Попов Андрей. БлагоWEST, или невероятное сумасшествие

Повесть

1

Такси вкрадчиво притормозило на безлюдный узкой дороге возле высокого
кирпичного ограждения, за которым во мраке этого холодного вечера, скорее,
уже ночи, настороженно-замкнуто чернились крыши и шпили поселка - укромного
местечка на диковато-живописном берегу иркутского залива, местечка
роскошного жилья, нередко дерзко-вычурных строений, богатых деловых людей,
дорогих автомобилей, злых породистых собак и надменных молодцеватых
охранников. Крупнотелый, в кожаной куртке, в низко натянутой на лоб черной
шапочке и в темных очках мужчина небрежно-молча расплатился с боязливо
жмурившимся, мелковатым, как подросток, таксистом, выбрался на воздух,
дождался на обочине, пока за поворотом тьма не втянула в себя машину. Снял
очки, короткими торопливыми затяжками покурил, рассеянно посматривая на чуть
различимую за укосом Ангару. Вдалеке разнолико и колко сверкали огни города.
Под ногами похрустывал ледок, напоминая о поздней, предснежной осени.
Человек натянул на лицо шапочку, оказавшуюся с прорезями для глаз и
рта, неумело-грузно взобрался по выбоинам на ограждение, с другой стороны
чуть не плашмя повалился возле зарослей кустарника. Отдышался, слегка
отряхнулся и осмотрелся. Потянулся было в карман за сигаретой, но
спохватился. Метрах в ста пятидесяти величественно, быть может, с утаенным
вызовом всему окружающему высился огромный, в двадцать, если не в тридцать,
окон кирпичный оштукатуренный дом с балконами, с балюстрадами, с редкой, но
изысканной лепниной, с просторной мансардой, с клумбами и экзотичными
площадками вокруг. К этому дому, освещенному лишь с фасада, человек и
направился, но с тыла, через густой, с развесистыми колючими ветками
яблоневый сад. Крался по шуршавшей под ногами листве, несколько раз больно
укололся, остановился перед непроницаемо-темным окном особняка. Легонько
толкнул створку рамы - она послушно подалась вглубь комнаты.
Только запрыгнул на подоконник, как неожиданно к нему
устрашающе-высокими прыжками подбежала крупная овчарка. Однако - не стала
лаять, а, напротив, дружелюбно заскулила, заюлилась вся, преданно-весело
посматривая на согнувшегося в оконном проеме мужчину.
- Джеки! - властно позвали собаку. - Ты где, дьявол? Что там унюхал?
Человек приставил палец к губам и умоляюще шепнул:
- Джеки, гулять.
Пес с сомнением и ласковым рычанием отошел. Когда человек опрометью,
будто его и не было, скрылся в комнате, легонько прикрыл раму, пес побрел к
охраннику.
- Что там унюхал, Джеки? - Молодой, плечистый охранник фонариком
осветил окно и кусты, ничего подозрительного не обнаружил, потрепал собаку
по пшенично-рыжему жесткому загривку. - Померещилось тебе, видимо. На, грызи
свою кость!
Человек постоял минуту-другую в теплой, но совершенно темной зале. В
доме было так тихо, что слышался шорох потревоженных, не сразу успокоившихся
тюлей. Без ощупывания стен и предметов, будто прекрасно знал маршрут, в
кромешной темноте человек направился по коридору. Отворил остекленную дверь
в какую-то с плотно зашторенными окнами комнату. Из громоздкого письменного
стола, не копаясь в нем, вынул массивный ключ, подошел к стене, снял с нее
картину и точно, беззвучно вставил ключ во встроенный в стену сейф.
Вправо-влево крутанул, растворил толстую дверку - вспыхнул изнутри
направленный вниз матовый свет. Возьмет пачку новеньких долларов, евро или
рублей - зачем-то подержит на ладони, обнюхает, полюбуется ею, помнет
легонько, словно бы наслаждаясь ее толщиной и упругостью, опустит в холщовый
мешок. Туда же положил несколько слитков золота, бархатные коробочки с
драгоценностями, увесистую стопку ценных бумаг.
