Зачем-то пришел к Ангаре.
Река, великая и чистая, тихо и безропотно-трудолюбиво несла воды к гидростанции. Но Цирюльников и на реку не взглянул. Без пути тащился берегом, под ногами хрустели облепленные снегом камни, ломались высохшие ветки и корни, трескались наледи и сосульки. Быть может, ему уже ничего не надо было в этом мире - ни этой диковатой сибирской красоты, ни этого дымного высокого неба, ни этого во всех отношениях удобного для проживания места, ни даже дома своего. Ничего не надо. Лишь солнце он еще кое-как воспринимал: оно, яркое, белое, торжествующее, ослепляло его.
С неудовольствием, раздраженно морщился, закрывал глаза ладонями, поворачивался к потоку света спиной: не хотел видеть солнца, потому что оно, чувствовалось, рождало в нем настойчивые призывы что-то вспомнить чрезвычайно важное.
- Савелий, светишься? И не спрятаться от тебя... Не мучь ты меня, не мучь. Сам в гробу, и меня в него загоняешь?..
Показал солнцу фигу, выругался, но вяло и бесцветно, будто бы сил уже и на злость не доставало.
По всей видимости, он пытался думать, а рядом с рекой инстинктивно искал чего-то направляющего или же просто разъясняющего. Однако мозг, видимо, отказывал ему в стройных и ясных мыслях, а сердце - в устойчивых и точных чувствах. И это наверняка означало одно - он был сумасшедшим.
Кое-как ступая, через силу неся свое большое грузное тело, вернулся в дом, забыл закрыть входные двери, и в комнаты весело валил холодный воздух. Снова повалился на растерзанный диван и уснул, ничего, кажется, не желая, кроме сна и забвения. Успел шепнуть прильнувшему к нему псу:
- Вот и умер я.
Погладил собаку. И если кто-нибудь сейчас сказал бы ему, разбудив, что он лишился почти всех своих денег, почти всего своего имущества, кроме этого разоренного дома, лишился своей семьи, своего, наконец, так долго выстраиваемого им счастья, - смог бы он понять того человека?
* * * * *
На следующий день, уже к вечеру, следователь Переломов получил письмо на свое имя и в рабочем кабинете стал лениво, без привычного для себя интереса читать, полагая, что пришла очередная анонимная жалоба. Но минута за минутой пролетали, и его усталые, слипавшиеся глаза округлялись и загорались. Он встряхивал головой, низко опускал ее к корявым, прыгающим строчкам или же, напротив, подносил листок к самым глазам, явно не доверяя своему зрению.
"Уважаемый следователь Переломов, сообщаю Вам важные сведения о подонке и негодяе по фамилии Цирюльников. Пока не поздно, остановите его, иначе он совершит столько бед и злодеяний, сколько не видывали люди. Я, человек порядочный, культурный, интеллигентный, в здравом уме и рассудке, уже не могу смотреть равнодушно и спокойно на то, что вытворяет этот монстр, этот недочеловек. Раньше он был простым советским гражданином, добросовестно выполнял свои служебные обязанности и слыл за доброго семьянина, верного товарища, любящего отца. Но волею судьбы он разбогател. Однако необходимо отдать ему должное, что разбогател не разбоем, не воровством, не жульничеством, а честным - почти честным! - трудом на ниве бизнеса. Когда у него завелись большие деньги, я стал замечать за ним странные вещи, которым не могу найти объяснения, кроме одного - Цирюльников оказался патологически или, если хотите, гиперболически жадным, скаредным человеком. Он пожалел жене денег на лекарство - и она, несчастная, безвременно умерла. Я ему талдычил, талдычил: "Купи ей лекарство". А он отвечал: "Конечно, конечно. Катеньку нужно спасти: она моя жизнь, мое счастье". Однако - не купил, пакостливо сбежал в командировку, от которой толку было, как от козла молока. И Катя, этот ангел во плоти, умерла в муках. Сын остался сиротой. А что он вытворял над сыном! Тот ходил в обносках, голодал, а папа тайком обжирался. Тьфу, какая мерзость и низость! Знайте, я Цирюльникова стыдил, угрожал ему: "Если будешь обижать собственного