– Боже мой, и это все, что осталось от миллиарда? Я пропал! Как же я теперь буду людям в глаза смотреть? Подумайте только! Мясники-разбойники совсем обнаглели. Дерут три шкуры с покупателя за кусок мяса. Наши бедные соседи не видели этого добра черт знает сколько времени. И всем обществом решили собрать деньги, поехать «а ярмарок в Звенигородку или Шполу и купить быка. И вот собрали миллиард на быка. Завтра рано утром я думал поехать на ярмарку, купить для наших бедняков скотину, так вот куда делся наш бык! А идет праздник… Как же без куска мяса?
На глазах старого солдата засверкали слезы. Он качал головой, был в отчаянии. Кажется, за все четыре года войны на фронте он не был так убит, так растерян, как теперь.
А между тем, стали собираться соседи, окружили нас тесной толпой, а отец Кивы, придя немного в себя, опираясь на костыли, продолжал тем же тихим голосом.
– Рано утром с двумя соседями собирался я поехать на ярмарку за быком. А сегодня после театра мой разбойник, чтоб ему пусто было, заскочил домой, когда я спал, залез ко мне в карман пиджака, думал взять на мороженое какие-то деньги и схватил миллиард. Общественные деньги, собранные у несчастных городских бедняков, и вот что осталось от быка… И на бычий хвост не хватит. Ну, что мне теперь делать? Хоть с моста да в воду!
– Ничего себе артисты… Прокутить миллиард. Целого быка!
– Так вот оно что, – отозвался старенький сапожник. – А я сижу вчера на завалинке и вижу, как несется на фаэтоне Кива и этот… Иди знай, что это они гуляют на наш миллиард, пожирают нашего быка!
– Да, слыхали такое, за полдня сожрать целого быка! Лопнуть ведь можно!
– Так вот почему Кива так щедро раздавал босячне конфеты и пряники… Конечно, на даровые деньги можно быть щедрым!
Со всех сторон неслись гневные реплики. Я то и дело ловил на себе враждебные взгляды, которые меня пробирали насквозь. Но не это меня кололо. Я был удручен, просто горем убит, слушая, что говорил отец Кивы. Не знал, куда деваться. Боже, вот какую подлость сотворил мой приятель. Украл миллиард, и мы на эти деньги кутили. Бедные соседи собрали последнее, что у них было, а мы…
Зная такое, разве согласился бы идти с ним в ресторан, не подавился бы куском? Оставили городок, всех наших бедняков, солдаток, сирот без куска мяса на праздник. Столько бедняков будут в эти праздничные дни меня и Киву проклинать!
Не знаю, как это случилось, но я вцепился в моего дружка, стал его душить, колотить:
– Мерзкий ты, ничтожный! Почему мне правду не сказал, какие у тебя деньги, подлый лгунишка? Зачем ты меня втянул в такую подлость! Все равно убью тебя! Убью!..
Я избивал его, плакал, рыдал, и меня с трудом оттащили от него.
Папа меня снова стал избивать ремнем, но боли я уже не чувствовал, только страшный стыд перед людьми, которые сошлись к нам во двор, стыд перед моими братьями и сестрами, глядевшими на меня участливо.
«Как же теперь будет?» – стучала в моей голове назойливая мысль. Значит, я виновен в том, что ракоковские наши бедняки останутся на праздник без мяса, а разбойники-мясники, которые дерут с них три шкуры, восторжествуют и снова будут обирать несчастных? Благородное намерение отца Кивы собрать деньги, купить для людей по дешевке – за один миллиард – быка и раздать людям, провалилось. И в этом я и вот этот подонок, артист Кива, виновны? Какой позор, какой ужас!
Отец Кивы Мучника, опираясь на свои костыли, снова пересчитывал остаток денег, что я достал с чердака и, пожимая плечами, говорил, что рожки да ножки остались от собранного миллиарда. Ограбили целый город. И кто – вот эти маленькие черти!
А люди спешили сюда, собирались кучками, спорили, шумели, смотрели в нашу сторону, и к нам доносились словечки, которые резали, как ножом, сердце.
– Ну, люди добрые, что вы скажете? Видали подобное? Наши артисты в один присест сожрали целого быка!