Тем же путем, но грузно прокарабкавшись на высокое ограждение, вспотев
и замаявшись, мужчина выбрался на дорогу. С час брел в морозной тьме.
Свернул на тропку, прошел немного, запихал мешок под большую сушину,
поверженно лежавшую между сосновой и березовой порослью, кое-как забросал
прощелину листьями и ветками.
- Говорил я тебе, Александр Иванович, что все против тебя, - обратился
мужчина к кому-то воображаемому. - Не веришь? Ничего, поверишь, простая твоя
душа! Знай: человек - создание подлое, хитрое и жадное! Всяк хочет
властвовать, жить в довольствии и богатстве. Запомни: если не ты, так
тебя... - Мужчина оборвал свою торопливую речь, сжал кулаки и, будто
смертельно устал, вяло побрел от сушины назад той же тропой.
Совершенно разбитым добрался до байкальского шоссе. Хватился, что лицо
все еще закрыто маск-шапочкой, раздраженно содрал ее, швырнул в кювет.
Остановил гремевшую пустыми бочками грузовую машину и уехал в город.

2

Александр Иванович Цирюльников, высокий, но грузноватый мужчина сорока
пяти лет с истомленным серовато-бледным лицом, хозяин-директор крупнейшей в
Сибири торгово-промышленной корпорации-холдинга "Благоwest", на такси ближе
к полудню вернулся из командировки в свой великолепный трехэтажный особняк
на берегу иркутского залива. Он всю дорогу подремывал, расплывшись широким,
упитанным туловищем на заднем сиденье. Но вздрогнул, увидев возле высоких
металлических ворот своего дома милицейские машины. Торопливо расплатился,
однако дождался какой-то копеечной сдачи от язвительно усмехнувшегося
шофера. Вбежал в дом.
- Саша, Саша, нас обворовали! - неуверенно подошла к Цирюльникову его
жена Анастасия. - Понимаешь, кто-то открыл ночью окно... я с детьми спала...
собаки не залаяли, - словно оправдывалась она.
Он не дослушал, грубовато отстранил ее, ничего не спросил у
милиционеров, широким шагом прошел к открытому пустому сейфу, крепко сжатым
кулаком саданул по стене. Крикнул:
- Куда смотрела, дура! - Выхватил из вазы свежие розы: - Я день и ночь
пашу как проклятый, а ты тратишь деньги черт знает на что! Все гардеробы
забиты твоим шмутьем!
- Я что же, должна ходить как оборванка? Муж зарабатывает миллионы, а я
буду трястись над каждой копейкой? Ты, Саша, становишься невыносимым. Ты
патологически жадный. Ты - больной! Сумасшедший! Псих! Я брошу тебя.
Думаешь, твои деньги меня удержат? А вот и нет! Нет! - И Анастасия
заплакала, убежала наверх в спальню, с треском захлопнула за собой дверь.
- Где охранники? - не унимался хозяин. - Живо сюда всех!
Двое детей Цирюльникова, сын Гриша, худенький, весь настороженный
подросток от первого брака, и дочка-дошкольница Татьянка, насупленно
посматривали с углового дивана на отца, который ревел на двоих охранников,
размахивая кулаком перед их лицами. Трое милиционеров и следователь
Переломов с криминалистом, растерянные и смущенные, не обрывали
Цирюльникова, с преувеличенной старательностью снимали отпечатки пальцев,
осматривали окно, фотографировали сейф и его содержимое, что-то записывали.
Переломов, сухощавый, в потертом, с оттянутыми карманами пиджаке, громко
покашливал в кулак, с неудовольствием косясь на Цирюльникова, которого,
похоже, совершенно не заботило, что в одной комнате с ним посторонние люди,
представители закона.
- Вы, оглоеды, у меня как сыр в масле купаетесь! Я вам сколько плачу?
Да вы в благодарность за такие бабки должны как собаки за версту унюхивать
опасность! А у вас из-под самого вашего сопливого носа умыкнули целый мешок
добра! Спали? Спали, дармоеды! Я из вас душу вытрясу!