ребенка, я тебя изничтожу, в порошок сотру". А он виновато, гаденыш, улыбался и все обещал: "Я исправлюсь, я стану лучше". Он докатился до того, что ограбил самого себя. Представляете! Ограбить самого себя - как такое возможно? А вот - возможно! Жадность так поднялась в нем, что он лишился элементарной совести и рассудка. Хотел все только для себя - любимого. Я его ежеминутно, ежесекундно стыдил, стыдил, а он чего-то лепетал в ответ и - по-своему поступал. То есть свихнулся, как понимаете. Вы думаете, кто убил его лучшего друга и компаньона? Ну, кто же, как не он - Александр Иванович Цирюльников. Заплатил киллеру и - готово дело. О, как я его стыдил и ругал перед этим страшным, чудовищным убийством! Вы меня ни в чем не можете попрекнуть! А Цирюльников все бормотал: "Деньги-то на дороге не валяются. Я их зарабатываю собственным каторжным трудом, а Савелий только и знает, что сорит ими. Я и так уговаривал его, и этак. Не понимает Савелий! Да к тому же "Благоwest" решил разделить. Не позволю!" Рассказывает мне, а сам плачет, плачет. И что же - убил! Убил Савелия, такого прекрасного человека! Ой, бедовая голова. Как ему помочь? Не знаю. Я уже бессилен. И психиатры ему скорее всего не помогут, потому что такой вид сумасшествия еще не зафиксирован наукой и ученым миром - я проштудировал психиатричекие учебники и справочники! Прибегаю к помощи правоохранительных органов - вмешайтесь, спасите других людей.
Вот я думаю: если когда-нибудь какой-нибудь газетчик или писатель нацарапает чего-нибудь про Цирюльникова, то этого автора непременно обвинят в психологической недостоверности, в оторванности от жизни, в незнании русского бизнеса и так далее и так далее. И, понятное дело, не напечатают его произведения. Автору придется соврать редактору: мол, фантастика все это, гиперболический вымысел, а не реальность, не реализм во всей его красе. Только тогда, кто знает, напечатают, смилостивившись. Но вы-то, господин Переломов, теперь знаете, что вся эта история никакая не фантастика и не гипербола, а самая что ни на есть реальная, даже в чем-то обычная и привычная нам всем. А коли знаете и верите мне (не сомневаюсь, что верите!) - так спешите же, черт возьми!
За Цирюльникова Цирюльников. Но другой Цирюльников, хороший, учтите.
P.S. А ведь я ему отомстил - такой учинил в его дворце погром, что до скончания своего века будет вздрагивать, как вспомнит!".
Переломов дочитал, переворошил стопку бумаг, нашел какой-то листок, сверяюще, придирчиво и одновременно ошеломленно смотрел то в него, то в письмо. Выдохнул:
- Вот так делишки - его почерк, язви меня в душу. Что же получается: на самого себя настучал?
Дал прочитать бумаги из следственного дела по факту ограбления семьи Цирюльниковых и письмо криминалисту-почерковеду; тот уверенно заявил:
- Почерка абсолютно идентичные. Сумасшедший накалякал?
- Все они, погляжу я, сумасшедшие, если не понимают, что так жить нельзя. Им мало ртом, так они и ж... хватают. Друг друга уничтожают. А этот, похоже, так и душу и разум свои сожрал... чтобы, видать, никому не досталось, даже детям его.
- Кто они?.. Ты побледнел, как полотно. Что с тобой?
- Да так...Может быть, все мы такой же породы, только не каждому предоставляется возможность испытать себя? Что-то я разворчался, как старик. Ну, бывай!
Опергруппа криминальной милиции застала Цирюльникова в его настежь открытом, темном и разгромленном самым варварским образом особняке. Луч фонаря выхватил из тьмы хозяина, спавшего в тряпье и хламе на полу, скрючившегося от холода.
- Вот так гипербола. Как говорится: хотите верьте, хотите - нет.
Оскалилась и зарычала собака.
- Похоже, тебе, псинка, уже нечего и некого охранять, - присел на корточки Переломов. И собака, словно все поняв, нутряно, протяжно-страшно проскулила, как по покойнику. Но может, просто пожаловалась, угадав в Переломове доброго, участливого человека.
