Татьяна Полякова
Как бы не так
У Марка Твена есть рассказ, забавная такая рождественская история – как один врач помог больному бродячему псу. На следующий день пес вернулся к дому врача, но не один: привел с собой другого пса, тоже больного. Врач умилился собачьей дружбе и второго пса тоже вылечил. Через день возле дома сидели уже три собачки: врач больше не умилялся, но лечил. Так продолжалось довольно долго: собаки все прибывали, а врач тихо сатанел. В один прекрасный день он взял ружье и перестрелял всю собачью компанию, явившуюся к дверям его дома. Мораль: доброе дело никогда не остается безнаказанным.
Я вспомнила эту историю, потому что нечто подобное произошло со мной: я тоже имела глупость сделать доброе дело. Строго говоря, это не было добрым делом в том смысле, которое обычно вкладывают в данное словосочетание: вообще-то я выполняла свой долг, так мне тогда казалось. Мне и сейчас так кажется, несмотря на то, что последовало за этим.
Я, как и герой Марка Твена, по профессии врач, хирург, работала в областной больнице. В ту ночь я уже давно закончила дежурство, но домой не поехала – обстоятельства сложились так, что пришлось задержаться, причем надолго.
Дежурство выдалось хлопотное, я едва стояла на ногах и мечтала о том, как приду домой, встану под теплый душ, а потом завалюсь спать. На сутки, не меньше. Конечно, целые сутки мне ни за что не проспать, сплю я вообще мало, но мысль об отдыхе в тот момент согревала душу.
Я выпила стакан крепкого чая и перевела взгляд на часы, они показывали половину седьмого.
– Кто-нибудь займется этими проклятыми часами? – нахмурившись, задала я вопрос, разумеется, риторический. В ординаторской нас было трое: я, моя подруга Наташка, тоже врач, именно благодаря ей в ту ночь я все еще мыкалась в больнице, и медбрат Володя, которого в отделении уже лет пять звали просто Брат.
– Батарейки летят, менять не успеваю, – ответил Володя. Мужчина он крупный, медлительный и веселый. – Были часы механические, кому помешали? А эти… – он презрительно махнул рукой.
Пошарив на столе, под ворохом бумаг я обнаружила свои часы, взглянула на циферблат и присвистнула:
– Пора отчаливать.
Наташка слабо шевельнулась в кресле.
– Может, поспишь часок здесь, а потом поедешь?
– Нет уж, – заявила я. – О спокойном сне в этом заведении мечтать не приходится, а добраться до родного жилья я способна на автопилоте.
– Выспись как следует, – проявила заботу подружка, я согласно кивнула и направилась к двери. Наталья побрела за мной.
– Ты в воскресенье за Панькова дежуришь, – сообщила она. – Помнишь? – Я вздохнула. Конечно, я помнила, как и то, что сегодня пятница, точнее, уже суббота, потому отдохнуть, как задумала, опять не удастся.
Мы покинули отделение и через приемный покой вышли из больницы. Было темно, ветрено и оттого неприютно. Наташка поежилась:
– Темень какая, хоть глаз выколи. Давай, до воскресенья…
Мы расцеловались, я направилась к стоянке, где была моя машина, а Наталья осталась возле освещенного подъезда ждать, когда я отъеду и махну рукой на прощание. Года три назад на этой самой стоянке пытались ограбить нашего главврача, с тех пор весь персонал больницы испытывает обоснованные опасения, а мы привыкли провожать друг друга.
Сейчас здесь стояло всего три машины: мой «жигуленок», «Запорожец» медбрата и шикарная «Ауди» Вовки Звягинцева из гинекологии. Поговаривали, что ему досталась богатая невеста. Везет же людям, мне вот достаются только тяжелые больные.