– Ну, а рога и копыта они хотя бы оставили себе на закуску?
– Что вы, проглотили всего быка вместе со шкурой?
– Ничего не скажешь, аппетит у них завидный!
– А животы не заболели?
Слушая эти слова, я чувствовал, как пылает от стыда и боли мое лицо, и готов был бежать хоть на край света.
Да мне наверняка нельзя оставаться в этом городишке, засмеют! Еще и теперь слышу и вижу, как на меня тычут ребятишки пальцами и говорят:
– Гляньте на него, вот идет он, миллиард…
– Целого быка съел и не подавился.
Как вам это нравится? Необходимо бежать отсюда. Прохода мне не будет. Пойду наймусь куда-нибудь на работу и все деньги буду откладывать, соберу миллиард и возвращу отцу Кивы этот страшный долг.
До глубокой ночи мой отец и отец Кивы сидели на завалинке и ломали себе головы, как быть с быком. Не оставить же целый городок без куска мяса, неудобно ведь капитулировать перед торгашами – мерзкими мясниками, которые дерут три шкуры с бедняков.
Приходили какие-то люди к нам и к отцу Кивы, приносили какие-то вещи, посуду, самовары, меблишку. Собирали, одалживали деньги у соседей. Необходимо было собрать новый миллиард.
Городок не должен страдать из-за маленьких разбойников.
В ту же ночь мимо нашей избы прогрохотали колеса подводы. Это ехали на ярмарку отец Кивы и еще два его ближайших соседа, вооруженные ножами, и дубинками на случай, если мясники нападут на них в дороге, чтобы помешать привезти быка и нарушить коммерцию. Все знали и уважали этого тихого, настойчивого солдата. Он не умеет бросать слов на ветер. Коль что-то задумал, то это будет выполнено любой ценой.
8
9
На глазах старого солдата засверкали слезы. Он качал головой, был в отчаянии. Кажется, за все четыре года войны на фронте он не был так убит, так растерян, как теперь.
А между тем, стали собираться соседи, окружили нас тесной толпой, а отец Кивы, придя немного в себя, опираясь на костыли, продолжал тем же тихим голосом.
– Рано утром с двумя соседями собирался я поехать на ярмарку за быком. А сегодня после театра мой разбойник, чтоб ему пусто было, заскочил домой, когда я спал, залез ко мне в карман пиджака, думал взять на мороженое какие-то деньги и схватил миллиард. Общественные деньги, собранные у несчастных городских бедняков, и вот что осталось от быка… И на бычий хвост не хватит. Ну, что мне теперь делать? Хоть с моста да в воду!
– Ничего себе артисты… Прокутить миллиард. Целого быка!
– Так вот оно что, – отозвался старенький сапожник. – А я сижу вчера на завалинке и вижу, как несется на фаэтоне Кива и этот… Иди знай, что это они гуляют на наш миллиард, пожирают нашего быка!
– Да, слыхали такое, за полдня сожрать целого быка! Лопнуть ведь можно!
– Так вот почему Кива так щедро раздавал босячне конфеты и пряники… Конечно, на даровые деньги можно быть щедрым!
Со всех сторон неслись гневные реплики. Я то и дело ловил на себе враждебные взгляды, которые меня пробирали насквозь. Но не это меня кололо. Я был удручен, просто горем убит, слушая, что говорил отец Кивы. Не знал, куда деваться. Боже, вот какую подлость сотворил мой приятель. Украл миллиард, и мы на эти деньги кутили. Бедные соседи собрали последнее, что у них было, а мы…
Зная такое, разве согласился бы идти с ним в ресторан, не подавился бы куском? Оставили городок, всех наших бедняков, солдаток, сирот без куска мяса на праздник. Столько бедняков будут в эти праздничные дни меня и Киву проклинать!
Не знаю, как это случилось, но я вцепился в моего дружка, стал его душить, колотить:
– Мерзкий ты, ничтожный! Почему мне правду не сказал, какие у тебя деньги, подлый лгунишка? Зачем ты меня втянул в такую подлость! Все равно убью тебя! Убью!..
Я избивал его, плакал, рыдал, и меня с трудом оттащили от него.