- Александр Иванович, ей-богу не спали, - попробовал защититься один из
охранников, парень с наголо обритой, по-бычьи крупной головой.
- Молчать, паскуда!
Цирюльников хватко взял за лацканы пиджака этого рослого парня, мощно
тряхнул его и оттолкнул с такой силой, что тот неудержимо попятился и спиной
расшиб остекленную межкомнатную дверь. Другому охраннику молниеносно нанес
удар в челюсть. Снова напал на первого, потом - на второго. Они не
сопротивлялись, а лишь сопели и слегка уворачивались, сжимая зубы. Наконец,
не выдержал и вмешался следователь Переломов. Он похлопал вспотевшего,
растрепанного хозяина по плечу и пригласил его в соседнюю комнату.
Цирюльников с презрительным вызовом взглянул на следователя, словно хотел
сказать ему: "Ну, и что же ты можешь сделать против меня?" Однако
подчинился. В соседней комнате грузно повалился на диван, грубо чиркая
зажигалкой, прикурил. Переломов присел в кресло напротив, угрюмясь и
покашливая в кулак. Не сразу начал опрос. Выяснил, что было похищено.
- Александр Иванович, вы вчера прилетели из Новосибирска?
- Да, вчера. Из Новосибирска. Обсуждал сделку. Что вы на меня так
хитроумно глазеете? И прекратите усмехаться, черт возьми!
- Я не усмехаюсь. Успокойтесь. Итак, прилетели в семь вечера, но
почему-то не вызвали персональный автомобиль, не приехали домой. Конечно,
конечно, это ваша личная жизнь... но все же... все же...
Цирюльников подскочил с дивана, угрожающей тушей навис над щуплым
следователем:
- Вы меня подозреваете в чем-то? Что, я самого себя обокрал? Самого
себя?! Интересненькое дельце! И много вас, таких умников, околачивается в
МВД, протирает штаны на расшатанных стульях?
- Поймите, Александр Иванович, следствие должно быть объективным и
всесторонним. Итак, вы прилетели из командировки и... - Следователь
многозначительно замолчал, с въедчивой пытливостью какого-то тайного
торжества прямо и твердо посмотрел в замершие, стекленеющие глаза
Цирюльникова.
- Поймал такси. Переночевал в моей городской квартире.
- Вот как. Один?
- Один.
- Ладно. Но все же любопытно: почему вы не поехали сюда, в поселок?
Ведь здесь, если не ошибаюсь, ваш настоящий дом - семья, жена, дети. Скажите
мне по секрету: может, у вас имеется любовница?
- Да вы что ко мне подкрадываетесь, как кот к сметане? - не в шутку
озлился Цирюльников, исподлобья поглядывая омертвевшими глазами на
следователя. "Какие мерзкие глаза", - в себе поежился Переломов. - Я что, на
самом деле похож на идиота: сам себя обворовал? Да задумайтесь вы наконец-то
- зачем?
Но в голове Александра Ивановича вдруг будто бы что-то, как
померещилось ему, хрустнуло и сломалось, и стала отстукивать странная мысль:
"А ведь и вправду: почему я сразу с самолета не поехал домой, а забрался в
городскую квартиру и завалился спать? Потом соскочил, как полоумный, и
понесся сюда".
Переломов подумал: "Здоровый ли он человек: то орет, как бешеный, то на
твоих глазах чуть не умирает?"
- Н-да, труднехонько вам возразить, Александр Иванович.
Неловко, томительно помолчали. В руке Цирюльникова, одрябше свесившейся
со спинки дивана, погасла сигарета, о которой, видимо, он напрочь забыл.
Переломов неуверенно возобновил опрос:
- Проникли в дом, Александр Иванович, через окно, но кто открыл его?
Или откинул щеколду заранее? Или, может, вор находился внутри?..
На вопросы следователя Цирюльников отвечал невнятно, невпопад и без
недавнего раздражения. Он показался Переломову человеком сломавшимся,
сраженным внезапной болезнью. "Богатый, а ведь, похоже, разнесчастный по
самую маковку", - душевно подумал немолодой следователь.