Я отперла машину, в душе надеясь, что она заведется хотя бы с пятой попытки – аккумулятор давным-давно пора менять. Но если я куплю новый, то в отпуск вряд ли уеду дальше Наташкиной Снегиревки, а мне хотелось на юг. Я вздохнула, повернула ключ, мысленно канюча: будь человеком. Машина завелась с первого раза, я удивилась, а надо бы насторожиться: с чего бы это коварной богине удачи проявлять обо мне такую заботу?
Я выехала со стоянки, махнула Наташке рукой в открытое окно, прикидывая, какую избрать дорогу. Дело в том, что областная больница, в которой я работаю, расположена за чертой города в лесном массиве. Сюда можно добраться рейсовыми автобусами и троллейбусом, но они ходят редко и как-то неохотно. Есть, правда, маршрутные такси, эти снуют веселее. По шоссе до города километров пять, но существует еще дорога, через лес, напрямую. Она значительно короче, но и несравненно хуже. То есть дорогой она зовется совершенно незаслуженно. Наташка именует ее ослиной тропой, имея в виду меня как единственного, с ее точки зрения, осла, способного гробить здесь свою машину. По-моему, никто другой из персонала больницы проехать здесь даже не пытался. Подружка утверждает, что я принципиальный противник проторенных дорог, это не так, но, если есть шанс сократить путь, я всегда его использую.
Я притормозила на развилке, прикидывая, какую дорогу избрать сейчас. Короткая предпочтительней, но три дня назад там образовалась здоровая лужа, понадобился бы катер, чтобы пересечь ее. Я с большим трудом смогла ее объехать: на двух колесах вплотную к деревьям. Повторить этот маневр в темноте мне вряд ли удастся. С другой стороны, дни стоят жаркие и лужа могла обмелеть. Переключив фары на дальний свет, я свернула вправо и оказалась в лесу. Темень была такая, что мороз по коже, несмотря на духоту.
Будет гроза, решила я, до конца открыв окно, и подумала о луже: после хорошего дождя здесь точно не проедешь. Придется пользоваться шоссе, очень оживленным, с постом ГАИ в полукилометре от поворота к больнице. Местные стражи порядка на дорогах хорошо меня знают и частенько останавливают за превышение скорости, правда, до сих пор ни разу не оштрафовали: как-то рассвирепев, я пообещала, что, если кто-нибудь из них попадет в мои руки, живым не выпущу. Не знаю, действительно ли они восприняли мою угрозу всерьез, но с тех пор вредничать – вредничали, но расходились мы всегда по-доброму. Наш человек мудр и помнит: все под богом.
Однако лишний раз встречаться с ними особого желания не было, а потому дождь был бы весьма некстати, тем более что, по моим приметам, если дождь, то сразу и холод, а я в отпуск собираюсь. Размышляя таким образом, я высматривала лужу, она где-то посередине пути, то есть вот-вот появится. Я ехала не спеша, осторожно и, честно говоря, начала клевать носом, так что, если бы не лужа, я вряд ли бы его заметила. Но лужа беспокоила меня, и глаза я время от времени продирала. В той луже я его и увидела.
Он лежал прямо посередине дороги, раскинув ноги, и, странно вывернув голову, точно лежа на животе, пытался увидеть небо. Одна рука прижата к ребрам, а другая откинута в сторону. Ладонь как раз оказалась в луже. В целом зрелище мало приятное, но вполне обыденное. Недалеко отсюда свалка, где живут несколько бродяг, троих я знаю лично. Придется либо возвращаться, либо оттаскивать этого типа в сторону. Я тяжко вздохнула и заглушила мотор. Не могу сказать, что перспективы воодушевляли; вздохнув еще раз, я вышла из машины. Мысль об опасности даже не пришла мне в голову. Во-первых, я не пуглива, во-вторых, ценных вещей не имею, и взять с меня нечего. Если кому-то придет охота позаимствовать мою машину, так скажу прямо: не завидую я тому типу. Аккумулятор сдох, движок дымит, а задний мост устрашающе воет. Иногда я всерьез надеюсь, что какой-нибудь псих на нее позарится и я избавлюсь от проблем.