Папа меня снова стал избивать ремнем, но боли я уже не чувствовал, только страшный стыд перед людьми, которые сошлись к нам во двор, стыд перед моими братьями и сестрами, глядевшими на меня участливо.
«Как же теперь будет?» – стучала в моей голове назойливая мысль. Значит, я виновен в том, что ракоковские наши бедняки останутся на праздник без мяса, а разбойники-мясники, которые дерут с них три шкуры, восторжествуют и снова будут обирать несчастных? Благородное намерение отца Кивы собрать деньги, купить для людей по дешевке – за один миллиард – быка и раздать людям, провалилось. И в этом я и вот этот подонок, артист Кива, виновны? Какой позор, какой ужас!
Отец Кивы Мучника, опираясь на свои костыли, снова пересчитывал остаток денег, что я достал с чердака и, пожимая плечами, говорил, что рожки да ножки остались от собранного миллиарда. Ограбили целый город. И кто – вот эти маленькие черти!
А люди спешили сюда, собирались кучками, спорили, шумели, смотрели в нашу сторону, и к нам доносились словечки, которые резали, как ножом, сердце.
– Ну, люди добрые, что вы скажете? Видали подобное? Наши артисты в один присест сожрали целого быка!
– Ну, а рога и копыта они хотя бы оставили себе на закуску?
– Что вы, проглотили всего быка вместе со шкурой?
– Ничего не скажешь, аппетит у них завидный!
– А животы не заболели?
Слушая эти слова, я чувствовал, как пылает от стыда и боли мое лицо, и готов был бежать хоть на край света.
Да мне наверняка нельзя оставаться в этом городишке, засмеют! Еще и теперь слышу и вижу, как на меня тычут ребятишки пальцами и говорят:
– Гляньте на него, вот идет он, миллиард…
– Целого быка съел и не подавился.
Как вам это нравится? Необходимо бежать отсюда. Прохода мне не будет. Пойду наймусь куда-нибудь на работу и все деньги буду откладывать, соберу миллиард и возвращу отцу Кивы этот страшный долг.
До глубокой ночи мой отец и отец Кивы сидели на завалинке и ломали себе головы, как быть с быком. Не оставить же целый городок без куска мяса, неудобно ведь капитулировать перед торгашами – мерзкими мясниками, которые дерут три шкуры с бедняков.
Приходили какие-то люди к нам и к отцу Кивы, приносили какие-то вещи, посуду, самовары, меблишку. Собирали, одалживали деньги у соседей. Необходимо было собрать новый миллиард.
Городок не должен страдать из-за маленьких разбойников.
В ту же ночь мимо нашей избы прогрохотали колеса подводы. Это ехали на ярмарку отец Кивы и еще два его ближайших соседа, вооруженные ножами, и дубинками на случай, если мясники нападут на них в дороге, чтобы помешать привезти быка и нарушить коммерцию. Все знали и уважали этого тихого, настойчивого солдата. Он не умеет бросать слов на ветер. Коль что-то задумал, то это будет выполнено любой ценой.
8
В воскресенье днем, после того знаменательного события с нашей труппой, спектаклем, а главное – с тем злосчастным миллиардом, возвратилась делегация с ярмарки. На повозке восседал запыленный и усталый, облокотившись на свои костыли, отец Кивы, а за ним двое соседей гнали батогами красавца быка с огромными блестящими рогами. Любо-дорого было на них глядеть.
Неужели такого быка отправят сегодня на бойню? Как жалко!
На улицы высыпал весь городок, посмотреть на это чудо.
Только я один сидел· голый и босой в углу на своей койке и не мог выбежать, прыгать вокруг быка, радоваться, как все остальные мои сверстники-мальчишки. Мне стыдно было даже выглянуть в окно. Что, вы шутите – такой позор пережить!
С той стороны окна до меня доносился задорный смех, крики ребятишек:
– Посмотрите, вот ведут того быка, что Борик и Кива съели!
– Видали, гонят миллиард!
В тот самый день, когда братишки притащили мою рубашонку и штанишки, я осторожно и незаметно выбрался из моего убежища и огородами ушел из городка, направился в соседнюю деревушку, где жили наши старые знакомые крестьяне. Выдумав какую-то небылицу, почему пришел в село, я тут остался на пару недель, пока все уляжется.