Потом Цирюльников бесцельно бродил по комнатам, ему часто звонили по
мобильному, он односложно отвечал или с досадой отключался. Еле поднимая
ноги, взобрался по лестнице в спальню к жене. Анастасия вспыхнула отчаянной
истерикой, швыряла в мужа вещами, царапала его и била кулаками. Морщась, он
спустился вниз. Погладил по голове плаксиво сжавшуюся дочь, потрепал по щеке
окостенело державшегося сына. "Боятся, - устало подумал он. - И что за бес
меня крутит? Словно бы не я живу, а - кто-то другой за меня во мне. В голове
- мешанина, белиберда: какие-то собаки вспоминаются, хруст льда под ногами,
стена, а через нее кто-то карабкается..." На Александра Ивановича
наваливалось, как текучая гора, сонливое настроение, да так стремительно и
ощутимо, что стали подламываться ноги. Направляясь в ванную, он чуть было не
упал. Фыркающе, с брызгами умылся холодной водой. Хотел было уже улечься в
постель в нижней спальне, но явился его компаньон и товарищ Савелий
Хлебников, того же возраста, что и хозяин дома, но моложавый, свежий, весь
подобранный.
- Звоню, звоню тебе, Саня! Услышишь мой голос - отключаешься. Надо
обсудить кучу производственных вопросов, а ты ведешь себя, как пацан,
извини. В чем дело? Ты выглядишь, будто на тебе пахали, но не мягкую
весеннюю землю, а нынешнюю, почти смерзшуюся.
- Я жутко хочу спать, Савелий, - покачивался перед ним зевающий хозяин.
- Меня обворовали. Я теперь гол как сокол.
- Да, уже весь город судачит... Что, что ты сказал - гол как сокол? Не
надо, Санек, передо мной разыгрывать опереточную драму! - подмигнул
Хлебников. Но тут же стал серьезен и строг: - Александр Иванович, ты за
прошлый месяц никому не выдал премиальные. И зарплаты у троих менеджеров
урезал самым вероломным образом. Люди недовольны тобой. Ты отрываешь у них
кровное, честно заработанное.
- К черту! Я возглавляю не богадельню, а солидное предприятие. В конце
концов, оставьте меня все в покое: я хочу спать, сейчас упаду.
Хлебников пристально взглянул в полузакрытые глаза Цирюльникова:
- Вот что я тебе хочу сказать, уважаемый генеральный директор: я уйду
от тебя, хотя "Благоwest" на все сто так же моя фирма, как и твоя. Мы с
тобой два хозяина, но с таким человеком, как ты, я больше работать не буду.
Я устал от тебя. Ты становишься непредсказуемым и даже, если хочешь знать,
опасным. Будем делить капиталы и собственность. Понял?
- Да пошел ты... - отмахнулся Цирюльников, раскачиваясь и кое-как
открывая глаза.
- Все, точка.
Цирюльников добрел до кровати, повалился на постель прямо в одежде и в
один миг уснул. Хлебников сказал Анастасии, готовившей детям ужин:
- Твой муженек, Настя, от денег, видать, вконец отупел и оглупел. А
может, сошел с ума?
- Он нас, Савелий, время от времени держит голодом. Но бывает - вдруг
сорит и сорит деньгами. Позавчера уезжал в Новосибирск - дал мне целую
пачку: купи, дорогая, что хочешь. Я купила розы - так он меня чуть не
захлестнул... Его нужно лечить.

x x x

Утром Александр Иванович извинялся и заискивал перед женой, и Анастасия
видела его прежним - добрым, ласковым и щедрым. А в офисе Цирюльников
уговаривал друга, который уже настаивал на разделении уставного капитала,
оборотных средств и имущества фирмы:
- Савелий, ну ты что, обиделся на меня? Да я пьяный был вчера. Прости,
братишка.