Когда я уже подходила к проклятой луже, меня внезапно охватило чувство близкой опасности, захотелось вернуться в машину: в голову лез всякий бред о сексуальных маньяках, нападающих на одиноких женщин. Я тут же себя одернула: маньяк должен быть большим оригиналом, поджидая одинокую женщину в месте, где никто не ходит и очень немногие ездят. Я усмехнулась, пытаясь вернуть себе уверенность, но беспокойство не проходило, потому к бродяге я приблизилась с осторожностью, не стала хватать за ноги и оттаскивать в сторону, а для начала оглядела его. Сразу же стало ясно: бродягой он не был. Одет в хороший костюм, причем не просто хороший, а, насколько я могла судить при свете фар, дорогой. На запястье часы, по виду золотые, а на пальце здоровый перстень с бриллиантом.
Я присвистнула и огляделась: машины нигде не видно. По моим представлениям, граждане в дорогих костюмах и с бриллиантами на пальцах по ночам пешком не бродят, а в лесу им и вовсе делать нечего. Наклонившись, я проверила пульс, он едва прощупывался. Пьян мужчина не был, потому что запаха алкоголя я не чувствовала. Был другой, очень знакомый запах, вызывающий смутную тревогу.
Чтобы валяться в луже, надо основательно упиться. Человек не был бродягой и не был пьян.
– Повезло, – сказала я самой себе, встала на колени и принялась его ощупывать. Убедившись, что переломов нет, осторожно перевернула его на спину. Он застонал, веки дрогнули, а до меня дошло, что знакомый запах – это запах крови.
Правая сторона лица в крови, пиджак на груди превратился в лохмотья. Свет фар был тусклым, желтым и грозился погаснуть навсегда, потому я заторопилась и поднялась с колен.
Мужчину надо было срочно доставить в больницу. Оставалась слабая надежда, что он стал жертвой аварии. Хотя трудно представить, что он здесь прогуливался, был сбит неосторожным водителем и оставлен умирать возле грязной лужи. Честно говоря, я уже тогда знала, что это… Кроме нашей больницы, вокруг ничего не было похожего на место, откуда он мог возвращаться или куда мог идти. Неосторожных водителей я здесь, на лесной дороге, за пять лет ни разу не встречала. Однако за те же пять лет я успела много чего повидать: его могли сбить где угодно, а потом привезти сюда и бросить. Найдут, значит, повезло тебе, мужик, а нет, так не обессудь.
Я пошла к машине, пытаясь решить: вернуться ли в больницу и сообщить о происшествии или везти его туда самой. Чем быстрее он там окажется, тем лучше. Неизвестно, какие травмы он получил. Счет вполне мог идти не на минуты даже, а на секунды.
Я вплотную подогнала машину к нему и открыла заднюю дверцу. Моя бабушка во время войны была санитаркой, я всегда недоумевала, слушая рассказы о том, как восемнадцатилетние девчонки выносили с поля боя дюжих мужиков. Однажды я пыталась поднять своего пьяного мужа и с третьей попытки смогла лишь привалить его спиной к креслу, он тут же сполз обратно, а я махнула рукой. С той поры я только и делала, что махала на него рукой, и он как-то незаметно перестал для меня существовать. Муж обиделся (кому ж это понравится), и вот уже год мы жили врозь.
Помня тогдашнюю неудачу, я с большим сомнением вернулась к мужчине. На мое счастье, гигантом он не был. Ростом не выше меня, худой и жилистый. Я подхватила его под мышки и приподняла, с удивлением убедившись, что особых сил мне не потребовалось. Укладывать его на сиденье я не стала: время дорого, да он мог и упасть по дороге. Пришлось ему лечь на полу. Торопливо хлопнув дверью, я для начала попыталась развернуться. Дело нелегкое. Передним бампером я задела дерево. Надо полагать, машина от этого лучше не стала, ну да бог с ней. Сейчас я думала только о том, как побыстрее довезти его до больницы. Конечно, потом станет жалко машину и досадно за свое извечное невезение. Но это лучше, чем жгучая обида, которая приходит, когда помочь ты уже не в силах, потому сейчас я и летела точно угорелая.