Каждый день ходил с пастушками на выгод со стадом, и чувствовал себя на седьмом небе. Никто не тревожил меня и не орал: «Вот он идет, миллиард!», «Артист», «Бравый парнишка-чудишка, который сожрал у местечка быка!».
Хозяйки коров, которых я так старательно пас, давали мне хлеб, картошку, яблоки и еще немного денег за мою работу. И это меня радовало безумно. Я мечтал собрать миллиард й возвратить местечку, вернее, отцу Кивы свой долг. И еще я присматривался к чудесному быку, который пасся на толоке, и думал: вот бы мне его подарили, я пригнал бы его в местечко людям, чтобы сжалились надо мной и не обзывали больше.
Хлеб, фрукты, картошку – все, что хозяйки выносили мне, я тут же съедал, а вот деньги аккуратно складывал в кармашек. И чем больше считал свой заработок, тем больше ужасался: боже, как еще далеко до миллиарда! За всю жизнь, должно быть, я не соберу столько! И меня это удручало.
В селе задержался больше, чем предполагал, да мне здесь так понравилось, что я вообще уже решил было остаться тут навсегда. Но появилась мама и забрала меня домой. Она сказала, что все наладилось и не будут ко мне приставать.
Я отдал ей до последней копейки все мои заработанные деньги в счет миллиарда. Мама погладила меня нежно по голове и поцеловала.
Когда вернулся домой, я узнал новость: по всей стране упразднены миллионы, миллиарды и введены новые деньги, как было раньше: рубли, червонцы…
Я не знал, должен радоваться или плакать. Я сосчитал, что теперь мне собрать миллиард будет еще труднее, чем раньше. Если даже проживу двести лет, и то миллиард не смогу заработать. А мне так не терпелось возвратить бедному инвалиду на костылях, добродушному отцу Кивы долг.
Придя домой, я узнал еще'одну новость. Оказывается, не только я убежал из дому, но также подался неизвестно куда, в какие края мой «дружок» Кива Мучник. Ушел из дому и как в воду канул.
Отец убивался, искал, но скоро успокоился. Все же солдат, столько насмотрелся бед на войне. Пришлось и тут смириться со своей судьбой.
Однако я не переживал, не мучился оттого, что Кива исчез из дома. Поделом ему! Так ему и надо, чтоб запомнил на всю жизнь, что. надо быть честным человеком. Я не мог слышать его имени, ненавидел его. Он так жестоко меня подвел!
Неужели такого быка отправят сегодня на бойню? Как жалко!
На улицы высыпал весь городок, посмотреть на это чудо.
Только я один сидел· голый и босой в углу на своей койке и не мог выбежать, прыгать вокруг быка, радоваться, как все остальные мои сверстники-мальчишки. Мне стыдно было даже выглянуть в окно. Что, вы шутите – такой позор пережить!
С той стороны окна до меня доносился задорный смех, крики ребятишек:
– Посмотрите, вот ведут того быка, что Борик и Кива съели!
– Видали, гонят миллиард!
В тот самый день, когда братишки притащили мою рубашонку и штанишки, я осторожно и незаметно выбрался из моего убежища и огородами ушел из городка, направился в соседнюю деревушку, где жили наши старые знакомые крестьяне. Выдумав какую-то небылицу, почему пришел в село, я тут остался на пару недель, пока все уляжется.
Каждый день ходил с пастушками на выгод со стадом, и чувствовал себя на седьмом небе. Никто не тревожил меня и не орал: «Вот он идет, миллиард!», «Артист», «Бравый парнишка-чудишка, который сожрал у местечка быка!».
Хозяйки коров, которых я так старательно пас, давали мне хлеб, картошку, яблоки и еще немного денег за мою работу. И это меня радовало безумно. Я мечтал собрать миллиард й возвратить местечку, вернее, отцу Кивы свой долг. И еще я присматривался к чудесному быку, который пасся на толоке, и думал: вот бы мне его подарили, я пригнал бы его в местечко людям, чтобы сжалились надо мной и не обзывали больше.
