдешь?
– К вам? – искренне удивился я.
– Ко мне! Заходи! Есть одна вещица – память о фронтовом друге.
В тот же день я отправился к Ветеранычу. Никогда раньше бывать у него мне не приходилось, хотя в остальных тридцати шести комнатах общежития я неоднократно гостил и даже ужинал, если, случалось, родители опаздывали с вечерней смены.
Дверь у Ветераныча была железная. Рассказывали, что раньше там располагалась купеческая кладовая, куда галантный оптовик прятал от жены своих приятельниц.
Оказалось, Ветераныч жил очень даже неплохо: в углу стояла деревянная полированная кровать, а не какое-нибудь панцирно-никелированное сооружение, напоминающее спортивный батут. Рядом пристроились трехстворчатый шкаф и сервант с горкой. На стеклянной полочке большой хрустальный графин принимал парад рюмок и фужеров, а в глубине, среди чашек, плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак. Пол в комнате был так густо намастичен, что подметки при ходьбе прилипали к паркету и звонко отщелкивали. За окном, на прохладе, висела туго набитая продуктами авоська.
– Садись, красный следопыт! – пригласил меня Ветераныч.
Над столом, накрытым для вечернего чаепития, висел в рамочке небольшой, пожелтевший фотоснимок: три молодых, коротко остриженных бойца стоят, обнявшись, и радостно улыбаются друг другу.
– Это я! – гордо указал Ветераныч на одного из красноармейцев, самого худенького.
И это в самом деле был он.
– А вот – Витька Кирьянов, – ткнув пальцев, пояснил Ветераныч, – дружок мой… Пал смертью храбрых. Только пилотка осталась…
И Семен Валерьянович положил передо мной старенькую, засалившуюся на отворотах пилотку. В том месте, где раньше была звездочка, темнело пятиконечное пятнышко.
– Я для вашего музея воспоминания составил, – продолжал он. – Мне их в заводоуправлении девчонки – за шоколадку – перестукали. Гляди! – И Ветераныч достал из-под клеенки несколько страничек машинописного текста.
Если б сегодня кто-нибудь дал мне свои мемуары, выбитые золотом по мрамору, я бы, наверное, удивился меньше, чем в ту минуту.
Дома я внимательно прочитал воспоминания Ветераныча. В них рассказывалось о том, как взвод необстрелянных бойцов, получив приказ остановить прорвавшихся немцев, занял оборону возле деревни Васино. Солдаты окапывались на новых позициях, когда по большаку на бешеной скорости пропылил джип и какой-то широкоплечий политрук, помахав из кабины наганом, крикнул: «Держитесь, ребята!» И они держались. Когда были отбиты две атаки, старший сержант Кирьянов, принявший командование после гибели лейтенанта, подозвал к себе бойца Черенцова и приказал идти к своим за подкреплением.
– Нет, – твердо ответил боец Черенцов. – Я не могу бросить товарищей!
– Ты должен! – настаивал старший сержант.
– Нет!!
– Я приказываю!!!
Боец Черенцов, превозмогая невероятные опасности, выполнил приказ, но когда к Васинскому рубежу подоспело подкрепление, ни одного защитника не было в живых.
«Всех наградить! Всех до единого…» – глухо повторял, стоя на краю дымящейся траншеи, вытирая слезы рукавом шинели, старый боевой генерал. Но утром генеральская «эмка» напоролась на мину, потом началось контрнаступление… И награды не нашли героев… «А я как самую дорогую награду хранил все эти годы пилотку моего друга старшего сержанта Виктора Кирьянова…» – так заканчивал Ветераныч свои воспоминания.
На торжественном открытии Музея боевой славы старший пионервожатый, дохлый рыжеволосый парень, любивший демонстрировать нам свои жидкие бицепсы, во всеуслышание объявил, что самый ценный экспонат и самые бесценные воспоминания подарил школе Семен Валерьянович Черенцов!
Из Ленинграда я привез моему другу Мишке взволнованный рассказ о разводящихся мостах и круглую коробочку пистонов, которые в Москве почему-то совершенно не продавались. Но Мишка отринул мои дары. По его мнению, я не имел никакого права обращаться за воспоминаниями к Ветеранычу. Я мягко, но твердо разъяснил, что в данном случае меня больше волнует героический образ старшего сержанта Виктора Кирьянова, заступившего дорогу фашистам на легендарном Васинском рубеже. Цель оправдывает средства!
Разошлись мы с моим бывшим другом Мишкой мирно, унося каждый по «фонарю»: он – под правым глазом, я – под левым.