Над дверью приемного покоя горел неоновый свет, а медбрат Володя курил, поглядывая в темноту. Я затормозила рядом.
– За тобой что, черти гонятся? – вздохнул он.
– У нас работенка, – обрадовала я его. – Человека нашла на дороге, возможно, сбила машина.
– Хоть бы раз ты нашла чего путное, – пожаловался Брат, бросил сигарету и стал проявлять чудеса расторопности, при его комплекции и обычной лени неизменно меня удивлявшие.
Отогнав машину на стоянку, я поднялась в ординаторскую. Она была пуста. На столе горела ночная лампа, я включила верхний свет и чертыхнулась: мой элегантный костюм ярко-синего цвета был в крови.
– Не везет, так навсегда, – сказала я вслух, взяла халат и направилась в душ.
Там меня Наташка и нашла. Она хмурилась и явно нервничала.
– Плохи дела? – осведомилась я, на некоторое время высунув голову из-под струй воды.
– И никакая это не авария, – вроде бы с обидой заявила она. – Где ты его умудрилась подцепить?
– В лесу. Лежал в любимой луже.
– У него множественные пулевые ранения в область груди. Может, еще чего…
– А голова? – спросила я, принимая из ее рук полотенце.
– Ерунда. Скорее всего разбил, когда падал. Царапина. А вот грудь – это серьезно. По-моему, он давно должен был умереть. Сразу, как только схлопотал эти пули.
– Надеюсь, ты не в обиде, что он до сих пор жив? – осведомилась я, надевая халат.
– Ему всю грудь изрешетили, – не унималась Наташка. – А он держится. Прикинь?
– Да, без понятия человек, возись теперь с ним, – усмехнулась я. Наташка шла за мной и ныла:
– Ты ведь останешься?
– Я тридцать часов на ногах. Вызывай Петра Сергеевича.
– Звонят. Только ведь сегодня пятница, то есть суббота, дачный день. Мужика к операции готовят. Не можешь ты так со мной поступить…
Я плеснула в лицо холодной воды и обреченно кивнула:
– Ладно.
Петра Сергеевича разыскали под утро. Он приехал, когда операция уже закончилась. Похвалил меня с добродушной усмешкой и сказал:
– Значит, подарок из леса? Крестник то есть? Что же, если выживет, по гроб тебе обязан будет.
– Отчего ж не выживет? – обиделась я.
– Как сказал один остроумный мужчина о нашем брате: режут-то они хорошо, а вот выхаживать не умеют.
– Вы уедете? – спросила я.
– Уеду, Мариночка. Все, что возможно, ты уже сделала, а выходной – это свято. Особенно летом. Чего хмуришься? Ты ж не новичок, знать должна, что хирурги – жуткие циники. Привыкаешь, знаешь ли, когда каждый день с ножом на человека. А тебе немедленно спать. Такой красивой женщине круги под глазами строго противопоказаны.
– За красивую спасибо, а домой чуток подожду. Сами говорите: он мне вроде крестника.
Петр Сергеевич ушел, зато появилась Наташка, с бутербродами и термосом.
– Кишки от голодухи сводит, – пожаловалась она. – Выпей чаю…
– Не хочу.
– И я не хочу. А надо. Давай-ка, милая, ширнемся, как изысканно выражался мой бывший друг, ныне благородный отец семейства.
Я лениво протянула руку. Наташка быстро сделала укол мне, а потом и себе. Мы немного посидели с закрытыми глазами, ожидая, когда лекарство начнет действовать. Наташка долго молчать не умеет.
– Что бы я без тебя делала, – туманно начала она, а я насторожилась: не иначе как опять попросит за нее отдежурить.
– То же самое, что и со мной, – с некоторой суровостью ответила я.