Цирюльникова растолкали, рослые парни омоновцы крепко взяли его под руки - думали, будет сопротивляться. Но он повис на их руках, обмяк и бессмысленно смотрел мимо людей, в никуда.
Когда Цирюльникова в "Волге" везли по городу мимо освещенной прожекторами церкви, он неожиданно потребовал остановить машину. Не стали противиться - притормозили.
Ночной город спал, ни транспорта, ни людей. Только церковь, такая молодо-яркая, белоснежно-нарядная, казалось, бодрствовала за весь город и жила какой-то своей особенной торжественной жизнью среди всеобщей тьмы и ночи.
- Слышите - благовест? - шепнул Цирюльников.
Все прислушались, но было тихо, лишь где-то внизу шуршала о берег Ангара.
- Вам показалось, - не сразу отозвался угнетенный Переломов.
- Нет-нет, прислушайтесь - колокольный звон. Откройте дверку - я хочу послушать.
- Сидеть! - грубо оттолкнул его от окна омоновец с правого боку.
- Да что уж - откройте, пусть послушает, - вздохнул Переломов.
- Еще сиганет, чего доброго.
- Куда ему! Он уже свое отсигал.
Распахнули дверку. Цирюльников перевалился туловищем через омоновца и слушал, пристально всматриваясь в белую, как облако, церковь, словно боялся, что она улетит, растворится.
- Савелий, слышишь? А я слы-ы-ы-ышу! - с торжествующим безумием улыбнулся Цирюльников.
И уже, видимо, никто в целом свете не смог бы его убедить, что в округе - тишина, а благовестит, наверное, только лишь где-то у него внутри. Хотя и в это трудно поверить.
Быть может, Александр Иванович Цирюльников выздоровеет когда-нибудь, каким-то чудодейственным образом избавится от своего невероятного тяжкого недуга и захочет и сможет остаток дней своих прожить так, чтобы люди, вспоминая о нем, захотели и смогли бы сказать: "А ведь неплохой был человек".
Река, великая и чистая, тихо и безропотно-трудолюбиво несла воды к гидростанции. Но Цирюльников и на реку не взглянул. Без пути тащился берегом, под ногами хрустели облепленные снегом камни, ломались высохшие ветки и корни, трескались наледи и сосульки. Быть может, ему уже ничего не надо было в этом мире - ни этой диковатой сибирской красоты, ни этого дымного высокого неба, ни этого во всех отношениях удобного для проживания места, ни даже дома своего. Ничего не надо. Лишь солнце он еще кое-как воспринимал: оно, яркое, белое, торжествующее, ослепляло его.
С неудовольствием, раздраженно морщился, закрывал глаза ладонями, поворачивался к потоку света спиной: не хотел видеть солнца, потому что оно, чувствовалось, рождало в нем настойчивые призывы что-то вспомнить чрезвычайно важное.
- Савелий, светишься? И не спрятаться от тебя... Не мучь ты меня, не мучь. Сам в гробу, и меня в него загоняешь?..
Показал солнцу фигу, выругался, но вяло и бесцветно, будто бы сил уже и на злость не доставало.
По всей видимости, он пытался думать, а рядом с рекой инстинктивно искал чего-то направляющего или же просто разъясняющего. Однако мозг, видимо, отказывал ему в стройных и ясных мыслях, а сердце - в устойчивых и точных чувствах. И это наверняка означало одно - он был сумасшедшим.
Кое-как ступая, через силу неся свое большое грузное тело, вернулся в дом, забыл закрыть входные двери, и в комнаты весело валил холодный воздух. Снова повалился на растерзанный диван и уснул, ничего, кажется, не желая, кроме сна и забвения. Успел шепнуть прильнувшему к нему псу:
- Вот и умер я.
Погладил собаку. И если кто-нибудь сейчас сказал бы ему, разбудив, что он лишился почти всех своих денег, почти всего своего имущества, кроме этого разоренного дома, лишился своей семьи, своего, наконец, так долго выстраиваемого им счастья, - смог бы он понять того человека?