Хлеб, фрукты, картошку – все, что хозяйки выносили мне, я тут же съедал, а вот деньги аккуратно складывал в кармашек. И чем больше считал свой заработок, тем больше ужасался: боже, как еще далеко до миллиарда! За всю жизнь, должно быть, я не соберу столько! И меня это удручало.
В селе задержался больше, чем предполагал, да мне здесь так понравилось, что я вообще уже решил было остаться тут навсегда. Но появилась мама и забрала меня домой. Она сказала, что все наладилось и не будут ко мне приставать.
Я отдал ей до последней копейки все мои заработанные деньги в счет миллиарда. Мама погладила меня нежно по голове и поцеловала.
Когда вернулся домой, я узнал новость: по всей стране упразднены миллионы, миллиарды и введены новые деньги, как было раньше: рубли, червонцы…
Я не знал, должен радоваться или плакать. Я сосчитал, что теперь мне собрать миллиард будет еще труднее, чем раньше. Если даже проживу двести лет, и то миллиард не смогу заработать. А мне так не терпелось возвратить бедному инвалиду на костылях, добродушному отцу Кивы долг.
Придя домой, я узнал еще'одну новость. Оказывается, не только я убежал из дому, но также подался неизвестно куда, в какие края мой «дружок» Кива Мучник. Ушел из дому и как в воду канул.
Отец убивался, искал, но скоро успокоился. Все же солдат, столько насмотрелся бед на войне. Пришлось и тут смириться со своей судьбой.
Однако я не переживал, не мучился оттого, что Кива исчез из дома. Поделом ему! Так ему и надо, чтоб запомнил на всю жизнь, что. надо быть честным человеком. Я не мог слышать его имени, ненавидел его. Он так жестоко меня подвел!
9
Много лет прошло с тех пор, много воды утекло. Стали забываться те, казалось бы, незабываемые годы, гражданская война.
Прошло не то двадцать, не то чуть больше лет с тех пор, и снова Родина была охвачена пламенем войны.
Уже более двух лет мы воевали с коварными фашистскими ордами. И вот однажды судьба меня забросила в отдаленный от фронтовых дорог уральский город. Мы Прибыли сюда с группой танкистов, чтобы получить новые машины на огромном заводе, который день и ночь без отдыха и передышки изготовлял танки.
Впервые за два долгих и трудных года войны мы ходили по широкой улице мирного, освещенного ярким светом электрических фонарей города, где никто не испытывал вражеской бомбежки и ни один дом не был разрушен снарядами, хотя тяжелое дыхание войны чувствовалось и здесь. Это можно было увидеть по лицам рабочих и работниц, шагавших после смены домой на короткий отдых, по глазам матерей, жен-солдаток. А длинные очереди в магазинах с пустыми витринами говорили сами за себя.
И все-таки это был глубокий тыл, где люди могли спокойно спать на своих постелях, а детишки – играть в садиках под чистым спокойным небом.
Допоздна бродили мы по улицам, словно во сне, и однажды очутились возле городского театра, где гастролировала какая-то приезжая труппа.
Мы обрадовались. Столько времени уже не были в театре. И отправились туда. Но оказалось, что опоздали. Спектакль близился к концу. Вошли в зал тихонько, чтобы не нарушить ход пьесы, не помешать зрителям. Затаив дыхание, мы смотрели на сцену. Играли «Тевье-молочника». Мудрого философа, благородного труженика-молочника играл, конечно, не знаменитый Михоэлс, но тоже очень хороший актер. И невольно я вспомнил мои злоключения в те далекие годы, когда Кива Мучник насильно потащил меня на сцену конюшни, заставляя играть.
Отвлекшись несколько от сцены, я, не удержавшись, негромко рассмеялся, при воспоминании о случае с миллиардом и быком.
Но что это? Когда старик-молочник запел свою знаменитую песенку «Задает мир древний вопрос…» – я встрепенулся. Сердце тревожно заколотилось. Какой знакомый голос! Где и когда я его слышал?
И в висках стукнуло, как молотком: да ведь это он, Мучник!..
Чем больше я прислушивался к его голосу, чем пристальнее вглядывался в этого артиста, тем отчетливее, сквозь плотный грим, узнавал того самого дружка детства, который мне причинил столько горечи.
Но годы прошли. Может, это моя фантазия рисует передо мной образ того человека? Может, это простое сходство, не более? Ведь с тех пор я ничего о нем не слыхал.