– Никудышный я врач. Трусливая… Надо было идти в ветеринары, собачек лечить. И бабки там приличные, не чета нашим…
– Это точно, – согласилась я. – Давай чай пить. В девять придет Елена Кирилловна, тебе полегчает.
– Как я не люблю дежурить одна, – вздохнула Наташка, – прямо до стойкого физического отвращения. И всегда в мою смену что-нибудь случается… Ты заметила? Всегда… Быстрее бы лето кончилось…
– Чем тебе лето не угодило? – удивилась я.
– Так ведь отпуска… Смены черт-те какие, и ночами одна…
– Ладно жаловаться. – Я отодвинула чашку и, помолчав, спросила: – Как думаешь, выживет?
– Выживет, – кивнула Наташка. – У меня глаз наметанный, кандидатов вижу сразу… Силен мужик, шесть пуль не орешки к пиву… Я его одежду посмотрела. Думаю, стреляли в него вовсе не на этой дороге, а где-то в лесу. А на дорогу он сам выполз. Прикидываешь?
– Жажда жизни, – вздохнула я.
– Чего? – не поняла Наташка.
– Рассказ есть у Джека Лондона.
– А-а-а. Вот что, ты больше через лес ездить не моги. Видишь, какие дела вокруг творятся? Хуже всего на свете оказаться в неудачном месте в неудачное время. Те, что в него шесть пуль выпустили, явно не жадничали, могли и тебе отвесить на всю катушку. Улавливаешь, на что я намекаю?
– Еще бы, – кивнула я. – Только ведь и я не совсем дура, заслышав автоматную очередь, в лес бы не сунулась.
– А почему автоматную? – удивилась Наташка.
Я вздохнула и поинтересовалась:
– Может, тебе и в самом деле в ветеринары податься?
Наташка стала злиться:
– Интересно, почему это… Объясни.
– Не хочу, – отрезала я. – Не из вредности, а из лени. А чем ты здесь столько лет занимаешься, для меня по-прежнему тайна.
С хрустом потянувшись, я направилась к двери, прихватив пакет с загубленным костюмом.
На стоянке медбрат поливал из шланга мою машину.
– Чехлы придется стирать, а так все в полном ажуре.
– Спасибо, благодетель, – обрадовалась я, как оказалось, рано. Машина категорически отказывалась заводиться. Пришлось медбрату идти за нашим микроавтобусом и немного потаскать меня на буксире.
Домой я попала ближе к обеду. Спать уже не хотелось, в голове стоял ровный гул, а руки и ноги противно покалывало. Я открыла балкон, поставила кассету Фрэнка Синатры и легла на ковер, прихватив из холодильника бутылку пива.
Синатра – лучший в мире певец, у меня лучшая в мире профессия, а этот мир – лучший из возможных.
В конце концов я все-таки уснула.
Дежурство начиналось в девять. Вообще график работы у меня удобный: сутки отдежуришь, трое гуляй. Но, как правильно заметила Наташка, летом все усложняется: отпуска. Так как мне отпуск только еще предстоял, на жизнь я жаловалась вполсилы, а в воскресенье, отправляясь в больницу, испытывала некоторое нетерпение: очень меня интересовал мой «крестник». Разумеется, в больницу я звонила и о его состоянии была осведомлена, но все равно спешила.
Смену мне сдавала Елена Кирилловна, царственная дама неопределенного возраста с золотыми руками.
– Операцию ты делала? – улыбнулась она. – Молодец.
– Как он?
– В норме.
– Выживет?
– Отчего ж нет, если сразу не умер. Мужик крепкий. Пойдешь к нему?
– Конечно.
Я уже шла по коридору, когда Елена Кирилловна неожиданно меня окликнула:
– Мариночка…
– Да? – оглянулась я.
– Не скажешь, почему это с тобой всегда что-нибудь случается?
– Ну, это просто, – обрадовалась я. – Родилась в год Свиньи, так что у меня вся жизнь – сплошное свинство.
– Везет, – кивнула Елена Кирилловна и отправилась в ординаторскую.