- Ты, Александр Иванович, уже лет пять точно пьяный. Деньги помутили
твой разум и душу, и ты старательно и уперто отсекаешь сук, на котором
изволишь восседать. Я больше не могу и не желаю терпеть: ты вырываешь у меня
каждую копейку, спутываешь и коверкаешь мои планы. "Благоwest" уже года два
с лишком не развивается, потому что ты всеми правдами и неправдами,
беззастенчиво объегориваешь меня и менеджеров, присваиваешь себе крупные
суммы, без предупреждения и объяснения изымаешь средства из оборота. Все,
довольно - будем размежевываться!
- Будем судиться!
- Как знаешь.
- Тебе благо достанется, а мне - west? Или наоборот? - язвительно, но
вымученно усмехнулся Цирюльников, беспорядочным наигрышем пощелкивая по
клавиатуре компьютера.
- Я уже сделал свой выбор - я с благовестом. Но и от westa не
отказываюсь: не тот возраст, чтобы сгоряча менять коней на переправе.
Поживем - увидим.
- Выходит, мне, Савелий, оставляешь одно только благо? Не унесу,
братишка, надорвусь! Пожалей, Христа ради!
- Бывай, Александр батькович: время - деньги, как ты любишь повторять.
Довольно языками чесать. Работы у меня невпроворот: вагоны на Сортировке
вторые сутки торчат под разгрузкой.
- Погоди! Чуть ли не святым да чистеньким хочешь обретаться, деньжищами
ворочая? Мудрено устроился! Ты, получается, - хороший, а я - плохой? Бяка, а
не человек? - Цирюльников мрачно помолчал; его широкое тяжелое лицо словно
бы распухало. - Отвечай! - гаркнул он, с хищно раздвинутыми руками поднимая
над столом свое объемное туловище.
- Уймись! Пустой мы с тобой затеяли разговор, Александр. Нам не
двадцать и не тридцать лет. И даже уже не сорок. Мы крепко-накрепко усвоили,
чего хотим от жизни, а чего следует чураться. Нам не по пути. Капиталы будем
делить. Желаю здравствовать.
Весь день Цирюльникову работалось скверно. Угнетающе мутило, как перед
рвотой. Кричал без видимых причин на столбенеющих вышколенных сотрудников,
одного, вспылив по какому-то ничтожному пустяку, тут же уволил, с другим
подрался и следом тоже рассчитал. Документы подписывал небрежно, неправильно
и так другой раз нажимал на ручку, что трещала бумага. А потом у него в
голове вдруг что-то хрустнуло и сместилось. Закачалось, поплыло перед
глазами. И пригрезилось Александру Ивановичу - полы раздвинулись, обнажив
под собою беспредельный мрак пропасти. Невольно стал балансировать на стуле
- мерещилось ему, что вот-вот сорвется в зияющую преисподнюю. А убежать,
выскочить из кабинета - не доставало сил. На какую-то секунду взблеснуло
сознание - вцепился за край стола, но неведомая сила, словно сверхмощный
пылесос, всасывала его. Успел подумать: "Приступ? С ума схожу? Помогите!.."
Уже совершенно не стало сил сопротивляться. Сдался - отцепился. И -
полетел. Стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и
пространства, теряя и самого себя - недавно такого тяжелого, сильного,
волевого.

x x x

Поздним морозным вечером к рослому в черных очках мужчине, стоявшему в
дремучей тьме на пустыре за высотным дом, подошел, озираясь, другой мужчина,
низкорослый, с перекошенными плечами, в надвинутой на глаза потертой
старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на
друга взглянули, осмотрелись. Крепкий мужчина передал короткому увесистый
пластиковый пакет, распорядительно-властно сказал:
- Тут адрес, фото, пистолет. И - деньги. Половина. Как договаривались.
- Добро.
- Да не затягивай - прикончи завтра же.
- Добро.
- Не промахнись. Целься в голову или в сердце.
- Добро.
- Чего заладил - "добро"!
- Кому - добро, а кому - сыра могила после. А тебе, мужик, чую, только
добро перепадет. До фига, поди. Ну, как, шарю?
- Заткнись! Не твое свинячье дело! - И мощно тряхнул низкорослого за
шиворот.