* * * * *
На следующий день, уже к вечеру, следователь Переломов получил письмо на свое имя и в рабочем кабинете стал лениво, без привычного для себя интереса читать, полагая, что пришла очередная анонимная жалоба. Но минута за минутой пролетали, и его усталые, слипавшиеся глаза округлялись и загорались. Он встряхивал головой, низко опускал ее к корявым, прыгающим строчкам или же, напротив, подносил листок к самым глазам, явно не доверяя своему зрению.
"Уважаемый следователь Переломов, сообщаю Вам важные сведения о подонке и негодяе по фамилии Цирюльников. Пока не поздно, остановите его, иначе он совершит столько бед и злодеяний, сколько не видывали люди. Я, человек порядочный, культурный, интеллигентный, в здравом уме и рассудке, уже не могу смотреть равнодушно и спокойно на то, что вытворяет этот монстр, этот недочеловек. Раньше он был простым советским гражданином, добросовестно выполнял свои служебные обязанности и слыл за доброго семьянина, верного товарища, любящего отца. Но волею судьбы он разбогател. Однако необходимо отдать ему должное, что разбогател не разбоем, не воровством, не жульничеством, а честным - почти честным! - трудом на ниве бизнеса. Когда у него завелись большие деньги, я стал замечать за ним странные вещи, которым не могу найти объяснения, кроме одного - Цирюльников оказался патологически или, если хотите, гиперболически жадным, скаредным человеком. Он пожалел жене денег на лекарство - и она, несчастная, безвременно умерла. Я ему талдычил, талдычил: "Купи ей лекарство". А он отвечал: "Конечно, конечно. Катеньку нужно спасти: она моя жизнь, мое счастье". Однако - не купил, пакостливо сбежал в командировку, от которой толку было, как от козла молока. И Катя, этот ангел во плоти, умерла в муках. Сын остался сиротой. А что он вытворял над сыном! Тот ходил в обносках, голодал, а папа тайком обжирался. Тьфу, какая мерзость и низость! Знайте, я Цирюльникова стыдил, угрожал ему: "Если будешь обижать собственного ребенка, я тебя изничтожу, в порошок сотру". А он виновато, гаденыш, улыбался и все обещал: "Я исправлюсь, я стану лучше". Он докатился до того, что ограбил самого себя. Представляете! Ограбить самого себя - как такое возможно? А вот - возможно! Жадность так поднялась в нем, что он лишился элементарной совести и рассудка. Хотел все только для себя - любимого. Я его ежеминутно, ежесекундно стыдил, стыдил, а он чего-то лепетал в ответ и - по-своему поступал. То есть свихнулся, как понимаете. Вы думаете, кто убил его лучшего друга и компаньона? Ну, кто же, как не он - Александр Иванович Цирюльников. Заплатил киллеру и - готово дело. О, как я его стыдил и ругал перед этим страшным, чудовищным убийством! Вы меня ни в чем не можете попрекнуть! А Цирюльников все бормотал: "Деньги-то на дороге не валяются. Я их зарабатываю собственным каторжным трудом, а Савелий только и знает, что сорит ими. Я и так уговаривал его, и этак. Не понимает Савелий! Да к тому же "Благоwest" решил разделить. Не позволю!" Рассказывает мне, а сам плачет, плачет. И что же - убил! Убил Савелия, такого прекрасного человека! Ой, бедовая голова. Как ему помочь? Не знаю. Я уже бессилен. И психиатры ему скорее всего не помогут, потому что такой вид сумасшествия еще не зафиксирован наукой и ученым миром - я проштудировал психиатричекие учебники и справочники! Прибегаю к помощи правоохранительных органов - вмешайтесь, спасите других людей.
Вот я думаю: если когда-нибудь какой-нибудь газетчик или писатель нацарапает чего-нибудь про Цирюльникова, то этого автора непременно обвинят в психологической недостоверности, в оторванности от жизни, в незнании русского бизнеса и так далее и так далее. И, понятное дело, не напечатают его произведения. Автору придется соврать редактору: мол, фантастика все это, гиперболический вымысел, а не реальность, не реализм во всей его красе. Только тогда, кто знает, напечатают, смилостивившись. Но вы-то, господин Переломов, теперь знаете, что вся эта история никакая не фантастика и не гипербола, а самая что ни на есть реальная, даже в чем-то обычная и привычная нам всем. А коли знаете и верите мне (не сомневаюсь, что верите!) - так спешите же, черт возьми!