С огромным нетерпением я ждал, когда опустится занавес, чтобы проверить, ошибся или нет. В голову хлынул целый поток воспоминаний, а также чувство досады, огорчения, но все же я был бы счастлив, если б не ошибся в своих предположениях и встретил бы того самого друга, который всей душой рвался к сцене и хотел потащить с собой не меньше, чем всех мальчишек и девчонок нашего городка, нашей Раковки.
И через несколько минут, когда еще не улеглись бурные аплодисменты зала, я уже был за кулисами и не только за кулисами, но и в объятьях Кивы. Мы оглядывали друг друга, точно какое-то чудо. Смеялись и плакали, не скрывая и не стесняясь своих слез, не обращая внимания на окружающих, которые на нас смотрели с любопытством. Он быстро снял грим, переоделся, и я увидел постаревшего и сильно поседевшего земляка – друга детства, со всеми присущими ему чертами, жестами, говорком, врезавшимися мне в память с тех самых лет, когда мы с ним в нашем городке творили чудеса.
Но так показалось мне с первого взгляда. На самом же деле он оказался совсем другим. Все его тело было в шрамах от пуль и осколков.
Пока он умывался, приводил себя в порядок, мотался за кулисами, отдавая какие-то распоряжения, мне рассказали, что он совсем недавно вернулся из полевого госпиталя, где находился между жизнью и смертью несколько месяцев. С группой актеров целый год ездил он по фронтам, выступал перед солдатами и во время одного концерта на переднем крае был тяжело ранен во время сильного артобстрела и чудом уцелел. Теперь снова готовится выехать с бригадой на фронт. Вечный бродяга. Не сидится ему на месте. Все что-то придумывает, организовывает, сам не ведает покоя и никому покоя не дает.
И я подумал, что время мало изменило человека. Таким, каким он был, таким и остался.
Он посмотрел на мои погоны, ордена и медали, висевшие на кителе, и сказал:
– Знаешь, дорогой, хоть бы скорее, кончилась война и ты снял с себя мундир. Я тотчас забрал бы тебя в наш театр. Несколько актеров нашей труппы недавно разъезжали по фронту с концертами, и двое погибли. Чудесные ребята. Вот бы ты к нам пришел! Нам так нужны люди!
Я громко рассмеялся:
– Что ты, Кива дорогой, забыл, что еще тогда я дал себе зарок никогда не быть артистом? А я, как тебе известно, человек слова. Время меня не испортило и не переделало.
Мы вышли из театра. Улицы были пустынны. Где-то вдали звенели трамваи и колеса скрежетали на поворотах. Дул сильный ветер.
На отдаленной окраине города, там, где над сизым фоном неба вырисовывались громады заводских цехов и тучных заводских труб, сверкали зарницы электросварки и пламя бушевало над литейными.
Мы шли рядом, прижавшись друг к другу, погруженные в тревожные думы. Надо было собраться с мыслями. Столько хотелось сказать, а мысли теснились в голове, и никто не мог почему-то заговорить первым.
Мы остановились возле полутемного зала ресторана, где бородатый швейцар уже выпроваживал последних посетителей. Узнав известного актера, видимо, завсегдатая этого заведения, старик оживился и, широко распахнув перед нами двери, поклонился низко.
Мы выбрали столик в углу, чтобы никто не мешал. Нам столько надо было сказать друг другу, столько вспомнить.
Видно, ничего особенного теперь в ресторане заказывать нельзя было – ни дорогого вина, ни крепких напитков, ни вкусных закусок. Но какое это имело значение? Нам нужен был только спокойный уголок.
Официант, позабыв о других своих клиентах, поспешил к нам, учтиво поздоровался, и мне в эту минуту показалось, что перед нами тот самый дяденька из ресторана «Франция» в далеком городке Раковке, где мы некогда прокутили с другом почти целый миллиард.
Официант быстро принес нам по стопке водки, которая тогда была на вес золота, кое-какую закуску и с извиняющимся видом, – мол, к сожалению, больше ничего не можем предложить даже таким дорогим гостям, – отошел в сторону. И Кива Мучник кивнул ему головой – мол, спасибо, что ты все понял правильно.