- Ну, ты, фраер, не мацай! Иначе твое поганое брюхо спробует моего
перышка! - скрипнул мужчина зубами, угрожающе надвинувшись узкими плечами на
эту живую глыбу. Но тут же примирительно усмехнулся, выказывая беззубый рот
и обдавая крепыша больным дыханием: - Добро, мужик, добро. Чин чинарем урою
твоего гаврика. Не впервой иду на мокруху. Покедова!
И они разошлись в противоположные стороны и сразу растворились друг для
друга, будто нырнули в эту промороженную яму-тьму. Неба как будто не было на
своем привычном месте - ни просвета, ни даже какой-нибудь бледненькой
замути. Можно было подумать, что и земли уже нет.

3

Александр Иванович Цирюльников не всегда был богат, самоуверен и
всесилен. Лет десять-одиннадцать назад он жил от получки до получки, корпя
хотя телесно крупным, но по сути маленьким начальником крохотного управления
незначительной государственной структуры. У него была жена - домохозяйка
Екатерина, добросердечная, ласковая, простоватая, но болезненная, страдавшая
запущенным диабетом, и маленький, смышленый сын Гриша. Обретались они в
двухкомнатной хрущевке на задворках Иркутска, имели разбитый, пылившийся в
гараже "Москвич" да с куцым хвостом веселую дворнягу Лорку. Не пыльное, не
суетливое, безопасное чиновничье место устраивало Александра Ивановича,
потому что можно было мало-помалу расти, продвигаться по скрипучей, не
всегда устойчивой, но все же верно ведущей куда-нибудь повыше служебной
лестнице, прибавляя к окладу понемножку, но надежно.
Так безмятежно, чинно и в чем-то даже благородно и жил бы Александр
Иванович, ходил бы каждое буднее утро в свой теплый маленький кабинет,
подписывал бы никому по здравому размышлению не нужные бумаги, да как-то раз
повстречался ему на улице его однокашник, с которым он не виделся с самого
окончания школы, - с Савелием Хлебниковым. Обомлели, обнялись, шутя
померились силой, отрывая друг друга от земли захватом "в замок", - когда-то
в юности вместе в одной спортивной секции занимались борьбой. Оба оказались
дюжими, здоровыми, упрямыми - ни одному не удалось приподнять другого. Оба
широкоплечие, высокие, только Цирюльников припыленно-серый лицом,
приторможенный и задом шире, как-то расплывчатей, - наверное, под служебное
кресло невольно оформилась его фигура. А Хлебников прямой весь, скорый,
беспокойный, своими маленькими глазками так и мечет, будто бы боится
упустить нечто такое, что, кто знает, может оказаться для него важным,
дельным или же попросту интересным.
- Смотрю, Савелий, ты все такой же живчик: наверное, как и в школе
раньше, хочешь одновременно в сотню мест поспеть. Помню, с десяток кружков и
секций ты посещал, на все уроки ходил, книжки умудрялся читать прямо на
ходу.
- А ты, гляжу, - повел Хлебников смеющимися глазами на грушевидный низ
широкой спины товарища, - основательно освоил одно местечко. И, думаю, оно
мягкое и тепленькое. Так ведь?
Посмеялись, оценивающе-пытливо всматриваясь в засверкавшие глаза. Зашли
в первую попавшуюся пивную, наговориться не могли. Каждый хвалился: то-то и
то-то в жизни достиг, то-то и то-то еще возьму да одолею. "Ничего, братишка,
жизнь, можно сказать, еще только начинается!.." Но когда захмелели -
прорвало, стали друг другу жаловаться на судьбу: денег не хватает, жилье
маленькое, по службе не продвинешься. Ельцина и правительство, как было
модно, ругнули. "А вокруг что творится?! Богатеет всякая сволочь, из воздуха
делают деньги, молокососы разъезжают на иномарках, высокомерно ухмыляются,
поглядывая на тебя. Зачем мы учились, пробивались, надеясь на лучшую
долю?.."