За Цирюльникова Цирюльников. Но другой Цирюльников, хороший, учтите.
P.S. А ведь я ему отомстил - такой учинил в его дворце погром, что до скончания своего века будет вздрагивать, как вспомнит!".
Переломов дочитал, переворошил стопку бумаг, нашел какой-то листок, сверяюще, придирчиво и одновременно ошеломленно смотрел то в него, то в письмо. Выдохнул:
- Вот так делишки - его почерк, язви меня в душу. Что же получается: на самого себя настучал?
Дал прочитать бумаги из следственного дела по факту ограбления семьи Цирюльниковых и письмо криминалисту-почерковеду; тот уверенно заявил:
- Почерка абсолютно идентичные. Сумасшедший накалякал?
- Все они, погляжу я, сумасшедшие, если не понимают, что так жить нельзя. Им мало ртом, так они и ж... хватают. Друг друга уничтожают. А этот, похоже, так и душу и разум свои сожрал... чтобы, видать, никому не досталось, даже детям его.
- Кто они?.. Ты побледнел, как полотно. Что с тобой?
- Да так...Может быть, все мы такой же породы, только не каждому предоставляется возможность испытать себя? Что-то я разворчался, как старик. Ну, бывай!
Опергруппа криминальной милиции застала Цирюльникова в его настежь открытом, темном и разгромленном самым варварским образом особняке. Луч фонаря выхватил из тьмы хозяина, спавшего в тряпье и хламе на полу, скрючившегося от холода.
- Вот так гипербола. Как говорится: хотите верьте, хотите - нет.
Оскалилась и зарычала собака.
- Похоже, тебе, псинка, уже нечего и некого охранять, - присел на корточки Переломов. И собака, словно все поняв, нутряно, протяжно-страшно проскулила, как по покойнику. Но может, просто пожаловалась, угадав в Переломове доброго, участливого человека.
Цирюльникова растолкали, рослые парни омоновцы крепко взяли его под руки - думали, будет сопротивляться. Но он повис на их руках, обмяк и бессмысленно смотрел мимо людей, в никуда.
Когда Цирюльникова в "Волге" везли по городу мимо освещенной прожекторами церкви, он неожиданно потребовал остановить машину. Не стали противиться - притормозили.
Ночной город спал, ни транспорта, ни людей. Только церковь, такая молодо-яркая, белоснежно-нарядная, казалось, бодрствовала за весь город и жила какой-то своей особенной торжественной жизнью среди всеобщей тьмы и ночи.
- Слышите - благовест? - шепнул Цирюльников.
Все прислушались, но было тихо, лишь где-то внизу шуршала о берег Ангара.
- Вам показалось, - не сразу отозвался угнетенный Переломов.
- Нет-нет, прислушайтесь - колокольный звон. Откройте дверку - я хочу послушать.
- Сидеть! - грубо оттолкнул его от окна омоновец с правого боку.
- Да что уж - откройте, пусть послушает, - вздохнул Переломов.
- Еще сиганет, чего доброго.
- Куда ему! Он уже свое отсигал.
Распахнули дверку. Цирюльников перевалился туловищем через омоновца и слушал, пристально всматриваясь в белую, как облако, церковь, словно боялся, что она улетит, растворится.
- Савелий, слышишь? А я слы-ы-ы-ышу! - с торжествующим безумием улыбнулся Цирюльников.
И уже, видимо, никто в целом свете не смог бы его убедить, что в округе - тишина, а благовестит, наверное, только лишь где-то у него внутри. Хотя и в это трудно поверить.
Быть может, Александр Иванович Цирюльников выздоровеет когда-нибудь, каким-то чудодейственным образом избавится от своего невероятного тяжкого недуга и захочет и сможет остаток дней своих прожить так, чтобы люди, вспоминая о нем, захотели и смогли бы сказать: "А ведь неплохой был человек".