Вскоре Ветераныч выступил у нас в школе на торжественном собрании. Ребята слушали раскрыв рты, а учителя украдкой смахивали слезы. Я следил за извивами знакомого сюжета, отмечал новые живописные подробности и старался не смотреть на медаль «За боевые заслуги», висевшую на груди вдохновленного мемуариста.
Но мой бывший друг Мишка не сложил оружия, он развернул в школе энергичную контрпропаганду. Кончилось тем, что его доставили в кабинет директора.
– Если ты, гаденыш, будешь своим грязным языком поганить заслуженного человека, – взревел директор, вырастая над письменным столом, – я тебя в колонию отправлю!
И тогда опозоренный, но несломленный Мишка пошел на крайность – решил обо всем рассказать отцу. Вопреки ожидаемому, дядя Коля Калугин спокойно выслушал своего возмущенного сына и ответил примерно так: «Бог с ним, с собакой… Всем тогда досталось. Я бы за ту войну всем медали повесил, даже младенцам!»
Очевидно, периоды примирения с действительностью бывают не только у великих писателей-сатириков.
А Ветераныч тем временем совершал триумфальное турне по школам нашего района, потом его стали приглашать на предприятия, в институты, воинские части… Нередко, сидя «на ящиках», мы видели, как к общежитию подруливает крепкогрудая черная «Волга» и из машины, держа в руках слюдяной кулек с гвоздиками, вылезает Ветераныч. Иногда он подходил к нам, отечески трепал по волосам и добродушно говаривал:
– Чем баклуши бить, лучше в стрелковый кружок запишитесь. Враг не дремлет!
– Он спит! – с ненавистью отвечал мой бывший друг Мишка.
– А вот ты – молодец! – словно не слыша, обращался Ветераныч к Ленику. – Учи языки – разведчиком будешь!
– Шпионом! – добавлял Мишка.
Прошло немного времени. Полыхая кумачом и гремя медью, промчалась круглая ратная дата, и на груди Ветераныча зазвенела законная медаль – юбилейная.
Во время славных торжеств произошли события, о которых просто необходимо рассказать. Во-первых, я помирился с Мишкой. Во-вторых, звезда Ветераныча взвилась на общественном небосклоне на недосягаемую высоту.
Взлет звезды совпал с ежегодным слетом передовиков. Огромный дом политпросвещения был полон, проходы заставлены набитыми сумками, а в фойе еще продолжалась штурмовая праздничная торговля. В первых рядах сидели лучшие люди района и мы, красногалстучная пионерия, во главе с директором школы. Согласно сценарию, под звуки фанфар мы должны были гуськом побежать на сцену, туда, где за баррикадой зеленоскатертного стола сидел президиум, – и каждому вручить алую гвоздику – наш цветок. Потом, опять-таки согласно сценарию, нам надлежало построиться в шеренгу и с выражением прочитать литературный монтаж. Лично я должен был звонко прокричать четыре стихотворные строчки.
Две в начале:
И две в конце:
Враг подходил к столице
Темнели гневом лица!
Режиссер всего этого праздничного действа, нервно дергая небритой щекой, мотался вдоль первого ряда и повторял как заклинание: «Мальчики-девочки! Умоляю! Если забыли слово, пропустите и читайте дальше. Никто не заметит. Только, ради жизни на земле, не останавливайтесь!»
Мы грозно шли к рейхстагу,
Храня в сердцах отвагу!
Торжественное заседание началось. Сначала выступил крупный руководитель городского уровня. Свой обширный доклад он явно видел впервые и всякий раз, запутавшись в придаточном предложении, поворачивался в сторону президиума и поверх очков строго смотрел на своих подчиненных. Докладчик с трудом доплелся до конца, состоящего из сплошных «да здравствует». Аплодировали ему долго и стоя, а он в ответ еле заметно кивнул залу и несколько раз вяло коснулся кончиками пальцев ладони.
Следом на трибуну поднялся старенький генерал. Он бесконечно перечислял номера частей, с которыми в ходе знаменитой фронтовой операции взаимодействовала вверенная ему бригада, а потом, помявшись, сообщил, что на победоносное завершение операции несомненно повлиял общеизвестный факт: перед началом наступления в расположение штаба прибыл молодой, но очень опытный политработник! И тут под шквал аплодисментов прозвучало имя крупного руководителя городского уровня. Тот нахмурился, словно бы недовольный навязчивостью бывшего комбрига, но потом все-таки с трудом улыбнулся.