– Марина Сергеевна, – от поста шла Ася, наша медсестра, мы часто дежурили вместе. – У меня в столе часы и перстень вашего дядечки. Дорогие. Пропадут, не дай бог…
– Завтра отдашь завотделением. А документы у него были?
– Нет, ничегошеньки… только перстень да часы… Кругом больные шныряют, прямо хоть на себе носи…
– Что ж, ему они пока без надобности…
Я открыла дверь и вошла в палату. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим. Ничем не примечательное лицо с широким носом и тонкими губами. Сейчас очень бледное, с синевой под глазами. Ссадина на лбу придавала его облику что-то мальчишески-хулиганское. На пальцах левой руки, лежавшей поверх одеяла, виднелась татуировка «Юра» – надо полагать, его имя. Волосы совершенно седые, с неприятным желтоватым оттенком.
Я осмотрела его и осталась довольна. Во-первых, у Наташки действительно глаз наметанный, и кандидатов в покойники она отмечает сразу, во-вторых, мое собственное чутье подсказывало, что до похорон дело не дойдет.
Дежурство прошло спокойно. Так как было воскресенье, большинство больных после обхода незаметно исчезли и появились только к ужину. В пустынных и гулких коридорах стало прохладно. Ася дремала над журналом, медбрат устроился на кушетке в ординаторской и нахально похрапывал, а я то и дело заглядывала к своему «крестнику».
Утром в понедельник разразился скандал. Заведовал нашим отделением мужчина сорока двух лет, элегантный, болтливый и с хорошими связями. Его жена трудилась в областной администрации, о чем он нам простодушно напоминал дважды в неделю, как правило, в мое дежурство. Павла Степановича у нас не жаловали, считали выскочкой и неумехой. Он об этом, конечно, знал и к нам относился соответственно. Я предпочитала видеться с ним как можно реже.
Наташка считала, что он в меня влюблен. Возможно, однако любовь он выражал тем, что вечно цеплялся по пустякам. Говоря без ложной скромности, я – хороший врач, и всерьез ко мне придираться затруднительно.
Время от времени он начинал пристально смотреть на меня и заводил разговор по душам. Я неизменно пугалась, таращила глаза и отвечала односложно, чем в конце концов умудрялась его изрядно разозлить, и он, указав на очередную досадную оплошность, отпускал меня с миром.
В понедельник я совершенно не планировала встречаться с Павлом Степановичем. Он приезжает к девяти, а я в девять уже сдаю дежурство. Но не тут-то было. Он явился часов в восемь.
– Светило медицины черт принес, – сказал медбрат. – В понедельник и такая невезуха. Скажи, за что?
– Да, – кивнула я. – Сидим тихо, починяем примус…
– Или на нас какой грех?
– Может, и есть, только мы об этом еще не знаем.
– Пойду-ка я порядок наводить в своем хозяйстве…
Я взглянула на ворох бумаг на столе и тяжко вздохнула.
В отделении наметилось оживление, трудоспособность персонала резко возросла, глаза засияли, а души возжаждали великих свершений. Одна я пребывала в сонно-ленивом состоянии и покидать его без видимых причин за сорок пять минут до конца смены не собиралась.
Павел Степанович рассудил иначе. Он возник в ординаторской в сопровождении двух доверенных лиц и, забыв поздороваться, начал с порога гневаться:
– Марина Сергеевна, в ваше дежурство поступил больной из первой палаты?
Речь шла о моем «крестнике», я с готовностью кивнула.
– Больной не наш, подбирать на дорогах полутрупы дело «Скорой помощи».
Я внимала, преданно глядя ему в глаза, осознавая всю тяжесть своей вины. Зайти чересчур далеко Павел Степанович все же не рискнул и гневался не более трех минут. Тут его и осенило:
– Из милиции уже были?
– Сегодня, наверное, придут, – пожала я плечами.
– Черт-те что делается, – рявкнул он. – Третий день в отделении находится больной с огнестрельным ранением, а им и дела нет.