Мы подняли свои бокалы, и тут неожиданно мой друг детства громко расхохотался. Пожалуй, в, эту минуту мы оба вспомнили посещение ресторана после первого неудачного нашего спектакля на сцене в конюшне балагулы Файвиша.
И я, глядя на него по-прежнему влюбленными глазами, сказал:
– Послушай, милый мой, а мы не пропиваем миллиард, вернее, быка, что твой отец собирался приобрести для бедных и несчастных наших земляков? Не повторится ли та далекая история?
Мы громко хохотали, и посетители смотрели на нас как на сумасшедших или на пьяных, хоть мы были, как никогда, трезвы и взволнованны. Просто мы смеялись от счастья, – шутка ли, через столько лет встретиться и вспомнить былое, что неизменно остается, – хочешь ты этого или не хочешь, – на всю жизнь…
Прошло не то двадцать, не то чуть больше лет с тех пор, и снова Родина была охвачена пламенем войны.
Уже более двух лет мы воевали с коварными фашистскими ордами. И вот однажды судьба меня забросила в отдаленный от фронтовых дорог уральский город. Мы Прибыли сюда с группой танкистов, чтобы получить новые машины на огромном заводе, который день и ночь без отдыха и передышки изготовлял танки.
Впервые за два долгих и трудных года войны мы ходили по широкой улице мирного, освещенного ярким светом электрических фонарей города, где никто не испытывал вражеской бомбежки и ни один дом не был разрушен снарядами, хотя тяжелое дыхание войны чувствовалось и здесь. Это можно было увидеть по лицам рабочих и работниц, шагавших после смены домой на короткий отдых, по глазам матерей, жен-солдаток. А длинные очереди в магазинах с пустыми витринами говорили сами за себя.
И все-таки это был глубокий тыл, где люди могли спокойно спать на своих постелях, а детишки – играть в садиках под чистым спокойным небом.
Допоздна бродили мы по улицам, словно во сне, и однажды очутились возле городского театра, где гастролировала какая-то приезжая труппа.
Мы обрадовались. Столько времени уже не были в театре. И отправились туда. Но оказалось, что опоздали. Спектакль близился к концу. Вошли в зал тихонько, чтобы не нарушить ход пьесы, не помешать зрителям. Затаив дыхание, мы смотрели на сцену. Играли «Тевье-молочника». Мудрого философа, благородного труженика-молочника играл, конечно, не знаменитый Михоэлс, но тоже очень хороший актер. И невольно я вспомнил мои злоключения в те далекие годы, когда Кива Мучник насильно потащил меня на сцену конюшни, заставляя играть.
Отвлекшись несколько от сцены, я, не удержавшись, негромко рассмеялся, при воспоминании о случае с миллиардом и быком.
Но что это? Когда старик-молочник запел свою знаменитую песенку «Задает мир древний вопрос…» – я встрепенулся. Сердце тревожно заколотилось. Какой знакомый голос! Где и когда я его слышал?
И в висках стукнуло, как молотком: да ведь это он, Мучник!..
Чем больше я прислушивался к его голосу, чем пристальнее вглядывался в этого артиста, тем отчетливее, сквозь плотный грим, узнавал того самого дружка детства, который мне причинил столько горечи.
Но годы прошли. Может, это моя фантазия рисует передо мной образ того человека? Может, это простое сходство, не более? Ведь с тех пор я ничего о нем не слыхал.
С огромным нетерпением я ждал, когда опустится занавес, чтобы проверить, ошибся или нет. В голову хлынул целый поток воспоминаний, а также чувство досады, огорчения, но все же я был бы счастлив, если б не ошибся в своих предположениях и встретил бы того самого друга, который всей душой рвался к сцене и хотел потащить с собой не меньше, чем всех мальчишек и девчонок нашего городка, нашей Раковки.
И через несколько минут, когда еще не улеглись бурные аплодисменты зала, я уже был за кулисами и не только за кулисами, но и в объятьях Кивы. Мы оглядывали друг друга, точно какое-то чудо. Смеялись и плакали, не скрывая и не стесняясь своих слез, не обращая внимания на окружающих, которые на нас смотрели с любопытством. Он быстро снял грим, переоделся, и я увидел постаревшего и сильно поседевшего земляка – друга детства, со всеми присущими ему чертами, жестами, говорком, врезавшимися мне в память с тех самых лет, когда мы с ним в нашем городке творили чудеса.