Хлебников был кандидатом социологических наук, который год подвизался
доцентом на университетской кафедре, однако продвигаться ему не давала
старая "замшелая", как он выразился, профессура, усматривая в его взглядах
крамолы. Докторская у него давным-давно была готова, но до защиты дело так и
не доходило, и он уже отчаялся.
Выпили по пятой кружке пива. Хлебников накарябал на салфетке два слова
и объяснял раскрасневшемуся Цирюльникову слегка заплетавшимся языком:
- Я недавно, Санек, побывал в Москве. Какая она, паскудница, догадливая
и ловкая! Знаешь, на одной улице я наткнулся на "Благоwest". - Хлебников
ткнул вилкой в это и другое слово на салфетке: - Не путай с этим - с
благовестом. Так вот, "Благоwest" - название магазина дорогих товаров.
Словцо выведено броско и крупно. Благовест и благоwest, подумал я тогда,
какое чудовищное соседство! Какая каверзная и циничная игра слов! Какое
нежданное сплетение идеологий! Саня, дружище, задумайся: благоwest - не
просто слово, а целый манифест! West - запад в переводе с английского. А
благо бытует в двух значениях: добро, благополучие и то, что дает достаток и
благополучие и удовлетворяет потребности. Истолкование просто, как сама
жизнь: благоwest - добро, идущее с Запада. А благовест - колокольный звон
перед началом церковной службы, прекрасные звуки, призывающие к общению с
Богом. Благовест - благая весть, которую ждет истомившаяся в грехах и
тяготах душа. Ну, наверное, думаешь, говоруном и краснобаем стал Савелий? А
я, знаешь, как серьезно думаю о жизни? О-о-о, братишка!..
- Тьфу! Да ты, Савик, по-человечьи скажи мне: чего хочешь от жизни? -
стукнул кулаком по столу изрядно захмелевший Цирюльников и матерно
выругался. - Эй, офицьянт, еще две кружки! Парле ву инглиш! Живее!
- Не кричи на человека. Не обижай зазря.
- А я что - не человек, Савик?! Живо пива! Ну, говори, как на духу:
чего хочешь от жизни?
- Человеческой жизни хочу - вот чего.
- А сейчас ты не по-человечьи живешь?
- Сейчас я лямку тяну. Да ты, Санек, послушай, послушай меня! Я тебе
толкую: благоwest - это хитрющее, каверзное словцо, и оно, точно тебе
говорю, не может не войти в историю России, в ее эклектику, в ее язык! Глаз
не может не выхватить его из сотен других вывесок, теснящихся рядом на
торговой улице. "Благоwest" - несомненно, вызов, протест, может быть,
осознанный, продуманный, а может быть - и я склоняюсь к такому мнению, -
неосознанный, стихийный, как плачь младенца, которому не поменяли вовремя
пеленки.
Хлебников посидел задумчиво, глаза его горели. Цирюльников, пьяно
поматывая потной головой, с тупой почтительностью смотрел на товарища, не
прикасался к пенным кружкам, принесенным высокомерным, недовольным
официантом.
- Но, понимаешь, Санек, нельзя осудить тех, кто написал "Благоwest".
Благоwest - это их мольба к Богу о ниспослании материального благополучия.
Мы даже не имеем права сказать этим людям, что они жадные, ненасытные... Мы
может только лишь пожалеть их. Да молить Бога о ниспослании на них благодати
и прозрения.
- Да ну их к бесу всех! Благовест или благоуэстина какая-нибудь - не
один ли черт? Пей! Да о себе расскажи, чертяка ты мой родненький.
- Погоди! Дай высказаться! Помнишь, как в юности мы горячо с тобой
спорили за жизнь? Неужели теперь у тебя душа усохла? Не кипятись! Сядь!
Слушай! Скорее всего, Саня, они - ну, написавшие "Благоwest" - неплохие
люди, деловые, целеустремленные, добрые семьянины. Но их мировоззренческая
разобщенность с народом заведет их в безвылазный тупик. В патологию может
бросить! В сумасшествие! Им просто-напросто надо подсказать, что так делать,