Я порадовалась, что достанется теперь не мне, а милиции, и с облегчением вздохнула.
– Кто звонил в милицию? – спросил он.
Я пожала плечами. Тут он вновь переключился с милиции на меня и возвысил голос. Честно говоря, я это не люблю, потому нахмурилась и слегка повысила свой:
– Насколько мне известно, сообщать в милицию о поступлении больного с пулевым ранением должна медсестра приемного покоя. – Это правда, а в приемный покой он не сунется. Мой папа полком командовал, и голосом я удалась в него. Шеф заметно растерялся и сказал на полтона ниже:
– Я вас не обвиняю, но в отделении полно бездельников, могли бы проконтролировать…
Стало ясно, что достанется медбрату, его шеф особенно не жаловал.
– Павел Степанович, – сказала я, – больной без сознания, так что для бесед с милицией совершенно не пригоден. Ничего страшного не случится, если оттуда придут позднее.
– Интересно вы рассуждаете, Марина Сергеевна, – усмехнулся он и прочел пятнадцатиминутную лекцию. Я нагло клевала носом, а под конец не удержалась и заявила:
– Я не несу ответственности за действия милиции.
– Так кто-нибудь звонил или нет?
– Понятия не имею.
Если день начался с нагоняя от начальства, добра ждать не приходится. Мотор не заводился, а когда с буксира его все-таки удалось завести, выяснилось, что ночью кто-то слил бензин. Я хлопнула дверью так, что заныла рука. Стало жалко машину, а вслед за ней и себя. Брат кашлянул за моей спиной и сказал:
– Брось. Понедельник, как известно, день тяжелый, а завтра уже вторник. Бензин у Сашки выпросим, он нам должен, как земля колхозу…
Горючее нашли и до города добирались вместе: на «Запорожце» медбрата спустило колесо, на работу он прибыл троллейбусом.
– Пальцы стучат, – заметил Брат через пару минут после того, как мы наконец тронулись с места.
– Там все стучит. Нужен ремонт, деньги и муж, лучше золотой. Мужа нет, денег нет, значит, и ремонта не будет.
– Я бы на тебе хоть завтра женился, – заверил Брат.
– Все так говорят, – усмехнулась я.
– Мужик нынче мельчает, характер давно редкость, а у тебя его на пятерых. Оттого и боязно с тобой рядом.
– Утешитель, – фыркнула я.
– Не злись, – он рукой махнул. – Опять же любишь ты хлопоты себе наживать. Вот хоть с этим мужиком…
– Чего он вам дался? – удивилась я.
– Так ведь теперь менты привяжутся: где нашла, да что видела…
– Лужу я видела, Вова, так и скажу. Как привяжутся, так и отвяжутся.
– Не сомневаюсь, – хохотнул он.
Впрочем, как бы я ни хорохорилась, но с той самой ночи, когда на лесной дороге я обнаружила мужчину с наколкой «Юра» на руке, в душе моей поселилось смутное беспокойство.
…Прогноз Брата не оправдался: милиция к нашему пациенту отнеслась с прохладцей. Жив ли, нет ли – пока не ясно, показаний дать не может, а то, что в городе стреляют и нет-нет да и убьют кого, давно уже не редкость. Задали обычные вопросы и уехали.
Тот, кого звали Юра, пришел в себя в мою смену. Я как раз была рядом. Он открыл глаза, мутные и поначалу бессмысленные, прищурился, пытаясь сфокусировать зрение, и очень отчетливо спросил:
– Где я?
Голос низкий, хриплый, что неудивительно. Я склонилась к нему, чтобы он мог меня видеть, и заговорила спокойно и ласково, с той особой интонацией, которая появляется сама собой в разговоре с больным или ребенком.
– Вы в областной больнице, вам сделали операцию, ваша жизнь вне опасности.
– Вы кто? – спросил он с явным беспокойством.
– Я врач. Самое страшное для вас позади…