Но так показалось мне с первого взгляда. На самом же деле он оказался совсем другим. Все его тело было в шрамах от пуль и осколков.
Пока он умывался, приводил себя в порядок, мотался за кулисами, отдавая какие-то распоряжения, мне рассказали, что он совсем недавно вернулся из полевого госпиталя, где находился между жизнью и смертью несколько месяцев. С группой актеров целый год ездил он по фронтам, выступал перед солдатами и во время одного концерта на переднем крае был тяжело ранен во время сильного артобстрела и чудом уцелел. Теперь снова готовится выехать с бригадой на фронт. Вечный бродяга. Не сидится ему на месте. Все что-то придумывает, организовывает, сам не ведает покоя и никому покоя не дает.
И я подумал, что время мало изменило человека. Таким, каким он был, таким и остался.
Он посмотрел на мои погоны, ордена и медали, висевшие на кителе, и сказал:
– Знаешь, дорогой, хоть бы скорее, кончилась война и ты снял с себя мундир. Я тотчас забрал бы тебя в наш театр. Несколько актеров нашей труппы недавно разъезжали по фронту с концертами, и двое погибли. Чудесные ребята. Вот бы ты к нам пришел! Нам так нужны люди!
Я громко рассмеялся:
– Что ты, Кива дорогой, забыл, что еще тогда я дал себе зарок никогда не быть артистом? А я, как тебе известно, человек слова. Время меня не испортило и не переделало.
Мы вышли из театра. Улицы были пустынны. Где-то вдали звенели трамваи и колеса скрежетали на поворотах. Дул сильный ветер.
На отдаленной окраине города, там, где над сизым фоном неба вырисовывались громады заводских цехов и тучных заводских труб, сверкали зарницы электросварки и пламя бушевало над литейными.
Мы шли рядом, прижавшись друг к другу, погруженные в тревожные думы. Надо было собраться с мыслями. Столько хотелось сказать, а мысли теснились в голове, и никто не мог почему-то заговорить первым.
Мы остановились возле полутемного зала ресторана, где бородатый швейцар уже выпроваживал последних посетителей. Узнав известного актера, видимо, завсегдатая этого заведения, старик оживился и, широко распахнув перед нами двери, поклонился низко.
Мы выбрали столик в углу, чтобы никто не мешал. Нам столько надо было сказать друг другу, столько вспомнить.
Видно, ничего особенного теперь в ресторане заказывать нельзя было – ни дорогого вина, ни крепких напитков, ни вкусных закусок. Но какое это имело значение? Нам нужен был только спокойный уголок.
Официант, позабыв о других своих клиентах, поспешил к нам, учтиво поздоровался, и мне в эту минуту показалось, что перед нами тот самый дяденька из ресторана «Франция» в далеком городке Раковке, где мы некогда прокутили с другом почти целый миллиард.
Официант быстро принес нам по стопке водки, которая тогда была на вес золота, кое-какую закуску и с извиняющимся видом, – мол, к сожалению, больше ничего не можем предложить даже таким дорогим гостям, – отошел в сторону. И Кива Мучник кивнул ему головой – мол, спасибо, что ты все понял правильно.
Мы подняли свои бокалы, и тут неожиданно мой друг детства громко расхохотался. Пожалуй, в, эту минуту мы оба вспомнили посещение ресторана после первого неудачного нашего спектакля на сцене в конюшне балагулы Файвиша.
И я, глядя на него по-прежнему влюбленными глазами, сказал:
– Послушай, милый мой, а мы не пропиваем миллиард, вернее, быка, что твой отец собирался приобрести для бедных и несчастных наших земляков? Не повторится ли та далекая история?
Мы громко хохотали, и посетители смотрели на нас как на сумасшедших или на пьяных, хоть мы были, как никогда, трезвы и взволнованны. Просто мы смеялись от счастья, – шутка ли, через столько лет встретиться и вспомнить былое, что неизменно остается, – хочешь ты этого или не хочешь, – на всю жизнь…